Текст книги "Улица Сервантеса"

Священная католическая канцелярия регулярно устраивала публичные порки женщин, хваставших выносливостью своих четвероногих любовников. Бесстыдные крики и стоны похоти доносились до отдаленных деревушек в горах, где дикие ослы отвечали им завистливым ревом. Цыгане наловчились водить скотину, которая откликалась на зов каждой женщины. Если же осел, возбудившись, влезал на молодую даму, кусал сварливую старуху или пытался удрать из объятий уродины, у тех не оставалось и тени сомнения: они нашли своего благоверного. Когда какой-нибудь севилец начинал чрезмерно гордиться собой, его осаживали поговоркой: «Сегодня ты мужчина, а завтра осел».

В Страстную неделю горожане каялись во всех грехах, которые успели совершить за год. Это было единственное время, когда они постились и ползли на коленях к кафедральному собору. Впрочем, тот ничуть не подавлял своих прихожан. Севильский собор был полон красок, блеска золота и драгоценных камней. Лампады и свечи наполняли воздух тихим сиянием, а через витражные окна струился радужный свет. Это место воплощало все великолепие мира и, в отличие от многих мрачных храмов, даже не напоминало о неизбежной расплате за грехи. В детстве мне казалось, что Господь должен быть особенно милосерден к людям в таком доме, где всем очевидно, что надежда, радость и красота – часть Его завета. Выходя за ворота, я каждый раз чувствовал такое искреннее удовлетворение, словно только что съел рыбную марискаду и запил ее хорошим вином.

В юные годы я нередко сопровождал мать к обедне, по секрету от остальных домашних. В соборе мы могли перевести дух после грязной лачуги, где мебель была с блошиного рынка и грозила вот-вот развалиться, а потолки в комнатах беспощадно протекали. Казалось, единственный взгляд на пышный алтарь заставлял матушку позабыть о горестях, которые причинял ей отец. Она обожала музыку. Отец иногда играл дома на гитаре – но мелодии, выходящие из-под его пальцев, матушке вовсе не нравились. А в соборе звучала настоящая музыка. Стоило музыканту прикоснуться к клавикордам или спинету, как лицо матери озарялось внутренним светом, а глаза начинали блестеть. Пение делало ее счастливой. Матушка никогда ему не обучалась, но обладала сильным голосом и легко брала высокие ноты. Дома она напевала романсы, хлопоча на кухне, но лишь когда отец отлучался в Кордову навестить родню. В соборе ее голос освобождался и взлетал под самый купол, преисполненный такой страсти и исступленного восторга, какие я слыхивал разве что у андалусских певцов.

Выйдя из церкви, матушка брала меня за руку, и мы неспешно возвращались домой по набережной Гвадалквивира, то и дело останавливаясь поглазеть на иноземные суда и великолепные армады галеонов.

Однажды вечером матушка сжала мое запястье и почти взмолилась:

– Не оставайся в Испании, Мигель. Уезжай как можно дальше, туда, где сможешь разбогатеть. В Новом Свете тебя ждет прекрасное будущее.

Хотя она не упомянула отца, я отчетливо услышал в ее голосе просьбу прожить жизнь иначе, чем он. Подобно отцу я был мечтателем, и матушка справедливо боялась, что я окончу дни таким же нищим неудачником. Она уже видела перед собой очередного никчемного Сервантеса, который якшается с преступниками, клянчит последние реалы у друзей и родственников и не знает, как прокормить семью. А я, едва дав волю воображению, несся по широким водам Гвадалквивира в море, а дальше – в Новый Свет на западе, Италию на востоке, раскаленную Африку на юге или в таинственные края за Константинополем, в сверкающую Аравию и к легендарному двору китайского императора.

Действительность быстро развеяла эти юношеские фантазии. На другой день маэсе Педро вернулся из Севильи с известием, что пристав по-прежнему ищет меня и даже назначил вознаграждение за мою поимку. С мечтами о Новом Свете пришлось распрощаться.

