Текст книги "После 1945. Латентность как источник настоящего"

Глава 3. Нет выхода / нет входа

«Карманный линкор» «Граф Шпее» впервые коснулся воды в октябре 1932 года – почти за четыре месяца до того, как к власти официально пришла Национал-социалистическая партия Адольфа Гитлера, – а в первое плавание он отправился 30 июня 1934 года. Свое имя корабль позаимствовал у адмирала графа Максимилиана фон Шпее, умершего 8 декабря 1914 года при первой битве за Фолклендские острова. После выполнения обязательств международного мониторинга испанского побережья во время Гражданской войны корабль был отправлен 26 сентября 1939 года – почти в то же время, когда разразилась Вторая мировая война, – в Атлантику в качестве коммерческого судна, где он потопил девять торговых кораблей союзников. Корабль превратился в такую угрозу отчасти из-за продвинутой технологии, имевшейся у него на борту: «Граф Шпее» был первым кораблем немецкого военно-морского флота, который был оснащен радаром «Seetakt». Однако часть заслуги определенно выпадает на долю капитана Ханса Лангсдорфа, ветерана Первой мировой войны, который принял командование 1 ноября 1938 года. Лангсдорф строго придерживался правил торговой войны, когда спас жизни трехсот трех матросов с тех кораблей, которые он потопил. (Позже в нейтральных норвежских водах пленников силой освободил с немецкого танкера «Altmark» британский эсминец.) Многие пленники высоко отзывались о Лангсдорфе; он говорил на прекрасном английском и дал некоторым из них книги на их родном языке, чтобы помочь скоротать время.

Восемь поисковых групп – в общей сложности двадцать пять судов (в основном британских) – получили задание найти «Графа Шпее». 13 декабря 1939 года – середина лета в южном полушарии – седьмая из этих мини-флотилий заметила корабль возле аргентинско-уругвайского побережья. В начале сражения восьмидюймовый снаряд прошил две корабельные палубы и нанес сокрушительный удар по топливной системе очистки судна. «Граф Шпее» был вынужден встать на якорь в доках порта Монтевидео (официально державшего нейтралитет, но на деле выступавшего на стороне союзников). По Гаагской конвенции 1907 года кораблю предоставлялось семьдесят два часа перед тем, как покинуть нейтральные воды. Тела более чем тридцати членов экипажа были захоронены с воинскими почестями на немецком кладбище в Монтевидео. А в это время Лангсдорф получает приказ от самого Адольфа Гитлера «пробиваться к Буэнос-Айресу, используя имеющееся вооружение». «Граф Шпее» покидает гавань Монтевидео в 6:15 17 декабря 1939 года; три британских военных корабля поджидают его на выходе, чтобы развязать бой в международных водах. И вот прямо на границе уругвайских территориальных вод в 7:52 корабль был потоплен своей командой на мелководье – это решение спасло, возможно, многие жизни. Три дня спустя, обернувшись флагом Германской империи (который отличается от нацистского флага со свастикой), Лангсдорф застрелился. По его хитроумному плану около трех тысяч моряков «Графа Шпее» отправились вниз по течению по Рио де ла Плата, где их подобрали три судна под аргентинским флагом, находящиеся в собственности у местных немцев. Кто-то из раненых членов экипажа задержался в Монтевидео; позже они решили там и остаться. После окончания войны – в феврале 1946 года – была предпринята операция по насильственной репатриации более восьмисот немцев, проживавших в Буэнос-Айресе. К тому времени большинство из них уже хотели остаться жить в Южной Америке. И смогли они это сделать благодаря вмешательству аргентинского флота, в самый последний момент снабдившего их нужными документами.

После затопления большая часть суперконструкции «Графа Шпее» оставалась над водою. В течение последующих десятилетий эта руина постепенно уходила под воду. Сейчас можно увидеть только самую вершину мачты, близко под поверхностью воды. Поскольку руины мешают навигации, в феврале 2004 года начала осуществляться попытка их поднять. Эти усилия были остановлены указом уругвайского президента в 2009 году. Вместе с потомками членов экипажа «Графа Шпее», все еще проживающими в Аргентине и Уругвае, эта мачта и те части корабля, что были подняты с глубины, до сих пор хранят – в состоянии латентности – тот эпизод из самого начала Второй мировой войны, который так завораживал нас в середине ХХ века. Или, говоря точнее: некоторые материальные остатки этого эпизода все еще существуют и их можно увидеть, но, однако, мы вряд ли смогли бы их опознать без посторонней помощи. История «Графа Шпее» связана с клаустрофобичным чувством невозможности покинуть Монтевидео и Рио де ла Плата. Она также связана с отказом капитана Лангсдорфа поступить полностью под командование нацистов, как и с нежеланием его бывшей команды покинуть Рио де ла Плата. Во время похоронной церемонии в Монтевидео Лангсдорф произвел традиционный морской салют, хотя все остальные члены экипажа вокруг него бросали зигу (Hitlersgruß). И тем не менее мы никогда в точности не узнаем, каковы были мотивы его последних действий в качестве морского командора.

