Текст книги "Эликсиры Эллисона. От любви и страха"

Час Глаза

На третий год после моей смерти я познакомился с Пиреттой. Познакомился совершенно случайно: она жила в комнате на втором этаже, а мне разрешали гулять по первому этажу, ну, и еще по солнечным садам. И тогда, в ту первую и самую важную встречу, мне казалось страннее странного то, что мы вообще смогли встретиться, ибо она находилась там с тех пор, как ослепла в 1958 году, тогда как я был одним из стариков с юными лицами, которые растворились после возвращения из Вьетнама.

Не могу сказать, чтобы Место было так уж омерзительно – даже несмотря на высокие стены из плитняка и покровительственный вид миссис Гонди. Ведь я знал, что рано или поздно мой туман рассеется, и мне снова захочется говорить с кем-то, и тогда я смогу уйти отсюда.

Но все это в будущем.

Я не слишком ждал этого дня, но и отсиживаться в безмятежно-спокойном Месте тоже не слишком хотел. Я как бы завис в невесомости между интересом к жизни и апатией. Я был болен; по крайней мере, мне так говорили, но я-то знал: я умер. Так стоило ли переживать из-за чего-то еще?

Совсем другое дело Пиретта.

С лицом словно из фарфора, с глазами, голубыми как вода на отмели, с руками, вечно готовыми заняться какой-нибудь ерундой.

Как я уже сказал, мы с ней познакомились совершенно случайно. В час, который она назвала «Часом Глаза», ее охватило беспокойство, и ей удалось ускользнуть от мисс Хейзлет.

Я шел в своем халате по коридору первого этажа, по обыкновению низко опустив голову и заложив руки за спину, когда она спустилась по большой спиральной лестнице.

Я довольно часто задерживался у этой лестницы, наблюдая за женщинами с одинаковыми серыми лицами, которые с каким-то остервенением протирали тряпкой каждую проступь, каждый подступенок. Казалось, они собираются вытирать ее и дальше вниз, вниз, до самого ада. Они начинали с верхней ступени и спускались ниже и ниже. С одинаковыми седыми волосами, неопрятными – копна сена, да и только! Они мыли лестницу с методичной ненавистью, ибо никаких других занятий у них не осталось – до конца, до самой могилы, и они вымещали свою ненависть на лестнице скребками и мыльной пеной. Я стоял и смотрел, как они спускаются, ступенька за ступенькой.

Только на сей раз это оказалась не очередная карга на коленях.

Я услышал осторожные шаги вдоль стены, увидел, как скользят ее пальцы по панелям, и сразу понял, что она слепа.

Слепа абсолютно, а не просто не может видеть.

Было в ней что-то такое; что-то эфемерное, что мгновенно ударило в мое мертвое сердце. Я смотрел, как она медленно, грациозно спускается вниз – словно в ритме неслышной мне музыки, и меня почти мгновенно потянуло к ней.

– Я могу вам помочь? – услышал я свой голос, словно доносившийся издалека. Она замерла, и голова ее тревожно вздернулась как у испуганной полевой мыши.

– Нет, спасибо, – почти автоматически отозвалась она. – Я вполне способна позаботиться о себе. Спасибо. Чего вот до той, – она мотнула головой в направлении верхнего этажа, – похоже, никак не дойдет.

Она одолела оставшиеся ступени и шагнула на протертый почти до дыр, некогда бордовый ковер. Она стояла на нем и глубоко дышала, словно только что завершила неимоверно сложное мероприятие.

– Меня зовут… – начал я, но она оборвала меня, резко фыркнув.

– Зовут, как и звали, – хихикнула она (очень мило). – Разве имена что-то значат? – произнесла она с такой убежденностью, что я не мог с ней не согласиться.

– Пожалуй, что так, – промямлил я.

Она хихикнула еще раз и провела рукой по каштановым волосам, растрепанным как после сна.

– Еще бы не так, – подытожила она. – Очень даже так.

Все это казалось мне донельзя странным: по нескольким причинам сразу.

