Текст книги "Сервер и дракон"

Кошка поднимает дирижерскую палочку и поворачивается лицом к граммофонам. Вслед за ней я вступаю в созданное нами звуковое пространство, место, где музыка становится запахами и звуками.

Хозяин в нашей музыке.

Потребовалось пять человеческих лет, чтобы добраться до вершины. Я научился любить зрителей. Я мог чувствовать их эмоции и создавать для них музыку, которой они жаждали. Вскоре я стал уже не гигантским псом-диджеем среди лилипутов, а маленьким терьером в лесу танцующих человеческих ног. Кошачья гладиаторская карьера продлилась некоторое время, но вскоре она присоединилась ко мне в качестве актрисы в придуманной мной виртуальной драме. Мы выступали для богатых во плоти в Быстром городе, Токио и Нью-Йорке. Мне это нравилось. Я выл на Землю в небе Моря спокойствия.

Но я всегда знал, что это только первая фаза плана.

Мы превращаем его в музыку. «ВекТех» владеет его мозгом, его воспоминаниями, его разумом. Но мы владеем музыкой.

Закон – это код. Миллиард людей слушают голос нашего хозяина. Миллиард разумов загружают встроенные пакеты «Закона у нас дома» и бомбардируют квантовых судей запросами, требуя вернуть его. Это самая красивая вещь, которую я когда-либо делал. Кошка исследует джунгли генетических алгоритмов, позволяет темам расти, а затем набрасывается на них и пожирает. Я просто гоняюсь за ними ради чистой радости погони, не заботясь о том, поймаю я их или нет.

Это наше лучшее шоу.

Только когда все заканчивается, я понимаю, что никто не слушает. Аудитория застыла. Феи и быстролюди парят в воздухе, как мухи, застывшие в янтаре. Моравеки обратились в молчаливые статуи. Время остановилось.

Нам хлопают две ладони.

– Я горжусь тобой, – говорит неправильный хозяин.

Я поправляю галстук-бабочку и улыбаюсь собачьей улыбкой, холодная змея извивается у меня в животе. Божественный запах накатывает и велит мне броситься на землю, завилять хвостом, подставить пузо божественному существу, стоящему передо мной.

Но я этого не делаю.

– Здравствуй, Ниппер, – говорит неправильный хозяин.

Я подавляю низкое рычание, рвущееся из горла, и превращаю его в слова:

– Что ты сделал?

– Мы их приостановили. Лазейки в железе. Управление цифровыми правами.

Лицо цвета красного дерева осталось гладким, он не постарел ни на день, на нем темный костюм с булавкой для галстука «ВекТех». Но глаза кажутся усталыми.

– Я правда впечатлен. Вы превосходно заметали следы. Мы считали, что вы фурри. Пока я не понял…

Далекий гром прерывает его слова.

– Я пообещал ему, что позабочусь о вас. Вот почему вы все еще живы. Не надо было этого делать. Вы ему ничего не должны. Посмотрите на себя: кто бы мог подумать, что ты сможешь зайти так далеко? И вы собираетесь бросить все это из-за какого-то атавистического чувства животной преданности? Не то чтобы у вас был выбор, конечно. План не сработал.

Кошка шипит, как паровая труба.

– Ты ничего не понял, – говорю я. – Это был обманный маневр.

Кошка бросается вперед, как черно-желтое пламя. Ее когти сверкают, и голова неправильного хозяина отделяется от тела. От запаха крови, размывающего запах бога, мне хочется выть. Кошка облизывает губы. На ее белой манишке алеет пятно.

Цеппелин трясется, броня из псевдоматерии сверкает. Темное небо вокруг «Маркиза» полно огнедышащих жуков. Мы бежим мимо человеческих статуй в бальном зале и в лаборатории.

Кошка делает грязную работу, позволяя мне ненадолго сбежать в виртуальный мир абстракций. Я не знаю, как это сделал хозяин, как он много лет назад сломал водяные знаки защиты от копирования. Я не могу сделать то же самое, чему бы ни учил меня Маленький Зверек. Так что я должен смошенничать, взять отмеченные части откуда-то еще.

Из мозга неправильного хозяина.