* * *

История «Графа Шпее» из начала войны, рассказывающая о невозможности уйти и о нежелании войти, является предвестником и конденсирует в себе, как аллегория, одно из измерений того Stimmung’а, который начал возникать в последние годы конфликта и господствовать в мире после окончания сражений. «За закрытыми дверями» – драма, написанная тридцативосьмилетним Жан-Полем Сартром и впервые поставленная в оккупированном Париже в мае 1944 года в Le Vieux Colombier, всего за четыре дня до того, как союзники высадились в Нормандии, – выводит на сцену ситуацию физической (и как следствие – экзистенциальной) невозможности покинуть некое место. Три человека – Инэс, Эстель и мужчина под именем Гарсэн, то есть Мальчик, при том что он кажется человеком среднего возраста, – встречаются в гостиной, обставленной тяжеловесной мебелью середины XIX века. В комнате нет окон и нет зеркал, и герои не только не могут выглянуть вовне, они также не могут увидеть сами себя; и такое положение дел, кажется, заставляет их быть более чувствительными – даже уязвимыми – к взгляду других. Эстель, Гарсэн и Инэс с самого начала знают – и потому свободно об этом и говорят, – что жизнь их кончилась. Комната и положение, в котором они оказались, напоминают ад. Но что превращает это пространство в ад для каждого из них, так это то, что каждый должен жить вместе с другими, в присутствии других и их взглядов. «Палач – то есть каждый из нас для двух остальных», – говорит Инэс. Она лесбиянка, которая жаждет Эстели, которая в свою очередь хочет быть любимой Гарсэном, чем заставляет ревновать и страдать Инэс. И Инэс мстит им просто тем, что Эстель и Гарсэн не могут заняться любовью без того, чтобы не оказаться под ее бдительным взглядом. Ничего не требуется от Инэс – ни действия, ни решения – для того, чтобы смутить и фрустрировать Эстель и Гарсэна. Это определяющая черта их ситуации – и Гарсэн первым обнаруживает, что у обитателей этой комнаты нет век. Визуальный контакт с окружающим миром нельзя прервать – условие, которое является базовым для обычной жизни: «Ты даже не представляешь, насколько это освежило меня. Четыре тысячи моментов покоя за один час. Четыре тысячи моментов побега. И когда я говорю четыре тысячи… Что? Я буду жить без век? Не глупи. Без век, без сна, это одно и то же. Я никогда не буду больше спать… Но как я смогу вынести самого себя?» Без век глаза больше не могут плакать.

В этом закрытом пространстве без окон не существует также никакой разницы между днем и ночью. Усугубляя положение Эстель, Гарсэн и Инэс даже не могут выключить свет; все сделано так, чтобы усиливать агрессивную власть чужого взгляда. Единственная неожиданность, предложенная сюжетом пьесы, кроме все усиливающегося чувства клаустрофобии, приходит под самый конец. Гарсэн бьет кулаком о дверь. Кажется, попытка эта остается тщетной – пока дверь внезапно и неожиданно не открывается.

ЭСТЕЛЬ. ‹…› если откроется дверь, я убегу.

ИНЭС. Куда?

ЭСТЕЛЬ. Неважно куда. Подальше от тебя.

Гарсэн не перестает стучать в дверь

ГАРСЭН. Откройте! Откройте! Я согласен на все, на испанский сапог, клещи, расплавленный свинец, тиски, удавку – на все, что жжет и дерет, я хочу мучиться по-настоящему. Пусть лучше побои, кнут, оспа, чем эта умственная пытка, этот призрак страдания, который ласково касается тебя и никогда не делает по-настоящему больно. (Трясет дверную ручку.) Вы откроете или нет? (Дверь внезапно распахивается, он чуть не падает.) Вот те на!