Во-первых, она вела разговор с замысловатой непоследовательностью, которая, правда, в тот момент казалась совершенно обоснованной. Ну, и во-вторых, она стала первой, с кем я заговорил, после того, как попал в Место, то есть за два года и три месяца.

Я ощутил в этой девушке родственную душу и поспешил утвердить эту некрепкую пока связь.

– И все же, – рискнул я, – надо же как-то обращаться к другому человеку, – тут я слегка набрался наглости. – Особенно к тому… – я судорожно сглотнул, – кто симпатичен…

Она обдумала эту мысль, одной рукой продолжая держаться за стену, другую подняв к белой шее.

– Если вы так настаиваете, – она подумала еще немного. – Можете звать меня Пиреттой.

– Вас так зовут? – спросил я.

– Нет, – ответила она, и я понял, что мы с ней подружимся.

– Ну, а меня вы тогда можете звать Сидни Картоном, – мне всегда нравился этот персонаж.

– Хорошее имя, – заметила она. – Если имена вообще могут быть хорошими или плохими.

Я кивнул и тут же сообразил, что она не может видеть мою реакцию. Поэтому мне пришлось пробормотать что-то неопределенное в знак согласия.

– Не хотите ли погулять по саду? – галантно предложил я.

– Очень мило с вашей стороны, – согласилась она и добавила не без иронии. – Как видите, я совершенно слепа.

– Да неужели? – решился я поддержать игру. – Я и не заметил.

Она взяла меня под руку, и мы направились к остекленной двери в сад. Тут с лестницы донеслись шаги, и она судорожно стиснула мою руку.

– Мисс Хейзлет, – выдохнула она. – Ой, пожалуйста!

Я понял, что она хотела сказать. Ее сиделка. Я понял, что ей не разрешали спускаться и что теперь ее ищут. Но я не мог допустить, чтобы ее вернули наверх – теперь, когда я ее нашел.

– Доверьтесь мне, – шепнул я и потянул ее в боковой коридор. Я нашел подсобку, запустил ее внутрь, осторожно протиснулся следом за ней и тихо прикрыл дверь. Я стоял, почти касаясь ее. Я слышал ее дыхание – частое-частое. Это напомнило мне предрассветные часы во Вьетнаме: даже во сне мы с трепетом вслушивались, не приближается ли кто. Она была напугана. Я машинально прижал ее к себе, и рука ее обвилась вокруг моей талии. В первый раз за два года во мне взбурлили эмоции, как бы глупо ни было с моей стороны думать о любви. Но я ждал с ней в темной подсобке, пока во мне боролись чувства, а по коридору, крадучись, рыскала мисс Хейзлет.

Наконец (мне показалось, слишком скоро) мы услышали, как эти осторожные шаги поднялись обратно по лестнице: недовольные, чопорные шаги.

– Ушла. Что ж, пойдем, посмотрим сад, – произнес я и тут же прикусил язык. Она не могла ничего видеть; впрочем, исправлять ошибку я не стал. Пусть думает, что я не воспринимаю ее недуг слишком серьезно. Так даже лучше.

Я осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Никого, если не считать старого Бауэра, который шаркал по коридору спиной к нам. Я вывел ее из подсобки, и она как ни в чем не бывало снова взяла меня под руку.

– Как мило с вашей стороны, – повторила она и легонько сжала мой бицепс.

Мы миновали высокую остекленную дверь и вышли на улицу.

В воздухе стоял пряный запах опавшей листвы, которая очень даже приятно хрустела под ногами. Еще не похолодало, но она прижималась ко мне скорее в подобии отчаяния, нежели из симпатии. Не думаю, чтобы причиной тому была ее слепота: я даже уверен, что она при желании смогла бы перемещаться по саду без всякой посторонней помощи.

Мы шли по дорожке, изгиб которой уже спустя пару десятков шагов скрыл нас от вида из Места. По обе стороны ее высились аккуратно подстриженные зеленые изгороди. Странное дело, в это время дня здесь полагалось бы находиться садовникам или другим «гостям» этого не совсем обычного заведения, однако никто не таращился пустым взглядом на клумбы или дорожки.