– Послушай, Мигель, – сказал маэсе Педро. – Сейчас тебе может помочь только мой друг Рикардо по прозвищу Эль Кучильо – «Нож». Он возглавляет цыганский табор, который завтра отправляется в Карпаты. Они каждый год возвращаются домой через Италию. Приготовься. Я отведу тебя к Рикардо, как только стемнеет. Не спорь с ценой, которую он назовет, и доберешься до Италии в безопасности.

Табор стоял на берегу реки, в лесах к западу от Севильи. Педро указал мне на мужчину, который сидел у огромного костра. В отблесках пламени шляпа на его голове казалась вороной с распростертыми крыльями. Вокруг толпились дети, жадно слушавшие его рассказ. Мы спешились и подошли к огню.

Как только Эль Кучильо узнал гостя, он хлопнул в ладоши, и дети с пронзительным визгом скрылись в темноте. Мужчины обнялись, точно старые друзья. Педро заговорил первым:

– Рикардо, я никогда не просил тебя об одолжении, – и он положил руку мне на плечо, – но я знаю Мигеля с детства.

Он принялся объяснять всю тяжесть моего положения. Нож слушал молча, подергивая острую бородку костлявыми обветренными пальцами. Я заметил под ногтями полоски грязи. Лицо Рикардо было изборождено столь глубокими морщинами, словно кто-то прорезал их острым лезвием. Я задумался, уж не отсюда ли пошло его прозвище. Наконец цыган стянул шляпу, встряхнул серебряными космами и ответил:

– Я хочу получить деньги вперед. И предупреждаю, дон Мигель: если вы выкинете какой-нибудь трюк, я не буду рисковать своими яйцами ради вашей задницы. Это понятно?

Так я расстался с Испанией – в цыганских лохмотьях, с черным платком на голове и золотыми кольцами в ушах. Теперь моей целью был город цезарей. И хотя я чувствовал облегчение, что покидаю пределы родины, не оставив ей мою правую руку, меня все же тревожило путешествие в компании людей, которые ночуют в пещерах и слывут в христианском мире колдунами и людоедами. Если у стен города разбивали лагерь цыгане, родители запрещали детям выходить на улицу и брали их ночевать к себе в постель. Все знали, что цыгане похищают детей, а затем продают их маврам в берберских землях. Еще ходили слухи, что они откармливают похищенных малышей, а затем зажаривают на своих языческих праздниках – режут на части и добавляют самые лакомые части в похлебку вместе с вяленой кониной, турецким горохом, грибами и портулаком.

Цыганки, гадавшие по руке, вызывали даже больший ужас и презрение, чем мужчины. Все знали, что они заключили сделку с дьяволом. Несчастный, не успевший скрыться от цыганки, нередко становился жертвой ее соблазнительных глаз; если же он не желал узнавать свое будущее, гадалка незамедлительно превращалась в свирепую фурию, изрыгающую страшные проклятия.

Как-то раз, еще мальчишкой, я видел в Севилье мужчину, который не согласился протянуть гадалке ладонь. Опухшее лицо цыганки тотчас же исказилось яростью, и она принялась верещать: «Ах ты, сын последней шлюхи! Пусть черти возьмут тебя, раз ты остался глух к мольбам несчастной старой женщины!» Стоило мужчине отойти на несколько шагов, как огромный черный дымящийся камень обрушился с неба прямо ему на голову – да с такой силой, что та оторвалась и, издавая скорбные вопли, покатилась вниз по улице, в то время как тело, спотыкаясь, пыталось ее нашарить и вернуть на место. В тот миг я поклялся никогда не перечить цыганкам. Сатанинская сила этих женщин такова, что даже королевские солдаты стараются по возможности с ними не связываться.

Мы уже давно выехали, а в ушах у меня по-прежнему звучали слова маэсе Педро, которые он шепнул мне на прощание: «Мигель, не спускай глаз с кошеля. Цыгане могут снять с тебя даже подштанники. Пожав им руку, пересчитай свои пальцы. Сам знаешь, свет еще не видывал таких жуликов и воров. В остальном же они ничуть не хуже прочих людей».

