Текст книги "Улица Сервантеса"

Андреа, казалось, не слышала меня. Теперь она изучала свои руки. Длинные, красиво сложенные пальцы поглаживали друг друга. История еще не была закончена.

– С тех пор как я достаточно повзрослела для работы, – продолжила она, подняв голову и вперив в меня взгляд, – я помогала отцу ухаживать за больными. Будь у меня средства, я бы вступила в монашеский орден и уехала в Новый Свет – облегчать чужие страдания и распространять нашу веру. Но Господь в своей бесконечной мудрости уготовил мне иное. Так я встретилась с моим злым искусителем, богатым флорентийским торговцем по имени Джованни Франческо Локадело – отцом моей дочери. Турецкие корсары ранили его на море возле нашего берега, и его отвезли в Севилью. Он нуждался в постоянной сиделке, и я с охотой взялась за эту работу, чтобы помочь родителям и отвлечься от своей потери… Я ухаживала за флорентийцем все время его болезни. Не спала ночей, прикладывала холодные тряпицы, чтобы облегчить лихорадку. И когда он пошел на поправку, то решил отблагодарить меня. Он сказал, что теперь я ему как дочь. Если бы я знала, что это лишь первый шаг его коварного плана лишить меня невинности – единственного, что у меня было!

Я попытался отвести взгляд, смотреть хотя бы на закопченный потолок, но Андреа меня словно загипнотизировала.

– Однажды он сказал, что мы предназначены друг для друга, и попросил согласия стать его женой. Я отказалась, не объясняя причин. На самом деле я поклялась себе, что до конца дней буду вдовой Йессида… Несмотря на это, флорентиец продолжал упорствовать. Он не оставлял своих попыток месяцами, и в конце концов я сдалась, чтобы отомстить отцу. Через несколько недель, когда я сказала дону Джованни, что ношу под сердцем его ребенка, он объявил, что его вызывают из Флоренции по срочному делу и что он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы вернуться домой.

Меня бросило в пот, и Андреа это заметила.

– Простите, если огорчила вас своей историей. Но я не рассказывала ее ни одной живой душе и чувствую, что не переживу этот день, если не облегчу душу. – Она взглянула в сторону кухни проверить, не идет ли мать, и торопливо продолжила: – Перед отъездом Джованни решил успокоить свою совесть, хотя всем было сказано, что он делает это из благодарности, желая вознаградить меня за уход. Он подарил мне два плаща – один расшитый серебром, другой пурпурный с золотом; фламандский стол – и еще один, орехового дерева; прекрасное постельное белье; шелковые простыни; голландские подушки; расшитые скатерти; серебряные масляные лампы; золотые канделябры; турецкие ковры; жаровни; зеркало в золоченой раме; картины фламандских мастеров; арфу, две тысячи золотых эскудо и множество других вещей. Другими словами, Локадело обеспечил меня приданым богатой дамы, чтобы я смогла привлечь жениха, которого не смутило бы, что его невеста – не девица. Этого вполне хватило, чтобы задобрить моего отца. Ему оказалось проще принять меня падшей богачкой, чем женой честного труженика, в чьих жилах текла мавританская кровь…

Должно быть, вы задаетесь вопросом, где все эти богатства. – И Андреа обвела рукой жалкую обстановку комнаты. – Дело в том, дон Луис, что мой отец проиграл огромную сумму в карты и мог попасть в тюрьму до конца жизни. Он продал все свидетельства моего позора, какие сумел, а остальное заложил. Этих денег оказалось достаточно, чтобы заплатить кредиторам и перевезти семью сюда, в Мадрид… Вы знаете, дон Луис: честь и добродетель – единственные настоящие украшения женщины. Чтобы спасти мою честь, то есть честь семьи, родители перед отъездом убеждали меня бросить дочь. Но я поклялась, что убью сначала ее, а потом себя, если они это сделают. Все в Севилье знают, что происходит с несчастными младенцами, которых оставляют по ночам у дверей монастыря: дикие собаки и свиньи, что бродят по улицам до рассвета, успевают сожрать их прежде, чем монахини обнаружат подкидыша. Все, что обычно остается от этих ангелочков, – темные пятна крови на земле, осколки костей и розовые ошметки плоти.

