Текст книги "Яик – светлая река"

Глава валаята не поздоровался, лишь жалостливо покачал головой. Измученному арестанту, который к тому же был старше Жаханши, он не предложил даже сесть и сам тоже продолжал стоять около своего большого стола, в упор разглядывая Мендигерея.

«Что это он – власть свою хочет показать? Или строит из себя опытнейшего прокурора? Или думает унизить, нагнать страху?..»

Гнев охватил Мендигерея. Он забыл о своем тяжелом состоянии.

– Допрашивайте, мирза, коль вызвали! – жестко сказал Мендигерей, вперя в Жаханшу ненавидящий взгляд.

Жаханша даже не шелохнулся, молчал. Он смотрел на дверь комнаты в глубине, словно стараясь отвести от себя пронзительный взгляд арестанта. Мендигерей тоже взглянул туда. Дверь была открыта, но комнату скрывали тяжелые шторы. «Видно, там кто-то притаился».

Стало тихо-тихо. И глава правительства и узник – оба молчали.

Времени прошло немного, но Мендигерею, нервно прислушивавшемуся к каждому звуку, к каждому шороху, показалось оно целой вечностью. Неожиданная встреча с этим высокомерным адвокатом, изваянием, застывшим у своего стола, загадочный прием не предвещали ничего доброго. «В своих речах сладко поешь о народе, а на деле выжимаешь последние соки из обнищавших, последнюю кровь высасываешь у несчастных, образованный лакей ханов и султанов!» – яростно думал Мендигерей.

Заключенный думал об одном, а правитель валаята – совершенно о другом. Жаханша только сейчас беседовал с Халелом. Ни с одним словом Жаханши Халел не согласился, и тогда глава валаята вызвал Мендигерея, чтоб Халел мог с ним поговорить с глазу на глаз.

Уже на другой день, после того как Мендигерея привезли в Джамбейту, Жаханша подумал о том, что если в будущем он окажется на шатком мосту изменчивой судьбы, то не мешает заблаговременно, пока более или менее спокойно, заручиться спасительным канатом. Если большевики возьмут верх, прогонят с треском атамана Мартынова и генерала Толстова, то – кто знает, – чтобы сохранить свою голову, придется протянуть руки к Абдрахману и Мендигерею?.. Поэтому он счел разумным обращаться с Мендигереем помягче, ласковей, не подвергать его пыткам и держать как бы в почетном заключении. Об этом Жаханша не говорил Халелу открыто, но довольно ясно намекнул, сказав как-то: «В конце концов настанет мир, мы все забудем о вражде, станем жить на одной земле и заботиться о ее благе, учтите». Он распорядился, чтобы в тюрьме Мендигерея содержали в чистоте, кормили хорошо и обращались вежливо.

Конечно, Мендигерей не знал этого, неприглядная деятельность Джамбейтинского правительства проходила на его глазах: и то, что под предлогом уничтожения партизанского гнезда сожгли дотла села Алексеевку и Александровку, и то, что дружинники Арупа и Жаханши расстреливают невинных, грабят, избивают, бросают в тюрьмы молодых и старых, детей и женщин, – все это дело рьяных автономистов. Услужливый пес Аруна – Аблаев прямо на глазах Мендигерея зарубил двух мальчиков и крестьянина Фроловского. Даже Кульшан, беззащитную женщину, связали и увезли в город. Но «высокое начальство» освободило ее, видимо побоявшись слухов, что хан и тюре начали уже воевать с женщинами…

– Господин Жаханша, – снова не выдержал Мендигерей, – я заключенный. Измывательство над невольником не делает чести образованному юристу. Если угодно, или допрашивайте меня, или отправьте назад, в мою камеру.

– У меня к вам вопросов нет, доктор, – процедил Жаханша, не оборачиваясь и по-прежнему поглядывая на дверь в глубине кабинета. Мендигерей удивился: Жаханша хорошо знал, что он всего лишь фельдшер, для чего его именовать доктором?

– Вот это и называется измывательством над человеком. Зачем же тогда вызвали?

Жаханша снова промолчал и настороженно, будто ждал кого-то, прислушался. Там, за дверью, отчетливо раздались шаги и приглушенный дверью разговор. Потом дверь открылась. В кабинет Жаханши вошел Халел Досмухамбетов.