Глава 2
Позорное пятно

Я знал, что родителям Мигеля вряд ли удастся собрать нужную сумму за ночь, а потому решил помочь другу с бегством. Я жил на содержание, которое отец великодушно назначил мне, чтобы я мог посещать университет в Алькала-де-Энаресе, так что не смел просить у него слишком много. Как все добрые кастильцы, он был расчетлив. Моей единственной надеждой оставался дед, Карлос Лара. Он всегда баловал меня. Зная о его щедрости, я, тем не менее, никогда ею не злоупотреблял.

В спальне я его не застал. Не было его и в библиотеке. Наконец я заглянул в семейную часовню, которую дед посещал дважды в день. Я приблизил глаз к замочной скважине и действительно увидел его погруженным в молитву – на коленях и с опущенной головой. Пока я ждал у двери, меня не покидал страх, что кто-нибудь из родителей выйдет во двор, и придется объяснять, что я делаю здесь в столь неподобающий час. Коротая время, я переминался с ноги на ногу. Наконец дед Карлос вышел из часовни, просветленный и умиротворенный после утренней молитвы, и я без предисловий подступился к нему с просьбой:

– Дедушка, мне нужны деньги для друга, который оказался в очень большой беде.

– Для Мигеля Сервантеса? – поинтересовался он в ответ, не выказав ни малейшего удивления.

Я кивнул. Карлос с самого начала не одобрял моей дружбы с Мигелем.

– Я знал деда этого мальчишки, когда двор наших королей находился в Вальядолиде. Попомни мои слова: каков дед, таков и внук. Хуан Сервантес был вертопрахом – рабы, лошади, наряды, как у дворянина. Суконщик, простолюдин с барскими замашками, а на собратьев-евреев смотрел сверху вниз и пытался водить дружбу с христианской знатью – кто побогаче и повлиятельней… – Дед Карлос покачал головой и прищурился. – Да, он закончил жизнь в уважении и достатке. Но лучше не думать, какими путями он достиг таких высот. – Старик выделял голосом каждое слово, как обыкновенно поступал, если хотел сделать мне внушение. – Он был настоящим сыном своего племени. Луис, нам, христианам, не след сближаться с людьми, которые запятнали себя позором. – Он положил руку мне на плечо и заглянул в глаза. – Помни: даже если иудей поклянется, что он праведный христианин, даже если после его так называемого обращения пройдет сотня лет, – в душе он навсегда останется иудеем.

Лично я не имел ничего против евреев, обращенных в христианство; их замкнутая жизнь весьма занимала меня. К тому же мы с Мигелем разделили уже столько счастливых минут, что, если бы родители запретили нам общаться, я бы воспротивился – хотя во всех других случаях повиновался молча, с надлежащей сыновней покорностью.

Однако, несмотря на все брюзжание деда, я не услышал от него ни слова упрека.

– Пойдем, – только и сказал он.

Я последовал за дедом Карлосом в спальню, где он открыл деревянный ларец, украшенный мавританской мозаикой из слоновой кости – вроде тех, что делают мастера Толедо. Он набрал полную пригоршню монет, отсчитал шестьдесят золотых эскудо и пересыпал их в кожаный мешочек. Ни тогда, ни позднее не было сказано ни слова. Я понял, что невероятная щедрость деда означала его молчаливое желание, чтобы Мигель уехал как можно дальше от меня, покинул Испанию, и таким образом я избежал бы его дурного влияния. Золота в кошеле без сомнения хватило бы, чтобы добраться до самого Нового Света, о котором Мигель так мечтал.

