Текст книги "Улица Сервантеса"

Однако наш корабль был подожжен и теперь быстро тонул. Я из последних сил приподнялся на скользких от крови досках и выглянул за борт. Поверхность моря была усеяна таким множеством мертвецов, что солдаты, перебираясь с одного корабля на другой, ходили по телам, словно по земле. Те несчастные, которых задел греческий огонь, с воплями ныряли в воду, живыми факелами подсвечивая залив. Я дополз до плота, где друг на друге лежали мусульманин и христианин – мертвый и умирающий. Смерть превратила их в жалкие сломанные марионетки, сделанные из одного и того же материала. Я ухватился за край плота здоровой рукой и попытался подтянуть его к себе – как вдруг чья-то объятая пламенем ладонь поднялась из глубины, словно собираясь схватить меня за горло и утащить на дно. Я закричал и, не удержавшись на ногах, свалился в воду.

Море было алым от огня, который, не потухая, качался на вздыбленных волнах. Я твердил себе, что зловоние горелого дерева, пороха и обугленной плоти – не Божий промысел, а искушение дьявола. Мир вокруг начал терять границы, все словно подернулось рябью. «Господи, отпусти мне грехи, – взмолился я. – Прости, что я столько раз шел против Твоего закона. Помилуй мою душу». И я закрыл глаза в полной уверенности, что открою их уже на том свете.

Когда я пришел в себя несколько недель спустя, Родриго сидел на краю моей постели. Его глаза были полны слез.

– Ты в больнице в Мессине. Святая Дева спасла тебя, – сказал брат.

Боль в груди и бесполезной левой руке была невыносима. Я застонал. Монахиня смочила мне губы, но я едва мог дышать. Казалось, пламя пожирает меня изнутри. Несколько глотков настойки опия утишили его, ко мне вернулась способность думать. Брат объяснил, что нашел меня в ночь после битвы на берегу, погребенного под грудой мертвых тел.

Следующие два года я провел в итальянских госпиталях, на соломенных подстилках, кишащих клопами, в окружении раненых, искалеченных, душевнобольных, умирающих и гниющих заживо. Много раз я просыпался среди ночи от собственного крика: мне то снилось, что греческий огонь обратил меня в живой факел, то будто я единственный выжил в битве и теперь брожу по пустынному берегу, усеянному обрубками конечностей и изуродованными телами – зрелище страшнее всех картин ада, какие я только мог вообразить.

Родриго покинул армию и нашел работу, чтобы я мог получать нужные лекарства и есть хоть что-нибудь, кроме водянистой больничной похлебки. Когда я наконец поправился настолько, чтобы выйти в мир со своей иссеченной шрамами грудью и безвольно обвисшей рукой, от меня осталась лишь половина того человека, который отправился сражаться при Лепанто. И я чувствовал себя вдвое старше своего возраста.

Еще через три года я дошел до такого беспросветного отчаяния, что решил вернуться в Испанию к родителям. Я не хотел умирать на чужбине. Прошло уже пять лет с того дня, как я бежал из Мадрида. Я устал от бесконечной резни, от бесконечной дороги, от бесконечных кампаний против турок. Но больше всего мне опостылело зловоние госпиталей, где мои братья по оружию заживо гнили на соломенных подстилках, пожираемые личинками мух.

Когда я сказал Родриго, что готов вернуться в Испанию, он ответил:

– Поедем вместе, брат. Я уже вволю нагляделся на войну и подвиги. Вернемся домой, найдем работу, будем помогать родителям. В конце концов, я хочу иметь семью и детей.

Крохотного жалованья за нашу службу едва хватило, чтобы нанять каюту на галере «Эль Соль», шедшей из Неаполя в Барселону. Какая ирония: я покинул Испанию, чтобы уберечь правую руку, и теперь возвращался с изувеченной левой, которая свисала безвольной плетью и оканчивалась у запястья шишковатой опухшей культей – просто шар кожи, налитый кровью и готовый взорваться, если поскрести его чуть сильнее: рука чудовища.