Я искоса любовался ее точеным профилем. Ее подбородок мог бы показаться несколько острым и торчащим вперед, но он удачно сочетался с высокими скулами и длинными ресницами, придававшими ее лицу чуть восточные черты. Губы у нее были полные, а носик – вполне классической формы, хоть и капельку коротковатый.

У меня возникло странное ощущение того, что я ее где-то видел… нет, этого не могло быть.

И все же это ощущение не проходило.

Я вспомнил другую девушку… давным-давно, еще до Вьетнама… до металла, с визгом рвущего ночное небо… кого-то, кто стоял у моей койки в «Уолтере Риде». Все это было в другой жизни, до того как я умер, и меня послали в Место.

– Скажите, небо темное? – спросила она после того, как я усадил ее на скрытую изгородью от посторонних глаз скамейку.

– Не слишком, – ответил я. – Так, пара облачков на севере, но на дождевые тучи они не похожи. Думаю, день будет ясный.

– Это не имеет значения, – отмахнулась она. – Погода не имеет значения. Знали бы вы, сколько лет прошло с тех пор, как я могла видеть солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву, – она со вздохом склонила голову на спинку скамейки. – Нет. Погода не имеет значения. Ну, в этот час уж точно не имеет.

Я не понял, что она имела в виду, но меня это тогда не слишком и волновало.

Во мне закипала новая жизнь. К удивлению моему она пульсировала у меня в ушах. К удивлению моему я вдруг начал думать о будущем. Тому, кто не испытал этого сам, вряд ли удастся понять, что такое быть мертвым, не заглядывать вперед, а потом вдруг встретить что-то достойное того, чтобы жить снова. Я не имею в виду простую, незамысловатую надежду. Я имею в виду именно то, что сказал: умереть, а потом ожить. Именно так все сложилось всего лишь за несколько минут, прошедших с момента знакомства с Пиреттой. Все предыдущие два года и три месяца я и в голову не брал, что произойдет в следующее мгновение, а тут вдруг начал думать о будущем. Ну, не надолго вперед; как-никак это свойство во мне атрофировалось, но я, право же, ждал следующей минуты, а потом следующей, и жизнь снова готова была подхватить меня для дальнейшего путешествия.

Я заглядывал вперед, а разве это не первый шаг к возрождению моей утраченной жизни?

– Почему вы здесь? – поинтересовалась она, положив прохладные тонкие пальцы мне на руку.

Я накрыл их своей ладонью, и она вздрогнула, так что я поспешно убрал руку. Она пошарила по сторонам, нашла ее и положила обратно поверх своих пальцев.

– Я был на войне, – объяснил я. – Нас накрыли из миномета, и меня послали сюда. Я… я не хотел… а может и не мог… ну, не знаю… я долгое время не хотел ни с кем говорить.

– Но теперь со мной все в порядке, – договорил я с неожиданной уверенностью.

– Да, – кивнула она, словно ее мнение решало все.

– Скажите, – продолжала она немного другим, странным каким-то тоном. – Вы тоже чувствуете Час Глаза, или вы один из них? – в голосе ее звучала какая-то жестокость.

Я не нашелся, что ответить.

– Из них? Кого?

Она осклабилась в недоброй ухмылке.

– Этих, которые подкладывают мне судно. Вонючих, беспросветных, стерильных!

– Если вы про медсестер и санитаров… – до меня, наконец, дошло. – Нет, я не из них. Меня они раздражают – как, судя по всему, и вас. И разве не я вас спрятал?

– Не найдете ли вы мне палки? – попросила она.

Я огляделся по сторонам, не увидел ни одной и поэтому отломил ветку от изгороди.

– Такую? – я протянул палку ей.

– Спасибо, – кивнула она. Взяв ветку, она оборвала с нее листья и сучки. Я смотрел на ее ловкие руки и думал о том, как жестоко помещать такую прелестную и умную девушку сюда, в окружение больных, абсолютно сумасшедших людей.

– Вы наверное удивляетесь, что я здесь делаю, так ведь? – спросила она, обдирая с палки тонкую зеленую кожицу.

