Текст книги "Кошмар в Берлине"

Все потеряно, все опустошено – как мы сами! – сумрачно думал Долль, продолжая механически поглаживать ее руки. Но потом он опомнился: нужно же что-то делать, нельзя же вечно сидеть на кухне. И он отвел Альму к добросердечной жене консьержа: там ее тоже усадили на кухне, но эта кухня была хотя бы натоплена. На сковородке пожарили остатки доллевских кофейных зерен. Порезали хлеб, выскребли остатки мяса из консервной банки и аккуратно выложили в мисочку. И сразу стало казаться, что все не так уж и безнадежно.

Только вот молодая женщина, казалось, ничего не чувствовала. Она заявила, что Долль срочно, сейчас же должен разыскать ее друга, полунемца-полуангличанина, этого Бена, и, когда Долль ответил, что сходит к нему, но только после завтрака, она потеряла покой: она-де точно знает, что Бен – ранняя пташка и всегда приходит на службу раньше времени. Если Долль не отправится на поиски сию секунду, он наверняка Бена не застанет, и потерян будет целый день, – а ей нужно поговорить с ним немедленно!

Возражения вертелись у Долля на языке, но молодая женщина была как в лихорадке, ее захлестывали тревога и отчаяние, а сам он устал как собака и ругаться просто не было сил, – поэтому он согласился пойти на квартиру к Бену.

– Я тебя жду самое большее через полчаса! – крикнула молодая женщина на прощание, тут же воспрянув духом. – Веди Бена сюда. Я не буду завтракать, подожду вас!

Ни за какие полчаса эту дорогу было не осилить, так как трамвай, маршрут которого здесь раньше пролегал, больше не ходил. Доллю пришлось весь путь проделать пешком. Да что там пешком – ползком!

Дом, который он искал, по крайней мере, был цел, но на двери подъезда отсутствовала табличка с фамилией, и на звонок никто не отозвался. В конце концов Долль узнал от консьержа, что искомый господин отсюда съехал – всего пару дней назад. (В нашу квартиру недавно въехали, отсюда съехали – ну и везет же нам в этом Берлине, ничего не скажешь!) Куда он переселился, консьерж понятия не имел. С пустыми руками я к Альме не вернусь! – решил Долль и, приложив массу усилий, разыскал среди соседей старичка, который знал, куда Бен перебрался – куда-то в новую западную зону, далеко-далеко, чуть ли не в часе отсюда. О том, чтобы туда ехать, нечего было и думать. Назад к Альме и завтраку!

Она действительно не садилась есть и даже раздобыла немного сигарет – по пять марок штука: Доллю цена показалась фантастической, ведь до последнего времени русские щедро снабжали его табаком. Весть о том, что Бен переехал, она восприняла стойко.

– Поедем к нему после завтрака – ну и что, что у меня нога болит! Поверь мне, я чувствую: Бен нам поможет. Уж про концлагерь-то он не забудет! Вот увидишь, – она оживлялась по мере того, как говорила, – он теперь наверняка не последний человек. Иначе бы не переехал на запад – там так дорого! Живет, поди, в отдельном особняке. И будет рад нам помочь!

Подкрепившись и основательно помывшись, они распрощались с доброй, но по-прежнему удрученной женой консьержа.

– Я вернусь в ближайшие дни, – пообещала фрау Долль, – и улажу в жилищном управлении проблему с этой нахалкой. В моей собственной квартире она даже не предложила мне присесть – да она у меня полетит вверх тормашками!

А как мы возместим ей «пару тысяч марок» за ремонт? – подумал Долль. Да и потом, даже если посчитать Петту и бабушку, мы все равно не получим право претендовать на все семь комнат.

Но жене он этого говорить не стал. Как будет, так и будет. Не имеет никакого смысла заранее переживать и строить планы. Все устроится само – только вот, скорее всего, не к лучшему.

Бодрость, обретенная после мытья и зернового кофе, быстро улетучилась, и с ногой у жены было, похоже, совсем худо – они едва плелись. Долль снова и снова одергивал себя, чтобы идти рядом с Альмой, но потом опять, сам того не замечая, опережал ее шагов на десять-двадцать. Чувствуя себя виноватым, он разворачивался и возвращался к ней, а она лишь ласково улыбалась ему.