Конечно, путешествуя на одиночном судне, мы рисковали попасть в руки пиратов. Но в противном случае нам бы пришлось неделями ждать флотилии, а средства были на исходе. В битве при Лепанто христианский флот совершил фатальную ошибку, отказавшись от преследования османов, которые находились тогда в нашей власти. Всего за год турки собрали новую армию, перевооружились и, восстановив господство над Средиземноморьем, вновь обратили в страх моряков и жителей побережья. Я оставил в битве при Лепанто часть мяса и костей – ради мгновенной вспышки славы! Теперь казалось, что никакого сражения и не было. Вскоре жители Средиземноморья расценивали Лепанто уже как провал и при любом упоминании битвы презрительно поджимали губы.

Учитывая все обстоятельства, я задумался, не поздно ли просить у испанской короны компенсации за увечья. Мои надежды опирались на два письма: первое за подписью дона Хуана Австрийского, второе – герцога де Сессы. В письмах содержались рекомендации его величеству назначить мне пенсию за проявленную в битве храбрость, а также наградить за участие в кампаниях на Корфу и Модоне и даровать полное помилование за ранение Антонио де Сигуры.

Однако я знал, сколь медленно вращаются колеса испанского правосудия. Пройдут годы, прежде чем мое дело будет заслушано в суде, – и еще вдвое больше времени, прежде чем мне выплатят пособие. На что мне жить до этого? На помощь моей и без того нищей семьи рассчитывать не приходилось. Отцу я, однорукий, – слабое подспорье. Какое ремесло позволит обойтись одной рукой? Возможно, опыт, который я приобрел в Риме в качестве испанского секретаря кардинала Аквавивы, позволит мне работать переписчиком? Военная стезя не принесла мне богатства, но я все еще могу преуспеть как поэт. В сердце снова затеплилась надежда. Семья еще будет мной гордиться. Наивный мальчишка, прибывший в Италию с цыганским табором, вряд ли узнал бы себя в мужчине, который теперь возвращался на родину нищим калекой. Но одно осталось неизменным: вера, что мне все-таки суждено прославиться.

В первую ночь в открытом море, когда «Эль Соль» легла на курс до Испании, а пассажиры разбрелись по своим койкам, я поднялся наверх полюбоваться небом. Воздух был таким мягким, а небо так пронзительно сияло мириадами звезд, что я решил ночевать на палубе. Я устроился на досках, раскурил трубку, положил голову на бухту смоленых канатов и задумался, где был бы сейчас, если бы в тот далекий день все-таки решил плыть в Новый Свет. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Испании, тем больше я думал о Мерседес. Увижу ли я ее снова? За эти годы я написал ей множество писем, но ни разу не получил ответа. И хотя моя любовь с течением времени сделалась менее бурной, образ Мерседес по-прежнему хранился в заповедном уголке памяти, символизируя собой те дни, когда моя жизнь еще не превратилась в череду злоключений.

Через три ночи и четыре дня мы разглядели на горизонте снежные пики гранадского хребта Сьерра-Невада. Я уже начал верить, что мы доберемся до Испании без происшествий. После дня бурной качки море успокоилось; луна озарила безупречную гладь, в паруса нам дул попутный африканский бриз. Капитан Арана приказал закрепить весла и позволить ветру самому нести нас домой. Небо было так ясно, что мы могли разглядеть море до горизонта во все стороны. Пассажиры «Эль Соль» вдыхали нежные ароматы, принесенные ветром, и любовались мерцающими звездами. Команда коротала время за игрой в карты. Родриго услаждал слух дам, распевая испанские баллады и подыгрывая себе на виуэле. Но изменчивая фортуна всегда выбирает для удара именно тот момент, когда мир кажется особенно приветливым и дружелюбным.

Внезапно три огромных корабля, словно вынырнув из царства Посейдона, на огромной скорости подлетели к нам прежде, чем гребцы успели занять свои места, канонир – зарядить пушку, а капитан – отдать команду поднять все паруса. Нос самого большого из судов приблизился настолько, что мы смогли разобрать обращенные к нам вопросы на каком-то странном языке. Через некоторое время я понял, что это лингва франка – смесь наречий, распространенная в Северной Африке.