Долгое молчание.

ИНЭС. За чем дело стало, Гарсэн? Уходите.

ГАРСЭН (медленно). Интересно, почему дверь отворилась?

ИНЭС. Чего вы ждете? Уходите скорей.

ГАРСЭН. Не уйду.

ИНЭС. А ты, Эстель?

Эстель не двигается. Инэс смеется.

Ну! Кто же? Кто из троих? Путь свободен, что же нас держит? Помрешь со смеху! Мы неразлучны[16]16
  Сартр Ж.-П. За закрытыми дверями // Сартр Ж.-П. Пьесы. М.: Издательство «Гудьял-Пресс», 1999. С. 551–552.


[Закрыть].

Если рассматривать это в социальной перспективе, то данная сцена показывает, что все три героя интериоризировали свою ситуацию, которая стала для них «второй природой». С психоаналитической точки зрения можно сказать, что, сами того не осознавая, все трое влюбились в собственное страдание. Однако, возможно, нам вообще не стоит спрашивать, что «означает» эта сцена. Можно просто заметить, что этот тип клаустрофобии не зависит от специфически материальных условий их заточения. Скорее уж он связан с неспособностью трех умерших людей пересечь порог, отделяющий их от внешнего мира, по которому они тоскуют – в особенности в тот момент, когда в их отношениях усиливается напряжение. Или, может быть, никакого вовне не существует вообще?

Фильм Луиса Бунюэля, выпущенный в Мексике, задает тот же сценарий. «Ангел-истребитель» (1962) рассказывает о богатой семье, приглашающей группу друзей в свой роскошный дом после вечера в опере. После обильных возлияний и пустых разговоров гости обнаруживают в ранние утренние часы, что не могут уйти, хоть двери и открыты. Соответственно, они должны провести вместе несколько дней без всякой связи с внешним миром и повседневными занятиями. Через какое-то время и гости, и хозяева теряют последние остатки приличия. А в конце они забывают и обо всех базовых формах поведения, которые мы называем «человеческими». Власти и полиция пытаются проникнуть на территорию поместья извне, но все попытки заканчиваются неудачей – до тех пор, пока, словно по волшебству, стадо овец и ягнят не проходит внутрь. Гости убивают и съедают некоторых животных. И вдруг внезапно они уезжают. Здесь тоже не надо спрашивать, в чем «значение» этого жеста, как было наслано заклятие и что заставило его исчезнуть. Фильм Бунюэля – просто об этом чувстве замкнутости в узком пространстве без физических преград. В этом отношении «Ангел-истребитель» являет ситуацию, которая ничем не отличается от ситуации Эстрагона и Владимира в «В ожидании Годо»:

ЭСТРАГОН. Давай уйдем.

ВЛАДИМИР. Мы не можем.

ЭСТРАГОН. Почему?

ВЛАДИМИР. Мы ждем Годо.

ЭСТРАГОН. Это правда![17]17
  Беккет С. В ожидании Годо. С. 73.


[Закрыть]

Им не известно, кто такой Годо и даже как он выглядит. И, скорее всего, они не узнали бы его, если бы он действительно им явился. Они также не знают, приедет ли он когда-нибудь. Годо «воплощает» нематериальное условие их неспособности уйти. Когда впервые появились такие тексты, как «В ожидании Годо» или «За закрытыми дверями», читателей особенно интриговало – по разным причинам, явным или скрытым, – что именно делало невозможным для персонажей выйти из того пространства, где они оказались. Они с волнением открывали для себя, что взгляд Другого или отсутствие Бога могут стать возможными источниками экзистенциальной пытки. Но сегодня, в ретроспективе, нас, напротив, больше всего поражает сама одержимость заточением, которую выказывают эти пьесы.

* * *

Единственная драма Вольфганга Борхерта «Там, за дверью» впервые была поставлена в Гамбурге 21 ноября 1947 года, через день после того, как автор в возрасте двадцати шести лет умер в Базельском госпитале. За девять месяцев до того, как ее поставили на радио, пьеса уже вызвала невероятно сильную реакцию в Германии. Вплоть до 1960-х – даже до начала 1970-х – «Там, за дверью» считалась театральной классикой. На уроках литературы она провозглашалась образцовым текстом поствоенного периода. Сегодня Борхерт и его сочинения большей частью забыты за пределами профессионального мира историков литературы. Борхерт был одним из немногих немецких интеллектуалов, кто открыто осуждал национал-социалистический режим в своих сочинениях и кабаре-шоу. По этой причине он провел больше времени в тюрьме, чем на фронте. С 1942 года автор страдал разлитием желчи. Не какое-то конкретное ранение или болезнь, а скорее всепоглощающее физическое истощение привело к его преждевременной смерти.