Я не ответил, потому что не хотел этого знать. Я, наконец, нашел что-то, кого-то, и моя жизнь начиналась заново. Мне не хотелось обрывать этого.

– Нет, об этом я как-то не думал.

– Так вот, я здесь потому, что им известно, что я все о них знаю.

Это прозвучало довольно знакомо. Где-то на втором году моего пребывания в Месте у нас на первом этаже жил некто по фамилии Хербмен. Он всегда говорил о большой группе заговорщиков, тайно пытавшихся его убить. О том, как они готовы пойти на все, только бы не дать ему рассказать всем об их грязных делишках.

Я надеялся, что с ней все не так. Она была так мила.

– О них?

– Ну да, конечно. Вы сказали, что не один из них. Вы мне лгали? Уж не смеетесь ли вы надо мной? Не стараетесь меня запутать? – она выдернула руку из-под моей ладони, и я поспешил оправдаться.

– Нет, конечно же, нет! Но, видите ли, я не понимаю. Просто не понимаю: я… я пробыл здесь так долго, – я надеялся, что не выгляжу слишком жалким. Однако, похоже, я все-таки смог достучаться до ее логики.

– Вы должны меня простить. Порой я забываю, что не всем известно о Часе Глаза столько, сколько мне, – она принялась за конец палки, заостряя его.

– Часе Глаза? – переспросил я. Она повторяла это уже не в первый раз. – Я не понимаю.

Пиретта повернулась ко мне. Взгляд ее мертвых голубых глаз устремился куда-то над моим правым плечом; она сдвинула колени. Палку она небрежно отложила в сторону – словно надоевшую игрушку, хотя время игрушек давно миновало.

– Я расскажу вам, – сказала она.

Несколько мгновений она сидела совершенно неподвижно. Я ждал.

– Вам когда-нибудь приходилось видеть женщину с алыми волосами?

Это застало меня врасплох. Я ожидал от нее рассказа, какого-то экскурса в ее прошлое, который помог бы мне полюбить ее еще сильнее… а вместо этого она огорошила меня лишенным смысла вопросом.

– Ну… нет… вряд ли я…

– Подумайте хорошенько! – приказала она.

Я напряг память и – странное дело – в памяти и впрямь возникла женщина с алыми волосами. За несколько лет до того, как меня призвали в армию, на обложках всех модных женских журналов красовалась женщина, которую звали… господи! Неужели? Ну да, я пригляделся еще раз, и память подсказала мне ее имя: Пиретта. Модель необычайной красоты, с ярко-голубыми глазами и волосами необычно алого цвета. В то время она пользовалась такой популярностью, что ее знали, наверное, в каждом американском доме.

– Я помню вас, – потрясенно выпалил я.

– Нет! – отрезала она. – Нет, вы помните не меня. Вы помните женщину по имени Пиретта. Прекрасную женщину, которая любила жизнь и пыталась взять от нее все – все без остатка. Это не я. Я – бедное слепое существо. Вы ведь меня не знали, правда?

– Нет, – признался я. – Не знал. Простите. На мгновение…

Она продолжала так, словно я ничего не сказал.

– Женщину по имени Пиретта знали все. Без нее не обходился ни один показ мод; ни один прием с коктейлями не шел в счет, если ее там не было. Но и она не была изнеженным оранжерейным созданием. Она искала новых ощущений; можно сказать, она была нигилисткой, да и это мягко сказано. Для нее не существовало невозможного. Она поднималась на К-99 с группой Построффа, она с двумя приятелями обогнула мыс Доброй Надежды на катамаране, она изучала культ Кали в Индии, и, хотя явилась к ним неверной, под конец орден Тугов – ритуальных убийц – принял ее в свои ряды послушницей.

– Жизнь такого рода утомляет. Вот и ей все это надоело. Надоели благотворительность, модельный бизнес, съемки в кино, мужчины… Мужчины богатые, мужчины талантливые, мужчины красивые – все, кого влекла и одновременно удерживала на расстоянии ее красота. Она искала новых ощущений… и нашла.

Я не понимал, зачем она мне все это рассказывает. К этому времени я уже точно знал, что жизнь, к которой мне хочется вернуться – это жизнь здесь, с ней. Я снова ожил, и это произошло так быстро, так плавно, что единственной причиной этому могло быть ее присутствие.