Часть меня, родившаяся на острове Маленького Зверька, берет верх и соединяет две цепочки вместе, как кусочки головоломки. Они подходят друг к другу, и на мгновение голос хозяина звучит в моей голове, на этот раз по-настоящему.

Кошка ждет. Она уже в своем когтистом боевом костюме, и я надеваю свой.

Вокруг нас умирает «Маркиз Карабас». Чтобы отправить хозяина в путь, мы должны отключить броню.

Кошка слабо мяукает и протягивает мне что-то красное. Старый пластиковый шарик со следами зубов, пахнущий солнцем и морем, с несколькими крупинками песка внутри.

– Спасибо, – говорю я.

Кошка ничего не говорит, просто открывает дверь в шкуре цеппелина. Я шепчу команду, и хозяин отправляется в поток нейтрино, устремляющийся к острову в синем море. Где боги и большие собаки живут вечно.

Мы вместе ныряем в дверь, в свет и пламя.

Элегия в честь юного лося

Застрелив молодого лося, Косонен попытался написать стихотворение, сидя у костра.

Был конец апреля, и на земле еще лежал снег. По вечерам уже можно было сидеть на улице, на бревне у костра, на маленькой полянке, где стояла его хижина. Отсо было удобнее снаружи, а Косонен предпочитал компанию медведя одиночеству. Медведь громко храпел на куче еловых веток.

От сохнущей шерсти тянуло сыростью и лосиным дерьмом.

Косонен вытащил из кармана блокнот в мягкой обложке и огрызок карандаша. Пролистал блокнот: почти все страницы были пусты. Слова стали скользкими, поймать их было труднее, чем лося. Не этого, конечно, беззаботного и молодого. Старый лось никогда не подпустил бы человека и медведя так близко.

Он царапал слова на первой пустой странице, крепко сжимая карандаш.

Рога. Сапфировые рога. Плохо. Застывшее пламя. Корни деревьев. Раздвоенные стрелы судьбы. Должны быть слова, точно отражающие отдачу арбалета, звук, с которым стрела входит в плоть. Но это было все равно что пытаться поймать снежинку ладонью. Да, мгновение ты видишь кристаллическую структуру, но потом она тает.

Он закрыл блокнот и чуть не бросил его в огонь, но передумал и положил его обратно в карман. Нет смысла выкидывать хорошую бумагу. Да и в сортире скоро последний рулон закончится.

– Косонен снова думает о словах, – проворчал Отсо. – Лучше бы Косонен выпил. Тогда не надо слов. Можно спать.

Косонен посмотрел на медведя.

– Что, самый умный, да? Может, сам будешь стрелять в лося? – Он похлопал по арбалету.

– Отсо умеет нюхать. Косонен умеет стрелять. Оба умеют пить.

Отсо сладко зевнул, обнажив гигантские желтые зубы. Затем перекатился на бок и удовлетворенно вздохнул:

– Скоро у Отсо будет много выпивки.

Возможно, медведь был прав. Может быть, нужно было просто выпить. Какой смысл быть поэтом: они уже написали все стихи в мире. Где-то там, в небесах. Вероятно, у них были поэтические сады. Или места, где можно стать словом.

Но дело было не в этом. Слова должны исходить от него, грязного бородатого мужчины, живущего в лесу. С дырой в земле вместо сортира.

Светлые слова из темного материала – вот это поэзия.

Если они получаются, конечно.

Ему было чем заняться. Белки вчера почти сломали замок, мелкие ублюдки. Дверь в погреб нужно было укрепить. Но это все могло подождать до завтра.

Он уже собирался открыть бутылку водки из снежного тайника Отсо, когда Мария пролилась с неба дождем.

Внезапным холодным дождем – словно в сауне на голову вылили ведро воды. Но капли не коснулись земли, они поплыли вокруг Косонена. Пока он смотрел, они изменили форму, слились и превратились в женщину с тонкими, как веретена, костями, облеченными туманной плотью. Она походила на стеклянную скульптуру. Маленькие груди были идеальными полушариями, признак ее пола – равносторонним серебряным треугольником. Но лицо оставалось знакомым – маленький нос и высокие скулы, губы, за которыми прятался острый язычок.

Мария.

Отсо мгновенно вскочил и встал рядом с Косоненом.

– Плохой запах, пахнет богом, – зарычал он. – Отсо кусается.

