Текст книги "Темная вода"

Часть вторая
Уста из плюща, сердце из остролиста
Beul Eidhin a’s Croidhe Cuilinn
1825–1826

Глава 6
Крапива

Пришел декабрь, сводя на нет солнечные деньки, задувая по ночам жестокими ветрами, ополчаясь на крыши и окна. По утрам лужи во дворе покрывались тонкой коркой льда, а скворцы жались на крышах к дымящимся трубам, ища места потеплее.

С приходом зимы Михял стал беспокойным. Когда огонь в очаге угасал и в хижину вползал холод, он будил Мэри хныканьем. Судорожно дергая руками, он больно царапал ногтями ей спину, точно котенок, страшащийся мешка и быстрой реки.

Пытаясь его согреть, Мэри кутала мальчика в одеяло и, уперев его острый подбородок себе в плечо, сидела с ним, прижимая к груди дрожащее костлявое тельце, ожидая, пока Михяла снова не сморит сон. Бывало, она гладила кончиком пальца его веки и брови, заставляя закрыть глаза, или, расстегнув ворот, прижимала его щеку к голой своей шее, грея и успокаивая ребенка своим теплом. Потом она засыпала с мальчиком на груди, примостясь в выем раскладной лавки, и просыпалась, когда уже светало и серело небо, а шея болела от неудобной позы и ноги затекали и были как деревянные.

Никогда раньше она не чувствовала себя такой усталой. Она думала, что зима с ее затишьем в работах и спокойной чередой хмурых ненастных дней будет отдыхом после напряженных месяцев осенней страды, казавшейся ей бесконечной, – думалось, что вечно придется наклоняться, поднимать, тащить, молотить, и еще, и еще, пока не засыплет тебя всю мякиной, а руки не исколет в кровь льняная кострика. Но этот ребенок мучил ее по-другому. Он изводил ее непрестанными требовательными криками. Порою ей казалось, что криком своим он раздерет себе глотку и никакая сила тогда его уже не утихомирит. Она давала ему еду, и он набрасывался на нее, словно голодающий, заглатывал огромные куски, набивал полный рот картошки с молоком и все равно был тощим и прозрачным, как зимний воздух. Он не давал ей спать по ночам. Каждое утро Мэри просыпалась с единственным желанием – дать телу отдых, руки сводило судорогами от долгих часов, когда приходилось прижимать к себе мальчика, глаза болели так, будто ночью кто-то пытался вырвать их из глазниц. Спотыкаясь, неверными шагами она брела в полутьме к очагу, чтоб разворошить угли, высвободив их из-под толстого слоя золы, и поставить кипятить воду, а потом, пошатываясь, выбиралась из хижины в беспросветную тоску двора, на холод, от которого перехватывает дыхание.

Единственным местом, где можно было передохнуть, был тесный, пропахший навозом хлев; уперевшись лбом в пыльный и теплый коровий бок, Мэри доила корову, напевая знакомые песни, чтобы успокоить ее и успокоиться самой. Прижимаясь лицом к теплому брюху коровы, она чувствовала, как к глазам подступают горячие слезы, и, теребя соски, давала волю слезам. Доилась корова мало, несмотря на все ее песни.

После приезда зятя Нора замкнулась в себе. Мэри понимала, что наговорила лишнего – со страху, наслушавшись женщин у родника. Она сама тогда ужаснулась и тотчас пожалела о вырвавшихся словах. Теперь, думала она, ее отправят обратно в Аннамор, – отправят, ничего не заплатив. Однако Нора лишь глянула на нее тогда – внимательно и озабоченно, как если б услышала, что у нее в доме поселился призрак. А зять, Тейг, повел себя еще страннее. Он с любопытством воззрился на Мэри, потом, протянув руку, коснулся ее волос, пропустив между пальцев остриженные кончики, как если б явился ему ангел, и он не знал, что делать – поцеловать ее или ударить. А потом, так же внезапно, отпрянул. «Да сохранит тебя всемилостивый Господь», – сказал он ей, ступив за порог, и заковылял, зажимая рот рукой, пока не растворился в бледном мареве. Назад он ни разу не обернулся, и больше они его с тех пор не видели.

Нора к его исчезновению отнеслась равнодушно. Даже не пошевелилась, когда Тейг ушел, – так и сидела, ровно и глубоко дыша, точно спящая. Потом знаком велела Мэри подойти к окну. «Сядь». Девушка замешкалась, и тогда она повторила уже настойчивее, с нетерпением в голосе: «Сядь же!»

