Текст книги "Причина успеха"

– Минуту внимания, минуту внимания, пожалуйста. Мне очень жаль. Мик и Джерри не смогут присоединиться к нам. У них возникли проблемы. Мне очень жаль, мои дорогие. Они передают вам огромный привет.

Когда пришел Оливер, я от нервов успела опрокинуть не один коктейль. Он изящно спустился с лестницы. На нем было широкое темно-синее пальто из мягкой ткани и белоснежная рубашка. Он окинул взглядом комнату и разразился смехом. Дженнер засеменил ему навстречу.

– Ричард, псих несчастный, что ты сотворил со своими гостями? Похоже на кошмары Иеронима Босха. – Он пожал Ричарду руку, передал пальто горничной и отказался от предложенного коктейля. – Нет уж, Ричард, я к твоему месиву больше не притронусь. Я уже знаю, что это такое. – Оливер подошел ко мне и поцеловал меня в губы. – Милая, мне очень жаль, я заработался, бедняжка ты моя. Дженнер за тобой поухаживал? Ричард, зачем ты посадил ее на этот безумный стул?

Он взял меня за руку и помог спуститься. Оказавшись на ногах, я поняла, что пьяна. К счастью, Дженнер сразу же куда-то увел Оливера, поэтому, наверное, он ничего не заметил. Я приросла к полу и тряслась от страха.

Объявили приглашение к ужину. Было забавно наблюдать, как гости, извиваясь, пытаются выбраться из металлических конструкций. Ужин был накрыт на нижнем уровне, и теперь нам всем предстояло преодолеть еще одну крученую винтовую лестницу.

Мой мозг завертелся как карусель. Я одновременно пыталась подавить нарастающий приступ паники и сконцентрироваться на ступеньках, считая шаги. Главное – не упасть и ничего не говорить, тогда никто ничего не поймет. В комнате стояли круглые столы, накрытые белыми скатертями. Каким-то чудом мне удалось забраться на стул. Я увидела перед собой белую шестиугольную тарелку, на которой лежала маленькая птичка со скрученными ножками, а рядом с ней – ее же яйцо. Оливера посадили на противоположную сторону стола, рядом с подругой Дженнера. На вид ей было лет двенадцать. Она была очень красива, одета во все черное и разговаривала с Кеном Гарсайдом – тем самым, который снял фильм про канализацию.

Я уставилась на них, пытаясь настроить фокус. До меня доносились обрывки их разговора. Она говорила нараспев, заканчивая каждое предложение на одной ноте.

– Что? О нет! Пра-а-авда? – Очевидно, с канализацией Дженнеров произошло что-то ужасное и нечто просочилось в бассейн этажом ниже. – Это о-очень неприятно, понимаете? Думаете, нам придется спустить воду?

Почему-то она думала, что Кен Гарсайд должен разбираться в сантехнике, раз он снял фильм о канализации. У Кена был озадаченный вид. Я выпила воды, думая, что в голове прояснится, но вместо этого мой желудок взбунтовался. Я почувствовала спазм, и к горлу подкатила тошнота.

Оливер спас Кена Гарсайда от канализационной темы и начал разговаривать с Анналин о фильме.

– Серьезно, Анналин, я в шоке… бросай этого старого ублюдка… расправь крылья.

Я никак не могла понять, с какой стати Оливер так распинается. Анналин была тупой, как дерево. И фильм – полное дерьмо. Но он продолжал в том же духе: «Значительно… оригинально… конструктивно».

Кто-то дотронулся до моей руки, и я подскочила на месте.

– Передайте масло, пожалуйста. Меня зовут Лайам.

Я знала. Лайам был знаменитым актером.

– Очень приятно, Рози. – Я попыталась сосредоточиться на масле.

– С вами всё в порядке?

– Да, спасибо, всё хорошо.

Нет, не хорошо. Я покосилась на актера-ирландца. Год назад он снялся в фильме про Ирландскую республиканскую армию. В интервью он обычно говорил: «Я не считаю себя секс-символом» – и распространялся на тему преимуществ семейной жизни. На фотографиях он всегда был с двумя детьми и верной женой, с которой они встречались еще в школе. В последнее время ходили слухи, что у него роман с одной фотомоделью. Фотографы запечатлели его в тот момент, когда он показывал им поднятый средний палец и громко матерился.