Мы познакомились в «Эстудио де ла Вилья» – городской школе Мадрида, где студентов готовили к поступлению в университет. На целых два года Мигель стал мне братом, которого у меня никогда не было. Целых два года – время, когда отроческие надежды особенно чисты, и ни одна из них не кажется недостижимой, – мы мечтали стать поэтами и воинами, как многие великие испанские литераторы, как наш обожаемый Гарсиласо де ла Вега. Два года, пока мне не исполнилось двадцать, мы с Мигелем наслаждались полным единением душ. Нас так и называли – «двое неразлучных». Наши отношения казались мне идеальным воплощением духовного союза, который Аристотель описал в «Никомаховой этике». Подобный древнегреческий идеал дружбы представлялся мне одной из главных ценностей в жизни.

Во времена правления Филиппа II Мадрид был совсем небольшим городом. Вскоре после переезда семьи Мигеля из Севильи поползли слухи, что их отец, дон Родриго, не вылезает из долгов. Сервантесов преследовал и другой слух – более позорный.

В «Эстудио де ла Вилья» учителя и одноклассники относились ко мне с глубочайшим уважением. Учеба давалась мне легко. Знания всегда высоко ценились в нашей семье. Родные ожидали, что после окончания школы я поступлю в Университет Сиснероса в Алькала-де-Энаресе, где многие отпрыски благородных кастильских фамилий изучали богословие, медицину, словесность и другие науки, приличествующие идальго.

Мигель поступил в нашу школу в последний год моего обучения там. Для этого его отец должен был воспользоваться значительными связями. В отличие от большинства моих одноклассников Мигель не получил воспитания, подобающего кабальеро. Среди лучших юношей Кастилии – да что там: всего мира! – он походил на дикого жеребца в одном стойле с чистокровными скакунами. Никогда прежде я не встречал никого подобного. За бешеный нрав, диковатое обаяние и открытость его вскоре прозвали «Андалусцем». И правда – Мигель, как многие андалусцы, говорил по-кастильски не совсем чисто, проглатывая конечные слоги, и с некоторой гортанностью, напоминавшей мне арабскую речь. Он обладал дерзостью, живостью и непосредственностью южан, которых нельзя назвать подлинными иберийцами, поскольку в их жилах испанская кровь смешана с мавританской. Мигель держался так, словно не мог выбрать, кто он – цыган или дворянин, причем в обеих ипостасях чувствовал себя точно в чужой шкуре. Он мог бы выглядеть подлинным аристократом, если бы не вольнолюбивый нрав и повадка цыган – вольных птиц, которые каждую весну наводняли Мадрид вместе со стаями щебечущих ласточек, а затем, стоило осени присыпать золотом листья земляничного дерева, спешно откочевывали на юг – в Андалусию, к морю.

Мигель произвел на меня незабываемое впечатление, когда прочел на уроке Пятый сонет Гарсиласо де ла Веги. Именно это стихотворение я твердил про себя, рысцой пуская лошадь по улицам Мадрида, прогуливаясь в лесу или лежа вечером в постели, когда все молитвы уже были вознесены, но сон еще не смежил мне веки. Я повторял эти строки, думая о своей двоюродной сестре Мерседес – девушке, в которую был влюблен с детства. Пока я не услышал чтение Мигеля, я считал себя единственным, кто мог вполне проникнуть в суть слов Гарсиласо.

Стоило Мигелю начать – «Моя душа – холст твоему портрету…» – и я был покорен. Он не просто повторял слова, как прочие мои одноклассники, отвечавшие урок. Мигель читал так, словно пропустил через свою душу все чувства, о которых писал Гарсиласо. Он читал так, что в каждом слове раскрывалась бездна. Так, как может читать только истинный поэт. С нарастающей страстью он продекламировал следующие тринадцать строк:

Я обрамить его хотел стихами —

Но что прибавить смертному поэту

К величию, рожденному богами?

Прости косноязычие сонета —

Но он не может слабыми строками

Вместить тебя, как зарево рассвета

Не волен человек объять руками.

Одной любовью я к земле привязан,

Но мне твои крыла не по плечу —

И я люблю тебя, как отблеск рая;

Всем, что имею, я тебе обязан,

Я для тебя рожден, и жизнь влачу,

И должен умереть, и умираю.