– Иди, иди! – говорила она. – Если я тебя совсем потеряю из виду, то начну свистеть. Это же сущее мучение – тащиться рядом с такой улиткой. Иди вперед!

После холодной ночи солнце пригревало, и это было приятное осеннее тепло, не изнуряющее, а благотворное. Здесь, на улицах, застроенных особняками, листва с деревьев еще не опала. Кроны поредели и поблекли, но как хорошо было после развалин вновь увидеть здоровые деревья! Хотя многие особняки тоже были разрушены, здесь, среди кустов и деревьев, лужаек и цветов это не производило такого гнетущего впечатления.

Фрау Долль сказала мужу, когда он в очередной раз вернулся к своей «улитке»:

– Наверняка у Бена и машина своя есть, и мы сможем на ней ездить, когда захотим. Как раз наступает самая прекрасная осенняя пора! Давай в кои-то веки насладимся ею, только ты и я, – и не будем думать ни о каких невзгодах. Может, Бен и грузовик для нас раздобудет – тогда мы перевезем из нашего болота мебель и твои книги и устроимся с полным комфортом. Вот увидишь, я тебе наколдую такое сказочное гнездышко! У нас будет много гостей-англичан, знакомых Бена, а ты будешь приглашать своих друзей-писателей… Ух, какие я вам буду готовить коктейли – я же искусная барменша! – а уж об ингредиентах Бен позаботится!..

Бен! Бен! Бен! Какое же она еще дитя!.. Все упования своего доверчивого детского сердечка она возложила на друга, о котором не вспоминала много недель и месяцев! Дитя доверчивое и легковерное – никаким разочарованиям не удалось вытравить из ее сердца эту способность верить и надеяться.

И вот наконец они очутились в просторной гостиной огромного особняка; за окнами простирался сад, вдалеке виднелся гараж, где шофер как раз намывал машину – машину Бена, хоть эти ожидания Альмы оправдались. Ее друг взлетел на удивление высоко: судя по табличке на воротах, герр Бен занимал весьма значимый пост.

Но сам он появился далеко не сразу: вел важные переговоры на первом этаже. Вокруг Доллей, ошеломленных великолепием этой комнаты, обставленной антикварной мебелью, хлопотали двое декораторов: перешептываясь, они драпировали тончайшие занавески, лазили по стремянкам и поддергивали шнуры. И когда Долль увидел всю эту роскошь – уже много месяцев и лет он ничего подобного не видел, да еще в целости и сохранности! – он с удвоенной, с десятикратной силой ощутил их собственное оборванство. С белоснежного тюля он невольно переводил взгляд на свой светлый летний костюм, на котором после ночного поезда остались уродливые пятна и полосы; на богатой парче кресла, в котором сидела Альма, особенно выделялись ее дешевый плащик и рваные чулки.

Да, они превратились в нищих – в этом доме, который и в лучшие времена явно принадлежал очень богатой особе, Долль почувствовал это как никогда отчетливо. А ведь не так давно он считал себя человеком вполне обеспеченным. Но теперь они с женой стали попросту – внезапно он осознал это совершенно ясно – беженцами, ничем не лучше тех, которые бесконечным потоком, голодные и несчастные, тащились через их городок, а он как бургомистр должен был устраивать их судьбу. Теперь Долли были в таком же положении: оборванные, лишенные крова, все имущество в одном чемоданчике, они вынуждены обращаться за помощью к друзьям, к чужим людям, может, даже к социальным службам. Бургомистр, домовладелец, дорогое барахло, неистощимый банковский счет, сносные харчи – и вдруг ничего, ничего, ничего!

О боже! – думал Долль. Только бы Альма не наговорила лишнего. Только бы не стала просить о чем-то этих двух женщин – я этого не вынесу, мы же все-таки не попрошайки!

Тут как раз появилась жена этого самого Бена с подругой; на гостей они посмотрели с легким удивлением, но потом Альма начала рассказывать…

Нет, не было ни малейшей опасности, что она наговорит лишнего. До этого просто не дошло. Потому что случилось то, что Доллю впоследствии часто доводилось наблюдать: едва Альма добралась до сути дела, обе женщины заерзали, и по их виду было ясно, что у них тоже язык чешется рассказать о себе!