Как только Мэри уселась на скрипучее соломенное сиденье, Нора стала рыться в печурке очага. Мэри уловила звук вынимаемой из горлышка пробки. Потом Нора уперлась локтем в стену, пряча лицо, и Мэри поняла, что она пьет из бутылки.

– Значит, люди считают Михяла подменышем, так? – спросила Нора, поворачиваясь к ней. Глаза ее были мутны.

– Так они говорили у родника.

Нора разразилась хохотом, диким, отчаянным, точно мать, нашедшая потерянного ребенка и охваченная одновременно гневом и облегчением. Мэри глядела, как Нора, согнувшись в три погибели, трясется от смеха, так что слезы брызжут из ее глаз. Михял, услышав необычный звук, разинул рот и пронзительно завопил. От его крика мороз побежал у Мэри по коже.

Все это было так странно. Вид Норы, хохочущей над тем, что было вовсе не смешно, а страшно, страшно до боли и холода в кишках, заставлял сердце Мэри стучать как бешеное. Ее привели в дом, который вот-вот рухнет, в дом, где горе и злосчастье въелись в самую сердцевину, в плоть этой женщины, и сейчас она тоже рухнет, скончается на ее глазах.

Испуганная, встревоженная Мэри накинула на голову платок и бросилась в хлев – перевести дух.

Мэри сидела там в уютном, идущем от коровы тепле, пока не стало смеркаться и она не услышала, как в щелях засвистел ветер. Как хотелось бы ей бросить эту вдову с ее безумным хохотом и тем же вечером уйти по каменистой дороге в Аннамор. Если б не мысль о голодных братьях и сестрах, не воспоминания о матери, об усталых морщинах в углах ее рта, Мэри пустилась бы в путь и не побоялась бы идти всю ночь.

Когда она вернулась в дом, Нора вела себя так, словно ничего не случилось. Она велела Мэри заняться ужином, а сама села с вязанием и стала быстро-быстро работать спицами.

Лишь однажды она подняла глаза на Мэри. Лицо ее было непроницаемо.

– Briseann an dúchas tri chrúba an chait – истинный нрав кошки узнаешь, когда она выпускает когти.

– Да, миссис, – отозвалась Мэри. Она не поняла, к чему была сказана эта пословица, но уловила в ней угрозу, а не утешение.

С тех пор ни о приходе Тейга, ни о сплетнях у родника, ни о том, что было после, они не говорили, хотя Мэри и заподозрила, что к Михялу Нора стала менее внимательна. Все больше и больше заботы о нем ложилось теперь на девушку – купать, кормить, вставать к нему ночью, утешая его, прогоняя невидимые страхи, терзающие его нежную, таинственную душу. Мэри привыкла к теням, прятавшимся в темных углах сумрачной хижины в туманные предрассветные часы. Она просыпалась и склонялась над ребенком, точно плакальщица над покойником.

* * *

Однажды ночью, разбуженная хриплым криком Михяла, Мэри высвободилась из хватких его рук и сунула голову под тряпичную подушку. Сидеть в постели и согревать его своим теплом и растирать ступни не было сил. Она погрузилась в блаженную пучину сна и счастливо пребывала там, покуда едкий запах мочи не заставил ее встрепенуться. Проснулась она на промокшей подстилке из сена. Мальчик с мокрой спиной успел продрогнуть и орал как подорванный.

* * *

Холодно стало и у Нэнс в ее бохане. В последние дни осени она часами собирала хворост для очага, резала на склонах колючий утесник, обшаривала пустоши, прихватив с собой острый, с черной ручкой, ножик, бродила по полям, собирая то, чего до нее не унесли дети. Кое-кто из соседей в благодарность за лечение приносил ей торф в корзинке, но на всю зиму этой малости, понятное дело, не хватит. Холод изведет ее, истерзает и замучает, если не найти чем поддерживать огонь в очаге все эти промозглые месяцы. Вечные эти поиски – как бы выжить. Нет у нее детей, которые бы о ней позаботились. Нет уже и родителей, чтобы помочь. Год за годом длится эта битва за то, чтобы хоть как-то выдержать. Уцелеть, остаться в живых. А она устала.

Когда это я успела так состариться, думала Нэнс, склоняясь к огню. Кости мои истончились и высохли, как птичий остов.