Когда Мигель закончил чтение, его глаза блестели, как если бы он был охвачен лихорадкой, губы дрожали, руки тряслись, словно зажив отдельной от хозяина жизнью, лоб покрыла испарина, плечи ссутулились, стараясь удержать в грудной клетке каждое слово, каждый звук стихотворения – и то невероятное чувство, которое пробудил в нем сонет. Казалось, будто сердце Мигеля пронзено клинком, и теперь он умирает от неразделенной любви. С этого момента я понял, что стану его другом, хотя мы принадлежали к мирам настолько различным, что в Испании времен нашей молодости они почти не имели возможности соприкоснуться. Но страсть, которую Мигель вдохнул в сонет Гарсиласо, доказала мне, что в этом мире есть еще один человек, любящий поэзию – и Гарсиласо – так же сильно, как я.

До этого мгновения мы видели в Мигеле очередного андалусского деревенщину. Но его декламация все изменила. Когда он закончил чтение, несколько учеников разразились одобрительными возгласами и аплодисментами. Я заметил, с каким уважением смотрит на него наш учитель Лопес де Ойос, прекрасный знаток древних языков. В тот день Мигель стал его любимцем, хотя выказывал совершенное равнодушие к остальным предметам. Казалось, он жил ради поэзии. Надо ли говорить, что я нашел эту черту достойной восхищения, поскольку и сам считал поэзию высочайшим из искусств?

Вскоре после того урока я случайно услышал, как де Ойос в разговоре с другими преподавателями отозвался о Мигеле как о своем «самом одаренном и любимом ученике». Я понял, что отныне всегда буду для него на втором месте, и почувствовал острый укол ревности. «Разве это достойно настоящего кабальеро? – тут же одернул я себя. – Я буду выше подобных глупостей». Так что когда я предложил Мигелю свою дружбу, то сделал это с чистым сердцем.

В тот день, закончив уроки, мы вместе отправились на прогулку. Стоило школе исчезнуть из поля зрения, как Мигель лихо сунул в рот трубку – впрочем, без табака (когда я узнал его лучше, то понял, что для него всегда было очень важно произвести впечатление). Мигель предложил зайти в таверну и побеседовать о поэзии за кружкой вина. Я отказался, сославшись на то, что родители каждый день ждут меня домой к одному и тому же часу, и они вряд ли будут обрадованы, если я приду, благоухая табачным дымом и винными парами. В итоге мы до самой полуночи бродили по улицам и площадям Мадрида, декламируя Гарсиласо де ла Вегу – величайшего поэта Толедо, принца испанской поэзии. В тот вечер любовь к нему накрепко связала нас с Мигелем. Ни один из одноклассников не мог разделить со мной эту страсть.

Свежесть языка Гарсиласо, искренность его чувств и новизна стиля – он привнес в стоячие воды испанской поэтической традиции мощную струю итальянского лиризма – вкупе с тем фактом, что он был воином, окончательно сделали его нашим героем. Расточая похвалы благородному толедцу, Мигель среди прочего заметил: «Он рано погиб – мир не успел его испортить». Я задался вопросом, уж не ищет ли и мой друг похожей судьбы.

В те времена о Гарсиласо знали только молодые барды да любители поэзии. Мы с Мигелем решили, что повторим судьбу де ла Веги и Боскана (лучшего друга Гарсиласо, великого поэта и переводчика). Мы всей душей ненавидели модную тогда сентиментальную поэзию с ее высокопарными оборотами и с горячностью юности поклялись сбросить с трона признанных стихотворцев, чьи имена вызывали в нас такое негодование, что мы даже не оскверняли ими свои губы. Мигель разделял мое желание писать о любви к реальной, живой, осязаемой женщине – а не к туманному образу, который вдохновлял предшественников Гарсиласо.

– Мы будем истинными лириками, – сказал я. – Наши стихи будут исходить из самого сердца. Больше никакой слезливой чепухи!

– Именно! – подхватил Мигель. – Мы – мужчины. Станем поэтами-воинами, как Гарсиласо и Хорхе Манрике. Не чета нынешним сопливым рифмоплетам!