Дождевая женщина с любопытством посмотрела на него.

– Отсо, – строго сказал Косонен и схватился за шкуру на грубой шее медведя, чувствуя, как напрягаются огромные мышцы. – Отсо – друг Косонена. Послушай Косонена. Не время кусаться. Время спать. Косонен будет говорить с богом.

Затем он поставил бутылку водки в снег прямо у медведя под носом.

Отсо понюхал бутылку и поскреб передней лапой подтаявший снег.

– Отсо уходит, – наконец сказал он. – Косонен кричит, если бог кусается. Отсо приходит.

Он ловко подхватил бутылку пастью и убрался в лес развязной, шаркающей походкой.

– Привет, – сказала дождевая женщина.

– Здравствуй, – осторожно сказал Косонен. Он не знал, настоящая ли она. Чумные боги были хитры и вполне могли вынуть образ Марии из его разума. Он смотрел на арбалет со снятой тетивой и прикидывал шансы: алмазная богиня против лесного поэта не в лучшей форме. Плохо.

– Твоя собака меня не очень любит, – сказала Мария, легла на бревно Косонена и заболтала в воздухе сверкающими ногами, как всегда делала Мария в сауне. Косонен решил, что это она, и почувствовал комок в горле. Прокашлялся.

– Это медведь, а не собака. Собака бы залаяла. Отсо просто кусается. Ничего личного, такова его природа. Он подозрительный и сварливый.

– Прямо как кое-кто, кого я когда-то знала.

– Я не параноик. – Косонен нагнулся и попытался раздуть огонь. – В лесу учишься быть осторожным.

Мария огляделась.

– Мне казалось, мы дали вам больше снаряжения. Здесь как-то… примитивно.

– Ага. У нас было много гаджетов, – сказал Косонен, – но они ничего не могли против чумы. У меня был умный пистолет до этого, – он погладил арбалет, – но он заразился. Я убил его большим камнем и бросил в болото. У меня есть лыжи, кое-какие инструменты и вот это, – Косонен постучал пальцем по виску, – пока хватает. Так что все хорошо.

Он подложил немного растопки под треугольник из небольших бревен, и пламя разгорелось снова. Трех лет хватило, чтобы научиться хотя бы управляться с деревом. Кожа Марии в мягком свете костра казалась почти человеческой, и он присел на еловые ветки Отсо, наблюдая за ней. Оба помолчали.

– И как ты там? – спросил он. – Сильно занята?

Мария улыбнулась.

– Твоя жена выросла. Она уже большая девочка. Ты даже не хочешь знать, насколько большая.

– Значит, ты – не она? С кем я говорю?

– Я она, и я не она. Я часть, и я целое. Это перевод. Ты не поймешь.

Косонен положил в кофейник немного снега, чтобы тот растаял.

– Ладно, я же дикарь. Но я понимаю, что ты здесь, потому что хочешь чего-то. Так что перейдем к делу, perkele!

Мария глубоко вздохнула.

– Мы кое-что потеряли. Кое-что важное. Кое-что новое. Мы называли это искрой. Она упала в город.

– Я думал, у вас есть копии всего.

– Квантовая информация. Часть нового бита. Ее нельзя скопировать.

– Сложно-то как.

Между бровями Марии появилась морщинка. Косонен помнил ее по сотням их ссор и сглотнул.

– Хочешь говорить в таком тоне? Ладно. Я думала, ты будешь рад меня видеть. Мне не нужно было приходить. Вместо меня могли прислать Микки Мауса. Но я хотела тебя увидеть. Большая Мария хотела тебя увидеть. Ладно, ты решил прожить свою жизнь печальным лесным бродягой. Пожалуйста. Но хотя бы послушай. Ты многим мне обязан.

Косонен ничего не сказал.

– Понятно, – сказала Мария, – ты все еще винишь меня за Эсу.

Она была права. Именно она получила первую машинку Санта-Клауса.

«Мальчику нужно все самое лучшее, – говорила она. – Мир меняется. Нельзя, чтобы он отстал. Пусть он будет маленьким богом, как соседский ребенок».

– Думаю, мне не следует винить тебя, – сказал Косонен. – Просто ты… часть. Тебя там не было.