И дни скользят незаметно, один за другим. Когда она была моложе, время казалось нескончаемо долгим. И мир был полон чудес.

Но с годами и горы словно съежились. И вода в реке кажется холоднее, чем двадцать лет назад, когда поселилась она в этой долине. Времена года не сменяют друг друга постепенно, а летят так быстро, что только дух захватывает. Нэнс вспомнился Мангертонский лес, и как она, маленькая, идет по нему с бидонами козьего молока и потином для заезжих гостей, и какой тяжелый, звенящий монетами кошелек передавала она потом в благодарные руки отца; она чувствовала себя тогда заодно с этим лесом. Лесной мох ласкал ее усталые босые ступни, зеленый лесной полог служил защитой, а ветер дул, играя ее волосами, лишь для того, чтоб говорить с ней одной, шептать ей на ухо. Как близко было тогда до Господа, как вольно на душе, какой простой и свободной казалась жизнь!

Нэнс вспоминалось, как бродила она по горам, собирая пух чертополоха и ветки утесника и поджидая пони с туристами, направлявшимися к Чертовой Чаше лишь затем, чтоб поахать от восторга при виде солнца, заливающего светом озера. Озеро Лин золотилось на фоне небесной синевы окрестных гор. Легкие изменчивые облака плыли, на миг прикрывая солнце, и проходили мимо, точно пилигримы, пришедшие на поклон к святому. Нэнс помнила, как шла и она, взыскуя лишь благодати этого мира.

– Отчего ты плачешь? – спросил ее однажды отец, конопатя лодку на берегу озера.

Сколько же было ей тогда, в то лето, еще до приезда Мэгги с ее травами, посетителями и непонятными таинственными обрядами? Совсем ребенок, нераспустившийся бутон… Целая жизнь прошла с тех пор.

– Нэнс? Отчего ты плачешь?

– Оттого, что вокруг слишком красиво.

Отец понял глубину ее чувства. Природа прекраснее всего по утрам и вечером. От такой красоты и заплакать не грех. А иные люди всю жизнь проживут и так ничего не увидят и не почувствуют.

Наверно, тогда-то он и начал учить ее читать небесные знаки, привычные опытному глазу лодочника и озерного жителя. Еще до медленного ухода матери, до того, как появилась Мэгги, – когда все они еще были вместе и всё было хорошо.

– Мир, он не наш, – сказал отец однажды. – Он сам по себе и для себя, и тем прекрасен.

Это отец рассказал ей, что барашки на небе предвещают дождь и удачную рыбную ловлю, а ясный летний день – обманчив и может смениться грозовой ночью. Небо, учил отец, может стать другом, союзником, может предостеречь об опасности. Когда чайки начинают с криком кружить в воздухе, лучше не удаляться от берега, да и к дому надо держаться поближе.

Иногда до прибытия вежливых туристов, валом валивших в долину, чтобы отдать денежки продающим землянику девчонкам вроде Нэнс или лодочникам вроде ее отца и нанять экипаж до заросших тисами развалин аббатства Макрос, или когда мама, пережив очередную мучительную ночь, погружалась в сон, отец брал ее на озера.

– Посмотри-ка вверх, Нэнс! Видишь облака?

Нэнс помнила, как поднимала голову, щурясь на солнце.

– Что скажешь? Ведь правда же, они точь-в-точь как козья борода? Расчесанная козья борода!

Нэнс и сейчас чувствовала тот запах – глины и воды.

– Гляди, вот в той стороне борода темнее, верно? – Вынув весло из воды, отец указывает им на небо. – Вон оттуда-то и придет ветер. Сегодня придет. Крепкий ветер, попомни мое слово. А черный кончик бороды – значит, дождь там. Как думаешь, что нам делать, если на небе борода такая?

– Думаю, надо нам домой побыстрее плыть.

– Козел этот ничего хорошего нам не сулит. Джентльменов с женами сегодня не предвидится. Давай-ка к маме возвращаться.

Он любил озера, отец. И море любил. Выросший возле Ко́ркаХы́не, он говорил об океане так, как некоторые мужчины говорят о матери – с почтением и огромной, переполняющей душу любовью.