На углах начали зажигать фонари. Я направился к своему дому по соседству с Реаль Алькасаром, королевской резиденцией. Мигель следовал за мной. Когда мы подошли к парадному входу, он ни словом не выдал своих чувств, хотя я заметил, с каким благоговением он разглядывает монументальную дверь, украшенную старинным бронзовым гербом. Я предложил Мигелю зайти.

– Благодарю за приглашение, – ответил он, – но меня ждут родители. В следующий раз.

* * *

Мы сделались неразлучны и почти перестали общаться с другими студентами. Теперь мы каждый день совершали долгие прогулки по парку Эль-Прадо. Мигель выглядывал на земле каштаны, подбирал их и складывал в сумку с учебниками. В моем понимании каштаны годились только на откорм свиней, но для Мигеля они были лакомством. Вскоре я обнаружил в литературном образовании моего друга ужасающие пробелы – несмотря на чувствительную душу и страстную любовь к поэзии. Он знал творчество Гарсиласо, но почти ничего больше. Он не был знаком с Вергилием и Горацием, однако вынашивал честолюбивые планы стать не просто поэтом, а придворным поэтом короля. Гарсиласо занимал этот пост при Карле V, и я понимал, сколь трудно будет Мигелю подняться на такую вершину, учитывая, что его предки – если верить городской молве и утверждениям моего деда – были обращенными в христианство иудеями. Аристократы в окружении Филиппа II такого не потерпели бы. Давно прошли времена католических королей, когда при дворе Изабеллы служило великое множество евреев – ученых и медиков, – разумеется, до того, как она изгнала их из Испании под давлением Ватикана. Мы жили в дни, когда в Мадриде и по всей стране стало обычным делом сжигать иудеев на кострах.

Род Лара происходил из Толедо. Еще при Священной Римской империи книжные полки в домах и замках моих предков были уставлены сочинениями на кастильском, греческом, латинском, итальянском и арабском языках – словом, всеми, что полагались обязательными для образованного дворянина. Мой род насчитывал немало воинов, прославленных писателей и благородных искателей приключений, отдавших жизнь за веру на полях сражений в Европе или при завоевании Мексики. Мой отец вторично удостоился титула маркиза. Дед прославился в битве при Павии, когда император Карл V разбил французского короля Франциска I. Дед ходил на Мальту против турок в 1522 году. Там он завел дружбу с Хуаном Босканом и Гарсиласо, которые тоже участвовали в этой кампании. Я вырос на рассказах об этих поэтах. Они были для меня не отвлеченными историческими персонажами, а живыми людьми из плоти и крови – людьми, которых мог знать я сам.

Моя мать происходила из графского рода Мендинуэтов, по древности и знатности ничуть не уступавшему отцовскому. Матушка любила напоминать мне: «В течение многих поколений твои предки по обеим линиям ездили только в каретах, запряженных парой мулов. Вот от каких людей ты произошел».

Несмотря на общительный нрав Мигеля, он становился удивительно неразговорчивым, как только речь заходила о его семье – простолюдинах с их вечными денежными затруднениями. Мигель не имел даже чернил, бумаги и перьев, чтобы сделать домашнюю работу. Я предложил ему пользоваться нашей библиотекой, и она стала его вторым домом. Когда Мигель впервые переступил порог особняка, то явно почувствовал себя не в своей тарелке. В окружении моих родственников он словно терял дар речи.

К книгам Мигель относился точно к сокровищам. Конечно, он читал пасторальный роман Хорхе де Монтемайора «Влюбленная Диана» и был знаком с некоторыми испанскими классиками, но именно наша библиотека открыла ему сонеты Петрарки, «Разговоры запросто» и «О двойном изобилии слов» Эразма Роттердамского, а также трактат «О придворном» Кастильоне, переведенный с итальянского Босканом. Мы часами читали «Неистового Роланда» Ариосто. Когда я показал Мигелю первое издание стихов Гарсиласо, напечатанных в сборнике 1543 года, под одной обложкой с Босканом, мой друг не смог сдержать слез и все гладил и гладил томик, а затем до конца вечера погрузился в молчание.

