Текст книги "Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров"

В крайне односторонней ситуации власти в процессе уничтожения, начавшегося после 1941 г., социальные вселенные общества преступников и групп жертв полностью отделены друг от друга. Введение маркировки «звездой Давида» в сентябре 1941 г. сделало невозможным переход отдельных людей из одной вселенной в другую, хотя ранее такая возможность еще существовала. В результате преступники и жертвы сталкивались друг с другом как представители двух совершенно разных социумов. Именно так это себе и представляли «арийцы высшей расы», принадлежавшие к привилегированной группе.

Примо Леви, бывший заключенный Освенцима, описывает одну ситуацию, которая наглядно демонстрирует такое межчеловеческое поведение. Леви, химик по профессии, хотел, чтобы его распределили в «команду химиков», но для этого ему нужно было пройти «экзамен по химии» перед врачом из СС. Леви зашел в кабинет этого врача по фамилии Панвиц: «Панвиц – высокий, худой и светловолосый. У него глаза, волосы и нос, какие и должны быть у всех немцев, и он грозно восседает за своим массивным столом. Я, заключенный номер 174 517, стою в его кабинете, настоящем кабинете, светлом, чистом и опрятном, и мне кажется, будто, куда бы я ни двинулся, я везде оставляю за собой пятна грязи.

Когда он закончил писать, то поднял взгляд и посмотрел на меня.

С того дня я часто, в разных контекстах, думал об этом докторе Панвице. Я спрашивал себя, что же происходило внутри этого человека, чем он заполнял свое время помимо полимеризации и германского самосознания. С тех пор как я снова стал свободным человеком, мне особенно хочется повстречаться с ним снова, не из жажды мести, а из интереса к устройству человеческой души.

Потому что между двумя людьми такой взгляд был бы невозможен. Если бы я только сумел объяснить себе до последней детали своеобразие этого взгляда, будто существо одного рода смотрит сквозь стекло аквариума на существо другого рода, тогда я смог бы объяснить всю суть безумия Третьего рейха»{105}105
  Levi Primo. Ist das ein Mensch? München 1992. S. 127 ff.


[Закрыть].

Однако в этом рассуждении Леви затронул основу функционирования национал-социалистической системы: подавляющее большинство считало, что есть реальная проблема, требующая решения, а меньшинство от этого страдало. Причина существования данной проблемы заключалась в принципиальном, нерешаемом и непреодолимом различии между двумя группами людей. Поэтому политика дискриминации и уничтожения – как писали Рауль Хильберг и Петер Лонгерих{106}106
  Longerich Peter. Politik der Vernichtung. Eine Gesamtdarstellung der nationalsozialistischen Judenverfolgung, München 1998.


[Закрыть] – не была случайностью при национал-социалистическом строе. Она была его теоретическим и практическим ядром. «Еврейский вопрос», получивший обоснование в науке, истории, социологии, политике и т. д., играл роль коллективного ориентира и ретранслятора, упрощавшего сложные моменты. Именно в этой роли он способствовал высвобождению огромной энергии, характерной для короткой истории Третьего рейха.

Лонгерих в этой связи утверждает, что между 1933 и 1941 гг. можно определить несколько фаз антиеврейской политики, каждая из которых преследовала цель втиснуть внутри– и внешнеполитические проблемы страны в «интерпретационные рамки антиеврейской борьбы: на международную критику нового правительства – в критическую фазу процесса захвата власти – реагировали “бойкотом” немецких евреев; на сложную ситуацию 1935 г. режим ответил сегрегацией и правовой дискриминацией евреев, на которых в первую очередь возложили ответственность за нарастающий объем проблем; по такой же модели реакцией на внешнеполитическое напряжение 1938 г. стали Хрустальная ночь и полное исключение евреев из немецкого общества»{107}107
  Longerich. Judenverfolgung. S. 232.


[Закрыть].

Переход к решительной политике уничтожения совпал с нападением на Советский Союз, а ее быстрое расширение и последовавшая тоталитаризация – с разочарованием оттого, что эту войну не выиграть быстрой победой. Постоянное ожесточение антиеврейской политики одновременно с этим означает, что все социальные и политические вопросы сводились к «ариизации» общества и к необходимости расширения «жизненного пространства». «Эти антисемитские интерпретационные рамки, – пишет Лонгерих, – не только были обязательной моделью трактования внутри дискурса, определяемого национал-социалистами, но и устанавливали модель повседневного поведения на публике для граждан. Сюда относились избегание еврейских магазинов, прекращение личных контактов с евреями, а также пассивное наблюдение, характерное для большой части населения во время Хрустальной ночи»{108}108
  Там же, с. 233.