«В ясную погоду прилив морской словно шепчет – тихо и нежно. И море тогда спокойное, можно ему доверять. А вот если птицы морские рано поутру в гавань потянулись – это предупреждает море, чтоб оставили его в покое, не лезли. Баклан на скале ветер предвещает, а куда он смотрит, с той стороны и ветер налетит.

Люди по большей части слепы и не видят мира вокруг себя. А у тебя, Нэнс, гляжу, глаз хороший. Видишь все вокруг и примечаешь».

От двери донеслось покашливание, и Нэнс вздрогнула. Огонь в очаге погас, и на пороге стоял мужчина. А она и не слышала шагов.

– Кто там? – прохрипела Нэнс, поднеся ладони к лицу. Щеки были мокрыми. Неужто она плакала?

– Это Дэниел Линч, Нэнс. – Голос звучал взволнованно. – Я из-за жены к тебе пришел, из-за Бриджид.

Вглядевшись в сумрак, Нэнс узнала молодого мужчину, курившего на поминках Мартина Лихи.

– Я вот курицу тебе принес, – сказал он, указывая подбородком на бьющуюся под мышкой птицу. – Нестись она перестала, но в суп, думаю, тебе сгодится. Не знал я…

– Да ничего, спасибо. – Дрожащим пальцем Нэнс поманила Дэниела, приглашая войти. – Входи, сынок, и Господь да пребудет с тобою.

Дэниел нырнул под притолоку и сразу занял собой всю тесную лачужку с козой на привязи, сточной канавкой и Нэнс перед погасшим очагом. Перехватив курицу за ноги, Дэниел протянул ее Нэнс. Птица била крыльями, перья так и летели.

– Спусти ее на пол, мил человек. Ей ноги поразмять надо. Так-то лучше. – Нэнс поворошила угли. – Не передашь мне сухого дрока пучочек? Ага, спасибо. Значит, из-за молодухи своей пришел, из-за Бриджид. Той, что ребенка ждет. Как она, здорова ли?

Нэнс пододвинула к Дэниелу табуретку, и он сел.

– Она ничего. Только… – Он смутился и издал короткий смешок. – Не знаю, право, зачем я здесь… Пустяк это, только хозяйка моя по ночам чтой-то ходить пристрастилась.

Он глядел, как курица, перескочив через канавку, роется в сене.

– Ходит по ночам, говоришь? Не очень-то здорово для женщины в тягости. Попить хочешь? – Достав пустую кружку, Нэнс налила туда какой-то желтой жидкости из корчаги возле очага.

Дэниел, нахмурясь, разглядывал кружку:

– Что это?

– Да чай холодный. Успокоит тебя.

– Ни к чему мне успокаиваться! – возразил Дэниел, но отхлебнул из кружки: пахло травой.

– Давай выкладывай, Дэниел. Расскажи, что там твоя Бриджид.

– Не хочу я пугать, только странно она себя ведет, ей-богу, и ни к чему, чтоб судачить об этом люди стали.

– Говоришь, ходит по ночам.

Дэниел кивнул:

– Недавно проснулся я ночью, нет ее. И постель, с той стороны, где она спит, холодная. Брат мой у огня спит, так что маленькая комната – вся наша, ее и моя… Ну, глаза я протер и думаю: «Может, воды попить вышла, сейчас вернется». Жду. Долго жду, а ее все нет. Вышел – нет ее нигде. Брат спит, а дверь открыта, и холодом в нее тянет. Ищу, где накидка Бриджид, накидка на месте, на перекладине, где всегда, а платка ее нет. Тут я струхнул, испугался за нее, может, выкрал кто… Разные ведь истории ходят… – Голос его дрогнул, и он отхлебнул еще чаю. – Бужу я брата, спрашиваю, не видел ли Бриджид. Нет, не видел. Отправляемся мы с ним на поиски. Слава богу, ночь была лунная. Идем мы, идем, потом видим: платье ее на земле валяется. Проходим еще с милю, гляжу – что-то белеет… – Дэниел хмуро потеребил губу. – А это она. Лежит на земле, спит…

– Ну, значит, жива-здорова.

– Вот почему к тебе я и пришел, Нэнс. Не в простом месте она лежала. На кили́не.[14]14
  Кили́ нь – неосвященное кладбище, место погребения самоубийц и некрещеных младенцев (ирл. cillin).


[Закрыть] Возле урочища фэйри. Отсюда камнем докинуть.