Я почувствовал дурноту. Мне хотелось вскочить и бежать прочь от этой девушки и ее ужасающей исповеди. Но Андреа все не умолкала.

– Вы знаете, что бывает с девушками, потерявшими честь до замужества. Их клеймят как ведьм, дьяволиц. Я сказала, что лучше заберу дочь, уйду в горы возле Гранады и стану пасти овец. Так, по крайней мере, над семьей не будет нависать тень моего позора. Хвала Господу и Святой Деве, родители отказались от мысли избавиться от ребенка, и мы вместе переехали в Мадрид… Здесь нас никто не знает. Родители сочинили нелепую историю, что я вдова некого Николаса де Овандо, который погиб в Севилье от страшной лихорадки. Такой вы и повстречали меня, дон Луис, – замурованную заживо, с окаменевшим сердцем. Клянусь, если бы не дочь, я бы давно – прости меня, Господи! – наложила на себя руки.

Андреа закончила свой чудовищный рассказ и поднялась с подушки. Ее лицо, совершенное, но безжизненное, покрывала мраморная бледность. Не сказав больше ни слова, она скрылась в темном коридоре, в дальнем конце которого уже заходилась криком проснувшаяся девочка.

Пока я сидел в одиночестве при тусклом свете лампы, меня не отпускало чувство, будто я только что увидел обычно скрытую, неназываемую изнанку мира. Я потряс головой, стараясь отогнать окруживших меня демонов. Почему Андреа доверила мне свой секрет? Как она могла быть уверена, что я не опорочу их семью? Единственное, что пришло мне на ум, – ей хотелось заставить еще кого-то поверить, что в этой трагедии повинен ее отец.

Я решил не говорить о нашем разговоре ни Мигелю, ни кому-либо еще. Раскрыв мне душу, Андреа одновременно взвалила на меня тяжкий груз, но что хуже всего – этой страшной тайной она сделала меня своим заложником.

Читая первую часть «Дон Кихота» почти тридцать лет спустя, я узнал сестру Мигеля в Марселе – прекрасной пастушке, которую обвинили в гибели влюбленного в нее мужчины. Мне оставалось лишь гадать, прочла ли Андреа роман и сколько боли причинил ей брат, открыв миру ее позорное прошлое. В этом заключается наше главное различие как писателей. У Мигеля де Сервантеса (приставку «де» он добавил уже потом) всегда недоставало воображения. Он все заимствовал у жизни, в то время как я считал, что настоящая литература – нечто большее, чем плохо замаскированная автобиография. В те злосчастные времена, когда мне выпало появиться на свет, это было еще не всем очевидно. Но в будущем великими писателями смогут считаться только те, кто создает абсолютно новое и при этом совершенное, а не просто переписывает за другими. Что же касается скучных, затянутых романов вроде «Дон Кихота», их без жалости сведут к простому перечню событий, так что вся история уместится на нескольких страницах.

Когда я зашел к Мигелю в следующий раз, мне удалось полюбоваться на остатки «приданого» его сестры. Невзрачная гостиная была прекрасно, со вкусом обставлена. Видимо, отцу Мигеля повезло за игорным столом, и он смог выкупить заложенную мебель.

Побывав у Мигеля дома, я понял, что такое настоящее семейное несчастье. Донья Леонора не упускала случая, чтобы подчеркнуть, как презирает мужа-транжиру. Он был страстным книгочеем и гордился своим знанием латыни. Откровенно говоря, дону Родриго (так называли его окружающие, хотя он и не имел права носить сей благородный титул) больше денег приносило сочинение сонетов по заказу молодых людей, желающих впечатлить своих избранниц, нежели его цирюльня. Он с равной охотой развлекал декламацией стихов и этих юных любовников, и всех соседей. Дон Родриго не уставал напоминать, что в действительности его заведение – это место, где собираются лучшие умы города. Он без долгих уговоров доставал виуэлу и принимался аккомпанировать куплетам собственного сочинения на потеху друзьям и клиентам, которые иногда заглядывали к нему поболтать и пропустить стаканчик.