Как всегда прямой и резкий, он подошел к Жаханше, затем обернулся к Мендигерею, стоявшему возле двери, впился в него глазами.

За год Мендигерей сильно изменился, был изможден и худ, но Халел сразу узнал его. Узнал, стрельнул глазами и гневно спросил:

– Зачем вы, Жаханша-мирза, вызвали этого негодяя?

– Для вас, доктор…

– Зря беспокоились. С такими людьми разговор короткий, как в поговорке. Волк, прощаясь с волчонком, сказал: «Встретимся на тропе охотника». Чего ждать от таких отщепенцев, вместе с российскими босяками поганящих свой народ?! Или вы думаете, что он поумнел?

– Я тоже не в восторге от встречи, доктор. А что касается охотника, то это общая участь и матерого волка и неопытного волчонка. Разница лишь в том, что один будет приторочен к седлу справа, другой – слева. Однако я пока не приторочен. Настоящий охотник еще придет, да и зверь, за которым он охотится, другой… – ответил ему Мендигерей.

– Мне некогда заниматься словоблудием! – отрубил Халел и осуждающе глянул на Жаханшу. Потом, подчеркивая каждое слово, веско заговорил: – Агитацией, разговорами разношерстных казахов не объединить. Мы еще не доросли до такого уровня, Жаханша-мирза. И напрасны ваши усилия поставить на праведный путь выжившего из ума Бахитжана и вот этого разбойника с большой дороги! Совершенно напрасны!

Только теперь Мендигерей стал догадываться, зачем его привели сюда. «Объединить всех казахов… праведный путь…» Но долго раздумывать над словами Халела он не мог. Не только слова этого резкого, самонадеянного доктора, но каждое его движение, даже дыхание раздражали Мендигерея. Он решил не выслушивать покорно ядовитые слова заклятого врага и сам бросился в наступление:

– Состязаться в красноречии мне с вами тоже недосуг, доктор. А смуту-сумятицу сеют среди казахского народа вот такие ученые мужи, как вы, отродья ханов, беков, султанов и тому подобная шваль. Не я отделил Западный Казахстан от восточных собратьев! Не я кричу на каждом углу: «Валаят!», «Ханство!», «Автономия!». Кто разобщает казахов? Вы с вашим валаятом, Алихан со своей Восточной автономией, Чокаев с Кокандским ханством и тому подобные герои! Или те, что хотят объединить Джетысу и Семипалатинск, Арку и Адай, Тургай и Яик и образовать республику? Кто из нас ближе к народу? Кто искренне заботится о нем? Те, что восстают против ханства и султанов, борются за подлинное равенство, хотят осуществить мечту лучших сынов народа – Сырыма и Исатая? Или те, что измываются над несчастными, обездоленными казахами, бесчинствуют, насилуют, убивают, вдохновляемые правителем Салыхом, султаном Аруном, имамом Кунаем и казачьими атаманами? А? Скажи-ка, кто из них друг, а кто враг народа? Кто защитник униженных и кто палач?..

– Спокойней, Мендигерей-мирза, не горячитесь, – примирительно сказал Жаханша, приближаясь к Мендигерею. – Мы понимаем ваш справедливый гнев. Но это явное недоразумение, мы просто еще не поняли друг друга и успели друг другу наговорить дерзостей. А ведь на самом деле мы преследуем одну цель и оба озабочены судьбой простого казаха. Можете называть как угодно – республикой, автономией, валаятом – все равно. Наша цель – поднять свой народ, дать ему независимость, самостоятельность. Важно, чтоб народ нас понял и поддержал. Не горячитесь: говорят, спокойствие – друг, гнев – враг…

Халел лихорадочно расстегнул пуговицу черного сюртука, порывисто снял очки и тоже подскочил к Мендигерею, готовый взорваться.

«Значит, за живое задел тебя, голубчик! – злорадно подумал Мендигерей. – Засуетились, в Уил собираетесь удрать! Почуяли, что Красная Армия подступает к Уральску! Один о примирении заладил, другой оскалил зубы, точно затравленный волк. А-а, голубчики, еще не то будет!..»

Мендигерей волновался, на висках бились набухшие синие жилки. Его упрямство убивало Жаханшу.