Нэнс почувствовала, как волосы зашевелились на затылке. Килин был небольшим треугольным участком земли рядом с волшебным боярышником. Высокая трава там обступила торчащий столбом камень, а со всех сторон место это охраняли заросли остролиста. Камень походил на надгробие, с едва различимым изображением креста. Вокруг звездной россыпью белели камни поменьше, на месте захоронения чьих-то неведомых, никому не нужных останков. Порою жители долины хоронили на этом месте невенчанных жен, иногда – тех, кто умер без покаяния. Но большинство останков принадлежало детям, умершим еще во чреве матери. Люди приходили сюда, лишь если возникала надобность похоронить очередного некрещеного младенца.

– На килине?

Дэниел потер щетину на подбородке.

– Видишь теперь, почему я пришел к тебе? Она лежала там меж камней. Среди бедолаг этих, детишек умерших. Я подумал, что и она неживая, пока не потряс ее и не разбудил. Слыхал я, что люди, бывает, ходят во сне. Но чтоб на килинь…

– Кто знает об этом?

– Ни одна живая душа не знает, кроме брата моего Дэвида и меня. А с него я клятву взял, чтобы помалкивал. А то ведь слух пойдет быстрее, чем сборщик налогов по деревням. Тем более что у нас такие дела творятся.

– Что за дела? Расскажи.

Дэниел поморщился:

– Не знаю, Нэнс, только нехорошо у нас здесь что-то в последнее время. Коровы молока дают куда меньше. Куры – он ткнул пальцем в сторону копошившихся в соломе кур – не несутся. Люди никак не позабудут, как Мартин Лихи ни с того ни с сего вдруг отдал богу душу. Здоровый крепкий мужик – и возьми да упади на перекрестке как подкошенный. Говорят, неладно дело. Некоторые болтают, будто сглаз это. Испортили мужика, мол. Другие толкуют про подменыша. Все же знают, что у Норы Лихи младенец живет, что, когда дочь Норина померла, зять ей в корзинке дитя привез. Мы видели, как он приезжал. А после мальчика никто уж не видел, и решили мы, что он хворает. Занедужил то есть. Но Бриджид ребенка видела и говорила мне, что с ним совсем неладно.

Нэнс вспомнила: Питер говорил ей о ребенке-калеке.

– Так он не просто хворает?

– Хворать он хворает, но там дело похуже будет. Бриджид говорит, что ребеночек хилый, весь в болячках и не в разуме. Что детей таких она в жизни не видывала.

– А ты сам-то его видел?

– Я? Нет, сам – нет. Но я вот думаю, не сделали ли с ним чего добрые соседи, как раньше они с другими поделывали. А может, глаз у него дурной, так что Мартина Лихи он сглазил, а сейчас за жену мою принялся. – Дэниел сжал пальцами виски. – О Господи Иисусе, не знаю я, Нэнс…

Нэнс кивнула:

– Я что думаю – не говори никому об этом, Дэниел. У людей своих забот и горестей хватает, ни к чему им вдобавок знать вещи, которых им не понять.

– Вот если подменыш он, тогда все ясно. И чем больше думаю я об этом, тем больше кажется мне, что это добрых соседей проделки, что опять принялись они людей умыкать. Ты ведь слышала, поди, рассказы о том, что охотятся они на женщин в тягости. Утаскивают в круглые свои крепости, и с концами. Он ближе придвинулся к Нэнс. – Я-то помню все эти истории. Старики по сей день рассказывают. Добрым соседям нужно отнять у женщины дитя человеческое и подменить своим, чтоб женщина потом подменыша выкармливала. – Он перевел дух: – Знаю я, много есть таких, что смеются над теми, кому в любом сквозняке сид ветра, ши гы́хе мерещится. Я вот и подумал, Нэнс, люди говорят, знаешься ты с Ними. Они тебя научили науке своей и глаз дали Их видеть.

Нэнс подбросила в очаг еще дрока. Пламя вспыхнуло, озарив ее лицо.

– Какой была Бриджид, когда ты нашел ее?

– Когда поняла она, где находится, побледнела, побелела вся, не помнила ни как из дому вышла, ни как шла по дороге.

– А раньше не ходила она во сне?

– Нет. Ни она за собой такого не помнит, ни я – с тех пор как женился на ней.

Нэнс окинула его внимательным взглядом:

– И у вас с ней все хорошо? Душа в душу и лучше не бывает? Нет у жены твоей причины от тебя к фэйри бегать?