Стоило Альме сделать паузу, как они тут же вклинились. Едва переводя дыхание, перебивая и дополняя друг друга, они принялись рассказывать, как тяжело им пришлось, как они чуть не умерли с голоду, сколько всего они потеряли… В этом дворце, в антикварном кресле с парчовой обивкой, Долли слушали, как плохо хозяевам жилось и до сих пор живется.

Наконец появился хозяин: он очень торопился, у него-де всего пять минут между двумя важными встречами. Он поцеловал руку фрау Альме и выразил свое сожаление: жизнь стала такая трудная, такая трудная! Он, дескать, даже сигаретой гостей угостить не может – так скверно его снабжают. Да, нога фрау Долль и впрямь выглядит не очень, уж не заражение ли крови? По-хорошему, ей бы в больницу!

Через четверть часа они вновь стояли на улице, визит к самому верному, самому благодарному Альминому другу был позади – хвала небесам! Солнце по-прежнему ярко и весело светило сквозь поредевшую листву, газон перед особняком зеленел, цвели астры. Поддерживая жену под локоть (у нее было совершенно белое, больное лицо), Долль бодро сказал:

– А знаешь, что мы сейчас сделаем, Альма? Перестанем тратить нервы и заживем в свое удовольствие – тогда и ножка твоя болеть перестанет. Куда податься?.. Когда речь зашла о больнице, мне вспомнилось, что всего в четверти часа отсюда находится клиника, где я пару раз подлечивал нервы. Меня там знают, нас наверняка примут.

– Делай со мной что хочешь, – отозвалась фрау Долль. – Господи, как же хочется прилечь!

Так начался их марш-бросок к лечебнице. Альма передвигалась с таким трудом, что путь занял не пятнадцать минут, а почти час. О лучшем друге Бене они во время этой скорбной прогулки не заговаривали – только один раз фрау Долль воскликнула, словно очнувшись от глубоких раздумий:

– Никогда я больше не буду помогать и верить людям, как раньше! Никогда!..

– Слава богу, – откликнулся он, бросая на нее ласковый взгляд, – слава богу, Альма, не в твоей воле это решать. Ты всегда – что бы ни случилось – будешь отличным парнем!

Лечебница – большое уродливое здание из бетона и красного кирпича – по счастью, стояла на прежнем месте – они бы не вынесли, если бы и здесь их поджидало разочарование. Они сели в приемной.

– Тебе придется пустить в ход все свое обаяние, Альма, – шепнул Долль, – чтобы нас здесь приняли. Больше нам идти некуда.

Фрау Долль наспех прошлась по лицу пудрой, румянами и помадой, по мере сил подправив свое обаяние.

– Разумеется, мы вас примем, голубушка! – сказала седовласая докторша и погладила ее по голове. – Что касается вашего мужа, нужно спросить тайного советника. Но для вас в любом случае найдется место в моем отделении.

Появился тайный советник. Доллю показалось, что лицо у него стало еще желтее, морщинистее, озабоченнее и гораздо умнее, чем раньше.

– Для герра Долля у меня найдется комнатка, – сказал он после недолгого раздумья. – Для дамы, к сожалению, нет – может, недели через три-четыре я смогу что-нибудь для вас сделать.

Долли, которым уже казалось, что их самая большая проблема вот-вот решится, растерянно переглянулись, а потом посмотрели на седовласую докторшу, которая теперь, перед начальством, приняла вид замкнутый и смиренный. Взывать к ней не имело смысла – фортуна отвернулась от Доллей. Никакие возражения не помогли бы. Одна неудача за другой – что им, на улице жить, что ли?..

– С женой я не расстанусь, – сказал Долль после продолжительного молчания. – Пойдем, Альма. До свидания, господин тайный советник. До свидания, госпожа доктор!