«…Да, сразу видать, непреклонный большевик! Иначе не достигнешь цели. Говорят, самое главное – непоколебимая вера, уверенность в правоте своего дела. И этим особенно отличаются Мендигерей Епмагамбетов и Абдрахман Айтиев. Их с дороги не свернешь! Фанатики, верят в большевизм крепче, чем мусульманин в своего пророка. Таких людей никаким словом не переубедишь, им нужно все доказать на деле. А что, если я у него спрошу: «Ну вот, наконец-то мы создали желанную автономию. Что теперь дальше, по-вашему, нужно делать? Как приобщить казахов к управлению автономией? Как создать передовое, культурное, образцовое государство со своими административными, судебными, управленческими органами, со своей финансовой системой? Каким образом открыть школы европейского типа, почтовый и торговый аппарат? Как перевести казахов на оседлый образ жизни? А что, если я ему предложу: «Садитесь вот за этот стол, возьмите власть в свои руки, ни в чем мешать вам не будем…» Согласился бы? Или скажет в ответ: «Нет, мы не должны отделяться, мы должны войти в состав России. Чтобы быть самостоятельным государством, необходимо иметь свои фабрики, заводы, железные дороги…» Ему можно возразить: «…Да, многое надо, чтобы быть независимым государством. Однако неплохо хотя бы начать… Стать хотя бы чуть-чуть самостоятельной страной, пусть даже автономией, подобной Временному правительству Керенского… Пусть ненадолго, пусть разгонят потом большевики, но все же… Большевики захватили Самару, Саратов, Оренбург. Вот-вот и Уральск перейдет к ним. Нет, нет! Этого большевика-упрямца нельзя выпускать из рук. Лучше его попридержать в тюрьме. А там, как только переберемся в Уил, даже если и будет возражать Халел… надо предложить ему какой-нибудь высокий пост.

…Ведь, захватив власть, большевики намерены дать казахам свободу и самостоятельность. А мы тут как тут, вот вам автономия! Готовая! Вполне пригодная, независимая, организованная автономия! Но если предложат объединиться, войти в Россию…» – в который раз посещали Жаханшу, тревожили подобные мысли.

Лицо Халела пылало гневом. Он угрожающе придвинулся к заключенному:

– Ты мне скажи сначала, кто ты такой? Откуда ты появился? Заладил тут: хан, бек, бий, хазрет, султан; запел: бедный казах-скотовод, бесправный, нищий, сирота, вдовы… Да мы и без тебя отлично знаем, что ханы и султаны угнетали бедный люд…

– Ну, коль знаете, тогда скажите, в чем отличие вот этого нового хана… – Мендигерей указал на Жаханшу, – от хана Джангира с его двенадцатью визирами? И тогда бедняк-казах не имел ни пастбищ, ни скота, и сейчас ничего не имеет.

– Ты сначала пойми разницу между ханством и автономией, между девятнадцатым и двадцатым веками! А потом уж высасывай из пальца свободу, равенство, бедный люд, слуг и скотоводов! Иди, следуй за полудурком Бахитжаном и подлым Арганшеевым! А я погляжу. Делите, рвите, натравливайте друг на друга казахов! Унижайте народ за его хазретов и биев! Уничтожьте его скот! Швырните его к своим ногам! Вырвите несчастного казаха из кровавых когтей русского царя и швырните его в руки нищих русских оборванцев! Посмотрим потом, что из этого выйдет! Ты думаешь, темные рабы заводов и голодранцы крестьяне осчастливят твой народ? – желчно говорил Халел. – Кто ты такой, что так печешься о казахах?! И что ты, страдалец народный, сделал для них? Или тебя сам всевышний послал со святой миссией? Или ты умнее Алихана и Ахмета, прозорливей и мудрей Жаханши, который не жалеет себя ради темных казахов, лишь бы вывести их в люди? Твоя цель: разобщить казахов, посеять среди них раздор и смуту, лишить их самостоятельности. Казахи – народ добрый, милосердный. Издавна у нас сын не перечит отцу, а младший брат не хватает старшего за шиворот. Казах испокон веков сострадателен к сиротам, нищим, вдовам. Случалось ли когда-нибудь, чтобы казах умирал с голоду или оставался в одиночестве, покинутый всеми в степи? Было ли когда-нибудь, чтобы казах был несправедлив к ближнему? Это лишь русские голодранцы-пахари да бессердечная чернь на заводах способны друг другу рвать глотку, терзать, предавать и обманывать. И первым долгом сожрут они завтра тебя и твой народ. Эта многочисленная презренная чернь, невежественная, голодная, дикая орда, эти рабы-разрушители нахлынут завтра ураганом и тебя же раздавят…