– Вы тут кого-нибудь знаете?

– Нет, нет.

К тому времени мне уже не хотелось ни с кем разговаривать. Это было бы опрометчиво с моей стороны. Чтобы не опозориться, мне надо было привлекать к себе как можно меньше внимания. Например, сидеть и разглядывать кусочек хлеба.

– Я тоже, – сказал он. – В первый раз в жизни вижу этих чертовых ублюдков. Даже Ричарда Дженнера. Он позвонил мне и пригласил. Чертов ублюдок.

– Так зачем вы пришли? – спросила я, пытаясь остановить карусель, бешено вертящуюся в моей голове.

Тут подошел Хьюи Харрингтон-Эллис и сел рядом со мной.

– Так, покушаем, – сказал он. При мысли о еде меня передернуло. Я воткнула вилку в несчастное маленькое птичье яичко, чувствуя себя детоубийцей. Откусила кусочек, и по нёбу разлился отвратительный привкус, к которому примешивался неприятно сладкий вкус перепелиной кожи. Усилием воли я подавила рвотный рефлекс.

Хьюи повернулся ко мне спиной и стал разговаривать с ирландским актером. Я слышала, как тот исходил злобой, ругаясь с ирландским акцентом: «Таблоиды… мразь, твари… гады… лезут не в свое дело».

– Когда вам надо было сделать статьи с фотографиями жены и детей, вы говорили по-другому, – невнятно пробурчала я.

– Как сказал Оскар Уайльд: «В древние времена у нас были камеры пыток, теперь есть пресса», – Хьюи полностью меня проигнорировал. – «Низшая форма жизни, твари, не способные различить велосипедную аварию и конец света». Это Шоу.

– …мстительные… дерьмовые ублюдки.

– …рядом с ванной будет камин, сделанный из куска древнегреческой колонны.

С противоположной стороны стола доносился голос Оливера.

– Проблема Мелвина в том…

– Подонки, мразь.

– Продал два «Феррари».

– …двести штук…

– …видел ее спектакль? Полный провал.

– …кучу денег на камин, но…

– …иллюзии человека эпохи Возрождения…

– …куришь себе в ванной и созерцаешь часть древнегреческой истории…

Внезапно я поняла: сейчас меня стошнит. Где туалет? Я окинула взглядом комнату. Белые стены, черные платья и яркие галстуки заплясали и запрыгали перед глазами. Пол не был прикреплен к стенам, а болтался на подвесной платформе. Мне придется пройти по деревянному полу по крайней мере пятьдесят футов и после этого спуститься по еще одной винтовой лестнице. Оливер посмотрел на меня через стол. Рвота подступила к горлу. Я стала было подниматься, потом снова села, вежливо сложила ладошки, поднесла их ко рту, и меня вырвало.

Когда тем вечером я наконец-то оказалась в своей постели и положила голову на подушку, мне захотелось умереть. Сначала Оливер был добрым. Он пулей подлетел ко мне, протянул салфетку и прошептал: «Все хорошо, все хорошо, пойдем отсюда, давай». Он загородил меня от всех, обнял и повел к лестнице. Он считал ступеньки и приговаривал: «Давай, давай, еще немножко, еще одна ступенька». Я взглянула вниз: все смотрели на меня, и лица у них были розовые, как у поросят.

Он отвел меня в ванную, похожую на больничную палату с белыми стенами. Я умылась, прополоскала рот и легла на холодный кафельный пол. Мне хотелось остаться здесь навечно, может, даже поселиться здесь и выйти замуж за этот прохладный пол. Снаружи доносились голоса – Оливер разговаривал с Ричардом. Судя по голосу, Оливер был в бешенстве.

Когда мы вышли на улицу, он уже не пытался скрыть раздражение. Меня снова вырвало на клумбу рядом с домом.

– Ты как сраный блюющий щенок, – процедил Оливер. Он зажег сигарету и прислонился к стене.

– Прости меня, прости меня, – шептала я.

– Никогда не пей коктейли у Ричарда дома. Это происходит каждый раз. Ты что, ни хера не соображаешь?

– Почему ты не предупредил?

Долгая пауза.