– Это алжирские пираты! – закричал капитан Арана. – Не отвечайте им!

Да, то были те бесчестные корсары на службе у алжирского правителя Гасана-паши, что охотятся за живым товаром в Средиземноморье. Даже самые храбрые из нас испытали страх.

– Все женщины и дети должны немедленно разойтись по каютам и запереться! – крикнул капитан Арана со своего мостика. – И ради всего святого, не отпирайте дверь, пока наша судьба не решится и от команды не поступит такой приказ.

Женщины схватили детей и бросились в каюты, шурша юбками и причитая: «Защити нас, Богородица! Дева Мария, не оставь нас!»

Мы достали пистолеты, зарядили мушкеты, обнажили кинжалы и извлекли из ножен шпаги, готовясь защищать себя и своих спутниц. Я обернулся к Родриго:

– Если будет драка, давай держаться вместе.

Близость сражения не пугала, а возбуждала моего брата: он был прирожденным бойцом. Я увидел в его глазах воинственный блеск. Все Сервантесы отличались горячностью и буйным нравом, но Родриго был самым бесстрашным из нас. Смерть в бою его не пугала. Он был молод, здоров, силен и мог защититься куда лучше меня, хотя я по привычке чувствовал ответственность за младшего брата. «Я буду драться до смерти даже одной рукой», – мысленно поклялся я.

Я услышал крики из-под палубы: боцманы понукали гребцов живее орудовать веслами. Постепенно мы начали отрываться. Когда я уже поверил, что мы избежим пленения, алжирцы выпустили два пушечных ядра: первое прошло мимо, а второе переломило нашу мачту пополам. Несмотря на удушливый бледно-желтый дым, мы пытались подбадривать друг друга криками: «За Христа! За истинную веру! За честь короля! За Испанию!» У подножия сломанной мачты уже лежали два матроса – в алой луже и с вывалившимися внутренностями. У меня перед глазами ожили картины битвы при Лепанто.

Алжирцы спустили на воду множество лодок. Там были сотни человек, и все они бешено гребли по направлению к нам. У пятидесяти человек с «Эль Соль» не было ни малейших шансов против этой орды. Мы приготовились к смерти.

Вдруг зычный голос капитана перекрыл гвалт команды.

– Не сопротивляйтесь! Если мы пустим в ход оружие, убьют всех. Их больше. Послушайте меня, не сопротивляйтесь.

– Лучше смерть, чем рабство! – раздался гневный выкрик из толпы.

– Ради наших женщин и детей – не сопротивляйтесь. – Голос капитана стал умоляющим. – Мы должны сдаться ради спасения невинных. Молите Господа о чуде. Это наш единственный шанс.

Не встретив никакого сопротивления, пираты поднялись на борт «Эль Соль», выкрикивая: «Смерть христианам! Вы все будете рабами!» Затем они принялись поносить нашу веру и короля Филиппа. Экипаж взяли в плотное кольцо, и отступник, говоривший по-испански, пролаял:

– Если хотите жить – бросайте оружие! Теперь корабль принадлежит арнауту Мами, и вы все – его собственность!

Албанец Мами прославился по всему Средиземноморью своей нечеловеческой жестокостью. Узнать его среди других корсаров не составляло труда: это был высокий – на голову выше остальной банды – тучный мужчина с длинной светлой шевелюрой, большими голубыми глазами, словно сделанными изо льда, и змеиной улыбкой на губах. Выплевывая богохульства на ломаном испанском, он вытащил из нашей кучки двух моряков помоложе, обнажил саблю и перерезал одному горло. Матрос повалился на палубу, из горла тугой струей хлынула кровь. Мами дернул клинок на себя и одним молниеносным движением обезглавил беднягу. Второго моряка – он пребывал в таком ужасе, что не мог шевельнуться, – постигла та же участь. Арнаут Мами выбросил головы за борт и обратился к своим людям:

– Вытаскивайте из трюмов сундуки. Выламывайте двери, если нужно.