– Дон Луис, люди быстрее поправляются, когда слышат стихи и музыку, – объяснил он мне однажды. – Веселье – лучшее лекарство от всех болезней.

Воплощая свою теорию на практике, он распевал романсы, пока пускал кровь пациентам, и при этом умудрялся играть на виуэле. Неудивительно, что люди охотнее доверяли ему бороды, чем жилы. Те больные, которые обращались к дону Родриго за кровопусканием, скорее напоминали преступников, опасающихся идти в городскую больницу. Всегдашнее восхищение Мигеля разными темными личностями зародилось именно благодаря людям, которые покровительствовали цирюльне его отца. Меня и отталкивал, и привлекал весь этот сброд, который до знакомства с Мигелем существовал где-то за пределами моего мира.

– Дон Луис, – обратился ко мне дон Родриго однажды, узнав меня получше. – Я занимаюсь этим ремеслом, только чтобы удержать душу в теле. Но сердцем я поэт. Я знаю, вы это чувствуете.

На каникулах и каждый день после школы Мигель помогал отцу лечить больных, бил мух, выносил ночные горшки и отмывал заляпанный кровью пол. Он сгорал от стыда, выполняя эти унизительные поручения, и не выказывал ни малейшего интереса к ремеслу дона Родриго.

– Какое мне дело до пиявок и бород? – с горечью жаловался он мне. – Когда я стану придворным поэтом, мне не придется пускать людям кровь. Красота моих стихов вылечит их от любого недуга.

Конечно, Мигель унаследовал любовь к поэзии от отца. Но, в отличие от своего родителя, он намеревался стать по-настоящему великим.

– Ты не представляешь, сколько раз я носил похлебку ему в тюрьму, – сказал мне Мигель однажды. Был вечер, мы сидели в таверне, и мой приятель явно перебрал вина. – Иногда матушка с младшими братьями и сестрами голодали, только чтобы этот чурбан мог набить себе брюхо.

Я искренне сочувствовал другу и его нелегкой жизни.

Хотя донья Леонора была благородного происхождения и гордилась, что монахини научили ее читать и писать, она жалела денег на бумагу для сочинений Мигеля: покупка письменных принадлежностей означала, что жертвовать придется чем-то из насущно необходимого. Донья Леонора не уставала напоминать каждому встречному, что их семья жива только из-за ее наследства, впрочем стремительно скудеющего. Ей принадлежал виноградник в Арганде, но дохода от него едва хватало на еду и одежду для детей.

Годы спустя, когда я готовился начать работу над собственным «Дон Кихотом», я сделал родителей Мигеля прототипами главных героев. Здесь я должен подчеркнуть разницу между автобиографией, сиречь пережевыванием собственной жизни, и биографией, опирающейся на наблюдательность автора. Именно дон Родриго вдохновил меня на образ чудака, разрушившего свою семью ради пустых мечтаний. На страницах моей книги отец Мигеля обрел вторую жизнь под именем Дон Кихота, а донья Леонора послужила прообразом его дельной племянницы и здравомыслящей ключницы. Именно я первым решил описать их. Но допустил страшную ошибку: однажды вечером, когда мы с Мигелем перебрали вина в таверне, я пересказал ему замысел своего романа (не упомянув, однако, что задумал списать героев с его родителей). Когда наши пути разошлись, он воспользовался моим замыслом и опубликовал бессвязную, безвкусную первую часть «Дон Кихота» прежде, чем я успел закончить свой вариант.

Несмотря на все различия, нашу с Мигелем дружбу подогревал огонь поэзии. Двое друзей, навеки соединенных любовью к литературе, – таким виделось мне наше общее будущее. Размышляя, куда заведет нас судьба, мы частенько цитировали начальные строки одного из знаменитых сонетов Гарсиласо, превосходнейшим образом отражающие неопределенность наших юных судеб:

Оставив пени, оглянись назад:

Какой тропою ты пришел сюда…

В октябре 1568 года французская принцесса Изабелла де Валуа, третья жена короля Филиппа II, умерла вследствие выкидыша на пятом месяце беременности. В неполные двадцать три года она снискала прозвание «Изабеллы Мирной»: ее обручение с Филиппом в 1559 году скрепило мирный договор между нашими государствами и обеспечило Испании владычество над Италией. Как все испанцы, я боготворил принцессу.