Они вышли обратно на улицу, и на этот раз им было все равно, что солнце светит, а на деревьях шелестит листва. Вопрос «Что теперь?» черной тенью нависал над ними. Конечно, у них были в городе друзья, даже родственники – но как при таком состоянии молодой женщины пускаться в очередной долгий путь, рискуя притащиться к разбомбленному дому?..

– Что теперь?.. Что теперь?.. – и, внезапно оборачиваясь к лечебнице: – Как я ненавижу этого негодяя с его хитрой, любезной рожей! Я не сомневаюсь, что у них есть свободные койки – для нас обоих. Но он знал твою первую жену – я сразу почувствовала, что он сравнил меня с ней и проникся неприязнью. Но куда же нам идти?.. О боже, мне нужно полежать, хотя бы пару часов, тогда мне станет лучше.

– Я думаю, пойдем-ка мы обратно к нашей доброй консьержке. Наверняка у нее есть какой-нибудь диван или кушетка, и ты сможешь прилечь. А я тем временем придумаю что-нибудь еще!

И так как на данный момент они не видели другого выхода, на том и порешили. Обратная дорога была бесконечна: переполненное метро, где никто и не думал уступить больной женщине место, утомительные подъемы и спуски по лестницам, давка, толкотня, ругань: чего плететесь! В его чемоданчике лежала последняя горбушка хлеба – мясо и кофе кончились. Уже перевалило за полдень, а у них до сих пор не было ни крова, ни продуктовых карточек, ни какой-либо надежды все это в ближайшее время раздобыть. Денег у них осталось – после того, как Альма так щедро потратилась на сигареты – меньше двухсот марок.

Мы на краю бездны, думал Долль. Как люди это делают? Яда нам не достать. Вода?.. Мы оба слишком хорошо плаваем. Петля?.. Отвратительно! Газ – но у нас даже кухни с газовой плитой больше нет. И он сказал опиравшейся на него жене:

– Потерпи еще чуть-чуть! Еще чуть-чуть – и мы дома!

– Дома, – эхом повторила она и улыбнулась немного насмешливо. А затем добавила с горечью: – Вот увидишь, какой великолепный дом у нас еще будет!

– Я не сомневаюсь, – отозвался он. – Великолепный дом – я уже весь в предвкушении.

Глава 6
Новые трудности

И вот они и вправду почти что дома. Альма Долль лежала на консьержкиной кушетке, укрытая периной: она внезапно стала мерзнуть. Зубы у нее стучали. Он сидел на краю кушетки, держал ее за руку и озабоченно вглядывался в ее изможденное лицо.

Затем озноб прошел, и она лежала тихонько, измученная до полусмерти. Наконец она открыла глаза.

– Хороший мой, – сказала она, – ты очень рассердишься, если я тебя еще немножко погоняю? По-моему, мне нужен врач…

– Ничего, я не рассыплюсь, – ответил он. – И я вовсе не сержусь. Сию секунду пойду за врачом.

Она притянула его к себе и поцеловала. Он почувствовал, как ее сухие, потрескавшиеся губы оживают от его поцелуя, снова наливаются кровью и становятся податливее.

– Я доставляю тебе ужасно много хлопот, – прошептала она. – Я понимаю, я все понимаю. Но я тебе с лихвой отплачу, ты же меня знаешь. Дай своей Альме выздороветь, и я снова буду тебя баловать, не сомневайся!

– Баловщица моя! – нежно сказал он. – Конечно, я знаю, я все знаю. – Он еще раз поцеловал ее. – Ну, мне надо идти.

– Далеко не ходи! – крикнула она ему вслед. – На нашей улице живет врачей шесть-восемь.

Да, когда-то жили, кое-кто жил и поныне – вот только ходить по домам у них теперь не было времени. Один мог прийти только поздно вечером, другой вообще на следующий день. Долль ни в коем случае не мог допустить, чтобы его жена так долго страдала от боли. Он шел дальше, взбирался и спускался по лестницам, едва соображая от усталости, голода и переутомления, едва переставляя горящие ноги…

Наконец ему все-таки удалось разыскать врача, который готов был прийти сию минуту. Правда, специальность у него была не та, кожные и венерические болезни, но в этот момент Доллю было все равно. Главное: врач к Альме придет! Не могу же я вернуться к ней и в очередной раз сообщить о неудаче! Хватит с нас на сегодня неудач. Кажется, уже вся наша жизнь только из неудач и состоит.

