Текст книги "Опоздавшие"

Но дальше встретилось вот что:

Хозяйка задает уровень нравственности в доме.

Брайди вспомнила о своем непоправимо безнравственном состоянии.

Однако прочла «Правила подачи блюд» и «Неумелость хозяйки» и лишь потом спустилась к завтраку.

Объеденье: яичница с ветчиной и горошком, толстые ломти поджаренного хлеба, щедро намазанные маслом и домашним грушевым джемом! Джем нужно доесть, сказала миссис Таббс. Холлингворты преподнесли его еще на прошлое Рождество, а сейчас уже октябрь, и в конце недели ожидается визит Сары Холлингворт, которая черт ее знает зачем лазает в кладовки (ну да ладно, ей, деревенской, простительно), поэтому подарок следует съесть весь, дабы не обидеть дарителей. Джем был пальчики оближешь. Столовым ножом Брайди густо мазала его на хлеб, жалея, что не может отправить такую вкуснятину родным. Дома ели только ягодный джем.

За время пребывания у Хэтэуэев Брайди при любой возможности уединялась в мансарде, дабы впитать уроки миссис Пил и постичь тайны мастерства, в котором считала себя докой, но, оказывается, разбиралась слабо, хоть кое-что и почерпнула от монахинь: как накрыть стол к чаю, как перевязать рану, как сложить салфетку и отчистить заварной чайник изнутри.

Попросив у Аделаиды карандаш и бумагу, она сделал кучу выписок из книги. Гуляя в парке, помогая Аделаиде в ее работах или ворочаясь в чужой кровати, Брайди повторяла наставления касательно найма и увольнения слуг, чистки сит и выведения пятен со скатерти.

Когда бумага закончилась, Брайди получила разрешение пополнить ее запас из мусорной корзины возле кухонного очага.

Там-то она и наткнулась на брошюру «Миссии Лукреции Белл для падших женщин и заблудших девиц» – организации, которая предлагала сбившимся с пути феминам убежище и руководящую помощь в восстановлении их жизней.

12
Сара

Пять углов, Манхэттен

Февраль, 1909

Пешком от Холлингвуда до веллингтонского вокзала было всего ничего, однако в ночь накануне первой акции нового филиала «Христианского благодеяния» опять повалил снег, а посему мистер Кэнфилд заехал за Сарой и другими девушками и на санях повез их на станцию, где уже дожидались миссис Кэнфилд и прочие дамы. Поезд на Нью-Йорк отходил в 8:13.

Забравшись в сани и усевшись рядом с Лил, Сара пожалела, что не взяла мамину муфту. Клара и Дотти прятали руки в муфтах, она же свою оставила дома, послушавшись совета Нетти поберечь ценную вещь от городской сажи и воров. А вот Клара и Дотти не убоялись закоптить свои муфты, причем собольи, а не кроличьи. С тех пор как мама купила эту муфту, моды изменились, но для Сары и Рейчел это не имело значения. Сестра не простит, если Сара вернется домой без муфты. Да она и сама себе этого никогда не простит.

Выбравшись из саней, Сара вместе со всеми прошла в нетопленое здание вокзала. Несмотря на две пары лайковых перчаток, пальцы ее заледенели, и она вновь подумала об уютной шелковой подкладке муфты, некогда согревавшей руки ее мамы. Наверное, Сара мерзла еще и от волнения. Последний раз она ездила в город год с лишним назад, а в том неблагополучном районе, куда направлялась сейчас, не бывала никогда.

В поезде девушки и сопровождавшая их миссис Пребскотт играли в карты – в безик, «пять сотен» и «красную и черную». Говорили о том, чем займутся и что посмотрят в Нью-Йорке в следующую поездку, поскольку нынешняя целиком посвящалась благотворительности. Путешествие отнимало целый день, и оттого подобное приключение могло происходить лишь раз в неделю. Девушки рассчитывали, что вскоре освоятся с поездками и их отпустят одних, без сопровождения. Клара хотела посмотреть обновленную экспозицию изящных искусств в музее Метрополитен; Дотти делилась планами о прогулке по Пятой авеню и посещении молочной фермы в Центральном парке; Сара мечтала увидеть настоящую бродвейскую постановку и затем сразить Эдмунда своим метким отзывом.

Потом Дотти собрала карты и спрятала их в твердый кожаный футляр, поскольку поезд въезжал в Центральный вокзал Нью-Йорка.