Когда Изабелла приехала в Испанию, она еще играла в куклы. Королю пришлось ждать почти два года, прежде чем врачи признали, что она готова стать матерью. Только тогда страна отпраздновала свадьбу.

У новобрачных не было общего языка (Филипп не владел латынью). Он был вдвое старше молодой жены и давно имел любовницу – фрейлину своей сестры, принцессы Хуаны. Молодая королева очень страдала: в свое время Диана де Пуатье, возлюбленная ее собственного отца, разрушила жизнь матери Изабеллы. Девушка притворялась, что не замечает измен мужа. При этом она сумела завоевать безоговорочную любовь испанцев, в совершенстве овладев кастильским. Принцесса стала покровительницей искусств – особенно художников, – и сама писала музыку. За время своего краткого правления Изабелла сделала двор Филиппа одним из самых утонченных в Европе.

Все ее поданные молились о наследнике. Первая беременность, обещавшая рождение близнецов, закончилась выкидышем. Он подорвал силы Изабеллы, и испанцы начали опасаться за ее жизнь. В течение нескольких тягостных дней кафедральные соборы и храмы Испании были заполнены выходцами из всех слоев общества, которые в едином порыве молились за свою королеву. На площадях и улицах Мадрида собирались огромные толпы. Тысячи свечей день и ночь горели у ворот Алькасара, а внутри его такой же свечой сгорала жизнь Изабеллы. В нашей семейной часовне дважды в день служили мессу за здоровье молодой королевы. Молитвы людей поднимались к небесам огромным многоголосым облаком. Меня глубоко трогала привязанность к ней простых мадридцев.

Итальянскому хирургу, приглашенному ко двору Филиппа, удалось спасти жизнь Изабеллы. Стоило ей оправиться от недуга, как король, двор и вся Испания стали жить ожиданием того дня, когда ее лоно вновь станет плодоносным. Однако месяц шел за месяцем, и архиепископ Толедский посоветовал перевезти из Франции в Мадрид мощи святого Евгения, чтобы Изабелла могла молиться у них о даровании потомства. Ее желание подарить испанскому трону наследника – и сила веры – были таковы, что она спала обнаженной рядом с мощами святого, пока снова не понесла. Испанцы с восторгом приветствовали появление двух инфант. Теперь рождение младенца мужского пола представлялось для всех лишь вопросом времени.

Однако Изабелла снова слегла с тяжелым недугом, который на этот раз обезобразил ее лицо. Поползли слухи, что неверный супруг заразил королеву сифилисом. Врачи объявили, что это ветряная оспа, и посоветовали Изабелле для спасения красоты натираться мазью из голубиного помета с маслом. Когда она поправилась и ее кожа вновь стала безупречной, испанцы – после стольких страданий и чудесных исцелений – уверовали, что их королева не иначе как святая, посланная на землю самим Господом. Наконец, после долгих попыток, Изабелла зачала в третий раз. Новый выкидыш оказался для нее смертельным. Испанцы скорбели об этой утрате горше, чем если бы потерпели поражение от восставших мавров, сильнее, чем впоследствии оплакивали потерю Непобедимой армады. Скорбел весь народ. В Мадриде на тридцать дней стихла музыка; театры были закрыты, бои быков запрещены, празднования дней рождения отменены, а свадьбы отложены на полгода. Все женщины в моей семье оделись в черное и на три месяца закрыли лица златоткаными вуалями. Я повязал на правое плечо траурную ленту. Мое горе было особенным: я знал королеву лично. Тетушка, графиня Ла Лагуна, представила меня при дворе как будущего светоча испанской поэзии. Ее величество выразила желание ознакомиться с моими сочинениями и попросила передать их через тетю. Эти слова подкрепила очаровательная улыбка. Я так никогда и не узнал, что она думала о моих стихах, но одна мысль, что ее взгляд пробегал их, уже наполняла меня невыразимым счастьем.