– Ты меня, Халел-мирза, не пугай, не страши своими россказнями. Я не младенец, что забивается в угол от выдуманного чудовища. Твой шестиглавый дракон, которым ты решил меня пугать, мне знаком. Это вчерашний кровопийца-царь. Это его манера держать народ в страхе. Это отзвук того времени, когда тысячи обнищавших крестьян не смогли набить брюхо одного помещика. Это картины того времени, когда атаманы и прожорливые казаки с шашками и нагайками творили дикий произвол, унижая маленькие народы, примкнувшие к России… Твое страшилище ушло в прошлое, сегодня его уже нет. Не шестиглавый дракон всколыхнул нынче Россию, а революция. И ты прекрасно знаешь, что сделали революцию вчерашние рабы помещиков, вчерашние голые и голодные рабочие. Знаешь, а пытаешься скрыть. И то, что смелые сыны бывших инородцев примыкают к ним, а те протягивают нам, казахам, руку дружбы и помощи, ты хочешь выдать за кошмар, за ужас. Ты хочешь отпугнуть нас от знамени трудящегося люда, они, мол, чужаки, наши недруги. Хочешь нас свернуть с пути справедливости, пытаешься осквернить мечту, омрачить надежду. Ну, а ты-то что можешь дать своему народу? Что? Ничего, кроме расстрела… виселиц… разбоя… избиений.

– Успокойтесь, господин Епмагамбетов! – снова вклинился в разговор Жаханша. – Вы сами себя расстраиваете, себе же вредите. Вам даже нельзя громко говорить, волноваться, вы же ранены. А политика – разговор долгий. За одну встречу ничего не решишь. Еще все впереди – и разговоры и споры. Я вас вызвал только для того, чтобы доктор на вас посмотрел. Доктор сейчас тоже в гневе. Немало причин для этого. Работы много, один понимает, другой – нет, поневоле сорвешься. Только будучи спокойными, терпеливыми, упорными, мы можем с честью исполнить свой долг. Об этом поговорим после.

Жаханша чуть кашлянул, как бы обрывая разговор.

В дверях появился полковник Арун.

– Султан, предоставьте этому человеку сегодня возможность отдохнуть, а завтра отправьте в путь, куда надо, – приказал Жаханша полковнику.

1

Ветром пронеслись страшные слухи…

Уже целых два дня дружинники неустанно зубрили «Хан салауаты». Нурым справился с «Салауатом» быстро: он вообще все легко запоминал, ему достаточно было один раз прочесть или хоть раз прослушать. На что был глух к стихам Жолмукан, но и он уже на второй день осилил «Салауат», а сегодня терпеливо обучал своих джигитов.

– Аллахи салла набию! Повторяй! Еще раз! Аллахи сал-ла набию!

Но как ни усердствовали и Нурым и Жолмукан, повторяя каждую строчку по пятнадцать раз, джигитам было легче накосить стог сена, чем выучить стишок. Выбившись из сил, Нурым начал втолковывать каждое слово.

– Слово «набию» означает «пророку». А вторая строчка значит: «Нашему военачальнику Галию». А дальше говорится, чтоб вы, олухи, молились нашим правителям, то есть Жаханше и другим. Поняли? А ну давай теперь хором:

 
Ат-ла-хи сал-ла набию,
Войск защитнику Га-ли-ю
И вождям всесильным нашим —
Азаматам ты молись!
 

Повторяй! Так. Дальше:

 
Тем, кто жизнь свою отдал,
Сил своих не пожалел
Ради чести, ради славы,
Аза-ма-там поклонись!
 

До самого вечера остервенело зубрили дружинники «Салауат», пока не опротивело учение и им, и их онбасы[112]112
  Онбасы – глава десятки дружинников.