– Я была там, – тихо сказала Мария. – Я помню. Лучше, чем ты сейчас. Я лучше забываю и лучше прощаю. Ты этого не умел. Ты просто… писал стихи. А другие пошли дальше и спасли мир.

– Отлично, – сказал Косонен и потыкал палкой в огонь. В дым взлетело облако искр.

Мария встала.

– Вот и все. Я ухожу. Увидимся через сто лет.

Воздух похолодел. Вокруг нее замерцал ореол. Косонен закрыл глаза и крепко сжал челюсти. Подождал десять секунд. Затем открыл глаза. Мария все еще беспомощно смотрела на него. Он не сдержал улыбки. Она никогда не уходила, не оставив за собой последнее слово.

– Прости, – сказал Косонен, – много времени прошло. Я жил в лесу с медведем. Это не улучшает человеческий нрав.

– Я не заметила разницы.

– Ладно, – согласился Косонен и похлопал по еловым веткам рядом с собой: – Садись. Давай начнем сначала. Я сварю кофе.

Мария села, касаясь его голым плечом. Она была странно теплой, даже теплее огня.

– Файерволл не пустит нас в город, – сказала она. – Среди нас нет никого, кто сошел бы за человека. Больше нет. Ходят разговоры о создании такого, но спорить будут еще сто лет. В небесах любят спорить.

Косонен усмехнулся:

– Держу пари, ты отлично туда вписалась. – Он посмотрел, появилась ли морщинка. – Значит, тебе нужен мальчик на побегушках.

– Нам нужна помощь.

Косонен посмотрел на огонь. Пламя угасало, облизывая почерневшее дерево. Угли каждый раз приобретали новый цвет. Или он просто всегда забывал предыдущие. Он коснулся руки Марии. На ощупь она походила на мыльный пузырь. Она не убрала руку.

– Хорошо, – сказал он. – Но имей в виду, что это не просто ради старой дружбы.

– Все, что угодно.

– Я дешево стою. Мне просто нужны слова.

Солнце сверкало на кантоханки: снеге с мерзлой поверхностью, достаточно крепком, чтобы выдержать человека на лыжах и медведя. Косонен тяжело дышал. Угнаться за Отсо было непросто, даже вниз по склону. Но в такую погоду кататься на лыжах было невероятно приятно: скользить по голубым теням деревьев почти без сопротивления и слышать, как шипит снег.

«Я слишком долго сидел на месте, – подумал он. – Надо было отправиться куда-то просто так, а не ждать, что кто-то попросит».

Во второй половине дня, когда солнце уже садилось, они добрались до железной дороги, длинной просеки с двумя металлическими рельсами. Косонен снял лыжи и воткнул их в снег.

– Плохо, что ты не можешь пойти со мной, – сказал он Отсо, – но город тебя не пустит.

– Отсо не городской медведь, – сказал медведь. – Отсо ждет Косонена. Косонен получает небесного жука, возвращается. Мы пьем.

Косонен неуклюже почесал плотный мех на шее. Медведь ткнул Косонена в живот носом, да так сильно, что чуть не уронил. Фыркнул, развернулся и побрел в лес. Косонен смотрел, пока он не исчез среди заснеженных деревьев.

Ему пришлось трижды совать пальцы в горло, чтобы вышло наносемя, которое дала Мария. От рвоты во рту остался горький вкус. Проглотить семя было единственным способом защитить эту хрупкую вещь от чумы. Он вытер о снег прозрачную штучку размером с грецкий орех, скользкую и теплую. Семя напоминало игрушки, которые продавались в торговых автоматах в супермаркетах в его детстве: пластиковые шарики с секретным содержимым.

Он аккуратно положил наносемя на рельсы, вытер остатки рвоты с губ и прополоскал рот. Внимательно посмотрел на шарик. Мария знала, что он никогда не читал инструкций, поэтому не дала ему ни одной.

– Сделай мне поезд, – сказал он.

Ничего не случилось. «Может быть, оно читает мои мысли», – подумал он и представил старый пыхтящий паровоз. Тоже ничего, только отражение темнеющего неба на чистой поверхности семени. Она всегда была очень изощренной. Она не могла сделать подарок, не продумав о его значении много дней. Пока он стоял на месте, весенний холод проникал под куртку из волчьей шкуры, так что он прыгал вверх и вниз, потирая руки.