Лицо у врача было такое, будто бы вместо кожи череп обтягивала тонкая папиросная бумага, которая того и гляди порвется. Он напоминал привидение: двигался медленно и осторожно, словно мог в любой миг рассыпаться, говорил тихо, даже как-то беззвучно, словно все слова уходили в туман…

Они вышли на улицу. В сумке врач нес кое-какие инструменты. И внезапно он спросил:

– Герр доктор Долль, вы писатель?

Долль подтвердил.

– Я тоже писатель, – сообщил врач, все в той же безличной, тихой манере. – Вы знаете?..

Долль попытался вспомнить, какая фамилия значилась на табличке. Но в голову лезли только «кожные и венерические заболевания».

– Нет, – ответил он. – Не знаю.

– Ну как же! – воскликнул врач. – Я даже был когда-то известен. И не так давно. – Он сделал паузу и ни с того ни с сего добавил: – Кстати, моя жена бросилась под машину на шоссе.

Вот так химера! – с содроганием подумал Долль. И эту самую химеру я веду к Альме! Надеюсь, хоть ее-то он пугать не будет!

Но у постели больной врач вел себя как подобает. На его папирусной физиономии даже промелькнуло что-то вроде улыбки, когда он увидел детское личико молодой женщины.

– Ну, и что же нас беспокоит, прекрасное дитя? – мягко спросил он. После осмотра, который не занял у него много времени, он сказал, адресуясь скорее к Доллю, чем к молодой женщине: – Заражение крови на ранней стадии. Лучше всего немедленно обратиться в больницу. Я выпишу направление.

– А как же мой муж?! – воскликнула фрау Альма. – Не поеду я ни в какую больницу. Я не оставлю мужа одного!

Долль попытался ее уговорить:

– Но ты же знаешь, какое у нас положение, милая. Сейчас это лучшее решение. В больнице у тебя будет постель! И еда! И покой! И уход! Соглашайся, Альма!

– А ты? А ты?! – упорствовала она. – Тебе-то где придется ютиться, пока у меня будет и покой, и еда, и постель, и уход?! Ты думаешь, я смогу жить не тужить, пока ты будешь кантоваться бог знает где и как?! Ни за что! Никогда!

Чудной врач сидел, опустив голову и не вмешиваясь в спор. Потом взял сумку и сказал без всякого выражения:

– Сейчас я сделаю вам укол, чтобы боль отпустила и вы могли немного поспать. А вечером загляну к вам снова.

– Но до вечера нам надо выместись с этой кушетки! – возразил Долль. – Здесь спит консьержка. А нам, пожалуй, придется сегодня спать на улице!

Ничего не ответив, врач сделал укол. Долль видел, как на лице жены тут же появилось расслабленное, едва ли не счастливое выражение, как только врач впрыснул обезболивающее. (Морфий был ей не в новинку. Ей уже делали уколы от желчных колик.) Она улыбнулась, слегка потянулась, устроилась поудобнее на подушке.

– Боже! Как хорошо! – прошептала она и закрыла глаза.

За каких-то пять секунд она забыла и мужа, и боль, и огорчения, и голод. Да что там – она вообще забыла, что замужем и имеет ребенка. Осталась наедине с собой, в себе. Улыбка не сходила с ее уст. Долль смотрел, как мирно она дышит: похоже, даже дыхание ей сейчас доставляло удовольствие.

Врач тем временем убрал шприц в сумку.

– Я вас немного провожу, герр доктор! – сказал Долль. Он вдруг понял, что просто не может остаться наедине с этой женщиной, которая внезапно стала ему чужой. Несмотря на все раздоры последних недель и месяцев, никогда еще он не чувствовал себя так одиноко, как сейчас.

– Так значит, я зайду еще раз вечером, – повторил врач, словно не слышал их разговора. – Между восемью и девятью. Проследите, чтобы подъезд был открыт.

Долль не стал больше возражать: все равно врач, похоже, не слушает. Некоторое время они шли молча. Затем врач опять заговорил о своем:

– Как будто сто лет назад это было – но я действительно был довольно известным писателем!