Часть пиратов отправилась вниз, другие открыли огромные мешки и приказали нам отдавать все монеты и ценные вещи, спрятанные на теле. Мы молча подчинились. Я носил письма от дона Хуана Австрийского и герцога Сессы в кожаном кисете под рубашкой. Моя судьба зависела от этих писем. Нам велели раздеться. Я тайком вытащил письма из кисета и сжал в кулаке. Мне почти удалось спрятать их между ягодицами, когда один из пиратов ударил меня по голове рукояткой кинжала и заорал:

– А ну, быстро отдай, или умрешь как собака!

Происшествие привлекло внимание арнаута Мами, который забрал мятые документы и принялся их изучать. По всей видимости, хотя он и мог скверно объясниться на испанском, но читать по-кастильски не умел.

– Юссиф! – окликнул он. – Что в этих письмах?

Корсар, показавшийся мне испанцем, который долгое время пробыл в плену и в итоге обратился в ислам, пересказал Мами содержание бумаг. Тот привык на глаз определять стоимость будущих рабов и сразу обратил внимание на мою искалеченную руку.

– Покажи другую, – велел он.

Я протянул правую руку. Он провел по ладони указательным пальцем, на котором красовался перстень.

– У тебя рука женщины, – сказал он с презрительной усмешкой, а глаза его уже забегали вверх-вниз, назначая мне цену. – Ты важная птица. Может, аристократ. Письма это доказывают.

Затем он обратился к своим людям по-испански:

– Если кто-нибудь причинит вред этому человеку, – и он поднял правую руку, выставив вперед два растопыренных пальца с длинными ногтями, – глаза вырву. Всем ясно?

Корсары возвращались на палубу с тяжелыми сундуками. Они ждали приказа Мами. Арнаут сбил топором замок на одном из сундуков, быстро обшарил его, и губы пирата расплылись в отвратительной усмешке. Он выбрал несколько колец, пригоршню монет и бросил на палубу. Пираты слетелись на них, словно голодные стервятники на падаль. Затем Мами отдал топор помощнику и жестом приказал сбивать замки с остальных сундуков.

Нам было приказано не двигаться – если, конечно, мы не хотели расстаться с головами. Оставалось молча смотреть, как добычу пересчитывают и переносят на корабль Мами. Затем нас поделили на три группы. Женщин и детей отправили на корабль арнаута. На второе судно перевезли тех мужчин, которые показались корсарам простолюдинами – то есть вряд ли имели семьи, способные выплатить за них богатый выкуп. Этим несчастным предстояло стать гребцами, что фактически означало смертный приговор. Остальных пассажиров – одетых как священники и дворяне или имеющих соответственные манеры – отправили на третий корабль.

К моему великому облегчению, Мами решил не разлучать нас с Родриго, узнав, что тот приходится мне братом, а потому тоже представляет ценность. Когда «Эль Соль» обчистили до нитки, пират, покидавший корабль последним, разлил по палубе смолу и поджег его. Судно окуталось огнем и дымом. Мои надежды затонули вместе с ним. Даже когда корабль ушел под воду, греческий огонь продолжал облизывать палубу, и «Эль Соль» чудовищным факелом освещала дно Средиземного моря.

Нас загнали в маленькое помещение под палубой, где уже теснились гребцы. Они сидели на деревянных досках по обе стороны от весел – по четыре человека на весло, прикованные за запястья и лодыжки железными цепями. Те оканчивались кольцами, ввинченными в борта. Некоторые из рабов говорили по-испански, другие – на иных европейских языках. Они были обнажены, если не считать обмотанной вокруг бедер тряпки. Спины несчастных напоминали сырое мясо, в котором копошились черви. На гное, окружавшем их ужасные раны, пировали стаи гудящих мух. Мы старались не дышать глубоко и не открывать рот без необходимости, боясь ненароком проглотить одну из них. Насекомые атаковали нас с такой яростью, словно задались целью попасть внутрь наших тел и прогрызть оттуда путь наружу.