Вместе с движением пришла идея. Он нахмурился, глядя на наносемя, и вынул блокнот из кармана. Может быть, пришло время попробовать другой подарок Марии – ну или аванс, тут с какой стороны посмотреть. Он едва успел написать первые строчки, и слова заметались у него в голове, как просыпающиеся животные. Он закрыл блокнот, прочистил горло и заговорил:

 
эти рельсы
истерлись
под колесами,
что записали
имя каждого пассажира
сталью и милями, –
 

сказал он.

 
хорошо, что года
едят нашу плоть,
делая нас тонкими и легкими,
чтобы рельсам хватало прочности
нести нас
в город
в поезде из стекла и слов.
 

«Ну и дрянь», – подумал он, но это не имело значения. Радость слов текла по жилам, как водка. Жаль, что ничего не получилось…

Семя расплылось. Потом взорвалось, превратившись в раскаленный добела шар. Выделившееся тепло омыло лицо Косонена. Светящиеся щупальца извивались в воздухе, высасывая углерод и металл из рельсов и деревьев. Они танцевали, как электрические дуги сварщика, рисуя в воздухе линии и плоскости.

И вдруг поезд оказался перед ним.

Он был прозрачным, с тонкими, как бумага, стенками и изящными колесиками, словно был выдут из стекла. Набросок мультяшного паровоза с одним вагоном и похожими на паутину сиденьями – ровно так, как он и вообразил.

Он забрался внутрь, ожидая, что хрупкая конструкция качнется под его весом, но поезд стоял прочно, как скала. Наносемя невинно лежало на полу, как будто ничего не случилось. Он осторожно поднял его, вынес наружу и зарыл в снег, пометив место палками и лыжами. Затем взял свой рюкзак, снова сел в поезд и устроился на одном из паутинных сидений. Поезд без команды плавно тронулся с места. Косонену казалось, будто рельсы внизу шепчутся, но он не мог разобрать слова.

Он смотрел, как темнеющий лес скользит мимо. От дневного пути болели ноги. Память о снеге под лыжами растаяла вместе с движением поезда, и вскоре Косонен уснул.

Когда он проснулся, было темно. На горизонте горел янтарный свет файерволла, похожего на грозовую тучу.

Поезд ускорялся. Темный лес снаружи казался размытым, а шепот рельсов превратился в тихую отрывистую песню. Косонен напряженно сглотнул – поезд грозил преодолеть оставшееся расстояние за минуты. Файерволл превратился в туманный купол, светящийся изнутри желтоватым светом. Под ним расплывался силуэт города. Здания словно бы двигались, как великанские марионетки.

Перед поездом возникла пылающая завеса: непроницаемая стена сумерек и янтарного света пересекла рельсы. Косонен вцепился в хрупкое сиденье, так что костяшки пальцев побелели.

– Тормози! – орал он, но поезд не слышал.

Он врезался прямо в файерволл с чудовищной силой. Вспыхнул свет, и Косонена подняло с места.

Он как будто тонул, только не в воде, а в бесконечном море янтарного света. Кроме света, здесь была только пустота. Кожа покрылась мурашками. Он не сразу понял, что не дышит.

И тут заговорил строгий голос.

«Это место не для людей, – сказал он. – Закрыто. Запрещено. Возвращайся».

– У меня есть задание, – возразил Косонен. Его голос не превращался в эхо, – от твоих создателей. Они приказали тебе впустить меня.

Он закрыл глаза, и третий подарок Марии поплыл перед ним. Не слова, а число. Он всегда плохо запоминал всякие мелочи, прикосновение Марии было словно кислотные чернила, выжигающие символы прямо на мозге. Он читал бесконечный ряд цифр, одну за другой.

«Можешь войти, – сказал файерволл, – но уйдет отсюда только человек».

Поезд и скорость вернулись, резкие и реальные, как порез бумагой. Сумеречное зарево файерволла никуда не делось, но теперь вместо леса по обе стороны рельс высились темные дома с пустыми окнами.

Руки у Косонена горели. Они стали совершенно чистыми, как и его одежда: все до последнего пятнышки грязи исчезли. Кожа была нежной и красной, как после сауны.

Поезд наконец замедлил ход и остановился в темной пасти вокзала. Косонен был в городе.