Он не хвастался – скорее высказывал вслух мысль, которая не давала ему покою. И следующая его фраза, казалось, была вырвана из того же потока рассуждений.

– Я вколол вашей жене лекарство из моего запаса для самоубийства. Там примерно треть скополамина. Когда вы вернетесь, она будет спать.

И после очередной паузы:

– Да, я покончу с собой – может, завтра, а может, через год. – Он протянул Доллю вялую, влажную ладонь. – Ну вот я и дома. Спасибо, что проводили. Конечно, у меня никогда не было столько читателей, сколько у вас. И да, вечером я зайду еще раз – не забудьте про парадную дверь.

И уже на ходу:

– Сегодня я, впрочем, кончать с собой не стану. Кстати, вы, конечно, знаете, что жена ваша – наркоманка?!

Долль сидел у постели жены. Она крепко спала. Спала как ребенок – с беззаботным, радостным выражением лица. В открытое окно светило осеннее солнце, поддувал свежий ветерок, на улице весело гомонили играющие дети. Но Доллю не было весело: он очень устал и совершенно отчаялся. К тому же его терзал голод. Последний кусок хлеба он давно съел. Больше у них ничего не было.

«Эх! – думал Долль. Почему я не попросил, чтобы мне сделали такой же укол?! Забыть обо всем хоть ненадолго! Этот полусумасшедший не отказал бы. Фамилия его, кстати, Перниз. Припоминаю, он действительно был известен. Кажется, я из его вещей ничего не читал, он писал все больше об искусстве, словно сам был художником. А теперь носится с мыслью о самоубийстве, и жена его бросилась под машину!»

Долль резко выпрямился на стуле. Его чуть не сморил сон, а ведь надо что-то делать. Через три часа стемнеет, а им по-прежнему негде ночевать!

Он встал и поплелся прочь. На лестничной площадке он помешкал и, поскольку понятия не имел, куда идти, опять поднялся в их бывшую квартиру.

На этот раз дверь открыли, едва он позвонил. И не нахалка танцовщица, а фрау Шульц – та самая дама, которой Альма поручила в их отсутствие присматривать за вещами и в честности которой так сомневалась жена консьержа.

Белое, мясистое лицо жены майора Шульца просветлело, когда она увидела Долля.

– Это вы, герр Долль! Я защищала вашу квартиру аки лев – эх, приехать бы вам на пару недель пораньше!.. Теперь у вас будут трудности с жилищным управлением и прочими ведомствами. А где же ваша супруга? Ах, спит – ну слава богу, пока она спит, я хоть в ее комнате приберусь. Этой ночью вам придется обойтись одной кушеткой, другую забрали, но вы туда сходите, и вам ее вернут! Сигаретку не желаете? Как, вы все выкурили? Возьмите, возьмите пачку! Ай, бросьте, я покупаю столько, сколько хочу, у американцев, пять марок штука, немецкие деньги… Подождите чуток, я как раз варила кофе, когда вы пришли, – выпейте со мной чашечку. Не опивки, нет, настоящий кофе! Я его раздобыла за четыреста марок фунт. Это еще дешево, дорогой мой, я покупаю только задешево. Закусим белым хлебушком; у меня есть сыр и, думаю, даже маслице найдется.

Ох, и не говорите. Вы все потеряли?.. Перестаньте, дорогуша, вы понятия не имеете, в каком положении я – у меня не осталось буквально ничегошеньки! Только то, что на мне надето. Нет-нет, сегодня вы мой гость! А может, нам разбудить вашу жену? Верно, верно, лучше мы ей кое-что оставим. Угощайтесь, угощайтесь совершенно спокойно – я сегодня принесу еще. Меня все так балуют… И мне не приходится платить спекулянтские цены. Нет, стеганого одеяла больше нет, его украли. Я даже знаю кто, но, поскольку не могу доказать, голословно обвинять не стану.

Вы, конечно, слышали, что консьержа-то – того? Естественно, арестовали, он же был нацист до мозга костей. Вот бы еще жену забрали – она и того хуже! – Стену пришлось подлатать и подкрасить, я где-то записала, сколько это стоило, скажу вам позже. Работник взял не очень дорого, так, небольшая любезность. Рамы с пленкой и фанерой я одолжила, но время терпит, пока что они могут спокойно постоять.