Мигель касался старинных изданий классиков, как будто они были не просто драгоценностью, но хрупкими живыми существами. Его указательный палец скользил по строке с той же нежностью, с какой мужчина впервые ласкает кожу возлюбленной. Книжные аппетиты моего друга казались ненасытны. Он мог читать часами – словно его пустили в библиотеку в последний раз. Его жажду знаний я сравнил бы только с жаждой верблюда, который добрался до воды после долгого путешествия через пустыню. Мигель читал и читал, пока не прогорят свечи в канделябре.

Хотя моя мать регулярно приглашала его остаться на ужин, Мигель всегда отговаривался, что его ждут родители. Мне так и не удалось выяснить, где он живет. Если я спрашивал об этом прямо, Мигель махал в сторону городского центра, прочь от гордых башен Алькасара, подле которых мы жили. В любое время дня под моим окном проносились экипажи с пышным кортежем, скрывавшие членов королевской фамилии и их вельмож. Паланкины с мадриленьос – коренными жителями Мадрида – показывались у наших дверей так же часто, как уличные разносчики у беднейших лачуг.

Прошли месяцы после нашего сближения, прежде чем Мигель наконец пригласил меня в гости. Его семья жила в ветхом двухэтажном доме возле площади Пуэрта-дель-Соль, на мрачной улице, провонявшей капустным супом, мочой и испражнениями. Колодцев в домах не было, и людям приходилось носить воду из городских фонтанов. В деревянных ставнях зияли щели, через которые жильцы выглядывали на улицу. В эту часть Мадрида не ступала нога ни благородных идальго, ни чопорных дуэний. Здесь обитали попрошайки и калеки, уроды и прокаженные. Полураздетые босоногие дети и взрослые дрались с собаками и крысами за кости, на которых не было и кусочка мяса.

Мигель говорил, будто его отец работает хирургом. Однако, посетив дом Сервантесов, я убедился, что дон Родриго – не ученый медик, но один из тех цирюльников, что отворяют кровь безденежным. Его заведение – одновременно цирюльня и лечебница – располагалось в огромной, темной, зловонной комнате на первом этаже. Когда мы пришли, дон Родриго принимал пациента. Мигель сказал: «Добрый день, папа», и тот кивнул нам, не поднимая взгляда, словно был слишком занят, чтобы меня заметить.

Мы прошли через эту убогую жалкую комнату, где нельзя было вдохнуть полной грудью без рвотного позыва – из-за вони от множества тел. Больные спали или постанывали на койках, являвших собой грубо сколоченные нары с наваленной на них грязной соломой. Наконец по деревянной лестнице со сломанными ступенями мы поднялись в жилую часть дома. В гостиной горела единственная масляная лампа. В ее тусклом свете я разглядел потертый ковер с парой старых подушек, стол из грубого дерева и распятие над порогом. Все в комнате было пропитано едким запахом капусты – основного ингредиента похлебки бедняков.

Мигель отвел меня в свою спальню – закуток без окон рядом с гостиной. Роль двери исполняла грубая, зияющая множеством дыр занавеска. Мне пришлось согнуть колени и наклонить голову, чтобы не упереться затылком в потолок. Мигель делил кровать с братом Родриго, младшим в семье.

Вернувшись в гостиную, мы обнаружили сидящую на подушке молодую женщину, на руках у которой плакал ребенок. Мигель представил ее как свою старшую сестру по имени Андреа и объяснил, что другая сестра, Магдалена, сейчас навещает родственников в Кордове. Знакомство с семейством Сервантес завершилось доньей Леонорой, которая в этот момент вышла из кухни. По тому, с каким удивлением она на меня взглянула, я заключил, что гости в этом доме бывают нечасто. Мать Мигеля была высокой, худой и изможденной. Наверное, в молодости она считалась красивой, но с тех пор ее лицо словно разбили на множество осколков и заново собрали в мозаику, по которой явственно читалась история рухнувших надежд.