Король Филипп объявил состязание на лучший сонет, призванный увековечить память его возлюбленной королевы. Победа открывала молодым людям один из немногих путей к известности и уважению. Более того, она могла принести сочинителю покровительство какого-нибудь тщеславного аристократа, а там – кто знает? – и титул придворного поэта.

Я тоже написал сонет об Изабелле, но не стал участвовать в соревновании. Подобно Горацию, я полагал, что стихотворение должно вызреть девять лет, прежде чем предстанет на людской суд. К тому же меня не прельщала слава, и я не нуждался в денежном вознаграждении.

Надеюсь, я не покажусь излишне высокомерным, если скажу, что мои стихи отличались большей точностью, более тонкими рифмами и высокими чувствами, нежели сонет, сочиненный Мигелем. Я знал, как важно для моего друга выиграть состязание. Возможно, от этого зависела его судьба. И наименьшее, что я мог сделать для Мигеля, – не мешать его борьбе за толику литературного признания.

Мы всегда читали друг другу свои стихи. Мигель показал мне посредственный сонет в честь Изабеллы и спросил моего мнения. «Думаю, ты выиграешь соревнование», – ответил я. Мигель был счастлив. В своей самоуверенности он даже не подумал обратиться ко мне за критикой, но я все же постарался освежить бедный лексикон стихотворения и привести рифмы в согласие с классической, ласкающей слух схемой. Затем Мигель обратился за помощью к профессору Лопесу де Ойосу, чье расположение заслужил неиссякаемыми потоками лести.

По иронии судьбы, единственный судья соревнования, возвращаясь домой в подпитии, упал с лошади и свернул шею о булыжную мостовую. Ему на замену пригласили профессора Лопеса де Ойоса. Я не испытал ни малейшего удивления, когда он присудил Мигелю первый приз, поскольку все литературные состязания – с чего и следовало начать – учреждаются с двумя целями: 1) поощрить друзей судьи; 2) отомстить его врагам. Я процитирую один первый катрен, чтобы вы имели представление о сонете-победителе:

Когда Испания забыла о войне

И поднялась до солнца в колеснице,

Сгорел в его бушующем огне

Цветок, которым мы могли гордиться.

Этот так называемый сонет был неумелым подражанием Гарсиласо, смехотворной потугой юного честолюбца, мечтающего о признании.

Маленький литературный успех Мигеля обнажил его истинную натуру: он начал вести себя так, словно и в самом деле стал величайшим поэтом Испании, и заявлял всем, кто соглашался его слушать: «Я – истинный наследник Гарсиласо де ла Веги». Уже на следующий день после оглашения победителей Мигель нередко начинал фразы так: «Когда я стану придворным поэтом…» Конечно, такое хвастовство было нелепо, но я по натуре не жестокий человек, а потому решил не расстраивать друга напоминанием, что бывшим иудеям не стоит об этом и мечтать. В то время я был очарован Мигелем и прощал ему все, а объединявшие нас вещи казались сильнее тех, что в итоге раскололи наш союз.

После окончания обучения в «Эстудио де ла Вилья» у меня не было ни малейшего желания оставаться в Мадриде и сражаться за крохи поэтической славы. Я решил посвятить себя изучению классической литературы в Университете Сиснероса в Алькала-де-Энаресе. Я предпочел его Саламанке ради его утонченности, и мне не хотелось уезжать слишком далеко от Толедо и Мадрида. Несмотря на растущие опасения по поводу заносчивости Мигеля, я искренне сожалел о предстоящей разлуке. Иногда бедные семьи посылали своих сыновей в университеты – принося ради этого огромные жертвы. Родители обеспеченных студентов снимали своим отпрыскам целые дома с прислугой и лошадьми. Менее удачливые однокашники прислуживали им, чтобы иметь возможность платить за обучение. Едва я намекнул Мигелю на такой вариант, он отрезал:

– Лучше я буду неучем, чем одним из этих вечно голодных студентов, которые попрошайничают ради куска хлеба, а зимой кутаются в лохмотья с барского плеча.