Разумеется, комната в полном вашем распоряжении, это же ваша комната, и мебель вся на месте! Посуда тоже ваша. Я всегда могу поспать у знакомых, а эту певичку с ее семейкой выселите через жилконтору. Впрочем, они вполне приличные люди – но что это меняет? Нынче каждому своя шкура ближе к телу! Она вас так боится! У них ведь ничего нет, ни одной ложки, ни одной чашки… Кстати, чайничек, в котором сейчас кофе, не ваш, ваши чайники все побились при бомбежке. Мне его дала одна старушка, денег она, конечно, не возьмет. Думаю, фунт сахара и хлеб будет в самый раз. Это не так много, дорогой мой, сахар нынче по сто, а хлеб по восемьдесят – вам же нужен чайник! Ладно, это я обсужу с вашей женой.

Кушайте, кушайте хлеб, на вкус он ничего, хотя и не насыщает. Я как раз собираюсь купить свежий. Может, и варенье удастся раздобыть. Если бы вы приехали вчера, я бы угостила вас пирогом, настоящим сладким пирогом, с толстым слоем сахарной пудры. Увы, увы! Но ничего: я поговорю с моим пекарем, к воскресенью он испечет вам пирог. Дорого он не возьмет…

…Поток ее речей не иссякал – от Долля требовалось только сидеть и слушать. Иногда он вставлял «да», «вот как», «спасибо» – этого более чем хватало. Он доплыл до пристани; наконец-то, наконец-то, когда он совсем было отчаялся, для них все-таки нашлось какое-никакое пристанище. Удобно расположившись в кресле и вытянув уставшие ноги, которые буквально горели, он поглощал белый хлеб – один кусок, три, семь, – пил кофе, выкуривал сигарету и снова принимался за еду. А Шульц говорила и говорила…

Это была женщина за сорок, начинающая увядать – чего она сама пока еще не желала понимать, – в довольно мятой и не очень чистой одежде, но несомненно дама. Во всяком случае, была когда-то дамой – кого из прежних «дам» сейчас повернется язык так назвать?

И вот уже стемнело, у постели горит большой электрический торшер, из радио тихо льется танцевальная музыка. Врач, эта обтянутая папирусом химера, уже побывал у них и снова ушел. Он опять посоветовал ехать в больницу, но потом без долгих разговоров сделал обоим по уколу. Теперь оба расслабленны и спокойны, и морфий дарует сладкий обман, будто никаких трудностей в жизни больше нет.

На столике у кушетки вдоволь сигарет, заварочный чайник с настоящим чаем, банка сгущенки, сахар – и, конечно же, белый хлеб. Они ни в чем не испытывают недостатка, у них есть дом, в котором играет изысканная музыка. Со стен смотрят картины – оригиналы, не то чтобы шедевры, но вполне добротные полотна.

Долли еще не спят. На этот раз врач вколол им чистый морфий, и они тихонько болтают, строят планы… планы?.. Они потеряли всякую связь с действительностью, витают в грезах, любое желание, едва возникнув, тут же сбывается. Квартира принадлежит им, у них вдосталь продуктовых карточек, скоро придет из городка грузовик с малышом Петтой и вещами. Завтра он снова сядет писать книги, в голове роятся планы, его ждет мировой успех…

Салон молодой женщины станет лучшим салоном Берлина. «Прибойчик» журчит о тех платьях, которые закажет у портнихи, и о тех, которые носила когда-то; от Долля здесь не требуется даже поддакивать, он может предаваться собственным грезам. С женой и ребенком он будет путешествовать по миру, о чем мечтал еще до войны. Теперь ненавистная бойня наконец-то закончилась, еще пара месяцев, и они уедут из этого разрушенного города в более радостные края, где всегда светит солнце, где на деревьях поспевают южные фрукты…

Вот так они лежат и грезят наяву, в эйфории, в чаду; наконец-то они сбежали от горькой действительности. У них тысячи надежд, преград больше нет. Они смотрят друг на друга и ласково улыбаются, словно они не супруги, а юные влюбленные или дети…