Должно быть, во времена работы манекенщицей она была неописуемо хороша. Но и сейчас она оставалась немного увядшей, но все же прелестной слепой женщиной неопределенного возраста. Белый больничный халат скрывал ее формы, но волшебная притягательность ее от этого меньше не становилась. И я жил, жил!

И любил.

Она продолжала говорить.

– Погонявшись на скоростных гидроскутерах, покантовавшись некоторое время в колонии живописцев на Огненной Земле, она вернулась в Америку и принялась искать чего-то нового.

– И в конце концов нашла их. Людей Глаза. Религиозную секту, неимоверно замкнутую. Поклонявшуюся опыту и созерцанию. Ей показалось, она рождена для этого. Она как в омут бросилась в их ритуалы, поклонялась в предрассветные часы их многоглазому идолу – в общем, отрывалась по полной.

– Однако пути их были темны, а дела – не всегда чисты. И все же она оставалась с ними.

– А потом, как-то ночью, в час, который они называли Часом Глаза, они потребовали жертвоприношения – и выбор пал на нее. – Ее лишили глаз.

Я сидел совершенно неподвижно. Я даже не был уверен в том, что услышал то, что услышал. Безумная религиозная секта, почти сатанистская – в самом сердце Нью-Йорка? И они лишили глаз знаменитую на весь мир манекенщицу? На религиозной церемонии? Нет, поверить в такую фантастическую историю я не мог. К моему удивлению во мне вновь бурлили старые, давно забытые чувства. Я ощущал ужас, сомнение, жалость. Девушка, называвшая себя Пиреттой, да нет, самая настоящая Пиретта, вернула меня к жизни только для того, чтобы скормить мне историю, столь невероятную, что я мог единственно отмахнуться от нее как от жуткой фантазии, результата мании преследования.

И, в конце концов, разве не осталось у нее этих ясных голубых глаз?

Ну да, видеть они не могли, но сами-то никуда не делись. Как их можно было отобрать? Я сидел в замешательстве, даже в некоторой тревоге.

Неожиданно для самого себя я повернулся к ней и охватил ее руками. Не знаю, что на меня нашло: я всегда был неловок с женщинами, даже до войны, но теперь все выходило само собой, и я поцеловал ее в губы.

Ее губы чуть раздвинулись как два лепестка, и она откликнулась на мой пыл. Моя руку нащупала ее грудь.

Мы сидели так, страстно обнимаясь, несколько минут, а потом, сполна насладившись мгновением, чуть отодвинулись друг от друга, и я начал лепетать что-то насчет выздоровления, и женитьбы, и переезда из города куда-нибудь в сельские края, где я смог бы о ней заботиться…

А потом я коснулся рукой ее лица, ощупал кончиками пальцев ее точеные черты, и мизинец мой по чистой случайности прошелся по ее глазу.

Он не был влажным.

Я застыл, а уголок ее очаровательного рта изогнулся в легкой улыбке.

– Вот именно, – произнесла она и вытряхнула глаза себе на ладонь.

Я прижал руку ко рту, издав писк, какой можно услышать от крошечного зверька, которого раздавили подошвой.

И тут я заметил, что она снова держит в руке заостренную палку – острием вверх, точь-в-точь миниатюрное копье.

– Что это? – спросил я, внезапно похолодев.

– Вы не спросили, приняла ли Пиретта эту религию, – мягко напомнила она мне как недогадливому ребенку.

– Что вы хотите сказать? – пролепетал я.

– Час Глаза, разве вы еще не поняли?

И она бросилась на меня со своей палкой. Я повалился назад, но она обвилась вокруг меня змеей, и на землю мы упали вдвоем – так, что ее слепота уже ничего не значила.

– Не надо! – вскричал я, когда она занесла палку. – Я люблю вас, я хочу быть с вами, жениться на вас!

– Дурь какая, – хихикнула она. – Как я могу выйти за вас, вы же псих ненормальный.

А потом палка опустилась, и Час Глаза настал для меня раз и навсегда.