Когда Сара ступила на платформу, залитую светом сквозь стеклянную крышу огромного дебаркадера, ее охватил трепет перед человеческой изобретательностью и усердием. Она как будто очутилась в тоннеле из металла и солнца. Сколько же чудес уготовил нынешний век, думала Сара, стараясь не отстать от миссис Кэнфилд, пробиравшейся сквозь толпу пассажиров.

На вокзале еще сохранилось убранство к столетию Линкольна, которое отмечалось на прошлой неделе. Стена шириною с поле была целиком задрапирована американским флагом. Вдруг вспомнились гирлянды, которыми Сарин кружок вышивания украсил подиум в веллингтонской ратуше. Сейчас их творения выглядели мишурой по сравнению с красно-бело-синими сборчатыми полотнищами, растянутыми от потолка до пола, и вертушками размером с вагонное колесо, разгонявшими вокзальную духоту.

Миссис Фелпс из «Церкви земли и моря», крупная, сильно напудренная дама в мехах, встречавшая гостей под золотыми часами у расписания поездов, в ответ на восторги миссис Кэнфилд прихлопнула руками в перчатках:

– Видели бы вы, что здесь было неделю назад! Зрительские места стояли амфитеатром, а хор Метрополитен-оперы в красно-бело-синих одеждах изображал государственный флаг!

«Нью-Йорк воистину “сногсшибатель”», – подумала Сара, вспомнив последний приезд цирка в Веллингтон. Клоун вывез на тележке огромный красный конус, на боку которого было написано СНОГСШИБАТЕЛЬ. Перескочив через барьер, коверный собрал у публики всякие мелкие вещицы и одну за другой затолкал их в узкий конец конуса. Барабанная дробь, ахнули тарелки, взрыв – и из раструба вылетели предметы, невероятно изменившиеся в размерах: носовой платок стал простыней, монета – золотым слитком, бутоньерка Сариного отца – большим цветущим деревом.

Сара любила ездить в Нью-Йорк, однако с не меньшей охотой возвращалась домой к не столь лихорадочной жизни. Обитай она в Нью-Йорке, и, пожалуй, умерла бы от хронического перевозбуждения.

* * *

– Поедем подземкой, хорошо? – сказала миссис Фелпс, возглавив процессию. – В такую погоду это самый удобный вид транспорта. В двуколку мы все не поместимся, а трамвай весьма ненадежен. Стоит снегу слегка припорошить рельсы, как вожатому приходится поминутно выходить, чтоб лопатой расчистить пути.

В вагоне усевшись на плетеное сиденье, Сара расправила юбку, дабы не зацепиться за вылезший прутик, – однажды вот так вот отец порвал брюки. Клара и Дотти расположились по бокам от нее, но скрежет колес не давал разговаривать, позволяя только молча разглядывать других пассажиров, которыми в это время дня были в основном дамы. Оказалось, нынче в моде приталенные пальто без накладных плеч. А шляпки! Всевозможных форм, они были украшены не только лентой, но и перьями. Головной убор женщины, что сидела напротив, венчал целый веер ярких перьев. Похоже, кампания по защите птиц, развернутая миссис Рузвельт и Одюбоновским обществом, не убедила нью-йоркских модниц.

Над шляпками сияли рекламные плакаты, расхваливавшие превосходные свойства крахмала для стирки, тонизирующих напитков, виски, полироля для плит. Мужчина на рекламе сигар «Белая сова» весьма походил на Эдмунда.

После бала у Редфилдов Сара и Эдмунд несколько раз виделись. Сару взволновало, что вскоре после маскарада Эдмунд нанес визит в Холлингвуд. Предлогом стала необходимость консультаций с ее отцом по городским делам, но долгий взгляд Эдмунда на Сару раскрыл ей истинную цель его прихода. Похоже, ее понял и отец. Якобы за какими-то бумагами он ушел в свой кабинет, где пробыл неоправданно долго, оставив молодых людей наедине. В гостиной им никто не мешал, и только Нетти бесшумно подала чай.

Больше всего Сару впечатляла прямота ее избранника. Эдмунд не заигрывал, не хвастал, не льстил. Невзирая на лица, он всегда говорил, что думает. Видимо, это качество и направило его на стезю юриста.

Однако Сару тревожило, что их сухая беседа забиралась в столь высокие сферы, где невозможно укорениться любви.

Например, во время их уединения Эдмунд рассказал, сколько дюймов снега выпало в нынешнем году, и детально поведал о матушкином средстве от гриппа – настое хрена с засахарившимся медом. Слушая его, Сара впала в отчаяние, ибо разговор их уподобился заплутавшему кораблю и она, неопытный капитан, никак не могла выправить его курс.