Дни сменялись ночами. Низкий потолок не позволял распрямиться, мы сидели зажатые в тесноте, как сельди в бочке. Родриго удалось найти местечко возле меня. В дальнем конце каморки было единственное круглое окно, через которое я видел голубые проблески неба и моря. Нужду предполагалось справлять через дыру в полу, но передвигаться было так трудно, что иногда оказывалось легче сходить под себя. В таких невыносимых условиях все сословные различия очень быстро стерлись. Аристократы, священники и идальго превратились в животных, стремящихся выжить любой ценой.

Нашу кровь пили блохи, клещи и вши; по стенам ползали жирные черные тараканы; под ногами шныряли злобные крысы. Нам изредка приносили ведро с пресной водой, и каждый мог выпить по полкружки. Если же ведро пустело прежде, чем кто-то успевал напиться, этим несчастным приходилось ждать, когда ведро принесут в следующий раз. Если жажда становилась невыносимой, мы пили мочу друг друга. Все, что перепадало нам из еды, – отсыревшие сухари, кишащие червями. Мы приноровились есть вшей и блох, которые ползали у нас в волосах, начали ловить тараканов, а иногда до смерти затаптывали крыс, разрывали их на куски и жадно поглощали внутренности.

Женатые мужчины сходили с ума от страха за свои семьи. Все боялись, что их жены и дочери пополнят собой турецкие гаремы, а сыновей продадут содомитам. Одному члену команды удалось сохранить свои четки. «Отче наш» и «Богородица», повторяемые шепотом бессчетное множество раз, несколько облегчали наши страдания. Только молитвы помогали прогнать навязчивое ощущение, что это путешествие прямиком в ад. Те из нас, кому повезло родиться дворянином, могли быть спокойны, зная, что их семьи незамедлительно выплатят требуемую сумму. Но наши с Родриго родители никогда не наскребли бы денег на выкуп двоих сыновей – а скорее всего, даже одного. Какая судьба ждет безрукого калеку? Слуга в доме Мами? Я даже мысли не допускал, что мы с Родриго останемся в Алжире до конца своих дней. Хотя мое положение казалось безнадежным, я твердо решил при первой возможности бежать в Оран – испанский городок на востоке Алжира, – а оттуда уплыть в Испанию хоть на бревне.

Иногда я просыпался по ночам от кошмаров. Вокруг было так темно, а воздух наполняло такое зловоние, что в первую секунду мне казалось, будто я до сих пор лежу на греческом берегу, заживо погребенный под грудой мертвых тел, а то ничтожное количество воздуха, что достигает моих ноздрей, пропитано запахом горелой человеческой плоти.

Отчаяние заразнее надежды. Моя надежда пережить это испытание была эфемерна, но я цеплялся за нее изо всех сил, потому что больше у меня ничего не оставалось. Однажды благородный идальго, который теперь выглядел как обычный кастильский попрошайка, больной и голодный, спросил меня:

– Сервантес, а вы правда поэт?

Я ответил утвердительно.

– Может, вы нам что-нибудь почитаете? Скоротаем время.

Увы, я не относился к числу авторов, которые помнят свои сочинения наизусть. В таком подавленном состоянии я смог воскресить в памяти лишь несколько случайных сонетов моего любимого Гарсиласо де ла Веги, которого в лучшие дни мог процитировать даже во сне.

Вскоре один из пленников подхватил смертельную лихорадку. Глядя, как он испражняется кровью, я вдруг вспомнил слова отца: «Добрая песня прогонит любую печаль». Чтобы скрасить последние часы бедняги, мы с Родриго затянули боевые песни, которые распевали еще перед Лепанто. Сперва больной стонал в агонии, но вдруг затих и прислушался, и выражение муки на его лице сменилось слабой улыбкой. Конечно, наша немудрящая музыка не могла вырвать его из когтей смерти, но хотя бы на несколько минут заставила забыть о скором конце.