[Закрыть].

Таким образом, становится видна взаимосвязь поступков, в которой измененная нормативная структура насаждается не вертикально сверху вниз, а через практическое, постоянно нарастающее разрушение солидарности между людьми и формирование новой социальной «нормальности». В этой нормальности средний «фольксгеноссе» еще в 1941 г. мог считать немыслимым, что евреев будут беспрепятственно убивать, но уже не видел ничего особенного в том, что на указателе населенного пункта было отмечено, что он «свободен от евреев», что евреям не разрешалось пользоваться скамейками в парках, что еврейское население было полностью лишено прав, обиралось и т. д. и т. п.

Во время одного из процессов над военными преступниками от служащего Имперского министерства иностранных дел Альбрехта фон Касселя потребовали объяснить, что он понимал под «окончательным решением». Он объяснил:

«Это выражение, “окончательное решение”, использовалось в самых разных значениях. В 1936 г. окончательное решение означало лишь, что все евреи должны покинуть Германию, при этом их требовалось разорить. Это было некрасиво, но ничего преступного в этом не было…

Судья Магуайр. Это точно правильный перевод?

Д-р Беккер. Прошу вас повторить предложение.

Ответ. Я сказал – это было, к сожалению, некрасиво, но ничего преступного в этом не было. Их не хотели лишить жизни, у них просто хотели отобрать деньги»{109}109
  Цит. по: Hilberg. Die Vernichtung. S. 1097.


[Закрыть].

Такое высказывание, подобных которому было множество, показывает нормативный сдвиг, произошедший между 1933 и 1945 гг., сформировавший для «фольксгеноссе» свой «мир представлений о реальности» (assumptive world[13]13
  Assumptive world – введенное Альфредом Шюцем понятие, которое обозначает субъективные представления о том, что считается само собой разумеющимся в мире, каким он должен быть.


[Закрыть]). Это всеобщее изменение нормативной структуры сформировало ментальный фундамент для осуществления «окончательного решения еврейского вопроса», которое после 1941 г. проводилось или поддерживалось самыми обыкновенными мужчинами и женщинами. Показательными являются также два высказывания медсестер, обвинявшихся в отравлении пациентов ядом в центре эвтаназии Мезериц-Обравальде.

«Вопрос. Вы упоминали, что были госслужащей и потому чувствовали себя обязанной выполнять каждое задание, направленное вам. Вы никогда не задумывались о правомерности этих заданий и ваших действий? Совершили ли бы вы, например, и другие преступления, такие как воровство, лжесвидетельство, ограбление, если бы от вас этого потребовали как от госслужащей?

Ответ. Ограбление банка или воровство я бы не совершила, потому что так просто не поступают. Кроме того, воровство не могло бы быть частью моих задач. На другие вопросы скажу, что на воровство я бы никогда не пошла. Я знаю, что такого делать нельзя. В трудные времена я была продавщицей, тогда у меня была возможность, легко. Но я никогда такого не делала, просто потому, что я знаю, что так поступать нельзя. Я еще в детстве выучила: воровать нельзя».

Другая медсестра: «Если меня спрашивают, совершила ли бы я кражу, если бы мне приказали, то я скажу, что я бы этого не сделала. Но введение лекарственных препаратов, пусть и с целью убийства душевнобольных, я считала своей должностной обязанностью, от которой не имела права уклоняться»{110}110
  Huemer Peter. Auschwitz als Idylle. Befehl und Gehorsam im Nationalsozialismus, in: Huemer Peter und Schurz Grete (Hg.). Unterwerfung. Über den destruktiven Gehorsam, Wien 1990. S. 26 ff.


[Закрыть].

Там, где убийство воспринимается как моральная обязанность, мы особенно отчетливо видим вариативность нравственных представлений. Национал-социалистическая мораль поднимает уничтожение людей до статуса морального обязательства, сохраняя при этом другие традиционные нормы, как, например, запрет на воровство. «Отныне, – пишет Омер Бартов, – можно говорить о том, что традиционную мораль допустимо характеризовать как аморальную»{111}111
  Bartov Omer Widerschein der Zerstörung. Krieg, Genozid und moderne Identität, in: Zeitschrift für Genozidforschung, 1/1 2000. S. 60.