– Позволь напомнить, что ты будешь жить в моем доме, и с тобой будут обращаться как с моим братом, а не слугой.

– Я помню. Не подумай, будто я не благодарен за твое великодушие. Но другие студенты будут знать, что я простолюдин, и обращаться со мной как с прислугой.

Я решил не настаивать, надеясь, что со временем Мигель сам увидит выгоды моего предложения. Без образования его перспективы – несмотря на сиюминутную славу поэта – были призрачными. Я подозревал, что он отказался из-за давления родителей, которые хотели, чтобы он скорее начал зарабатывать и помог залатать многочисленные прорехи в карманах Сервантесов. Я уговорил Мигеля съездить со мной в Алькала-де-Энарес и помочь мне выбрать подходящий дом.

– Неужели тебе не хочется взглянуть на город, где ты появился на свет?

Мигель покинул Алькалу, когда был еще мальчишкой, но неизменно вспоминал о ней с нежностью.

– А на обратном пути мы сможем заехать в Толедо на могилу Гарсиласо. Остановимся у моего деда. Я наконец-то представлю тебя кузине Мерседес…

Я действительно страстно желал познакомить девушку, в которой души не чаял, и лучшего друга. Моя наивность – и привязанность к Мигелю – достигали такой степени, что я опрометчиво добавил:

– Я писал Мерседес о нашей дружбе, и она ответила, что желает тебя увидеть. Мне бы хотелось, чтобы вы стали близки как брат и сестра.

Я привел Мигеля к беломраморному фасаду Университета Сиснероса, надеясь, что друг все же изменит решение и согласится составить мне компанию и в эти университетские годы. Но постепенно двор заполнялся отпрысками благородных семейств, которые приезжали на лекции в темных бархатных плащах и шляпах, украшенных пышными перьями, с кинжалами и шпагами на поясе, верхом на прекрасных скакунах и в сопровождении пажей, камердинеров и лакеев, тут же разбивших на площади импровизированный лагерь. Я понимал, что в эту секунду Мигель сравнивает себя с этими юными щеголями – и испытывает унижение при мысли, что никогда не сможет похвастаться таким же богатством.

Отпрыски знатных фамилий разительно отличались от других студентов, именуемых «трутнями» – capigorristas, которые приходили на лекции пешком и носили скромные накидки и матерчатые шляпы, едва ли способные защитить их от холодного ветра.

Мы провели несколько приятных часов, осматривая великолепные дома Алькалы. Особенно Мигеля восхитила ратуша с витражными окнами в готическом стиле и позолоченным потолком, расписанным мавританскими узорами; монументальная часовня; внутренние дворики с романскими арками и колоннами в окружении высоких кипарисов; а также огромные цветочные сады, отделявшие друг от друга городские здания. Птицы, пившие из мраморных фонтанчиков, то и дело с громким щебетом принимались в них плескаться.

На следующий день мы обошли несколько домов, которые я присмотрел для съема. Затем я настоял, чтобы мы посетили место рождения Мигеля – он упоминал, что это всего в паре шагов от университета. Я слышал от дона Родриго, что в былые, благополучные для семьи времена, когда Сервантесов еще не преследовали неудачи, они жили в прекрасном доме в Алькале. Двухэтажное здание с садиком, в котором поместилось бы несколько розовых кустов, стояло на углу между мавританским и еврейским кварталами. В соседнем доме находилась лечебница, где, как это обычно и бывает в Испании, под одной крышей теснились больные, умирающие и умалишенные. Я ощутил прилив жалости к Мигелю, которому денно и нощно приходилось выслушивать дикие вопли безумцев, стоны прокаженных и горестный плач тех, кто умирал в страданиях. Больница источала такие тлетворные флюиды, что даже меня, стоявшего на улице, затошнило. Непостижимо, как подобное место сумело оставить в ком-то добрые воспоминания.