С этой точки зрения ефрейтор Бэкманн – протагонист «Там, за дверью» – не является автобиографической фигурой. Бэкманн возвращается с фронта (или, возможно, из заключения, как и сотни тысяч других молодых немцев после войны), в то время как Борхерт сумел бежать из французской тюрьмы, расположенной на немецкой территории, до окончания боевых действий (пройдя шестьсот километров по военной зоне, чтобы возвратиться в родной Гамбург 10 мая 1945 года, через два дня после безоговорочной капитуляции Германии). Друзья позаботились о Борхерте, даже профинансировали его поездку в Швейцарию, где он получил медицинскую помощь и умер. В отличие от него, рядовой Бэкманн обнаруживает, что все двери перед ним заперты, – как это и было в случае стольких солдат, вернувшихся с полей сражений.

Если протагонисты Сартра не могут покинуть свою гостиную (salon), даже когда двери в ней широко раскрыты, то ефрейтора Бэкманна ни разу не впускают ни в пространства, ни в экзистенциальную ситуацию, которые могли бы подарить ему тепло, кров или покой. Можно даже изобрести новый термин, сказав, что Бэкманн испытывает неосуществимую клаустрофилию. В неизменных черных очках, которые должны были защищать его во время газовых атак, Бэкманн рассказывает товарищу с ампутированной ногой, что же стоит в сердцевине его опыта:

Вчера я так же спрашивал того, кто был с моей женой. В моей рубашке. В моей постели. «Ты что тут делаешь?» – спросил я. А он пожал плечами и сказал: «Правда, что я тут делаю?» Так он ответил. Тогда я закрыл дверь спальни. Нет, сперва погасил свет. И потом оказался за дверью[18]18
  Борхерт В. Там, за дверью (рус. перев. см. в эл. версии: https://royallib.com/read/borhert_volfgang/za_dveryu.html#0, либо опубликованный перевод: Борхерт В. На улице перед дверью // Борхерт В. Избранное. М.: Художественная литература, 1977).


[Закрыть].

Бэкманн отправляется в дом своих родителей лишь для того, чтобы узнать там от женщины, проживающей в их квартире, что, не выдержав давления, которое оказывалось теперь на сторонников нацизма, его родители убили себя, пустив газ из кухонной плиты. «Однажды утром их нашли на кухне синих и окоченелых. Так мой старик сказал, что это глупость и столько газа нам бы на целый месяц готовки хватило»[19]19
  Там же.


[Закрыть]. В конце разговора сам Бэкманн заставляет женщину закрыть перед ним дверь. Боевой командир Бэкманна, полковник, находит его смешным и советует ему заняться сценической карьерой. Директор театра советует ему вернуться, когда он наберется опыта и станет звездой: «Все двери закрыты. Они открыты только для Ширли Темпл или для чемпиона по боксу Макса Шмелинга»[20]20
  Там же.


[Закрыть]. Бог – это старик, который знает, что, поскольку он не может ничего изменить, ему больше никто не верит. А Смерть, со своей стороны, наслаждается таким успехом, что аллегорическая фигура, ее представляющая, даже «набрала немного веса». Но Смерть также отказывает Бэкманну. Когда он пытается утопиться в Эльбе, река выплевывает его обратно:

Найди себе другую постель, если твою заняли. Я не хочу твоей жалкой никчемной жизнишки. Слишком ты для меня мал, парень. Послушайся старой женщины: поживи сначала. Пусть-ка тебя потопчут. Да и сам – сам топчи других. А когда будешь сыт всем по горло, так что блевать потянет, когда останешься совсем без ног, а сердце твое поползет на карачках, тогда вот и поговорим. Ну а сейчас никаких глупостей не натворишь, ясно? Сейчас ты уберешься отсюда, золотко мое. Этой твоей малюсенькой щепотки жизни для меня чертовски мало. Попридержи ее[21]21
  Борхерт В. Там, за дверью.


[Закрыть].