– Да нет, зачем бы ей!

– Стало быть, не побег это. Ну так вот что, Дэниел. Когда в тягости – трудное это для нее время. Тут всякое может приключиться. Жена твоя сейчас на пороге стоит, и тянет ее то сюда, то туда. То в ведомый мир, то в неведомый. И насчет добрых соседей ты верно сказал. Водится за ними такое – молодых женщин забирать. В этих краях я ни одного случая не знаю, чтоб утаскивали они женщину в свою крепость, но сказать, что быть такого не может или что не бывало такого, – никак нельзя.

– Говорят, что с Джоанной Лихи в Макруме это и случилось. Что не к Господу она ушла, а к фэйри, что подменили ей сына. Осталась у них, чтобы с сыном не расставаться.

Нэнс наклонилась к Дэниелу, лицо у нее разгорелось от жаркого пламени.

– Добрые соседи не только проказничать умеют, они еще и хитры, и коварны. Делают что хотят, и никто им не указ – ни бог, ни черт. Ведь ни рай им не уготован, ни ад. Спастись не спасутся, но и на вечную погибель не нагрешили.

– Стало быть, думаешь, это они нас нынче посетили?

– Да они и не уходили никуда. Испокон веков, как мир, как море.

Лицо Дэниела стало пепельно-серым. Он не сводил с Нэнс голубых глаз, в которых поблескивали отсветы пламени.

– Случалось тебе в сумерках лесом идти, лесной чащей, и разве не чувствовал ты тогда, будто кто следит за тобой? Глазами не такими злобными, что вот сейчас ударит, но и не ласково, как мать за дитятей?

– Наверняка случалось, – с трудом выговорил Дэниел. – Не такой я простак, чтобы думать, будто все в этом мире можно увидеть и потрогать.

Нэнс одобрительно кивнула:

– Добрые соседи следят за нами и знают, как сделать с нами то или иное, все что угодно могут сделать. Заставить бежать без оглядки. А захотят – так и наградят: вдруг ни с того ни с сего откроется в человеке дар на дудке играть, или больная корова выздоровеет. А могут и наказать, если говоришь о них худое. За добро добром платят. За зло – злом. А иной раз такое приключится, что не знаешь, что и думать, только и сказать остается, что тут не без фэйри, а у них свой расчет.

– А Бриджид им на что? Чем провинилась, что добрые соседи решили ее выкрасть? – Он осекся. – Или, может, это я что не то сделал, как думаешь?

– Твоя Бриджид – славная и любящая женщина, Дэниел. Зачем думать, что она чем-то провинилась? Нет на ней никакой вины. Просто они здесь, рядом, следят за нами, и порой зависть их берет, и рвутся они забрать себе кого-нибудь из нашего рода-племени. Один раз умыкнули они женщину прямо у меня на глазах.

– Господи помилуй… То-то люди и говорят. Беда тут у нас, а все добрые соседи! – Лицо Дэниела было белым. – Мне-то что делать?

– Переменилась в чем-то твоя Бриджид? Ест она? Может, недуг какой ее гложет?

– Есть она ест. Когда проснулась, напугалась очень, что на килине лежит и что ноги в кровь истерла, словно трудный путь прошла. А так – нет, не переменилась.

Нэнс удовлетворенно откинулась назад.

– Ну, значит, и не умыкнули они ее, и она по-прежнему твоя жена.

– Господи, Нэнс, что за дела творятся тут у нас в долине! Мурашки по коже, ей-богу! Священник говорит, что все эти беды с коровами и курами могут прекратиться лишь по слову Божию, молитесь, дескать, и все наладится, но он человек городской.

Нэнс сплюнула на землю.

– Может статься, кто-то Их обидел…

– Да поговаривают, что один из Них среди нас проживает.

– А-а, это тот малец, о котором Бриджид твоя говорит. Мальчик Норы Лихи.

Дэниел потупился.

– Или другой кто, – пробормотал он.

Нэнс пронзила Дэниела пристальным взглядом:

– Говори, прознал чего? Может, это Шон Линч опять на боярышник топором замахнулся?

– Нет, и о добрых соседях он больше речь не ведет, а бредит теперь отцом Хили и Дэниелом О’Коннелом. Священник про Католический союз ему все уши прожужжал. Всего пенни в месяц, и О’Коннел нам всем свободу принесет. Так Шон теперь говорит. А мы глядим, запил он сильно, и жену опять лупит, но к святому дереву больше с топором ни-ни.