Мы зашли и в школу, где Мигель выучился читать и писать. Это было крохотное заброшенное здание. Я заглянул через разбитое окно в комнату с низким потолком и стенами, на которых виднелись осколки мавританской плитки. Теперь я куда лучше понимал Мигеля: печальное детство объясняло и извиняло раздражающее честолюбие моего друга.

Мы переночевали неподалеку от университета в таверне, куда студенты приходили выпить. Подавленный Мигель опрокидывал в себя кувшин за кувшином. Мне дважды пришлось удерживать его от драки. Я знал, что буйный нрав рано или поздно доведет его до беды.

* * *

Любовь к кузине Мерседес была самой сокровенной моей тайной. Хотя мы ни разу не заговаривали о своих чувствах, я и без доказательств знал, что моя страсть взаимна. Еще в пору нашего детства все родители, бабушки, дедушки и прочие родственники пришли к соглашению, что мы поженимся, как только я завершу учебу.

Бабушка и дедушка с материнской стороны взяли Мерседес на воспитание, когда она была совсем крохой. Ее мать, тетушка Кармен, умерла в родах, а отец, дон Исидро Флорес, был настолько оглушен потерей жены, что отправился в неприветливые джунгли Нового Света и погиб там в стычке с туземцами.

Мы прибыли в дом деда, когда солнце еще только подбиралось к зениту. Я сгорал от нетерпения увидеть Мерседес. Слуга отвел Мигеля в комнату для гостей, чтобы он мог смыть дорожную пыль. Я только протер лицо мокрой тряпицей, причесался, отряхнул рукава камзола, счистил грязь с сапог – и в таком виде постучался в комнату кузины. Она знала о моем приезде и ждала меня. Дверь открыла Леонела – няня, прислуживавшая ей с рождения. Едва завидев меня, сестра вскочила из-за письменного стола и бросилась навстречу. Мы заключили друг друга в нежные объятия. Когда Леонела вышла, я расцеловал Мерседес в гладкие румяные щеки, пахнущие жасмином.

Она увлекла меня на подушки у окна, за которым простирался фруктовый сад. Светлые волосы кузины были спрятаны под покрывалом, но несколько упрямых локонов выскользнули из-под ткани и теперь мерцали у висков, точно золотые нити.

– Ты нашел дом в Алькале? Я слышала, ты хочешь там поселиться…

Волнение, охватившее меня от близости кузины, было настолько сильным, что я с трудом понимал, о чем она говорит. Внезапно по ее лицу скользнула легкая тень.

– Надеюсь, ты не сочтешь меня излишне самонадеянной, если я признаюсь, что тоже хотела бы учиться в университете… – Но прежде, чем я успел вставить хоть слово, она сменила тон: – А ты надолго приехал?

Я взял в ладони ее прохладную руку и принялся рассматривать тонкие пальцы.

– Я обещал родителям Мигеля, что мы вернемся в Мадрид завтра утром. К тому же мне надо на занятия. Но обещаю, скоро я приеду снова и тогда останусь на несколько дней.

Мерседес опустила глаза и улыбнулась.

Бабушка Асусена устроила в мою честь роскошный обед. Я обнаружил на столе все свои любимые блюда: куропатку, тушенную с турецким горохом, жареную ножку ягненка, вяленый окорок – хамон серрано, начиненную грибами форель, фруктовый салат, миндаль, перепелиные яйца, а также вазочку с оливками, несколько сортов сыра и воздушные медовые турроны. Это великолепие мы запивали зрелыми винами с семейных виноградников возле Толедо. Все время ужина Мерседес являла собой образец учтивости, изящества и благородства. Скромно потупленный взгляд поднимался только тогда, когда к ней обращались дедушка с бабушкой или я.

Несмотря на теплый прием моих родственников, Мигель проронил за весь обед лишь пару слов, да и то – отвечая на прямые вопросы. Я никогда не видел его таким молчаливым, но списал это на недостаток общения с аристократами. Из бабушкиного угощения ему больше всего приглянулся хамон, коего он с наслаждением съел две порции. Возможно, пытался доказать моей семье, что он не иудей?

Потом мы разошлись по комнатам для сиесты, условившись встретиться снова в четыре часа и отправиться на могилу Гарсиласо.