[Закрыть], – именно тогда, когда ей противопоставляется более «высокая» мораль: убийство ради вышестоящего блага народной общности, расы, крови, природы и т. д.

Третий рейх как нормативная модель

Книга Дэниэла Голдхагена «Безотказные исполнители Гитлера» (Hitler’s Willing Executioners), вышедшая в 1996 г., вызвала множество противоречивых отзывов и не была принята большинством историков. Тезис Голдхагена о том, что элиминационный антисемитизм воодушевил немцев и потому привел к Холокосту, не выдерживает критики из-за чрезмерного упрощения действительности, к тому же он столь сильно повлиял на обращение Голдхагена с источниками, что его работу едва ли можно назвать научной. При всей оправданности критики два аспекта книги Голдхагена все-таки критиковали напрасно. Во-первых, это смещение фокуса с промышленного уничтожения в лагерях на конкретные убийства, совершавшиеся мужчинами из полицейских батальонов, айнзацгрупп и зондеркоманд в тылу, которые предшествовали массовым убийствам в «учреждениях по уничтожению людей» (как называл концлагеря в своих автобиографических заметках Рудольф Хёсс). Голдхаген обратил внимание на это явление, требующее объяснения, – ведь огромное количество убийств совершалось не в рамках тотального института лагерей смерти, а при прямом взаимодействии преступников и жертв. Во-вторых, исследование Голдхагена опиралось на необоснованное утверждение, которое хотя и привело его к неправильным выводам, но в качестве исходной гипотезы было верным: поскольку немцы при национал-социализме действовали из других базовых моральных убеждений по сравнению с теми, которыми сейчас руководствуемся мы, неверно исходить из того, «что немцы тогда ‹…› могли соответствовать нашим идеальным представлениям о себе»{112}112
  Goldhagen Daniel Jonah. Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gewöhnliche Deutsche und der Holocaust, Berlin 1996. S. 66 ff.


[Закрыть].

Звучит просто, но для исследования поведения преступников означает решительный шаг вперед: при такой исходной позиции мы не будем искать психологические обстоятельства, превратившие немцев, которые по своей сути были хорошими, в безжалостных, ужасных, равнодушных и бесчувственных преступников и соучастников. Мы станем исходить из того простого факта, что немцы, убивая, просто поступали плохо. Этот факт влечет за собой иную постановку вопроса, нежели предположение, что готовность убивать изначально требовала преодоления моральных «тормозов» и этических барьеров. Такое предположение базируется на эмпирически необоснованном убеждении, что цивилизация к XX в. сформировала фундаментальное отвращение к убийству. А близкая к правде гипотеза Голдхагена состоит в том, что массовое убийство подготавливалось и осуществлялось людьми, которые, судя по всему, не видели существенных противоречий между своими поступками и своим представлением о себе.

Во времена национал-социализма немцы ощущали обязанность следовать нормативной модели, которая не осуждала унижение и преследование других людей, но требовала этого, а в последний период Третьего рейха исходила из того, что убивать – необходимо и хорошо. Чтобы полностью сформировать такую новую нормативную модель, недостаточно было короткого периода национал-социалистического господства. Представления об абсолютном неравенстве людей, о принципах подчинения и подчиненности, ориентации на вопросы чести, крови, сообщества и расы существовали и до национал-социализма, но он сделал их более радикальными, дополнил научно обоснованным расизмом и мечтой о возможности полностью сформировать свой мир. Норберт Элиас в своих «Исследованиях о немцах» попытался изучить общественную ситуацию в Германии до 1933 г. с точки зрения этических и моральных ориентиров, чтобы понять, как «было возможно появление Гитлера». При ответе на этот вопрос «действительно появляется понимание, что предпосылками его пришествия было распространение общественно санкционируемых моделей жестокости и социального неравенства»{113}113
  Elias Norbert. Studien über die Deutschen, Frankfurt am Main 1989. S. 27.


[Закрыть].

Элиас пишет о «метаморфозе» немецкого бюргерства, которая произошла во второй половине XIX в., когда вопросы чести, неравенства людей, способности к сатисфакции, вопросы нации и народа постепенно приобретали большее значение, чем идеалы Просвещения и гуманизма. Этот установившийся «канон чести» содержал строгую «иерархизацию человеческих отношений», а также «четкий порядок приказов и повиновения», в то время как канон бюргерского среднего класса «открыто претендовал на всеобщую значимость и таким образом скрыто выдвигал постулат о равенстве всех людей»{114}114
  Там же, с. 130.