Сара слышала о женских уловках направлять разговор, но сама ими не владела. В школе Кэтрин Бичер она постигала только академические предметы, необходимые для раннего умственного и духовного развития ее будущих детей. Кое в чем ей остро не хватало материнской подсказки, которую получали другие девушки. Хотя вот Рейчел спокойно обходилась без наставлений. На последнем благотворительном обеде Сара поразилась, увидев, как мужчины, окружившие сестру, завороженно внимают ее рецепту фруктового печенья.

Вдруг Эдмунд сочтет ее провинциалкой? Ведь он побывал в Европе. А она не осмелилась отъехать дальше Хартфорда, где располагалась школа Кэтрин Бичер.

Сара была рада еженедельным поездкам в Нью-Йорк, позволявшим найти новые, интересные Эдмунду темы для бесед.

* * *

На станции «Спринг-стрит» они вышли из вагона и поднялись на улицу, где, огибая сугробы, сновали толпы прохожих, стояли лошади, привязанные к бетонным поилкам, пустым или с замерзшей водой (бедные лошадки! как им утолить жажду зимой?), и торговали яйцами, приправами, живыми курами и утками зычные лоточники.

На углу Мотт-стрит миссис Кэнфилд попросила полицейского быть их провожатым. После пересечения с Кэнал-стрит дорога стала немощеной, тротуары исчезли. Под ногами хрустели устричные ракушки, бутылочные осколки, посудные черепки. Возвышались смерзшиеся кучи конского навоза. На каждом углу маячил салун. Дамы приподнимали юбки, старались не запачкать кисточки бот. Нетти намучается, отчищая мои ботинки, подумала Сара.

– Доходные дома теперь принято называть съемным жильем, – сказала миссис Фелпс, шагая вдоль длинного ряда безликих строений, где дыры в разбитых окнах были заткнуты старыми газетами. У Сары сжалось сердце, когда она увидала детские лица, маячившие за стеклами. Близился март, но было не по сезону холодно.

Полицейский вдруг остановился и показал на окно над китайским рестораном:

– Вон там несчастная Элси Сигел нашла свою смерть.

– Кто? – переспросила миссис Пребскотт. Она была туга на ухо, но, отправляясь в Нью-Йорк, слуховую трубку оставила дома.

– Элси Сигел, миссионерка, которую два ее подопечных нехристя задушили и спрятали в сундук, – пояснила миссис Фелпс, после чего Сара прибавила шагу, стараясь быть ближе к полицейскому.[6]6
  Неточность: тело Элси Сигел обнаружили 18 июня 1909 г., тогда как действие этой главы происходит в феврале 1909 г.


[Закрыть]

Группа свернула за угол и увидела надпись краской на кирпичной стене: МИССИЯ ЛУКРЕЦИИ БЕЛЛ ДЛЯ ПАДШИХ ЖЕНЩИН И ЗАБЛУДШИХ ДЕВИЦ.

– Я покидаю вас, милые дамы, – сказал полицейский, коснувшись блестящего козырька фуражки. Миссис Фелпс вложила монету в его обтянутую перчаткой руку, полисмен благодарно кивнул и, насвистывая, зашагал прочь.

Рослая Сара почувствовала себя мелюзгой, следом за внушительной миссис Фелпс поднимаясь по ступеням крыльца. Она приготовилась увидеть темное неопрятное жилище, пропитанное зловонием и полнящееся оглушительным плачем голодных младенцев. А все его обитательницы, наверное, жуткие неряхи.

Однако дверь открыла женщина в накрахмаленной униформе в розовую полоску и кокетливой розовой шапочке. Пригласив гостей в чистую прихожую с натертыми полами, она предложила им передать пальто служанке, осведомившейся, не желают ли дамы чаю.

– Нет? Тогда прошу прямо в детскую, – сказала женщина в униформе и провела их в сияющий чистотой коридор, где стояла группа заблудших девиц с большими животами – некоторые выглядели этакими бочками. Сару поразило, что все очень молоды, ненамного старше Ханны.

При мысли, что столь юные существа изведали столь взрослый опыт, который и привел их сюда, Сара покраснела. Против ожидания, особы эти не выглядели ожесточенными, их лица ничем не отличались от лиц Сариных подруг школьной поры. Пропуская благотворительниц, одна заблудшая девица, прикрыв рукою рот, что-то шепнула товарке, и обе рассмеялись. Сара подивилась их мужеству: надо же, в такой тяжелой ситуации они еще находят повод веселиться!