– Так, значит, это я виноват, да? – произнес он с мерзкой улыбочкой. – Да, конечно. Это моя вина. Но какого хрена ты столько вылакала? – Он вконец обезумел. – Какого хрена? Нажралась как свинья. Сколько ты выпила?

Я уже знала, как себя вести, когда он впадает в истерику. Главное – молчать и никак не реагировать. Тогда он не сможет завестись еще сильнее.

– Сколько ты выпила? – снова спросил он, когда мы шли к машине. Я не отреагировала. Внезапно он резко повернулся ко мне лицом и навис надо мной.

– Сколько – ты – выпила?

Его глаза сверкали бешенством, рот дергался. Позади меня стоял почтовый ящик. Он изо всех сил грохнул по нему кулаком. Наверное, ему было очень больно, но он промолчал. Потом повернулся и открыл дверцу машины.

– В машину.

Мы ехали в гробовой тишине.

– Рози, – теперь он говорил тихо, держа себя в руках, – я спросил тебя, сколько ты выпила. Сколько?

Я снова ощутила, что накатывает рвотная волна. Отчаянно глотнула воздух.

– Нет, только не это. Только не в машине. Остановить?

Я покачала головой.

– Сколько ты выпила?

Тишина. Звук колес.

– Сколько ты выпила?

Это продолжалось до Кингс-Кросс. На Вествей он потихоньку стал приходить в себя.

Он остановился у моего дома. Я посмотрела на него. Он был очень красив. Он был похож на душевнобольного: брови сошлись на переносице, рот дергался.

– Я еду домой, – сказал он.

Что ж, справедливо. Я с несчастным видом опустила глаза. Мое пальто было все в блевотине.

– Наконец-то, – сказала я.

– Что?

– Наконец-то я превратилась в пиццу.

Я и не надеялась, что Оливер позвонит. Я опозорилась и понимала это. Я представляла опасность для себя и для окружающих. Похмелье мучило меня три дня. На четвертый день – в субботу вечером – мы с Родой отправились к Ширли. Мы лежали на диване перед телевизором и набивали животы молочным шоколадом. Впервые за все время моего знакомства с Оливером мне стало казаться, что жизнь без него возможна, что жизнь без него может быть даже приятной. Раньше я все время боялась, что у меня есть какой-то таинственный и ужасный изъян, которого я почему-то не замечаю. Это бы объяснило, почему Оливер иногда хорошо ко мне относился и любил меня, а иногда ненавидел и становился злым и холодным.

– Это не ты ужасная, а он, – сказала Ширли. – Мы же не начинаем вдруг тебя ненавидеть. Мы всегда тебя любим, постоянно.

– Я бы так не убивалась, – сказала Рода.

– Но в этом есть и моя вина, – попыталась возразить я.

– Слушай, заткнись. Ты не в состоянии рассуждать здраво, – сказала Рода.

– Подумаешь, блеванула в его машине, – сказала Ширли.

– Я не блевала в его машине.

– Ну ладно, блеванула на его друга.

– Я не блевала на Хьюи Харрингтона-Эллиса. Я блеванула в ладошки, и кое-что случайно попало на Хьюи Харрингтона-Эллиса.

– По-моему, прекрасный символический жест.

– Экзистенциальный акт.

– Вы понятия не имеете, что это для меня значит. Вам бы всё шуточки, – ответила я.

Домой я вернулась в приподнятом настроении. Да, я сделала ошибку, влюбилась не в того парня. Ну и что? С кем не бывает. Ничего страшного не произошло. Буду жить дальше. Сделаю себе большой сэндвич – упс, уронила на брюки. Ха-ха. Я свободна. Свободна как птица, как рыба в океане. И тут зазвонил телефон.

– Привет, тыквочка. Это я, твой пончик.

Бесполезно, я его люблю. Люблю его голос. Люблю его манеру растягивать слова. Люблю, когда он называет меня тыквочкой.

– Пончик, – прошептала я. Я вспомнила близость, тепло, нежность, и словно груз упал с сердца: чувство ненависти к Оливеру, которое я себе внушила, испарилось без следа.

– Ты в порядке, тыквочка? Я скучал по тебе. Я всем рассказал, как ты сказала: «Наконец я превратилась в пиццу». Ты такая лапочка. Угадай, где я сейчас?