Грааль

Много лет спустя, уже в более-менее зрелом возрасте, Кристофер Кейпертон написал об этом в дневнике, который начал вести, когда ему исполнился двадцать один год. Эта запись целиком относилась к инциденту, хотя он о нем совершенно забыл.

А написал он вот что:

«Величайшая трагедия моей жизни – то, что в поисках Священного Грааля, который все называют «Истинной Любовью», я полагал себя этаким Зорро – романтичным и загадочным разбойником с большой дороги – тогда как желанные мне женщины видели во мне поросенка Порки.

Вызвавший это наблюдение напрочь забытый инцидент имел место четырнадцатью годами раньше, в 1953 году, когда ему исполнилось тринадцать.

На праздновании Хэллоуина, с которого сопровождающих зануд-взрослых изгнали, кто-то предложил поиграть в игру с поцелуями под названием «фонарик». Свет в комнате погасили, все разбились на пары, и одна из них, водящая, держала в руках фонарик. Если луч фонарика падал на вас в момент, когда вы целовались, фонарик переходил к вам, чтобы вы водили лучом по комнате, пока все остальные миловались в темноте.

Будучи от природы застенчивым, Кристофер вызвался водить первым. Ну, не только из-за застенчивости, а еще потому, что в пару ему, как обычно, досталась Джин Кеттнер, которая его обожала, но которая ему не нравилась ни капельки, как он ни старался себя заставить. А в другом конце комнаты самая красивая девочка из всех, которых он видел, невероятная Брайони Кэтлинг сидела на коленях у Денни Шипли, который играл в бейсбол и был обладателем вьющихся светлых волос.

Крис Кейпертон до судорог желал Брайони Кэтлинг.

Да, еще одно правило игры гласило, что, если водящий поймает какую-либо пару «за этим делом», он (или она) могут требовать поменяться партнерами.

По причине застенчивости, по причине партнерши Джин Кеттнер, а также по причине того, что он совершенно точно знал, куда направит фонарик после нескольких минут хаотичных вспышек, за которые все парочки настолько увлекутся поцелуями, что и думать позабудут о фонарике.

Он поймал в луч Брайони и Денни Шипли и потребовал обмена. Из всех четверых, вовлеченных в этот обмен, возбуждение испытывал один Кристофер. Брайони Кэтлинг не интересовалась Кристофером Кейпертоном. Она до судорог желала Денни Шипли.

Но они поменялись, и, стоило свету погаснуть, как Кристофер изо всех сил обнял Брайони и прижался лицом к ее лицу. Поцелуй пришелся куда-то между носом и ртом.

Она резко выдохнула, издала звук, похожий на икоту, вытерла слюну с верхней губы и спрыгнула с его колен.

За прошедшие с того момента четырнадцать лет боль и стыд никуда не делись, прочно обосновавшись в его подсознании.

Брайони Кэтлинг вовсе не была первой, в кого он влюбился. В третьем классе он влюбился в мисс О’Хару, светившую на него, восьмилетнего, сверху вниз, как прожектор на поле для бейсбола во время ночного матча. Он любил ее безоглядно, всем сердцем, и подарок, который он вручил ей на Рождество, стоил ему всех денег, который он заработал, сгребая листья осенью. Она смутилась и легонько чмокнула его в щеку, так и не узнав, что поцелуй этот вызвал у него первую в жизни эрекцию.

После мисс О’Хары он влюбился в актрису Хелен Гаган в фильме «Она» 1935 года: он смотрел его в кинотеатре «Утопия», в повторном прокате. Правда, потом он посмотрел в повторном прокате «Белоснежку и семь гномов» и сразу понял, что Дисней срисовал зловредную королеву Гримхильду с Хелен Гаган. Когда же он узнал о всей той грязи, которую вылил на нее Ричард Никсон в сенатскую избирательную кампанию 1950 года (тогда она звалась уже Хелен Гаган Дуглас), он поклялся отомстить, что проявилось дважды, когда он голосовал за соперников Никсона в борьбе за президентский пост.