[Закрыть]. Элиас связывал это развитие с тем, что объединение немецкой нации было не заслугой бюргерства, а следствием военной победы 1871 г. под предводительством традиционных аристократических элит. Это, по мнению Элиаса, привело к откату от идеалов бюргерского канона морали и к ориентации на канон чести традиционных высших слоев. В результате произошла нормативная дискредитация идеалов гуманизма и представлений о равенстве. «Вопросы чести имели высокий ранг, а вопросы морали – низкий. Проблемы гуманности, идентификации себя с другими людьми исчезли из поля зрения, и в целом эти прежние идеалы оценивались негативно, как слабость нижестоящих социальных слоев»{115}115
  Там же, с. 153.


[Закрыть].

Такая «традиция поведения и восприятия» проявляется также в идеалах воспитания и моделях социализации. Ярче всего эти модели описываются в литературе начала XX в., например в «Душевных смутах воспитанника Тёрлеса» Роберта Музиля или в «Лейтенанте Густле» Артура Шницлера. Клаус Тевеляйт и Хельмут Летен анализировали субъективное усвоение этой традиции поведения и восприятия как «мужские фантазии» и «уроки холодного поведения»{116}116
  Lethen Helmut. Verhaltenslehren der Kälte. Lebensversuche zwischen den Kriegen, Frankfurt am Main 1994; Theweleit Klaus. Männerphantasien, München 2000.


[Закрыть]. Данная традиция более или менее отчетливо прослеживалась в Германии до второй половины XX в., а в отношении «немецких» добродетелей, таких как дисциплина и верность принципам, – еще дольше. В начале XX в. она так или иначе стала одним из факторов формирования тех нормативных ориентиров, которые радикализировались при национал-социализме. Биографические документы, которые Вибке Брунс собрала во время поиска информации о своей семье и опубликовала в книге «Земля моего отца»{117}117
  Bruhns Wibkе. Meines Vaters Land, München 2004.


[Закрыть], являются таким же свидетельством этой предыстории национал-социализма, как и автобиографические записки Себастьяна Хафнера, которые показывают, к каким переломам в системе ценностей и ориентиров, достаточно стабильной до 1914 г., привели поражение Германии в Первой мировой войне, а также связанное с ним переживание роста жестокости и обиды. Именно поколение тех, кто вырос в послевоенное время, то есть в Веймарской республике, составило затем функциональную элиту Третьего рейха{118}118
  Хафнер. История одного немца.


[Закрыть].

Данная психосоциальная амальгама стала основой для формирования национал-социалистической морали. Но в 1933 г. все это еще не обрело ту форму, которая появилась после 1941 г. Остается вопрос: как же стала возможной такая невероятно нараставшая по скорости дискриминация евреев сразу же после так называемого захвата власти, не встретившая значительного сопротивления со стороны большинства общества, – несмотря на то, что отдельные «фольксгеноссе» презирали «штурмовиков и нацистский сброд» или считали волну антиеврейских мер неприемлемой, неподобающей и просто бесчеловечной? То, что я имею в виду под «нараставшей по скорости» дискриминацией, хорошо иллюстрирует отрывок из работы Саула Фридлендера:

«В марте 1933 г. город Кельн отказал евреям в использовании городских спортивных площадок. С 3 апреля запросы о смене фамилий евреев, проживающих в Пруссии, должны были передаваться в министерство юстиции, “чтобы предотвратить укрывательство происхождения”. 4 апреля немецкий боксерский союз исключил из членов всех боксеров-евреев. 8 апреля из университетов земли Баден были незамедлительно уволены все преподаватели и ассистенты еврейского происхождения. 18 апреля гауляйтер Вестфалии решил, что евреев можно выпускать из тюрьмы только в том случае, если два человека, подавшие прошение об их освобождении под залог, или врач, составивший медицинское заключение, согласятся сесть в тюрьму вместо них. 19 апреля было запрещено использование идиша на рынках скота в Бадене. 24 апреля было запрещено использование еврейских имен в системе диктовки по буквам во время телефонных переговоров. 8 мая бургомистр Цвайбрюккена запретил евреям арендовать места на предстоящей ярмарке. 13 мая было запрещено изменение еврейских фамилий на нееврейские. 24 мая был отдан приказ о полной ариизации немецкой гимнастики, причем от спортсменов запрашивалось подтверждение арийского происхождения обоих дедушек и обеих бабушек»{119}119
  Friedländer Saul. Das Dritte Reich und die Juden. Die Jahre der Verfolgung 1933–1939, München 1998. S. 49 ff.