Наши тюремщики не потрудились убрать мертвеца, даже когда тот начал разлагаться. Его живот постепенно раздувался, пока однажды ночью не лопнул с громким хлопком, забрызгав всех, кто сидел рядом, остатками внутренностей. Затем тело загорелось. Гребец, проснувшийся первым, завопил и принялся греметь цепями. К тому моменту, когда пираты сбежались на шум, труп уже напоминал обугленную искривленную ветвь. В следующие ночи мы не раз просыпались в холодном поту, крича и дрожа от ужаса. Некоторые принимались душить соседей, приняв их за пиратов; другие впали в детство и звали матерей. Третьи причитали, что на самом деле мы уже в аду, расплачиваемся за грехи. Один из нас, совсем помешавшись, верещал: «Боже, порази меня! Если в Тебе есть хоть капля жалости, пошли мне смерть! Я не хочу завтра просыпаться!»

Вот тут Родриго и предложил:

– Почему бы нам не сочинить песню? Ты – слова, а я мелодию.

Хотя корсары отобрали его виуэлу, мы все равно коротали часы, складывая куплеты. Однажды ночью, когда наш корабль попал в бурю настолько яростную, что все уже примирились с перспективой отправиться на дно в кандалах, мы с Родриго наконец выступили дуэтом:

Ах боже мой, какое горе!

Мы угодили в страшный шторм,

Грохочет г ром, лютует море,

И волны дыбятся кругом.

Прощай, Испания родная!

Я был купец, а стал товар.

Фортуну горько проклинаю —

Ах боже мой, какой удар!

Как ты там, дорогая Испа-а-ания?

Сидим, прикованы цепями,

В душе смертельная печаль,

Глаза наполнены слезами,

Беспечной молодости жаль!

Мы были добрые сеньоры,

Теперь турецкие рабы.

Но песня рвется на просторы:

Мы все – заложники судьбы!

Как ты там, дорогая Испа-а-ания?

Несколько слушателей попросили повторить. После третьего раза некоторые запомнили текст, и мы приноровились петь хором. Даже качка стала казаться тише. Когда мы все вместе повторяли эти нехитрые слова, словно доказывая себе, что еще живы, я вдруг снова ощутил вкус свободы.

Светало. Я различил сквозь пелену тумана очертания огромного улья, высящегося над лесистой горой. Белые здания громоздились одно над другим. Это мог быть только алжирский порт. Допуская, что это сон, я не проронил ни слова – только потряс головой и протер глаза кулаками. Видение города, похожего на Вавилонскую башню, снова растворилось в тумане. Однако храпящие мужчины и поднимающееся от пола зловоние были вполне реальны. Шли минуты, небо светлело, и я наконец отчетливо увидел мол для защиты Алжира от вражеских кораблей.

Я растолкал Родриго и сказал: «Мы прибыли». Один из мужчин тоже услышал меня, и вскоре все проснулись, охваченные возбуждением и ужасом. Некоторые принялись плакать, чувствуя, что окончание морского путешествия не значит окончания наших мучений. Но я знал, что на суше мои шансы на спасение куда выше, чем в этом проклятом трюме.

Уже совсем рассвело, когда порт предстал перед нами во всем своем мрачном величии. Чем ближе мы к нему подходили, тем громче становился бой барабанов и ликующие рулады труб. Три наших корабля вошли в гавань, выпустив в сторону моря победный залп. Ему ответили пушки с городских стен.

Когда суда пришвартовались, нашу притихшую компанию вывели на палубу. Я столько времени просидел, скрючившись, что теперь колени подгибались. В то же время свежий воздух и жаркое солнце Алжира, которое приятно согрело продрогшее в сыром трюме тело, пробудили во мне неожиданную бодрость.

Женщины и дети уже ждали на причале. Мы вздохнули с облегчением, увидев, что горничные и дуэньи по-прежнему с ними. Дамы стояли тесным кружком: лихорадочно перебирали четки, посылали мужьям взгляды, преисполненные молчаливого отчаяния, и с мольбой смотрели на небо. Матери обнимали детей и баюкали младенцев. Я заметил, что за время плавания даже у молодых девушек появились морщины; волосы некоторых побелели. Теперь им предстояло стать служанками богатых турчанок и мавританок. Мы знали, что стоит правителю Алжира или высокопоставленному алжирцу проявить малейший интерес к какой-либо из пленниц – и она тут же окажется в его гареме. А скольких по военному обычаю обесчестили пираты?