За год до того, как Брайони Кэтлинг наполнила его отвращением к самому себе, он безнадежно влюбился в шведскую актрису Марту Торен. Увидев, как она охмуряет Дика Пауэлла в «Полку мошенников», он приложил все силы к тому, чтобы оказаться на премьерах «Места назначения – Париж!» и «Человека, который смотрел, как проезжают поезда» с Клодом Рейнсом. В сравнении с ней бледнели и мисс О’Хара, и Хелен Гаган, и даже Брайони Кэтлинг. В его глазах она стала абсолютным воплощением истинной любви. Четыре года спустя, через полтора месяца после того, как Кристофер утратил невинность с женщиной, имевшей весьма отдаленное сходство с Мартой Торен, он прочитал в газете, что актриса умерла от субарахноидального кровоизлияния – редкого мозгового заболевания, нападающего внезапно как Джек-Потрошитель и убивающего за сорок восемь часов.

Он заперся в своей комнатушке и рвал на себе одежды.

В феврале 1968 года приписанный к штабу генерала Уильяма Уэстморленда в Сайгоне двадцативосьмилетний капитан Кристофер Кейпертон сделал удивительное открытие: оказывается, истинная любовь существует, причем в физической форме. Началось новогоднее наступление вьетконговцев, и Сайгон горел. Не будь за ним закреплен личный джип с водителем, он не смог бы перемещаться по городу: общественный транспорт отсутствовал как класс, а моторикши и такси спешно вывозили из города тех, кто мог за это заплатить. В переполненные больницы принимали только самых тяжелых раненых; пациенты лежали на полу в коридорах. Покойников никто не хоронил: могильщики тоже бежали на юг. Зато бизнес Криса процветал.

Бизнес Криса помогал джи-ай справляться с тяготами службы на войне, которую они начинали презирать.

Его партнером по бизнесу, а по совместительству и в постели, была тридцатидевятилетняя дочь француза и тайки. Крис являлся главным поставщиком американским бойцам в Индокитае таких продуктов, как травка, марихуана с добавлением опиума и черный опиум с маковых полей в Лаосе.

Поскольку все поставляемые ими продукты – что марихуана, что марихуана с опиумом, что чистый опиум – были превосходного качества, дела с торговлей ими в Первом и Втором армейских корпусах у Кристофера Кейперона и Сирилаб Думик шли замечательно. Им даже удалось положить полтора миллиона долларов (в швейцарских франках) на счет в цюрихском банке – и это за вычетом всего того, что приходилось отдавать крышевавшим их генералам и местному правительству Тхиеу.

И, поскольку любовь их имела место в той еще обстановочке, поскольку он и его любимая хотели единственно выжить, выиграть возможность оказаться как можно дальше от той еще обстановочки, он не испытывал угрызений совести насчет того, чем занимался. Он не обманывал себя тем, что занимается гуманитарной помощью; он не испытывал иллюзий ни насчет войны, ни насчет наркотрафика. В основном он занимал себя делами в надежде на то, что все это рано или поздно закончится, в надежде на то, что его клиенты без дозы поедут крышей или обратят свои автоматы на первого подвернувшегося лейтенанта. Но большую часть свободного времени он занимался любовью.

Сири была маленькая, почти невесомая. Он мог поднять и отнести ее в постель одной рукой. Черты ее лица, правильного и изящного, потрясающим образом менялись с мельчайшим изменением освещения. Моне пришлось бы писать ее портрет не меньше восемнадцати раз – столько же, сколько он писал собор в Руане, да и так ему вряд ли удалось бы точно передать хотя бы одно-единственное выражение ее лица. Отец ее, французский военный атташе в Бангкоке познакомился с юной храмовой танцовщицей во время Катхины – праздника окончания буддистского поста. От отца она унаследовала хитрость, которая помогла ей выжить в уличном обществе; от матери – мелодичный говор. В Сайгон она попала за десять лет до этого – как она предпочитала не говорить. Однако всякий раз, как они занимались любовью, Крис вздрагивал и морщился, когда руки его касались шрамов у нее на бедрах.