До кафедрального собора мы доехали в дедушкиной карете; Леонела была четвертой в нашей компании. Как только мы укрылись от палящего солнца, Мерседес сняла вуаль, и ее красота словно озарила карету изнутри.

Кузина поинтересовалась у Мигеля, нравится ли ему учиться в «Эстудио де ла Вилья». Тот мгновенно оживился и принялся пародировать манеры самых чудных наших наставников, перемежая ужимки плоскими шутками касательно их наружности. Шутки, впрочем, были достаточно смешны, хотя и не вполне уместны в дамском обществе. Однако Мерседес смотрела на его кривляния с одобрением.

– Вы поете, сеньор Сервантес? – вдруг осведомилась она.

Мигель замялся, и я решительно подтвердил:

– Еще как поет. У Мигеля прекрасный голос. Ты непременно должна услышать андалусские баллады в его исполнении.

Тот начал было возражать, но Мерседес пылко перебила его:

– Тогда вы обязательно должны для нас спеть! Вы же не откажете в просьбе даме?

Лицо Мигеля начало заливаться краской. Он прочистил горло и завел любовную песню, отбивая ритм ладонями вместо аккомпанемента. У меня промелькнула мысль, что давешняя робость Мигеля была всего лишь уловкой: казалось, он хотел произвести впечатление на Мерседес. И хотя ничего в поведении кузины не давало мне повода для подозрений, я ощутил укол ревности. Когда Мигель закончил петь, все разразились одобрительными возгласами и захлопали в ладоши. После этого в экипаже воцарилось молчание. Мерседес отстраненно смотрела в окно, пока за ним не показался фасад кафедрального собора.

Мы вознесли молитвы перед главным алтарем и подошли к могиле Гарсиласо. Я был счастлив наконец-то показать ее Мигелю. Он преклонил колени перед мраморной гробницей и поцеловал холодный камень. Я вполне разделял его чувства, поскольку, впервые посетив это место, был ошеломлен не меньше. Леонела передала Мерседес букетик роз, и кузина возложила его к подножию могилы. Мигель предложил прочесть сонет, который он сочинил в честь великого толедца. Лучше я ничего не буду говорить об этом произведении. Впрочем, Мерседес он понравился.

Когда мы выехали из Толедо, я почувствовал облегчение. К Мигелю вернулась его обычная разговорчивость: половину обратного пути он восторгался Мерседес и донимал меня вопросами о ней. Я старался не рассказывать слишком много.

– Она такая красивая, и умная, и естественная…

Я кивнул, но ничего не сказал.

– Ее непосредственность так очаровательна! – продолжал Мигель.

Прежде чем он успел родить еще какой-нибудь комплимент в адрес кузины, я мимоходом заметил:

– Да, вся семья ждет нашей свадьбы.

Мигель не сумел скрыть разочарования, которое вызвала в нем эта новость. Почти всю оставшуюся дорогу до Мадрида он провел в молчании.

Учеба совершенно меня закружила. Я был в восторге от лекций и новых знакомств. Однажды я получил письмо от Мерседес, где она сообщала обычные новости о здоровье бабушки и дедушки и забрасывала меня вопросами об университете. В конце стояла приписка, сообщавшая, что Мигель недавно навестил их. Сперва я не придал этому значения. Как бы там ни было, я отправил Мигелю очередное письмо, ни словом не обмолвившись, что мне известно о его поездке в Толедо. Ответ не пришел ни через неделю, ни через две. Это настораживало. Я чувствовал, как по моим венам начинает растекаться яд ревности. Я старался гнать мысль, что лучший друг может добиваться любви моей нареченной. Конечно, я ни минуты не сомневался в Мерседес, чье благородство и чистота не позволили бы ей опуститься до предательства. Однако в Мигеле я не был так уверен. Ревность довела меня до того, что я начал сходить с ума, не мог учиться, спать, есть. Я приходил в студенческие таверны Алькалы, садился в одиночестве в углу и пил до тех пор, пока не наступало благословенное отупение. К счастью, слуги оттаскивали меня домой прежде, чем я успевал стать жертвой грабителей.