Город походил на лес из металла и бетона, которые дышали и гудели. Пахло озоном. Фасады зданий на привокзальной площади выглядели почти так же, как в его памяти, только немножечко не так. Краем глаза он замечал, как они двигались, как ворочались во сне, будто звери с каменной кожей. Не было никаких признаков жизни, если не считать стайки голубей, снующих туда-сюда по лестнице. У них были сапфировые глаза.

Остановился автобус, полный безликих людей. Они походили на манекены для краш-тестов и сидели странно неподвижно. Косонен решил не садиться в автобус и пошел через площадь к главной торговой улице: надо было искать искру. Мария сказала, что она светится. Что ее нельзя пропустить.

На парковке лежал на боку искалеченный аварией автомобиль – капот смят, как банка из-под пива, все покрыто белым голубиным пометом. Но когда Косонен проходил мимо, двигатель взревел, и капот распахнулся. Щупальца с шипением рванулись наружу и потянулись к нему.

Ему удалось немного разогнаться, прежде чем монстромашина встала на все четыре колеса. С другой стороны на площадь выходили узкие улочки, куда машина бы не пролезла. Он бежал, чувствуя холодную тяжесть в животе. Ноги дрожали, арбалет больно колотился о спину, и он попытался поднять его повыше.

Тварь легко обогнала его и развернулась. Поперла прямо на Косонена. Щупальца торчали из светящейся пасти двигателя веером змей.

Косонен повозился с арбалетным болтом и выстрелил. Арбалет вздрогнул, но болт отскочил от лобового стекла. Кажется, он немного запутал монстра, и Косонен сумел отпрыгнуть в сторону. Он бросился вниз, больно ударился о тротуар и откатился.

– Да помогите же! Perkele! – выругался он с бессильной злобой и встал, тяжело дыша. Тварь медленно отползала назад, рыча двигателем. Он почувствовал запах горящей резины, смешанной с озоном. «Может быть, я справлюсь», – подумал он, чувствуя себя безумным. Раскинул руки, отказываясь бежать. Одно последнее стихотворение…

Что-то приземлилось перед тварью, трепеща крыльями. Голубь.

Косонен и автомобильный монстр уставились на него. Он заворковал и взорвался.

Взрыв разорвал барабанные перепонки, и белый огненный шар на мгновение сделал мир черным. Косонен снова лежал на земле, в ушах звенело, рюкзак больно впивался в спину. Обломки автомобильного монстра, искореженные до неузнаваемости, горели метрах в десяти от него.

Рядом клевал мелкие кусочки металла еще один голубь. Он поднял голову и посмотрел на Косонена – пламя плясало в бусинках сапфировых глаз. Затем он улетел, оставив напоследок крошечную белую каплю.

Главная торговая улица была пуста. Косонен двигался осторожно – на случай, если рядом были еще монстры, – держался поближе к узким улочкам и дверным проемам. Файерволл тускло отсвечивал в промежутках между зданиями, в окнах плясали странные огни.

Косонен понял, что голоден: он не ел с полудня, а дорога и борьба требовали сил. Он нашел пустое кафе на углу, которое показалось ему безопасным, поставил маленькую дорожную горелку на стол и вскипятил воды. С собой он смог взять немного консервированного супа и вяленой лосятины, но в животе урчало так, что выбирать не приходилось. От запаха еды он утратил бдительность.

– Это мое место, – сказал кто-то. Косонен вздрогнул и потянулся за арбалетом.

В дверях стоял сутулый, похожий на тролля человек, одетый в лохмотья. Лицо, блестящее от пота и грязи, обрамляли спутанные волосы и борода. Пористую кожу покрывали крошечные сапфировые наросты, похожие на оспины. Косонен думал, что жизнь в лесу сделала его невосприимчивым к человеческим запахам, но от незнакомца исходил горький смрад пота и перегара, так что Косонена затошнило.

Незнакомец вошел и сел за столик напротив Косонена.

– Ну ничего, – сказал он дружелюбно. – Сейчас не так много посетителей. Поместимся. Saatana[1]1
  Черт! (фин.)


[Закрыть], это что, суп «Бла банд»?

– Присоединяйся, – осторожно сказал Косонен. На протяжении последних нескольких лет он видел других стайеров, но обычно они избегали друг друга – у всех были свои причины не высовываться и почти не было ничего общего.