В тот февральский вечер 1968 года они как раз собирались отобедать сатай из говядины, которое Сири приготовила в их квартире на улице Нгуен Кон Трю, когда 122-миллиметровый реактивный снаряд, пущенный с другого берега реки Сайгон, угодил в дом напротив. Снаряд вырвал дом из земли как гнилой зуб и взорвался, расшвыряв во все стороны осколки.

Один из них, не самый большой, но и не маленький, влетел в окно и ударил Сири в спину, почти полностью оторвав ей левое плечо.

Везти ее куда-нибудь не стоило и пытаться: совершенно очевидно было, что она не переживет даже спуска по лестнице, не говоря уже о поездке через весь город в американский госпиталь, который только что открыли рядом с аэропортом Тан Шон Нят.

Он попытался остановить кровотечение постельным бельем и белыми теннисными носками из своего гардероба, и – невероятно, но факт – она прожила еще почти час. Все это время они проговорили, и в этот прощальный час она подарила ему единственное, чего он по-настоящему желал. Единственное, чего он не мог достать сам. Она рассказала ему, как найти истинную любовь.

– Мы так часто говорили об этом, а ведь я все это время знала.

Он попытался улыбнуться.

– В деловом партнерстве – как у нас с тобой – не может быть секретов. Как теперь я могу верить тебе?

Лицо ее исказилось от боли, и она сильно сжала его руку.

– Милый, у нас нет времени дурачиться. Очень скоро ты снова будешь одинок. У меня есть только одно, чем я могу отплатить за всю любовь, что ты мне дарил… и для этого нужно, чтобы ты верил мне.

– Я поверю всему, что ты мне скажешь.

И она попросила его сходить на кухню и взять с полки для специй пустую бутылочку. И когда он принес бутылку, на которой было написано «кориандр» – пустую, потому что свежего кориандра они не могли достать с тех пор, как на центральном рынке разорвалась мина «клеймор» – она сказала, чтобы он не спорил с ней, а наполнил бутылочку ее кровью. Он пытался спорить, теряя драгоценные минуты, но в конце, испытывая знакомое отвращение к себе, сделал все как она просила.

– Я всегда стремилась к совершенству, – сказала она. – И всегда знала, что для того, чтобы достичь совершенства, нужно умереть, ибо жизнь несовершенна.

Он попытался возразить, и она остановила его. Жестко.

– Крис! Ты должен меня слушать!

Он кивнул и замолчал.

– У каждой женщины есть мужчина, который идеально ей подходит, и у каждого мужчины есть идеальная для него женщина. Ты для меня не был идеален, но все равно ближе всех к тому, что я искала. Однако поисков я не прекращала… хотя с тех пор, как мы познакомились, искала уже не так активно. Могла бы и успокоиться. Хорошо рассуждать об этом задним числом.

– Но, зная то, что я знала, что истинная любовь действительно существует, что ее можно взять и подержать в руках, что на нее можно смотреть и понять… зная все это, я не могла быть удовлетворенной до конца. Как и ты.

– Потому что – не знаю даже как – ты, не зная того, что я случайно узнала десять лет назад, тоже не сомневался в том, что она существует. И теперь я скажу тебе, как ее найти. И это, милый, лучшее, чем я могу искупить перед тобой то, что не отказалась от поисков даже после того, как познакомилась с тобой.

И тогда, умолкая время от времени от боли и возобновляя рассказ с каждым разом все тише, она поведала ему историю артефакта, найденного при раскопках дворца Миноса в Кноссе, которые проводил Эванс в 1900 году.

Его обнаружили в потайной нише за богатой фреской, украшавшей стену коридора Процессий, куда его спрятали за две тысячи лет до нашей эры. А откуда он попал туда, не имел ни малейшего представления даже тот археолог, который его нашел и контрабандой вывез с Крита.

Зато он сразу понял, что это такое – с первого же мгновения, когда луч его фонаря упал на этот предмет. Той же ночью он исчез. Считалось, что он вернулся в Англию, но никто не видел его и там. Впервые об этой находке узнали только в 1912 году: о ней рассказала, умирая, Бесси Чапмен, одна из 712 человек с «Титаника», подобранная пароходом «Карпатия».