[Закрыть].

Интерес в этом далеко не полном, но очень показательном списке вызывает, с одной стороны, творческий подход в поиске различных аспектов «еврейского», как, например, при диктовке по буквам во время телефонных переговоров, а с другой – добровольное, зачастую поспешное исполнение антиеврейских дискриминационных мер частными лицами, занимавшими руководящие должности в различных объединениях, или коммунальными служащими, которые были совершенно не обязаны издавать соответствующие распоряжения и действовали по своей инициативе. Это указывает не только на предполагаемую возможность действий, по принципу «Тебе дозволено!» (Клаус Михаэль Мальман), которой с радостью пользуются, но и на то, что подобные меры внутри соответствующих союзов и коммун вызывали у тех, кого они не касались, не протест и уж тем более сопротивление, а скорее одобрение.

На микроуровне социальной повседневности национал-социализма такие меры, которые касались других, но, безусловно, принимались во внимание и теми, кого обходили стороной, встречались на каждом шагу. Фридлендер отмечает, что весной 1933 г., как показывает, например, городская хроника Штутгарта, не проходило «почти ни дня, когда так или иначе не всплывал какой-нибудь аспект “еврейского вопроса”»{120}120
  Там же, с. 50.


[Закрыть]. К «большим» антиеврейским законам, являвшимся нормообразующей вершиной этого айсберга, относится «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» от 7 апреля 1933 г., который в числе прочего предусматривал отставку всех «неарийских» чиновников. В том же году были уволены 1200 профессоров и преподавателей еврейского происхождения. Ежедневные газеты 8 апреля 1933 г. с радостью оповестили об отставке Макса Хоркхаймера во Франкфурте. 22 апреля из страховых врачебных объединений исключили неарийских врачей{121}121
  Bruns-Wüstefeld Alex. Lohnende Geschäfte. Die «Entjudung» am Beispiel Göttingens, Hannover 1997. S. 69.


[Закрыть]. 14 июля 1933 г. был издан «Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями», предписывавший среди прочего стерилизацию всех лиц с «наследственными заболеваниями», к которым по определению того времени относились шизофрения и тяжелый алкоголизм{122}122
  Friedländer. Das Dritte Reich. S. 52.


[Закрыть].

Как бы ни воспринимались подобные законы и меры отдельными гражданами, важно то, что даже на этой ранней фазе нормативных изменений, которая и для людей, не затронутых ими, была наступлением на привычное положение вещей, не наблюдалось какого-либо недовольства. Цитированные ранее наблюдения Хафнера помогают понять почему.

Но что означает «не затронутые»? Если мы, как предлагалось в первой главе, рассматриваем процесс дискриминации, разграбления и уничтожения как взаимосвязь поступков, как социальную конфигурацию преступников и жертв, то с точки зрения логики невозможно говорить о «не затронутых». Когда одна группа населения столь быстро, интенсивно, публично и непублично исключается из «вселенной общих обязательств», то воспринимаемая и ощущаемая ценность принадлежности к определяющему большинству, наоборот, повышается – на уровне коллективной нобилитации, что означает практическую реализацию теории расы господ. На фоне этой теории, вылившейся в законы и меры и ставшей практикой, каждый социально деклассированный рабочий без образования мог почувствовать себя морально выше любого писателя, артиста или предпринимателя еврейского происхождения. Тем более что текущий общественный процесс продвигал фактическое социальное и материальное деклассирование данной группы лиц.

Второе психологическое вознаграждение, возникающее для индивидуума, – это ощущение относительно сниженной социальной опасности, совершенно новое чувство в эксклюзивной народной общности, неизменная принадлежность к которой определяется научными законами расового отбора и к которой другие с такой же непреложностью неизменно никогда не смогут принадлежать[14]14
  Гёц Али указывал на то, что национал-социализм давал «фольксгеноссе» целый ряд надежных преимуществ: «Если вы хотите понять деструктивный успех национал-социализма, необходимо посмотреть на лицевую сторону политики уничтожения: современное, социальное государство благополучия». Aly Götz. Ich bin das Volk, in: Süddeutsche Zeitung, 1. 9. 2004. S. 11.