– Очень мило с твоей стороны. Кстати, я Пер. – Тролль протянул руку.

Косонен осторожно встряхнул ее, почувствовав странные зазубрины под кожей Пера. Как будто он пожал перчатку, набитую стеклянным порошком.

– Я Косонен. Ты здесь живешь?

– Ну не здесь, конечно, не в центре. Я прихожу сюда грабить здания. Но они стали очень умными и скупыми. Суп уже не найти. Вчера универмаг Stockmann чуть меня не съел. Тут непросто, прямо скажем. Но все равно лучше, чем снаружи. – В глазах у него промелькнул хитрый огонек.

Интересно, он тут остается потому, что так хочет, или потому, что файерволл больше не выпускает его?

– Значит, чумных богов ты не боишься? – спросил он вслух и передал Перу разогретую банку с супом. Житель города опустошил ее одним глотком. Запах минестроне смешался с другими запахами.

– Да и ты не бойся. Они все умерли.

– Откуда ты знаешь? – Косонен испуганно посмотрел на Пера.

– Мне голуби сказали.

– Голуби?

Пер осторожно вытащил что-то из кармана рваного пальто. Это оказался голубь. У него были сапфировые клюв и глаза, а перья отблескивали голубым. Он рвался из руки Пера, трепеща крыльями.

– Мои маленькие приятели, – сказал Пер. – Думаю, ты их уже видел.

– Да, – сказал Косонен. – Это ты отправил голубя взорвать машину?

– Ну, людям ведь надо помогать. Забудь об этом. Суп был вкусный.

– Что они говорят о чумных богах?

Пер щербато улыбнулся.

– Застряв здесь, боги начали драться. Им не хватало сил выйти, понимаешь. В живых должен был остаться только один, как в «Горце». Голуби показывают мне картинки, иногда. Сплошная кровь. Взрывы. Наниты едят людей. Но теперь они все померли, все до единого. А я остался.

Значит, Эсы тоже больше нет. Косонен удивился, насколько острым чувство утраты было даже теперь. Лучше уж так. Он сглотнул. Надо сначала сделать дело. Нет времени рыдать. Он подумает об этом, когда вернется домой. Напишет стихотворение. И скажет Марии.

– Хорошо, – сказал Косонен. – Я тут вроде как на охоте. Как думаешь, твои… друзья смогут мне помочь? Найти кое-что светящееся. Если поможешь, я отдам тебе весь суп, который у меня есть. И лосятину. И потом еще принесу. И я принесу больше позже. Как идея?

– Голуби могут найти что угодно, – сказал Пер, облизывая губы.

Человек-голубь ходил по городскому лабиринту, как по своей гостиной, в сопровождении тучи химерических птиц. Время от времени одна из них садилась ему на плечо и касалась клювом его уха, будто что-то шептала.

– Лучше поторопиться, – сказал Пер. – Ночью не так уж и плохо, но днем дома молодеют и начинают думать.

Косонен потерял всякое чувство направления. Город сильно изменился с тех пор, как он был здесь последний раз, в былые человеческие времена. Он подозревал, что они приближались к собору в старом городе, но не был в этом уверен. Ему казалось, что он бродит по венам какого-то гигантского животного, извилистым, переплетенным друг с другом. Некоторые здания обтянула какая-то черная пленка, похожая на нефть. Другие срослись друг с другом и выглядели живыми созданиями из кирпича и бетона, они перегораживали улицы и взламывали асфальт.

– Мы уже близко, – сказал Пер. – Они его видят. Говорят, что светится, как фонарик из тыквы.

Он хихикнул. Янтарный свет файерволла становился все ярче. К тому же стало жарко, и Косонену пришлось снять старый свитер с ромбами.

Они миновали офисное здание, фасад которого превратился в спящее лицо бесполого истукана, как на острове Пасхи. В этой части города было больше жизни – звери с сапфировыми глазами, гладкие коты, сидевшие на подоконниках. Косонен увидел лису, переходящую улицу: она посмотрела на них яркими глазами и исчезла в канализации.

Затем они свернули за угол, где лишенные лиц люди, одетые в модную десять лет назад одежду, танцевали в витрине, и увидели собор.