[Закрыть] – Нурыму и Жолмукану. Вернувшись в казарму, приятели снова взялись подтрунивать друг над другом.

– Ты, Нурым, я вижу, крепко взялся за дело! – насмешливо заговорил Жолмукан. – Сначала я подумал, что ты приехал сюда позабавиться, показать свое искусство – петь песни да играть на домбре. А ты, оказывается, хочешь стать правой рукой хана.

– Ну, если я стану правой рукой хана, то ты, сроду делавший все наоборот, можешь быть его левой рукой.

– Ты вот уже настолько вырос, что стал даже корни слов в песне толковать. Нет, что ни говори, быть тебе правой рукой хана. Не только сам научился «И вождям всесильным нашим», но и джигитов обучил. Ну, а мои джигиты олухи, как и я, – точно быки, прут себе в одну сторону и, будто верблюд у брода, шарахаются назад перед каждой строчкой. Одну строчку задолбил, а другую уже забыл.

Широкоплечий, высокий и стройный, Нурым в военной форме выглядел весьма представительно. Ему пришлась по душе новая солдатская форма: уж слишком неприглядны были его зимние штаны из шкурок да грубая шуба из овчины. Теперь же френч из сероватого толстого сукна казался ему не хуже красивого кителя доктора Ихласа, а если поглядеть издали – можно было подумать, что Нурым – один из командиров. К тому же ладной своей фигурой, открытым, мужественным лицом Нурым заметно выделялся среди новобранцев. Дружинники были почти все неграмотны, поэтому жузбасы – сотник – Жоламанов сразу же назначил Нурыма и Жолмукана, неутомимого балагура, онбасы – десятскими. Составить список своих джигитов, организованно приводить их на учение было для Нурыма делом нетрудным. А остальному военному искусству обучали дружинников сами командиры. Стать в строй, взять равнение, повернуться направо, повернуться налево, шагать строем – все это давалось Нурыму легко. Постепенно он научился владеть шашкой, обращаться с винтовкой, чистить оружие, стрелять и рубить. Самым трудным для джигитов-степняков было привыкнуть к строгому распорядку дня: поздно ложиться и рано вставать. Со временем Нурым привык и к этому, тем более что и прежде сколько раз приходилось ему засиживаться до глубокой ночи, слушать, как поют на вечеринках, или веселить гостей своими песнями.

– Ей-богу, я не ошибся: стать тебе правой рукой хана. Скоро ты будешь всеми нами командовать. Слишком уж ты усердно изучаешь науку убивать людей, – снова съязвил Жолмукан, укладываясь спать.

Уже объявили отбой, но Нурым сидел на деревянной койке и сосредоточенно разбирал затвор винтовки.

– И с паршивой овцой надо уметь обходиться. На кой черт я буду тягать эту штучку, если не знаю каждую ее пружинку?! – отвечал Нурым, щупая пальцем какой-то винтик.

– Ты говорил, что от скуки вступил в дружину, тебе и на самом деле, видать, скучно, – укоризненно покачал головой Жолмукан. – Лишь пустой человек может сам лезть в петлю.

– Чего ты все меня пилишь? Я же говорил тебе: лучше самому встать под курук, чем ждать, пока насильно наденут на тебя узду. К чему без конца толковать об этом?

– Теперь не страшны ни курук, ни узда, когда сама петля затягивается на шее. Не веришь? Спроси у того рыжего, длинного парня. Сегодня к нему приехал родственник и такую весть привез, что лучше тебе не спрашивать, а мне не говорить.

– Что за весть, небо, что ли, на землю обрушилось?

– Хуже. Сама земля вот-вот на небо взлетит. Собственной пылинки не найдешь.

Нурым удивленно взглянул на Жолмукана. «Шутит или в самом деле что-то произошло?» Жолмукан загадочно продолжал:

– Пора, пожалуй, припомнить мудрость предков казахов: пока еще в уме и здоров, найди свой край родной…

– Чего ты петляешь, мямлишь? Не можешь без загадок?

– Подойди-ка сюда, – шепнул Жолмукан. Нурым подсел к нему. – Тут многие уже весь день по углам шепчутся насчет прихода сюда мужиков из России…

– Что, красные пришли?

– Уральск окружили, говорят. Да пусть берут, мне-то какое дело? Только вот нас хотят погнать против них… под пули.