Плохо натянутая на рамы пленка шуршит под порывами ветра, в выгоревшем сарае под окнами хлопает дверь. С улицы то и дело доносятся какие-то загадочные шорохи. Сыплются ли это обломки?.. Или крысы в подвале ищут нечто ужасное?.. Мир разрушен, и, чтобы заново его отстроить, нужна каждая воля, каждая рука. А они лежат и мечтают. Им нечего больше любить, ни к чему жить. У них ничего нет, и сами они ничто. Малейшая неприятность может низвергнуть их в бездну и навсегда стереть с лица земли. А они мечтают.

– Дай-ка мне еще сигарету! Завтра купим новые. У меня такое чувство, что отныне наши дела пойдут на лад.

Но потом – еще до полуночи – их вновь охватывает тревога. Действие укола закончилось, пленительный обман развеялся.

– Я не могу спать! – и: – Боль нестерпимая! Давай опять позовем врача.

– Уже поздно. Комендантский час! На улицу выходить нельзя!

– Что за чушь! А если я тут рожаю?! Или при смерти лежу?!

– По счастью, ни то ни другое! Завтра утром я первым делом пойду ко врачу.

– Завтра утром – да до утра я просто не дотяну! Я сама сейчас пойду!

– Альма, ну куда тебе – в такой час, да с твоей ногой! Давай уж лучше я!

– Нет, я. Если я действительно наткнусь на патруль, мне-то они точно ничего не сделают!

– Но все подъезды заперты!

– А я как-нибудь да войду. Ты же знаешь свою Альму. У меня все получится!

И она ушла, оставив его одного. По-прежнему играла музыка, по-прежнему ярко светил торшер у кушетки. Но теперь, когда дурман улетучился, он снова видел, в каком положении они на самом деле: помощи ждать неоткуда, здоровье подорвано, и внутри все иссякло – силы, надежда, желание работать… Благодаря папирусной химере да сомнительной бабенке они на пару часов забыли, каково их положение в действительности, но теперь он снова ясно все понимал. Да, у них теперь есть крыша над головой, но в общем и целом лучше не стало, наоборот, только хуже: жена в неурочный час шатается по улицам в надежде на укол морфия! Ему вспомнилось, как прошлой ночью она настаивала, чтобы они ушли с вокзала Гезундбруннен искать медпункт. Тогда она жаловалась на желчные колики; теперь, когда у нее разболелась нога, о желчной болезни она уже не вспоминала. Наверняка и вчера она мечтала только об уколе. Настоящая наркоманка – только этого не хватало!

Уже час ночи – она обещала вернуться быстро, а прошел уже целый час! Он должен подняться, разыскать ее, помочь ей! Но он так и не поднялся. Что тут сделаешь?.. Может, ее арестовали и отвели в участок. Или она сейчас у врача в одном из этих темных домов – как он ее найдет? Оставалось только ждать, опять ждать, вся его жизнь состоит теперь из тщетного ожидания, а в конце поджидает смерть.

Мысли у него путались. Он ужасно устал, к тому же, вероятно, сказывался укол – так или иначе, он заснул. Да не просто заснул: провалился в сон, как в гибельную бездну.

Через какое-то время он почувствовал, как она легла рядом с ним на кушетку. Она была в отличном настроении. Да, патруль ее задержал, но полицейские оказались настоящими джентльменами. «Иди к своему врачу, – сказали они. – Только держи в руке белый платок – тогда тебе никто не причинит вреда!»

Нет, в дом этого чудака герра Перниза она не попала, но нашла другого врача, весьма светского и обходительного человека, который открыл ей дверь в пижаме и без лишних разговоров сделал укол. Она счастливо рассмеялась. О муже она тоже не забыла, она всегда о нем помнит: принесла для него таблетки. Пусть поскорее их примет: врач сказал, они очень сильные, ничуть не хуже морфия. И она снова рассмеялась.

– Смотри, еще я принесла несколько сигарет. Один из патрульных меня угостил. Давай-ка посчитаем: восемь, десять, двенадцать – ну разве не прелесть?