– Оттого все его беды, – сказала Нэнс. – Нет хуже, чем с дьяволом втемную играть.

Дэниел взял свой чай и стал пить, избегая ее взгляда.

– Плохо он говорит о тебе, Нэнс.

– О, да обо мне кто только плохо не говорит! Но что я знаю, то знаю. – Она поднесла руки к самому носу Дэниела, и он отпрянул, чтоб пальцы Нэнс не задели его лица.

– Видишь?

Он глядел, не понимая.

– На большие пальцы смотри. Видишь, как повернуты? – Она указала на вспухшие костяшки и вывернутые суставы пальцев.

– Вижу.

– То-то и оно. Их знак на мне, отметина. Шон Линч и отец Хили так и говорят. Знание есть у меня про Них и от Них, и это истинно так. В том, что плетут обо мне, есть и правда. – Она окинула его добродушным взглядом. – Ты веришь мне?

– Да, Нэнс, верю.

– Тогда слушай, что скажу: – все будет у тебя хорошо, если сделаешь, как я велю. Пусть жена твоя, покуда срок ее не придет, отдыхает. Спит побольше, из дому ни ногой. По дому она по-прежнему все делает?

– Ну да.

– Хватит с нее. Теперь это твоя забота, Дэниел. И масло сбивать, и курам корм задавать. Даже картошку варить. Когда жена в доме, и огонь в доме должен оставаться. Ничего горящего из дому нельзя выносить. Даже раскуренную трубку. Даже искорку. Понятно?

– Понятно.

– Ни огонька, ни уголька, Дэниел, не то вместе с ним и счастье из дому вынесешь. Разобьешь – разнесешь всю ее защиту, все, что держит ее на этом свете. И дай ей вот это.

Прошаркав в угол, Нэнс достала оттуда матерчатый, туго перевязанный соломой сверток. Размотав его, она вынула оттуда несколько сухих ягод и сунула их в руку Дэниела.

Он беспокойно оглядывал ягоды:

– Что это?

– Паслен. Она спать от него крепче будет. Так крепко, что ни причины, ни силы вставать по ночам у нее не будет. Пусть съест вечерком, а я заклятье твердить стану, защиту ей. – Она похлопала его по плечу. – Все обойдется, Дэниел.

– Спасибо тебе, Нэнс.

– Храни тебя Господь и даруй он тебе доброе потомство. Если станет она все же бродить по ночам, приди ко мне еще разок. Погоди-ка. – Нэнс положила руку на плечо Дэниела. – Есть и еще одно средство. Если добрые соседи примутся выманивать ее из дому, сделай крест из березовых ветвей и повесь его над местом, где спите. Береза защитит ее.

Он помедлил в дверях:

– Ты добрая женщина, Нэнс. Знаю, что отец Хили говорил против тебя, но думаю, что слеп он сердцем.

– Ну что, полегчало тебе теперь, Дэниел?

– Да, полегчало.

Нэнс глядела, как Дэниел медленно брел домой с ягодами в горсти, которые он держал бережно и благоговейно, словно святую облатку. Закатный свет заливал красным края туч. Прежде чем скрыться за поворотом, Дэниел обернулся и, встретившись с ней взглядом, осенил себя крестом.

* * *

Пронзительные ветра размели по полям первый снег. На его фоне четко виднелись только извилистые каменные изгороди, так что со склона, где стоял бохан Норы, долина казалась отпечатком гигантского пальца. Мужчины устраивались у огня, откашливаясь от непогоды, а женщины чесали шерсть и без устали крутили самопрялки, словно решив укутать себя и всю семью в плотный кокон из пряжи. Стояло тихое спокойное время ожидания.

Нора просыпалась в глухую и серую рассветную пору, с трудом разлепляя веки навстречу слабому свету дня. Смертельно хотелось спать. Все ночи напролет орал, надрываясь, ребенок, и лишь под утро ей удавалось ненадолго забыться спасительным сонным бесчувствием. Но как одиноко было просыпаться в опустевшей постели!