– Где? – Я притворялась, что совсем не рада его слышать.

– У Ноттинг-Хилл.

В пяти минутах езды. Я промолчала.

– Послушай, дорогая, извини, что я так взбесился. Я был пьян. Может, уедем на пару дней? Я тебя очень люблю.

– Правда? – смягчившись, ответила я. – Прости меня – я вела себя отвратительно.

– Приеду через пять минут, – сказал он.

На следующей неделе, за день до того как мы должны были уехать за город на выходные, он всё отменил. Сказал, что чувствует себя в ловушке, потому что наши отношения становятся слишком серьезными. Через два дня мы провели вместе чудесную ночь, и он спросил, не хочу ли я к нему переехать. Он разгонял меня на полную катушку, а потом ударял о бетонную стену. Поехали – стоп, поехали – стоп. И так постоянно. Каждый раз, когда я уже была готова смириться с болью от того, что придется с ним расстаться, он снова появлялся и вешал мне лапшу на уши. Надо было просто уйти, но я не могла.

Иногда мне очень хотелось промыть себе мозги. Вырубить в голове маленькое окошечко, поднять крышку – будто срезать верхушку вареного яйца, достать свой мозг и прополоскать его под краном, как грязную тряпку, выжимая и выжимая, пока вода не станет прозрачной. Потом взять шланг и хорошенько промыть голову изнутри, избавившись от грязи, засунуть обратно здоровый чистый мозг и закрыть крышечкой. Вот тогда можно было бы забыть о несчастьях, обидах и разочарованиях, начать с чистого листа и снова стать веселой и наивной, как одуванчик.

Но поскольку это было невозможно, я придумала другой способ избавления от неприятностей: уехать в Африку. Я представляла себе бескрайние просторы, пустыни, саванны и думала, что в Африке жизнь намного проще. В Африке я смогла бы очиститься, смыть с себя грязь, и моя жизнь наполнилась бы смыслом.

Глава 8

Через два дня после того как в лагерь поступило африканское семейство, я сидела в штабе УВК ООН в Сидре. Курт, один из младших чиновников, разговаривал по телефону. У него был высокий голос. Время от времени он глумливо смеялся, издавая ужасно неприятное бульканье, и начинал нервно щелкать шариковой ручкой.

– Нет! Не могу поверить! Но знаешь, он плохо обращается с местными. Нет, точно говорю. Я видел, как он говорит с Камалем. Говорят, что он расист. Не знаю, но точно тебе говорю.

Я нетерпеливо поерзала на стуле. Курт прошептал одними губами: «Минутку» – и продолжил разговор. На нем был темно-синий кардиган, который носили все представители ООН, а под ним – идеально отглаженная белая рубашка, наверняка с коротким рукавом.

– Нет! – Снова бульканье. – Слушай, тут ко мне пришли. Но, может, созвонимся в выходные? Приедешь в порт Намбула? Можем заняться дайвингом.

Щелк, щелк, щелк ручкой. Мне хотелось его убить.

– Слушай. Франсин говорила, что в дьюти-фри есть сыр «гауда»… Да. Настоящий, в красной пленке. – Опять бульканье. – Пятнадцать баксов, да. Можешь привезти? Возьми четыре. И можешь привезти пива?

Я встала и снова села. Вчера утром я поехала в лагерь и обнаружила, что за ночь прибыли еще четыре семьи в гораздо худшем состоянии, чем первая. В течение дня продолжали поступать беженцы. Всего сто десять человек, пятеро умерли. Радио так и не работало. Я упаковала все необходимое, села в джип и поехала в Сидру.

Курт закрыл рукой микрофон:

– Еще минутку.

– У меня полно дел, Курт, я спешу. Мне нужно с тобой поговорить.

Он снова стал разговаривать по телефону.

– Не могу поверить! И когда это случилось? В пятницу? О нет! Но ты знаешь, ему придется следить за этим, а то его выкинут. Так что насчет дайвинга? Поедешь?

Я сказала Курту, что вернусь позже, и вышла из здания, направляясь к машине. На самом деле мне необходимо было поговорить с Андре – главой УВК ООН в Сидре, но его не было на месте. Вместо него в штабе заседал тупой, никчемный Курт. Было уже двенадцать часов, а я так и не сделала ничего толкового. Все утро я тщетно пыталась добиться встречи с нужными мне людьми, но это было все равно что пробираться через трясину. Такое случалось каждый раз, когда я приезжала в город, вот только на этот раз дело было действительно важное.