Когда Мигель назвал мое полное имя, она замялась.

– Дон Луис Лара, – произнесла она, растягивая каждый слог, словно желала удостовериться, что правильно расслышала. – Добро пожаловать в наш скромный дом. Это честь для нас.

Несмотря на изнуренный вид и скромную одежду, донья Леонора держалась с достоинством образованной женщины, даже не без изящества. Позже я узнал, что она происходила из старинного мелкопоместного дворянства.

– Тебе стоило бы предупредить меня о визите дона Луиса, – обратилась она к Мигелю. – Я бы приготовила вам что-нибудь подкрепиться.

– Это моя вина, донья Леонора, – заметил я. – Мигель не знал, что я к вам собираюсь. Я сам попросил его подняться за учебником. Прошу прощения за вторжение.

В эту секунду по лестнице взбежал мальчик, выкрикивающий: «Мигель! Мигель! Ты нужен папе!»

– Что за поведение, Родриго? – одернула его донья Леонора. – Ты не видишь, что у нас гости? Дон Луис может подумать, что в этом доме вопят круглыми сутками.

– Это мой младший брат. Я сейчас вернусь. – И Мигель скрылся внизу.

Донья Леонора настояла, чтобы я дождался угощения. Прежде чем вернуться на кухню, она обратилась к дочери:

– Давай я отнесу девочку в кроватку. Займи дона Луиса, пока я сварю шоколад.

Андреа отдала матери притихшего младенца. Мы остались вдвоем в гостиной, на подушках друг против друга. Она нарушила молчание первой:

– Дону Луису следует знать, что девочку, которую унесла моя мать, зовут Констанца, и она моя дочь, хотя родители говорят всем, что это их ребенок.

Прямота этого неожиданного признания показалась мне почти дикостью.

Волосы женщины спускались до талии, как черная шелковая мантилья. На ней было подчеркнуто строгое серое платье и ни единого украшения. Черты ее отличались классическим совершенством, кожа выглядела безупречной. При этом в ее глазах играл лукавый вызов, какой можно прочесть во взглядах тех сеньорит, что во множестве разгуливают по улицам Мадрида и едва не набрасываются на мужчин, предлагая свои услуги. Ямочка на ее подбородке показалась мне колодцем, куда мужские души падают без надежды на возврат.

– Дон Луис, не моя вина, что Господь, если верить тому, что говорят люди, сотворил меня красивой. Для девушки из бедного рода красота – единственное приданое.

Андреа замолчала. Последние слова она произнесла почти шепотом, и мне пришлось наклониться к ней так близко, что я почувствовал ее дыхание на своих ресницах. Ее близость смущала меня. Сестра Мигеля и в самом деле была редкостной красавицей. Однако в ее красоте сквозила какая-то горечь.

Андреа обеими руками пригладила волосы и испустила глубокий печальный вздох. Затем она продолжила трагическим шепотом:

– В Севилье я повстречала молодого человека, покорившего мои глаза и сердце, – по имени Йессид. Его намерения в отношении меня были благородны, а наша любовь – взаимна. Он работал плотником. Но отец не захотел видеть его моим мужем, потому что среди предков Йессида были мавры, хотя он и его семья были настоящими христианами. Когда я сказала отцу, что Йессид собирается просить моей руки, он ответил: «Только этого нам не хватало. Мы столько поколений не можем добиться чистоты крови. Если ты выйдешь за мавра, наша семья никогда не отмоется от позора. Я бы предпочел, чтобы ты умерла. Я запрещаю тебе видеться с Йессидом. И лучше бы ему не попадаться мне на глаза». – Андреа замолчала и снова тяжело вздохнула. Видимо, исповедь давалась ей нелегко. – Вы молоды, дон Луис, но я уверена, что вы уже знакомы с безжалостной тиранией любви. Сердце Йессида было разбито. Он вернулся к родителям, в горы возле Гранады. Через некоторое время я узнала, что он повесился.

– Мне очень жаль, – прошептал я.