Нурым побледнел.

– Не врешь?

– Ни прибавить, ни убавить. Какой мне толк трепаться! Красные, говорят, ураганом налетели. Чтоб остановить их, выставляют нас всех: и русских, и казахов! Мы будем подсобной военной частью. Вот так-то, дружище…

2

Иногда и один человек может взбудоражить толпу.

Однажды утром подняли по тревоге всю Джамбейтинскую дружину. Новобранцы так и не успели привыкнуть к строгому порядку, и сейчас ханское войско, как и вначале, больше походило на разношерстную, крикливую толпу.

– Сотня! По правому флангу! – крикнул зычно Жоламанов. Все засуетились, затолкались, чей-то конь непослушно пятился назад, чей-то неудержимо вырывался вперед, а солдат на пегой кобыленке никак не мог поджать под ноги развевавшиеся полы шинели.

Сотник злился, ругался, спешил установить «железную дисциплину» до прихода высокого начальства.

– Онбасы Жунусов, приведи к порядку вон того, на пегой кобыленке! – взревел сотник.

– Он не мой, он Жолмукана! – ответил Нурым, выстраивая свою десятку.

– Я же тебе его отдал, он твой! – прокричал Жолмукан, сдвинув на затылок свой нелепый шлем. – Мои джигиты все в сборе.

– Ну если все, так этот дополнительный.

– Прекратить разговоры, Жунусов! – оборвал сотник.

– Есаул-ага, не я затеял этот разговор. Джигит на пегой кобыленке из десятки Жолмукана, – еще раз повторил Нурым.

– Жолмукан, посчитай свою десятку!

– В моей десятке – девять человек. Все на месте.

– Молчать! Что за десятка из девяти человек?! Безобразие!

– Растяпа, который не может справиться с конем, мне не нужен. Мне и девяти хватит, – отрезал Жолмукан.

Призвать к порядку онбасы было не так-то просто: дерзкий и острый на язык Жолмукан не боялся окриков сотника; об этом хорошо знали и джигиты и сам рассвирепевший Жоламанов. Поэтому сотник лишь гневно сверкнул глазами на непослушного Жолмукана и направился к бедному солдату, который наконец подобрал полы, застегнулся, но никак не мог поставить свою кобыленку в строй.

– Встань в ряд! – рявкнул Жоламанов и в сердцах огрел камчой кобыленку. Пегая рванулась, неуклюже лягнула и вклинилась в десятку Жолмукана.

– От этой паршивой кобыленки все равно не будет толку. Не могу же я ее, дуреху, под уздцы водить, – пробурчал Жолмукан.

– А ты не о пегой заботься, а смотри за джигитами, – поддел приятеля Нурым.

– Смотрю, смотрю, – отозвался Жолмукан. – Но ты мне лучше скажи, зачем нас построили? Строем на базар поведут, что ли? Или хотят бросить на помощь уральским казакам? Чтоб мы их от пуль заслоняли, да?

Он обращался к Нурыму, но сотник Жоламанов понял, что малоприятный вопрос предназначался ему.

– Бараков! Как строить войско и куда его направить – командир у солдата не спрашивает. Прекрати болтовню! – круто осадил его сотник. Голос его прозвучал недобро, и джигиты забеспокоились. Нурым насторожился, ожидая, что ответит сотнику Жолмукан.

– Но мы, кажется, не скот, чтобы нас гнали кому куда вздумается? Говори прямо: нас отправят в Теке или нет?

Опасение, что их направят в Уральск и бросят в бой, всколыхнуло всех дружинников.

– Э, верно, ведь не на базар поведут нас…

– Отправят нас щитом, а выйдем – толокном!

– Что толокно?! И кашей станешь…

– Э-э, друг, один мячик из пушки как бахнет над головой, все вокруг вверх дном опрокинет. А потом ни пылинки не найдешь ни от человека, ни от коня, ни от телеги!

– Упаси аллах!

– Храни аллах… – глухо загудели дружинники.

И дерзость Жолмукана, и унылый вид зеленых юнцов, охваченных страхом, не на шутку испугали Жоламанова. Но пресечь разговоры окриком он не решился, понимая, что руганью, криком таких джигитов, как Жолмукан, не устрашишь. Они достаточно сильны, могут постоять за себя, остры на язык, а при случае могут увлечь за собой и остальных. Жоламанов посчитал более целесообразным спокойно растолковать джигитам военные порядки.