Я села в машину и поехала через город в региональный офис Комитета по делам беженцев. У меня засосало под ложечкой. Мне нужно было все уладить, доложить о проблеме, запросить дополнительное продовольствие на экстренный случай и вернуться в лагерь. При въезде на базар я резко затормозила – на дороге стоял козел, – и в меня врезался идущий следом автомобиль – грузовичок-такси с пятнадцатью пассажирами. Никто не пострадал, только спереди красовалась небольшая вмятина и одна фара была разбита. Тут же собралась огромная толпа. Похоже, я застряла надолго.

Мы стояли на въезде на мясной рынок. Рядом был припаркован пикап, кузов которого был до краев наполнен овечьими внутренностями. От них исходила отвратительная вонь. Повсюду были люди, козлы, собаки, дети, велосипеды. Все, кого я знала в Сидре, каким-то чудом оказались здесь, и мне пришлось поздороваться с каждым, соблюдая сложный ритуал приветствия.

– Клеф? (Все хорошо?)

– Клеф. (Хорошо.)

– Домбан? (Хорошо?)

– Домбан. (Хорошо.)

– Дибиллу. (Хорошо.)

– Дел дибиллу. (Очень хорошо.)

– Джадан домбан? (Так все хорошо?)

– Домбан. (Хорошо.)

– Далек. (Хорошо.)

– Далек. (Хорошо.)

Как-то раз я подсчитала, что на приветствия в день уходит три часа семнадцать минут.

Все оживленно обсуждали аварию, и заинтересованных сторон становилось все больше и больше. Сначала сошлись на том, что я не виновата, потом снова вернулись к самому началу. Становилось очень жарко. В рот и уши набился песок, ноги скользили одна о другую от пота. Да еще я не взяла шляпу.

Атмосфера накалялась. В Намбуле так всегда: нужно держать ухо востро, иначе ситуация выйдет из-под контроля. Правила дорожного движения представляли не меньшую опасность, чем само движение. Если по твоей вине происходит несчастный случай и человек погибает, семья погибшего имеет право убить тебя на месте. Я решила, что настало время официально доложить о случившемся. Залезла в машину, игнорируя крики протеста, и поехала в штаб ООН. И слава богу, на этот раз Андре был там.

– Ты попала в аварию? Какой кошмар-р-р! Тебе надо выпить.

– Двойной скотч. Нет, лучше тройной.

Андре протянул мне фанту. Он был родом из Канады, примерно одного со мной возраста, среднего роста, с прямыми светло-каштановыми волосами, орлиным носом на широкоскулом лице и очень белыми зубами. Он все время улыбался. Андре мне нравился, хотя иногда вел себя слишком легкомысленно.

После того как мы разобрались с аварией, я начала рассказ о беженцах. Он внимательно слушал, время от времени задавая вопросы, кивая и говоря: «Угу. О’кей, о’кей. Угу». В конце каждого предложения Андре говорил: «О’кей, о’кей».

– О’кей, о’кей. Да, я знаю об этих слухах. Хорошо. О’кей, значит, у нас проблемы. Нет. Скорее, возможные проблемы. Слухи еще не подтвердились.

– Когда должен прибыть корабль?

– О’кей. Мы ждем корабль во вторник, о’кей? У нас такая ситуация: из-за проблем и задержек в Европе мы пропустили одну поставку. Значит, весь район существует на урезанных рационах, которых хватит на три-шесть недель. О’кей, о’кей. Прибывает корабль. Мы распределяем продукты – на это уйдет две недели, начнем с лагерей, где останется меньше всего продовольствия. О’кей? И получится, что даже поселения, где к моменту поставки кончатся запасы, смогут сразу вернуться на полный рацион, которого хватит по крайней мере на два месяца.

– Повтори еще раз.

Он повторил. Я все равно ничего не поняла.

– Значит, все будет в порядке, если на борту окажется достаточно запасов, – с сомнением сказала я.

– Да.

– И если корабль прибудет вовремя.

– И если корабль прибудет вовремя.

– А почему поставка задерживается?