[Закрыть]. Как работает такое вознаграждение – видно на примере Густава Грюндгенса, прототипа Хендрика Хёфгена в романе Клауса Манна «Мефистофель». В начале господства национал-социализма Хёфген рассуждает так: «Но даже предположим, что нацисты останутся у власти, – чего ему, Хёфгену, в конце концов, их бояться? Он не принадлежал ни к какой партии, он не был евреем. В особенности это обстоятельство – что он не был евреем – вдруг показалось Хендрику невероятно утешительным и значимым. Что за неожиданное и весомое преимущество, а раньше ведь об этом совсем не думали! Он не был евреем, а значит, ему все прощалось!»{123}123
  Mann Klaus. Mephisto, цит. по: Friedländer. Das Dritte Reich. S. 22.


[Закрыть]

Это размышление Хёфгена иллюстрирует вдруг полученную гарантию от абсолютного деклассирования, в то время как принадлежность к «еврейской расе», наоборот, означала абсолютное, ничем не скомпенсированное деклассирование, вне зависимости от того, каким высоким и прочным было раньше социальное положение в немецком обществе. Этот принцип социальной практики деклассирования и нобилитирования последовательно продвигался вплоть до создания системы концентрационных лагерей, где любой тяжкий преступник стоял в социальной иерархии намного выше еврея и, что важно, обладал социальными средствами власти, с помощью которых мог в любое время продемонстрировать это иерархическое отличие на практике – например, став капо и значительно улучшив собственное относительное положение в лагерной системе с помощью «своих», зависимых от него заключенных.

Именно это единство абсолютного деклассирования и абсолютной нобилитации прочно закрепляет раскол общества на психосоциальном уровне, что было бы недостижимо при использовании другого способа противопоставления – например, на основе заслуг, происхождения или образования. Таким образом, национал-социализм в первые же месяцы своего господства сформировал коллектив получающих выгоду и коллектив проигравших, которые находятся в зависимости друг от друга, пока живут люди, принадлежащие к коллективу проигравших. И, как мы видели на примере предвосхищенной рестроспекции, эта зависимость сохраняется даже после уничтожения «проигравших». То, что Саул Фридлендер называет «избавляющим антисемитизмом», то есть полная центровка мировоззрения на решении «еврейского вопроса», уже в начале национал-социалистического господства является практическим политическим инструментарием, а механизм деклассирования и нобилитации запускает постоянно набирающую обороты спираль от пассивной терпимости к дискриминации евреев до их активного разграбления и придает ей динамику. Последняя стадия этого фатального процесса наступает в конце 1941 г., когда становится понятно, что быстрой победы над Советским Союзом не будет, – это дает возможность «продолжать в дальнейшем войну, которая грозит быть длительнее и кровавее, чем предполагалось изначально, полностью под лозунгом борьбы “против евреев”»{124}124
  Longerich. Judenverfolgung. S. 243.


[Закрыть].

Таким образом, антиеврейская политика была одновременно целью господства и инструментом господства, и, как известно, ей действительно удалось высвободить огромную силу, объединившую общество. В любом случае, делает вывод Фридлендер, среди членов новой народной общности антиеврейская политика получила значительную активную и пассивную поддержку. Возник общественный сговор, в котором были как радостное принятие, так и равнодушное попустительство и бездействие, несмотря на угрызения совести. «Когда увольняли еврейских коллег, ни один из немецких профессоров не выступил с публичным протестом. Когда число студентов-евреев резко сократили, ни в одном из университетских советов и факультетов не поднялось сопротивление. Когда по всей империи сжигали книги, ни один из интеллектуалов в Германии, да и в целом никто по стране не выразил открыто стыда». Фридлендер добавляет: «Такой тотальный перелом более чем необычен»{125}125
  Friedländer. Das Dritte Reich. S. 73.


[Закрыть].

Действительно ли это так? С точки зрения социальной психологии кажется, что комбинация из привилегий, получаемых большинством на основании неизменных признаков, и лишений, претерпеваемых меньшинством также из-за неизменных признаков, запускает процесс, в котором государственная политика и деятельное участие членов народной общности обеспечивают динамику социальной дискриминации, где принципиальное отсутствие границ поступков ведет к уничтожению одних другими. Только в рамках такого динамического процесса возникает готовность убивать – в итоге она оказывается настолько эффективной, что убийцами становятся люди, которые раньше и подумать не могли, что такое возможно.