– Куда и зачем вас поведут – такого разговора здесь не должно быть. Затевать подобные пререкания в строю, в торжественной обстановке, неуместно. Это раз. Во-вторых, сейчас сюда приедет сам командующий Белоус, он будет перед вами выступать. Мы выстроили вас, чтобы показать ему воинскую подготовку, выправку и дисциплину. Потом вы услышите решение военного суда о тех, кто изменил воинской присяге. Успокойтесь, не шумите, будьте примерными воинами.

Разволновавшиеся было всадники понуро опустили головы. Слова «приедет командующий», «объявит решение суда» невольно утихомирили их.

– Кто изменил присяге? – тревожным шепотом пробежало по цепи.

– А кто в темнице сидит? – тихо спрашивали другие.

Но никто не знал, кого сейчас держат в тюрьме и за какую вину.

Сотник кое-как установил тишину и порядок. Все смотрели в сторону города. Конница Джамбейтинской дружины выстроилась на небольшой площадке между садом и городом. Во время учений под копытами множества коней площадка стала рыхлой и пыльной.

Стояло безветрие, но тонкое облако пыли, точно кисея, уже окутывало всадников. Лишь между казармой и гауптвахтой, стоявшей несколько дальше, возле реки, не было пыли, там простиралась нежная голубизна речной глади, какая бывает лишь в тихую погоду. По широкой дороге за больницей гнали скот на выпасы, спешили в город люди на телегах, и за ними волочилась пыль, точно концы жаулыка у неряшливой бабы.

Вскоре со стороны гауптвахты появились двое верховых и один пеший. Один всадник ехал впереди, второй – позади пешего. Даже издалека было хорошо видно, что пеший в военной форме необыкновенно высок, шлем его был на уровне плеч всадника. Руки были связаны назад, а погоны сорваны.

– Этот долговязый, наверное, и есть преступник, – сказал кому-то Жолмукан.

– А кто он такой?

– Да кто бы ни был, ему хоть бы хны. Гляди: улыбается, рот до ушей.

– В самом деле, словно в слепого козлика идет играть: руки назад и ухмыляется…

Нурым узнал его с первого взгляда по высокому росту, длинному носу, оттопыренным ушам. Это был тот самый Каримгали, который вырос вместе с Нурымом и которого летом старшина Жол включил в список, а джигиты хана насильно угнали в волостное управление. Только вместо рваного чекменя сейчас на нем были серая солдатская рубаха, серые шаровары, а на ногах – сапоги. В солдатской форме он казался еще более долговязым.

«В чем он провинился, за что ему связали руки и пригнали сюда? Что хотят с ним делать? В эту самую… в Сибирь погнать? Вот уж закрутило несчастного: недавно умер отец, братишку прогнал Шугул, избил Нурыш, мать осталась одна, еле-еле перебивается, самого, беднягу, угнали в солдаты, а теперь – мало было – еще и в преступники попал».

Нурым, словно разгневанный беркут, оглянулся вокруг, но спросить было не у кого; подъехать к Каримгали не позволяла «железная дисциплина». К тому же только сейчас с большим трудом удалось наконец выстроить сотню, а снова нарушить строй не осмелился бы даже необузданный Жолмукан.

– Эй, Нурым, этот долговязый не твой родич? – спросил Жолмукан. – Смотри: и ростом, и носом он весь в тебя. Улыбается, будто к девушке идет, ишь как сияет. Или это он тебя увидел, расцвел? Надеется, что ты его освободишь?

Шутка его не понравилась ни Нурыму, ни джигитам, застывшим в тревоге.

– Мышонку – смерть, а кошке – забава. Не понимаю, зачем над несчастным смеяться, – недовольно сказал один из джигитов.

– Он от смеха вот-вот лопнет, а я должен за него горевать? – повысил голос Жолмукан.

Нурым нахмурился, жестко оборвал Жолмукана:

– Оставь при себе свою храбрость! В кандалах пригнали несчастного, задумали судить! Тут не смеяться, плакать надо! Только дурни могут зубоскалить.