Люди арнаута Мами начали выгружать добычу и сворачивать паруса. Весла вынесли на палубу, а затем отправили в ближайший сарай вместе с балластом. Боцманы, которым не терпелось скорее отправиться в город, злобно щелкали кнутами, понукая матросов работать живее. Однако вся эта суматоха ни на секунду не заставила меня забыть, что отныне мы пленники в рабовладельческой столице Северной Африки.

Нам приказали снять прогнившие лохмотья и пригнуться к палубе. Тряпье прилипло к телу, точно короста. Затем пираты притащили ведра с морской водой, окатили нас и бросили несколько кусков черного мыла, чтобы мы могли избавиться от грязи, покрывавшей наши тела наподобие сухой жесткой шкуры. Когда мы принялись ее оттирать, воздух наполнился невыносимым зловонием. Решив, что теперь мы выглядим достаточно чистыми, пираты велели как следует отмыть лица и головы. Затем они достали сверкающие острые лезвия и ловко сбрили нам волосы, усы и бороды. Последовали новые ведра с водой. Нас поливали до тех пор, пока на телах не осталось ни одного мыльного пузырька. Я едва признал собственного брата в бритом голом парне рядом. К тому моменту, когда пираты защелкнули у меня на лодыжках железные кольца, я уже окончательно почувствовал себя рабом.

Впервые за несколько дней нам выдали ведра с питьевой водой и ковши, а также сухие алжирские лепешки из жирного теста. Мы с жадностью вонзили в них зубы, стараясь не уронить ни единой крошки и нимало не заботясь о приличиях. Никогда еще я не ел и не пил с большим наслаждением. Я наконец был чист и сыт, Родриго сидел рядом, мы молчали. Пока брат оставался в поле зрения, я не терял надежды. Я знал, что служу для него примером, а потому велел себе быть сильным и мужественным.

Казалось, мы сидим так уже долгие часы. Кожа подсохла, на лицах снова заиграли краски – мы больше не напоминали восковых кукол. Солнце вернуло нам человеческий облик.

– Ну вот, теперь, когда мы выглядим прилично, они выставят нас на продажу, – заметил мой сосед.

– Помните, что ни один человек не может принадлежать другому человеку, а только Богу, – напомнил отец Габриэль, молодой священник из нашей компании. Мы по одному подошли к нему и опустились на колени. – Господь с вами, дети мои, – сказал он и осенил каждого крестным знамением.

Мы обнялись на прощание, шепча друг другу ободряющие слова, и приготовились к новым испытаниям. Впрочем, я уже привык, что, если судьба поворачивается ко мне спиной, вскоре она снова улыбнется.

Последовал приказ сойти на землю. Мы спустились по длинному деревянному трапу и сгрудились на причале. Пираты выставили длинные острые пики между нами и женщинами с детьми.

Внезапно мы услышали странный грохот – будто сотни железных молотков ударяли по булыжной мостовой. Наместник алжирского правителя Гасан-паша – сардинский перебежчик, поставленный управлять этим сборищем убийц и грабителей, – намеревался лично посетить причал, чтобы первым выбрать себе новых рабов.

Сначала в воротах показался отряд воинов в ярких одеждах. Это были знаменитые албанские янычары, которых я раньше видел только на картинах и книжных иллюстрациях. Одно слово «янычары» вселяло страх в сердца европейцев. Все знали, что эти головорезы получают плату соответственно количеству христианских скальпов, предъявленных командиру после боя. Если убитых врагов оказывалось слишком много, в качестве доказательства им отрезали уши и языки. Когда же битва превращалась в бойню, янычары забирали только указательные пальцы.

Чем ближе подходили янычары, тем туже стягивалась на моей шее призрачная удавка. Даже пираты смотрели на них с благоговейным ужасом. Казалось, голубые глаза янычар представляют собой гладкие куски стекла, которые море шлифовало в течение многих лет, а затем выбросило на берег. В них не было света, словно они принадлежали созданиям без души. У меня побежали мурашки по спине.