– Дорогая, хотел бы я знать. Но мне кажется… О’кей, о’кей. Скажем так: связь Намбулы с Ираком портит все дело.

– Значит, мы рискуем?

Он посмотрел на меня.

– Неужели тебя это не тревожит? – спросила я.

– О’кей, о’кей. Вот что я думаю. Ситуация вышла из-под контроля, поэтому уже месяц я отправляю телексы и чуть ли не каждый день мотаюсь в Эль-Даман. Историю с саранчой мы услышали всего несколько дней назад, и я отношусь к ней довольно скептически, учитывая, что напугать нас – в интересах беженцев.

– Но это не просто слухи. За один день к нам поступило сто десять человек в очень плохом состоянии.

– О’кей. Соглашусь, ситуация неприятная, и я не ожидал, что все так плохо. Я сообщу в Эль-Даман и Женеву, что мы получили очевидное подтверждение слухов о нашествии саранчи. Я попрошу, чтобы они проверили ситуацию в Кефти через каналы в Абути. Ты сообщила в Комитет по делам беженцев?

– Пока нет.

Мы с Андре вместе поехали в Комитет по делам беженцев. От комитета в Намбуле вряд ли будет толк – у них не было ни денег, ни ресурсов. Но по крайней мере они могли бы оказать давление на ООН и на другие западные агентства в столице. Дело в том, что уполномоченному представителю в Сидре приходилось управлять самой дезорганизованной из всех организаций.

Нас проводили в его офис. Он говорил по телефону, шагая по комнате с грозным видом. С ног до головы он был одет в потертую джинсу, штаны как-то странно пузырились. Он жестом пригласил нас сесть, словно хотел сказать: «Не беспокойтесь, вы в надежных руках. Я образованный, проницательный, невероятно умный и эффективный профессионал». Салех отличался некоторым тщеславием.

– Веллибу. Фунмабат, да дирра беллботтом, – кричал он в трубку, кипя от негодования. Я плохо понимала по-намбульски – знала только основные слова, – но мне нравилось слушать забавную речь африканцев.

– Фнарбадат. Бирра бра. Дилдо бабун! – прокричал Салех и поднял к небу глаза, как бы говоря нам: «Видите, с какими идиотами приходится общаться».

Наконец он повесил трубку, положил руки перед собой на стол и улыбнулся с закрытыми глазами.

– Итак, – сказал он, – чем могу помочь?

Андре начал рассказывать, но тут Салех прервал его и произнес – внезапно серьезным, властным голосом: «Одну минутку, пожалуйста». При этом он стал тщательно просматривать каждое маленькое отделение своего портфеля, который лежал на столе. Потом внимательно проверил все документы, заглянул в ящики стола, ничего не объясняя.

В этом не было ничего необычного. В Намбуле время не ценили – его и так было слишком много, и заставлять человека ждать не считалось неприличным. Таинственные поиски продолжались пятнадцать минут и завершились неудачей: Салех так ничего и не нашел и, естественно, оставил свои действия без объяснений. Он просто закрыл портфель, откашлялся и произнес: «Продолжайте».

Андре начал заново.

– Я сейчас вернусь, – сказал Салех, встал и вышел из кабинета.

Мы слышали, как он разговаривает с какой-то женщиной по-намбульски. Через пятнадцать минут он вернулся и сел. На этот раз он выслушал нас до конца. Его лицо приняло выражение могильной серьезности.

– Понимаю, понимаю. Это очень серьезно. Я очень встревожен. Радиосвязь с Сафилой нарушена, иначе, я уверен, наш сотрудник, Хассан, доложил бы мне.

– Да. Поэтому я и приехала в Сидру. Я говорила с Хассаном. Мы должны поднять тревогу, нужно надавить на финансирующие организации, – сказала я.

– А, мисс Рози. Вы же понимаете, что никто не согласится выделить дополнительные средства в поддержку жителей Кефти. Нашим друзьям в Абути это вряд ли понравится. В Кефти сами виноваты в своих проблемах.

Неутешительные новости. Раньше Комитет по делам беженцев охотно помогал жителям Кефти, которые пересекли границу. Должно быть, изменилась политика правительства. Мы попытались выяснить, что происходит, но Салех на все вопросы отвечал улыбкой.