– Ну тогда заплачь, начинай, может, кто-нибудь поддержит.

Нурым промолчал. Видя его гневное лицо, замолк и Жолмукан. Джигиты смотрели то на несчастного преступника, то на силача и певца-домбриста, поругавшихся из-за него; теперь их взоры обратились к высокому начальству, приближавшемуся к площадке.

– Равняйсь! Держи ряд! Выше головы! – прокричал сотник.

Все застыли на конях. На мгновение стало тихо-тихо. Подъехал грузный русский командир на вороном коне в сопровождении двух-трех всадников. Едва он осадил коня в центре круга, как к нему со всех сторон помчались сотники; коротко что-то приказав, командир махнул рукой, и сотники снова поскакали к своим местам.

– Ти-хо! Выше головы! Смир-р-рно! – зычными голосами старательно выкрикивали сотники. Но как ни старались и сотники и сами дружинники, полной тишины установить не удалось; дружинники перешептывались, седла скрипели, позванивали кольцами уздечки, кони переминались с ноги на ногу, пофыркивали, и эти звуки сливались в общий тревожный, неспокойный и раздражающий шум, нельзя было понять, о чем кричали сотники; заговорил командир, задние ничего не слышали, передние улавливали лишь обрывки фраз, к тому же командир говорил очень скверно по-казахски, и косноязычную речь его джигиты еле понимали.

– Нарушители воинской дисциплины… и строгого порядка… будут крепко-крепко… наказаны. Осу… осю… осуждены!.. – искажая казахские слова, надрывался командир. Сотники одобрительно кивали, точно петухи на навозной куче, а сами потуже натягивали поводья.

Командир закончил речь, что-то сказал одному из адъютантов, тот дал какой-то знак группе пеших людей, стоявшей на краю площади. Там было человек шесть-семь, и среди них дружинники вдруг заметили хорошо знакомого им доктора Ихласа, худощавого и высокого, в своем обычном белом кителе, с золотым пенсне на носу.

– Смотри: локтор!

– И он прибыл сюда, зачем? – пронеслось по всему строю.

Нурым недоуменно смотрел то на статного, изысканно одетого Ихласа, то на стоявшего поодаль долговязого, со связанными руками Каримгали.

«Видно, будут наказывать этого беднягу. Но как? За что? Неужто на расстрел привели? – обожгла Нурыма догадка. – Ораз рассказывал, что в ту ночь, когда какие-то люди отбили обоз с оружием, офицер-мерзавец еле удрал, спасая шкуру. Неужели теперь хотят во всем обвинить Каримгали? Почему не наказывают офицера? Нашли на ком сорвать злобу! Все разбежались, а этот несчастный по глупости остался возле обоза и теперь во всем виноват».

3

Но это была горькая правда: во всем обвинили одного Каримгали.

«Мой маленький отряд бесстрашно бился с врагом, в десять раз превосходящим нас. В рукопашном бою погибло семеро джигитов, пятеро были тяжело ранены… Один джигит, дрожа за свою жизнь, спрятался под арбой, а на другой день, жалуясь и плача, пришел ко мне… Этот презренный трус рассказал мне, что ему говорили налетчики: «Мы – Красная гвардия, бросай свое оружие и отправляйся в аул. Мы тебя прощаем». И его отпустили».

Так докладывал начальству офицер Аблаев после того, как группа Айтиева отбила вверенный ему обоз с оружием. На следствии Аблаев еще более усугубил «вину» Каримгали. Простодушный Каримгали рассказал Аблаеву, что он и прежде знал Хакима Жунусова. Откровенность Каримгали Аблаев ловко использовал в своих показаниях: «Будучи в вооруженном отряде, сопровождавшем обоз, Каримгали Каипкожин видел агента большевиков Хакима Жунусова, однако мне об этом не доложил. Жунусов является родичем Каипкожина. В решающий момент этот солдат не поднял оружия против главаря большевиков, изменил воинской присяге, предал интересы валаята, бросил оружие. Таким образом, основная вина в пропаже обоза и гибели наших джигитов падает на Каипкожина».

– Обвиняемый Каипкожин, признаешь ли себя виновным в предъявленных обвинениях? – спросил его следователь.

Каримгали лишь молча улыбнулся.