Янычары были вооружены аркебузами и длинными клинками. С одной стороны белых тюрбанов угадывались очертания рога, обернутого в блестящую зеленую ткань. Концы рогов были украшены черными и белыми страусиными перьями, которые покачивались в такт шагам. Носки красных кожаных башмаков загибались кверху.

За янычарами шествовала пехота Гасан-паши, одетая в красные жилеты с прорезью на груди и синие халаты с длинными рукавами, которые ниспадали до самых лодыжек. От этих мужчин веяло мощью огромных диких зверей. Звук их шагов – которые и издавали этот дьявольский металлический лязг благодаря подковам на каблуках – устрашал и завораживал. Все время своего алжирского плена я ничего так не боялся, как этого звука. Для раба он означал одно: пора бежать, прятаться, перелезать через стены, проваливаться сквозь землю или растворяться в воздухе.

Далее следовала процессия золотоволосых мальчиков, разодетых в пышные турецкие костюмы. Они играли на барабанах, трубах, флейтах и кимвалах. Мелодия, которую они выводили, скорее напоминала похоронный марш и, видимо, должна была вселять ужас в сердца прохожих. Лица мальчиков не выражали ровным счетом ничего.

За ними показалась кавалерия, гарцевавшая на изящных черных и белых арабских жеребцах с пышными хвостами и в красочных плюмажах. Наконец показались и берберские воины верхом на верблюдах, облаченные в темно-синие халаты и платки, которые закрывали все лицо, кроме антрацитово-черных глаз в ободе густых ресниц, – это были потомки тех самых берберов, которые много лет назад захватили Андалусию.

Ни выезды папы римского, за коими я наблюдал в Ватикане, ни процессии с участием короля Филиппа, устраивавшиеся в Мадриде по особым случаям, не могли поспорить с этим зрелищем ни роскошью, ни яркостью, ни мощью.

Гасан-паша, первый среди беев турецкого султана и наместник провинции Алжир, восседал на красных подушках, на помосте, который тащили гигантские нубийские рабы – босые и в набедренных повязках, едва прикрывавших срамные места. Их гладкая кожа сияла так, что они не нуждались ни в каких украшениях. Огромный тюрбан Гасан-паши, пурпурный с темно-синим, походил на полную луну. Наместник был одет в вишневый халат – ткань ярко сверкала на солнце. На плечах его лежала короткая медно-рыжая шкура какого-то зверя наподобие лисицы; ее цвет повторял оттенок бороды наместника. Мощная фигура Гасан-паши казалась высеченной из гранита. Изогнутые брови и нос с горбинкой придавали ему сходство с ястребом, который готовится напасть и одним ударом раздробить череп жертвы.

Наконец процессия остановилась. Гасан-паша при помощи нубийцев спустился с помоста. Каждое его движение излучало властность и жестокость. Пираты бросились на колени, прижав ладони и лбы к земле. Арнаут Мами первым поднял голову. Гасан-паша подозвал его едва заметным кивком. Мами приблизился к нему мелкими шажками и снова упал на колени. Затем он взял край халата наместника, поцеловал его и закричал: «Хвала Магомету!»

Первым делом Гасан-паша осмотрел мальчиков, однако не выказал к ним особого интереса. Судя по его свите, наместнику и так хватало европейских мальчишек. Затем он перешел к группке женщин и отобрал для себя самых прелестных и утонченных сеньорит и их дуэний. Когда дело дошло до мужчин, Мами указал на меня и прошептал: «Калека, мой господин!» Когда наместник заметил мое увечье, то сделал мимолетный жест ладонью, словно приказывая исчезнуть с его глаз. Меня тут же оттеснили к дальнему краю и приказали держаться как можно ближе к женщинам и детям, которых еще не разлучили с семейством. В эту минуту я почувствовал боль даже острее, чем после Лепанто. Меня переполняли страх, отвращение и закипающая ярость. Я поклялся сделать все возможное, чтобы когда-нибудь покарать это земное воплощение дьявола.