На неаллегорическом (или менее аллегорическом) уровне в любом случае это не река спасает жизнь Бэкманна, отвергая его, а юная девушка, которая вытаскивает его холодное тело. Она хочет взять его домой – и хочет так сильно, как будто бы обладает силой воскрешать:

ОНА. О, тогда мы вместе пойдем домой, ко мне. Пожалуйста, живи, бедная мокрая рыбка! Для меня. Со мной. Пойдем, мы вместе будем живы.

БЭКМАНН. Жить? Ты правда искала меня?

ОНА. Правда. Тебя! Только тебя. Всегда – только тебя. Ну зачем ты умер, бедный серый призрак? Разве ты не хочешь жить, не хочешь, со мной?

БЭКМАНН. Хочу. Хочу. Хочу. Я пойду с тобой. Я буду жив, буду с тобой![22]22
  Там же.


[Закрыть]

Последняя сцена намекает, что девушка, которая спасла жизнь Бэкманну, является женой его одноногого товарища. Отказ, полученный им от собственной жены и возле закрытых дверей родительского дома, наконец запускает серию событий, в которой Бэкманн навязывает сходную участь тем, кто разделяет с ним его судьбу. Хромоногий его товарищ, который, в отличие от Бэкманна, сумел себя убить, теперь зовет Бэкманна убийцей. Это обвинение, возможно, делает роль Бэкманна двойной. Бэкманн не может вернуться домой, должен всегда оставаться вовне, перед дверью, потому что другой человек занял его место в постели рядом с его женой. В то же время он сам теперь занимает место своего товарища в постели с чужой женой. И когда ему становится ясно, что из этой ситуации выхода нет, Бэкманн осознает и то, что еще одна дверь закрылась перед ним. Эта дверь, которую представляет собой самоубийство, этот вход в смерть – единственное, что способно помешать ему начать убивать остальных: «Разве не имею я права на собственную смерть? На свою немедленную кончину? Я должен снова дать убить себя и снова убивать сам? Куда мне идти? Во имя чего жить? С кем? Зачем? Куда нам деться в этом мире?»[23]23
  Там же.


[Закрыть]

Неважно, употребляем ли мы слово «мир» в смысле мира самой пьесы, или мира ефрейтора Бэкманна, или, возможно, Вольфганга Борхерта, очевидным следствием всего этого является то, что «этот мир» не предлагает нам места, свободного от вины. Если в пьесе «За закрытыми дверями» невыносимым присутствие другого делает чужой взгляд, то в пьесе «Там, за дверью» уже само наше физическое присутствие всегда – и неизбежно – лишает другого человека пространства (обстоятельство, которое, между прочим, совершенно точно соответствует условиям повседневной жизни многих немцев после войны). Только присутствуя в качестве голоса, физически «другой» не занимает места в мире. В заключительном монологе вместо того, чтобы пытаться убежать от социальной жизни, Бэкманн мечтает об ответе другого – о знаке его присутствия (где «его» предполагает, что тот другой, к которому он обращается, – это другой мужского пола, чье место занял Бэкманн, когда переспал с его женой). Бэкманн осознал, что его существование – это не существование невинной жертвы, но существование жертвы, которая превращает в жертв других:

Где ты, Другой? Ведь ты всегда был рядом! Где ты теперь, Утверждатель? Отвечай! Сейчас ты нужен мне, Отвечающий! Тебя вдруг не стало! Где ты, Отвечающий, где ты, который запрещал мне умереть? И где тот старик, чье имя Бог?

Почему он молчит???

Отвечай!

Почему все молчат? Почему?

Неужели некому ответить?

Нечего ответить?

Нечего ответить??

Неужели никто ничего не ответит???[24]24
  Борхерт В. Там, за дверью.


[Закрыть]

Обе послевоенные пьесы – Сартра и Борхерта – сообщают нам чувство, что среди людей ничто и никогда не бывает ни естественно добрым, ни избавленным от конфликта. Персонажи всегда будут чувствовать, что присутствие других либо вторгается в их жизнь, либо полностью их исключает; и равным образом они узнают, что и сами неизбежно оказывают такое же воздействие на других. Та навязчивая интенсивность, с которой именно ощущение пространства передает состояние людей после 1945-го, не просто метафора. Скорее это предполагает, что в данный исторический момент то, что есть неправедного в наших отношениях с другими, всегда или по крайней мере частично проявляется еще и в виде физического дефекта: оно производит телесную боль и через тело открывает опыт потревоженного пространства. Это состояние, во всей своей сложности вызывает желание исцеления и в то же время пробуждает мечту – или даже память – о том, что все может быть и по-другому, и что на самом деле все было другим, и что однажды, может так случиться, оно снова изменится и станет «благом». Но этот другой мир остается латентным, ибо он существует смутно, лишь в нашем желании перемены обстоятельств.