Голова раскалывалась после потиня. Лежа на спине и глядя в потолок, Нора прислушивалась. Обычно она дожидалась шагов Мэри. Вот девушка растапливает очаг, ставит кипятить воду и тихо что-то бормочет Михялу, подмывая его. Тогда Нора закрывала глаза и представляла, что это вовсе не Мэри, а Мартин ходит по дому, отодвигает дверной засов, выпускает кур порыться возле хлева, среди грязной обледеневшей соломы. Она видела его как живого: губы насвистывают знакомую мелодию, пальцы поддевают кожуру с утренних картофелин и небрежно отбрасывают прочь. Она слышала, как он ворчит – опять эти ее куры растаскали солому на крыше, – а глаза лучатся морщинками, когда она сердито заступается за квочек. Нора разрешает себе эту ложь, хотя понимает, как мучительно будет увидеть перед очагом не Мартина, а эту долговязую девчонку со вспухшими спросонок глазами.

Однако теперь не слышалось ни звука. Поплотнее закутавшись в платок, Нора вышла из своего спального закутка, но Мэри не увидела. Очаг горел, раскладная лавка была собрана, а Михял лежал в своем углу. Нора осторожно, боясь потревожить мальчика, подкралась к нему посмотреть. Он лежал неподвижно, волосы слиплись от пота. Нора глядела, как медленно шевелятся его губы, свежие, влажные. С кем он разговаривает?

– Михял.

Он словно и не слышал ее – все так же поднимал брови, морщился, гримасничал, глядя куда-то в стену.

– Михял… – повторила Нора.

Одеревенелые руки мальчика были скрючены, будто сломанные крылышки птенца, выпавшего из гнезда. Нора в третий раз повторила его имя, и лишь тогда немигающий взгляд остановился на ней. Рот скривился, обнажив поблескивающие зубы, и Норе вдруг почудилось, что малыш на нее оскалился.

Михял страшил ее. Каждое стремительное, непредсказуемое движение, каждый стон или вопль, обращенный к чему-то, ей невидимому, – напоминали о том, что сказала Мэри.

Подменыш он! Все это знают, все, кроме вас.

– Что ты такое? – прошептала Нора.

Михял моргнул, глядя вверх, на потолочные балки. На подбородке засохла слюна. Нос был в соплях, бесцветные ресницы слиплись. Твердой рукой Нора коснулась его виска и почувствовала, как под тонкой кожей заходила челюсть.

– Ты ребенок или подменыш? – шепнула Нора, ощущая бешеные удары сердца прямо в горле.

Веки Михяла сомкнулись, из глотки вырвался клокочущий вопль, тело выгнулось, разбрасывая соломенную подстилку. Не успела Нора убрать руку, как мальчик ухватил в кулак ее волосы. Она попыталась разжать его пальцы, но он отдернул руку, и голову ее пронзило болью, острой и жгучей.

– Михял!

Нора, морщась, пыталась высвободить волосы, но цепкие пальцы их не отпускали. Он дернул сильнее. На глаза Норы навернулись слезы.

– Пусти! Пусти меня, наглый выродок! – Нора рванулась прочь, оставив в руке у мальчика клок своих выдранных волос, и размахнулась, чтобы дать ему пощечину. Но промазала, и удар пришелся по голове.

В гневе она разжала его пальцы и, ухватив одной рукой за подбородок, влепила другой рукой еще пощечину – с такой силой, что заболела ладонь.

– Мерзавец! – вскричала она и ударила снова.

Лицо мальчика стало пунцовым, он разинул рот и заревел. Норе хотелось заткнуть этот рот, запихнуть в него испачканное белье, только чтобы прекратились эти крики.

– Поганец зловредный! – прошипела она, прижимая руку к саднящей ране на голове.

– Он же не хотел!

Обернувшись, Нора увидела Мэри. Та стояла в дверях, прижимая к бедру подойник.

– Он мне клок волос выдрал!

Мэри прикрыла дверь от снежного блеска.

– С вами все хорошо?

– Я спать из-за него не могу! Он орет всю ночь напролет. – Нора расслышала истерические нотки в собственном голосе.

Девочка кивнула:

– Думаю, это он от холода. И спина у него вся в сыпи. Из-за того, что обмарывается.

Нора села у очага, прижимая руку к саднящей ране.

– Могла бы и помыть его.

– Я мою! – жалобно возразила Мэри, и Норе стало стыдно.

– Ну ладно. Как доилась Бурая?

– Не то чтоб хорошо, миссис. Вы говорили, что она много молока дает, но… я уж и пела ей, потому что знаю, что любят они пение. Но молока-то едва на донышке.