– Друзья мои, у меня нет полномочий обсуждать это.

Выходя из кабинета, я обернулась: Салех снова начал свои поиски и копошился в портфеле.

На обратном пути мы заехали в штаб ООН, чтобы попытаться связаться с Малькольмом в Эль-Дамане, но та самая линия, по которой еще несколько часов назад трепался Курт, теперь заглохла намертво. Я написала письмо, и Андре обещал доставить его Малькольму в Эль-Даман со следующей почтой.

Я покинула штаб ООН и выехала на широкие, прямые улицы Сидры. Ехала мимо одноэтажных зданий из песчаника, по бетонному шоссе. Впереди виднелись причудливые очертания красных гор Сидры. Они вырастали прямо из песка посреди пустыни, как гигантские кротовые холмы, отполированные ветром и песком. Машину потряхивало; дорога на Сафилу была усеяна камнями и впадинами. Мне не давало покоя дурное предчувствие. После прошлой эпидемии было много всяких разговоров. Нас уверяли, что такое больше не повторится. Но все тревожные знаки налицо, и никто не может ничего сделать.

Я вернулась в поселение в четыре часа. Лагерь был пуст. Развернувшись, я поехала в больницу. Все было в точности как пять лет назад: ни одной свободной койки, запах испражнений, плач и крики. Все наши были здесь, кроме Генри; и еще пять врачей из Кефти. О’Рурк склонился над ребенком, прощупывая его живот.

Бетти сразу набросилась на меня:

– Ты выбрала самый подходящий момент, чтобы уехать. У нас еще семьдесят беженцев, четверо умерли. И холера. Ты хорошо провела время?

Значит, всего сто восемьдесят беженцев. Девять смертей. И холера. Господи!

– Это ужас какой-то, ужас какой-то, – причитала Бетти. – Помнишь, что я говорила вчера утром? Бог знает, сколько еще их будет. – Она вынула платок и промокнула глаза.

О’Рурк увидел меня, встал, потом увидел Бетти и снова сел.

– Вы открыли карантинное отделение?

– Да, разумеется. Холерные там, с Линдой.

– Здесь все прибывшие? Вы изолировали остальных?

– Нет, нет. Доктор О’Рурк сделал анализы и отпустил всех здоровых в деревню. Он прекрасно справляется, знаешь.

– Они все из одной деревни?

– Да… нет. Вообще-то я не уверена.

Я пошла на обход. Сиан измеряла рост младенца, вытягивая тонкие маленькие ножки по линейке, и рассчитывала соотношение роста и веса. Она ущипнула кожу на маленьком бедре. Бугорок долго не разглаживался, словно горка взбитых сливок на пирожном. Я подошла к О’Рурку. Он пытался отыскать вену на черепе ребенка, чтобы поставить капельницу.

– Привет, Рози, – сказал он, не поднимая глаз.

– Привет, – тихо произнесла я.

– Черт! – Он выпрямился, вытер лоб и начал заново. Наконец ему удалось установить капельницу. – Хорошо, теперь можем поговорить.

Он отвел меня в сторону.

– Ты говорила с Бетти?

– Да.

– Дело плохо, но пока мы справляемся.

– Они спасаются от нашествия саранчи?

– Да, но все беженцы из одной деревни. Будем надеяться, эпидемия не распространится за ее пределы.

– А холера? Думаешь, следует изолировать прибывших?

– Я провел анализы, результат отрицательный. Думаю, не стоит отправлять в изолятор здоровых, у нас и так места не хватает.

– Мы должны быть предельно осторожны. Ты знаешь, как быстро разносится эпидемия. Вы делали прививки от кори?

– Собирались, – вмешалась Бетти, – но доктор О’Рурк сказал…

Я бросила на него уничтожающий взгляд. Он слишком раскомандовался, учитывая, что только вчера приехал.

– Мы делаем прививки, – проговорила я, – каждому беженцу. От полиомиелита, кори, дифтерии, коклюша, столбняка, туберкулеза. Еще не хватало, чтобы началась эпидемия. Нужно немедленно привить всех вновь прибывших.

– Доктор О’Рурк сказал, чтобы этим занялись врачи из Кефти, – запыхавшись, заявила Бетти. – Все прививки уже сделаны.