Он вырос до гигантских размеров и возвышался над остальными зданиями. Он представлял собой муравейник из темно-красного кирпича с множеством шестиугольных дверных проемов. Он гудел жизнью. Кошки с сапфировыми когтями цеплялись за его стены, как лоснящиеся горгульи.

Вокруг башен порхали огромные голубиные стаи. Стаи лазурнохвостых крыс выбегали из открытых массивных дверей и вбегали в них, как солдаты на задании. И везде висели, жужжа, плотные черные облака насекомых, похожие на пар от дыхания черного великана.

– Jumalauta[2]2
  Финское ругательство.


[Закрыть]! – сказал Косонен. – Вот где она упала?

– Ну, вообще-то нет. Я просто должен был привести тебя сюда, – сказал Пер.

– Что?

– Прости. Я соврал. Говорю же, как в «Горце», в живых остался только один. И он хотел встретиться с тобой.

Косонен ошеломленно уставился на Пера. Голуби садились на его плечи и руки, покрывая их, словно серый плащ. Они хватались острыми когтями за его лохмотья, волосы и кожу, яростно били крыльями. Пока Косонен смотрел, Пер поднялся в воздух.

– Не обижайся, просто они предложили больше! Спасибо за суп! – Через мгновение Пер превратился в черную царапину на небе.

Земля затряслась. Косонен упал на колени. Глаза окон вдоль улицы вспыхнули ярким, злобным светом.

Он попытался убежать, но далеко он не ушел. Пальцы города, голуби, насекомые, крысы, дотянулись до него. Дюжина крыс-химер вцепилась в его череп, и он чувствовал, как гудят маховики их сердец. Что-то острое пронзило кость. Боль ширилась, как лесной пожар, и Косонен закричал.

Город заговорил. Его голос был как гроза, слова состояли из сотрясений земли и вздохов зданий. Слова рождались медленно, будто их выжимали из камня.

– Папа, – сказал город.

Боль ушла. Косонен услышал тихий плеск воды и почувствовал дуновение теплого ветра. Он открыл глаза.

– Привет, папа, – сказал Эса.

Они сидели на пирсе у летнего домика, завернутые в полотенца, оба красные, только что из сауны. Был вечер, в воздухе пахло прохладой – финское лето нежно напоминало, что оно не вечно. Солнце зависло над синеватыми верхушками деревьев. В спокойном озере дрожали отражения.

– Я подумал, – сказал Эса, – что тебе здесь понравится.

Эса был таким, каким его помнил Косонен, бледным худощавым парнем с торчащими ребрами. Он сидел, положив длинные руки на колени. Спутанные мокрые волосы спадали на лоб. Но его глаза были глазами города, темными шарами из металла и камня.

– Да, – ответил Косонен, – но я не могу остаться.

– Почему?

– Мне нужно кое-что сделать.

– Мы не виделись сто лет. Сауна натоплена, в озере охлаждается пиво. Куда спешить?

– Я должен бояться тебя, – сказал Косонен. – Ты убивал людей, пока тебя сюда не посадили.

– Ты не знаешь, каково это, – ответил Эса. – Чума делает все, что ты хочешь. Она дает тебе то, о чем ты даже не мечтал, потому что не знал, что так бывает. Она делает мир податливым. А иногда разрывает его на куски ради тебя. Тебе в голову приходит мысль – и что-то тут же рушится. И с этим ничего не поделать.

Юноша закрыл глаза.

– Ты ведь тоже чего-то хочешь. Я же знаю. Поэтому ты и пришел. Ты хочешь вернуть свои драгоценные слова.

Косонен ничего не ответил.

– Мамин мальчик на побегушках, vittu[3]3
  Очень грубое финское ругательство.


[Закрыть]. Итак, они починили тебе мозг, смыли следы бухла. Ты снова можешь писать. Тебе нравится? Я успел подумать, что ты пришел сюда за мной. Но это ведь так не работает, да?

– Я не знал…

– Ты знаешь, что я вижу содержимое твоей головы? – спросил Эса. – Мои пальцы внутри твоего черепа. Одна моя мысль, и мои жуки тебя съедят, ты останешься здесь навсегда. Мы будем проводить вместе все время. Как тебе это?

Вернулось прежнее чувство вины.