* * *

Отчаяние от невозможности выйти и отчаяние от невозможности войти, которые задали фокус нашему рассмотрению «За закрытыми дверями» Сартра и «Там, за дверью» Борхерта, повсеместно присутствуют в корпусе текстов, написанных после Второй мировой войны, и не только в тех сочинениях, что были созданы в странах – участницах боевых действий. Мы начинаем понимать, до какой степени – по крайней мере в условиях того совершенно особого времени – эти два topoi (и вновь мы берем здесь слово topoi как обозначение, по крайней мере частичное, «пространств» или «форм пространства» в буквальном смысле) труднее различить между собою, чем кажется на первый взгляд. То же самое верно, как мы уже видели, и в случае различения действия / агрессии, с одной стороны, и жертвенности, с другой. Конечно, в качестве различных сторон опыта они совсем не одно и то же, точно так же для отношений между ними не характерны переменчивость и нестабильность. Напротив – и это очень похоже на Гегеля с его описанием «диалектики раба и господина», – нет ни одного состояния жертвенности, которое в конечном счете не обнаруживало бы в себе агрессию (и наоборот). И все же, несмотря на эту глубокую взаимосвязь, я хотел бы показать – сначала в случае «нет выхода», а потом в случае «нет входа», – насколько эти мотивы господствуют над всевозможными текстами, сочиненными для выполнения очень разных функций. И тогда в процессе разбора мы придем к более глубокому пониманию как асимметричности отношений, так и неразрывности, существующих между этими topoi.

Навязчивое желание невозможного выхода часто вступает в противоречие с кошмаром выхода во внешнее пространство, которое удаляется от нас по мере продвижения в него. Так что желание выйти может внезапно трансформироваться в желание остаться внутри. Наиболее радикальное и разрушительное усиление мотива «выхода нет» проявилось в одном так никогда и не оцененном по достоинству испанском романе 1962 года. Сцена, о которой идет речь, взята из романа «Время тишины» Луиса Мартина-Сантоса и рассказывает о неудачном аборте, закончившемся смертью. Молодая женщина – девушка, которая умрет, – забеременела после многократного изнасилования собственным отцом, происходившего регулярно в присутствии всей семьи. Отец одновременно и матери, и не рожденного ею ребенка без всякого смущения и при полной поддержке всего клана хочет вызвать смерть и извержение плода на уже довольно поздней стадии беременности:

Он заставил круглое, крепкое тело своей жены сесть на живот их дочери, полагая, возможно, что таким образом удовлетворит как требованиям физической гравитации, так и требованиям приличия; в то же время он обвязывал веревку вокруг тела девушки, начав где-то на уровне пупка и стягивая все больше по мере приближения к ее расширяющимся бедрам; потом он отпустил веревку, оставившую след на коже девушки, и сам надавил ей на живот, стягивая его книзу обеими руками, стараясь вытеснить из нее весь материал плода, а также всю мочу, которая еще содержалась внутри ее тела; он заставлял ее пить очень горячие жидкости с растворенными в них секретными смесями, которые обжигали рот этой ни-матери-ни-девственницы; он лил холодную воду на ее живот и кипящую воду с чуточкой горчицы ей на бедра; и наконец, начав немного потеть, он заявил, что вытянет «это» собственными руками, что оказалось совершенно невозможным…

Жена его, наоборот, считала, что будет хорошо положить немного фенхеля между ног дочери, потому что запах привлечет младенца[25]25
  Martín-Santos L. Time of Silence / Tr. G. Gleeson. New York: Columbia University Press, 1989. P. 96.


[Закрыть].

Отец девушки оказывается случайно знаком с молодым доктором, которого зовет скорее из нетерпения, чем из чувства жалости или ответственности. Когда доктор приезжает и начинает распаковывать свой инструментарий, то понимает, что опоздал: что бы там ни было в этой матке, оно уже мертво и никогда не покинет тела матери.