Генри отпер спасательный центр. Матери сидели на подстилках и кормили детей из оранжевых пластиковых стаканчиков. Здесь располагались самые тяжелые больные. На улице снова стояло три гигантских металлических котла. Генри и Мухаммед разговаривали с поварами.

Я взяла Генри на локоть.

– Как вы?

– А, это ты, Рози, старая кошелка. Ничего, ничего. Бьемся изо всех сил, все на амбразуру, и всё такое прочее. – Генри не смотрел на меня. Он был очень бледен, под глазами черные круги. Позади него стоял Мухаммед. У него на висках выступили капельки пота. Мы все понимали, что в любой момент ситуация может выйти из-под контроля и люди начнут умирать как мухи.

– Сотрудники службы здравоохранения показали вновь прибывшим зоны дефекации? Объяснили, что нельзя приближаться к реке?

– Мы всё сделали, старушка.

– Рози, мы должны связаться с Ассоциацией содействия Кефти, – сказал Мухаммед. – Беженцев гложет червь страха.

Я бросила на него красноречивый взгляд.

– Извини. Я хотел сказать, они немного нервничают.

Я направилась в аптеку проверить, как у нас обстоят дела с лекарствами, но она была заперта. Вернулась, нашла Генри и попросила его заняться лекарствами, а сама пошла в хижину Мухаммеда и стала ждать представителей Ассоциации содействия Кефти. Встреча предстояла не из легких. Это была благотворительная организация, которая не имела отношения к политике, но ее представители отличались несговорчивостью, отказывались идти на компромиссы и ревностно отстаивали свои права. У меня ломило спину. Я чувствовала, как по позвоночнику стекают капельки пота. Успокаивало одно: лагерь был очень хорошо организован, все точно знали, что делать, все было под контролем.

Мухаммед вернулся, и с ним О’Рурк.

– Он пришел поддержать тебя, – с хитрым видом сказал Мухаммед. О’Рурк явно чувствовал себя неловко.

Как всегда, переговоры оказались затянутым, утомительным предприятием. Сначала мы выпили кофе, потом долго говорили ни о чем. Мухаммед переводил. О’Рурк не произносил ни слова. Он сидел за столом напротив и время от времени смотрел на меня и кивал.

Я решила сразу все рассказать и передала в точности то, что мне сказал Андре. Реакция последовала незамедлительно.

– Судя по всему, они считают, что, если в некоторых лагерях запасов хватит на шесть недель и нет вновь прибывших, они должны поделиться с нами, – перевел Мухаммед. – Они спрашивают, почему ты не предложила так и сделать и не привезла еду.

Я попыталась объяснить, но снова поднялся крик. Я их прекрасно понимала. Я могла представить себе, что случится, если кончится еда, – эти упрямые молодые люди тут же превратятся в умирающих от голода и истощения. Я представила, что Мухаммед умрет от голода. Я не должна позволить этому случиться, – но разве можно считать, что жизнь одного человека важнее остальных?

Снова поднялся гул, и большинство криков было обращено ко мне.

Внезапно О’Рурк ударил кулаком по столу и поднялся на ноги.

– Ради бога! – закричал он. – Оставьте эту женщину в покое. Ей и так тяжело. Она делает все возможное. Вы сами видели, как идет работа в больнице – отлаженно, как часы. Это ее мы должны благодарить. Да, вы правы, скверно, что сегодня днем к нам не прибыли грузовики с продовольствием, но она в этом не виновата. Хотя бы соблюдайте приличия.

Мухаммед перевел. Воцарилась тишина.

– Продолжай, Рози, – сказал О’Рурк.

Я была в замешательстве. Беженцы с уважением относились к иностранкам, но иногда женщинам было тяжело поддерживать свой авторитет. Совершив рыцарский поступок, О’Рурк только усложнил ситуацию. Но я все равно продолжила. Пытаясь вложить в свои слова уверенность, которой у меня не было, я сказала, что, если количество беженцев не будет расти в геометрической прогрессии, мы продержимся до прибытия корабля.

Мухаммед поднялся на ноги и произнес речь. Представители Ассоциации начали перешептываться и закивали. Переговоры были закончены, и они покинули хижину по одному, вежливо пожав мне руку и с уважением похлопав О’Рурка по спине.

Когда они ушли, я повернулась к нему.