Нет никакого выхода вовне, и всякая попытка покинуть «внутреннее» смертельна. Это и есть самый драматичный из сценариев той клаустрофобии, что преследовала послевоенное десятилетие. То, что окружает, составляет и содержит в себе это внутреннее, может быть очень хрупким – как тело беременной девушки, и все же оно упорно высиживает это внутреннее, сопротивляясь любым попыткам бегства вовне. При этом внутреннее часто само порождает невыносимую атмосферу, которая еще больше усиливает желание его покинуть – желание, которое затем трансформируется в простую потребность выжить. Все, что можно сказать как о психологической реальности про комнату из сартровской пьесы «За закрытыми дверями», где Эстель, Инэс и Гарсэн не могут ни умереть, ни закрыть глаза, можно увидеть в пространственной логике города Оран из «Чумы» Альбера Камю. Здесь чума захватывает всех и вся, а у горожан нет ни шанса убежать:

По сравнению с влажной жарой нынешней весны даже летний зной казался желанным. В городе, лежащем в виде улитки на плоскогорье и только слегка открытом морю, царило угрюмое оцепенение. Люди, зажатые между бесконечными рядами ветхих стен, в лабиринте улиц с пыльными витринами, в грязно-желтых трамваях, чувствовали себя в плену у этого неба. Один только старик, пациент доктора Риэ, ликовал – в такую погоду астма его оставляла[26]26
  Камю А. Чума // Камю А. Собрание сочинений: В 5 т. Харьков: Фолио, 1997. Т. 2. С. 209.


[Закрыть].

Фильм Роберта Росселлини «Германия, год нулевой», последняя часть его военной трилогии, был снят в Берлине и Риме между сентябрем 1947 года и январем 1948-го. Фильм представляет собой ту же ситуацию в темпоральном отношении. Отец двух весьма молодых людей и Эдмунда, их чувствительного и заботливого одиннадцатилетнего брата, устает от тяжелой жизни в нацистской Германии. Его физические силы истощены, на выздоровление не остается ни малейшей надежды. Он инвалид, неспособный встать с постели, но и умереть он тоже не может. Он слишком хорошо понимает, каким тяжелым и неудобным бременем стал для своих детей. Пораженный невыносимой слабостью отца – но также подстегиваемый и плохо переваренными и все еще расхожими идеями из серии «выживает сильнейший», – Эдмунд с какой-то невообразимой холодностью и решительностью отравляет больного. Однако за то, что сын заставил своего отца пересечь порог смерти, приходит расплата – это жизнь самого Эдмунда, который в последней сцене совершает самоубийство.

* * *

Та динамика, что противостоит заключению и запертости внутри, получает равно сильный голос для своего выражения. И в литературе, и в реальной жизни люди делают все возможное, чтобы оставаться в предписанных им пространствах, сопротивляясь силам как внутренним, так и внешним, которые заставили бы их пересечь порог в сторону внешнего мира. В качестве страстного приверженца нацизма (мотивы которого были не столько вопросом политики, сколько вопросом беззастенчивого и злобного антисемитизма) французский романист Луи Фердинанд Селин покинул Париж в июне 1945 года; после краткого пребывания в Дании оставшиеся месяцы войны он провел в Германии, предоставляя свои медицинские услуги изгнанным членам правительства Виши. В марте 1946 года Селин вернулся в Данию, используя все доступные законные способы, чтобы избежать экстрадиции во Францию, где его обвинили в измене и приговорили к смерти. В письме, написанном по-английски своему датскому адвокату, датированном 12 февраля 1946 года, содержится также послание его жене, Люсетт Детуш (Детуш – это настоящая фамилия Селина). В нем он и объявляет, что ни при каких обстоятельствах не сдастся в руки французских властей: «Малышка, с большой тревогой вижу я, как естественна для тебя мысль, что я могу вернуться во Францию и дам себя там приговорить. Да ни за что, черт возьми! Ни соглашусь ни на одно подобное предложение. Я буду держаться до последнего за право на убежище! Как еврей! Ни один еврей, бежавший из Германии в Данию, не поддался ни на какие самые сладкие уговоры вернуться и отдать себя под суд гитлеровской Германии. Ни х… подобного. У меня ровно тот же случай! Конечно, датчане будут счастливы, если я сдамся»[27]27
  Céline L.-F. Lettres. Paris: Gallimard, Bibl. de la Pléiade, 2009. P. 799.


[Закрыть]. После того как его осудили in absentia военным трибуналом – а впоследствии простили как ветерана Первой мировой войны, – Селин вернулся во Францию в 1951 году и больше не имел никаких неприятностей. Через десять лет он умер.

Сложная правовая ситуация позволила Селину избежать экстрадиции из Дании, которая, скорее всего, стоило бы ему жизни. В романе Фолкнера «Реквием по монахине» адвокат защиты Гэвин Стивенс, движимый сильным чувством справедливости, упрямо продолжает оставаться в доме своего племянника Гоуэна и его жены Темпл. Долгая беседа порождает все более отчаянное и интенсивное сопротивление со стороны его родственников. Стивенс же желает подтвердить то подозрение – и в конце добивается своего, – что сколь бы абсурдным на первый взгляд это ни казалось, но его афроамериканская подзащитная, Нэнси, убила дочь-младенца этой пары потому, что – и у нее были на то веские основания – хотела защитить их другого ребенка от последствий неуправляемых эротических страстей его матери. Моральная ответственность за смерть ребенка в этом случае падает на родителей, а не на Нэнси (которая была няней девочки).

Ранее по ходу текста до Гоуэна начинает доходить, что присутствие его дядюшки сможет помешать разработанному им с женой плану, по которому Нэнси должна умереть за преступление, которое они в качестве родителей ребенка сами же и спровоцировали (и за которое, вообще говоря, они несут полную ответственность). Адвокат не обращает внимания на все знаки и намеки, которые его родственники делают, чтобы показать ему, что по всем законам традиционной южной семьи он должен немедля покинуть их дом. По мере того как напряжение возрастает, Гэвин Стивенс даже притворяется непонимающим, когда Гоуэн намекает на то, что казнь Нэнси – это их с Темпл «возмездие». И этим он уже почти выводит племянника из себя:

ГОУЭН. Допивай. В конце концов мне надо поужинать и собрать вещи. Что скажешь?

СТИВЕНС. О сборах или о выпивке? А сам? Ты, кажется, собирался выпить?

ГОУЭН. О, конечно, конечно. (Поднимает наполненный стакан.) Может, тебе лучше уйти и оставить нас утешаться? Возмездием?

СТИВЕНС. Хотел бы я, чтобы оно могло вас утешить.

ГОУЭН. И я бы хотел, клянусь Богом. Я бы хотел, чтобы мне хотелось только возмездия. Око за око – существует ли большая нелепость? Только, чтобы это понять, нужно лишиться глаза.

СТИВЕНС. И все-таки она должна умереть.

ГОУЭН. Ну и что? Велика потеря – черномазая шлюха, пьяница, наркоманка.

СТИВЕНС. …бездомная бродяга, которую мистер и миссис Гоуэн Стивенс лишь из простой жалости и человечности вытащили из канавы, чтобы дать ей еще один шанс… (Гоуэн стоит неподвижно, рука его все крепче сжимает стакан. Стивенс наблюдает за ним.) А в благодарность за это…

ГОУЭН. Слушай, дядя Гэвин, почему бы тебе не отправиться домой? Или к черту, или куда угодно?

СТИВЕНС. Иду через минуту. Потому ты и считаешь… потому и говоришь, что она должна умереть?[28]28
  Фолкнер У. Реквием по монахине // Фолкнер У. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Терра – Книжный клуб, 2001. Т. 7. С. 300.


[Закрыть]

В поствоенном мире существуют пороги, которые никто не может пересечь ни в одном направлении, там есть персонажи, которые – обычно по юридическим причинам – сопротивляются любому давлению, провоцирующему их сделать это. Есть там и такие пороги, которые, поскольку они все время удаляются, вообще не могут быть пересечены. «Пайза», вторая и самая длинная часть военной трилогии Росселлини, представляет до самых скрупулезных деталей, завоевание Италии американскими войсками. Каждый успех в продвижении американской армии – из Сицилии на север и дальше на полуостров – только задерживает победу, когда Италия наконец будет освобождена от немецкой оккупации. Немцы находятся в состоянии затянувшегося отступления и успешно избегают всякой прямой и потенциально решающей конфронтации. Точно так же в «Гиганте» – третьем фильме Джеймса Дина – нефтяные вышки тянутся и тянутся по словно бы бесконечному простору техасской фермы. Сначала они дают ростки на крошечном островке земли, принадлежащей молодому бунтарю, а потом уже вплотную окружают дом родовитой местной семьи, которая отказывается признавать новую индустриальную эпоху и подчиняться ей.