Уже на лестнице, одолевая третий пролет, делегация расслышала младенцев – сквозь половицы проникал неудержимый крик человечков, пока не умеющих говорить. Этот пронзительный плач Сара помнила по тем временам, когда ее сестры и брат были новорожденными, – они как будто жаловались, что маленькие тельца их не позволяют им выразить свои желания. Удивительно, но крох было слышно во всех уголках просторного Холлингвуда.

На двустворчатых дверях с матовыми стеклами красовалась трафаретная надпись: на одной створке слово «детская», на другой – «комната». Женщина в розовой шапочке распахнула дверь, явив младенцев. Прелестные карапузы сидели и лежали в железных кроватках. Некоторые, чуть постарше, тянули ручонки сквозь прутья ограждения, но большинство детишек по трое лежали в колыбелях.

В одной колыбели вся троица спала. Неужто оглушительные вопли им не мешали? Сара присела на корточки и просунула палец в кроватку. И тут вдруг ближайший к ней младенец, не просыпаясь, крепко за него ухватился. Наверное, мальчик, подумала Сара. В отличие от лысых сожителей, он обладал богатой рыжей шевелюрой – не огненно-рыжей, но темной, цвета красного кирпича. Во сне румяный малыш вытянул губы трубочкой, как для поцелуя. Красавец, просто красавец.

Если мы с Эдмундом поженимся, размышляла Сара, я не стану затягивать с рождением детей. Хочу четырех. Двух мальчиков и двух девочек – именно в таком порядке, чтобы у девочек были старшие братья, как у меня – Бенджи.

– Это наш Томас, – сказала нянька, стоявшая по другую сторону кроватки. – Милый, правда?

– Он чудо, – шепнула Сара, разглядывая спящего малыша.

– А вот его мамочка.

Обернувшись, Сара увидела девушку моложе себя, но уже познавшую то, что для нее пока оставалось тайной, – плотскую любовь, беременность и грубость родов, не исключавших печальный исход.

Конечно, для Сары они не станут таким уж тяжким испытанием. Женщинам ее круга помогают врачи, вооруженные научными знаниями.

– Ее зовут Лулубель, – представила нянька.

Девушка смотрела в пол, но Сара заметила, как чуть дернулись ее губы. Что это было? Улыбка? Усмешка?

Сара встала и, как всегда, перед невысоким визави почувствовала себя великаншей.

– Я Сара. – Она поклонилась и протянула руку.

Однако девушка ее не приняла. И даже не подняла взгляд. Обойдя Сару, она взяла малыша на руки и вышла из комнаты, стуча каблуками по натертому полу.

13
Брайди

Миссия Лукреции Белл для падших женщин и заблудших девиц

Январь, 1909

Брайди была уверена, что родит девочку. Округлый живот и утренняя тошнота на ранней стадии беременности не оставляли сомнений в поле ребенка.

А гадание на кольце окончательно поставило точку в этом вопросе. Однажды вечером девушка, которую здесь называли Лизой, велела Брайди лечь на койку и поднесла к ее огромному животу обручальное кольцо, подвешенное на нитке. Остальные девушки разной степени одетости, с пузами всевозможных форм и размеров, сгрудились вокруг и, зябко ежась, следили за движением кольца-маятника. Дешевое оловянное колечко, описывавшее круги над фланелевым халатом Брайди, заворожило ее своей силой, ибо принадлежало той, кто познал супружество. Муж Лизы, работавший в порту, погиб в результате несчастного случая, но она оставалась «миссис» и останется ею до конца жизни, даже если больше не выйдет замуж.

– Кружит, значит, будет девочка, – вынесла вердикт Лиза.

В миссии никто не знал настоящих имен и фамилий друг друга. Здешние знакомства не предполагали долговременности, а безымянность давала возможность начать новую жизнь, никогда не вспоминая о позорном прошлом. В доме на видных местах висели плакаты с девизом «Иди дальше и боле не греши». Заведение это основал человек, дочь которого умерла от скарлатины.

Миссия Лукреции Белл была протестантским учреждением. А протестанты были добрее католиков к женщинам, которым, как говорила Аделаида, «ветром надуло». Это выражение она переняла от сестры жены садовника, работавшей подсобницей в приюте для незамужних, куда Старшая сестра направила Брайди. Там постоялиц подвергали ежедневной епитимье: будили ни свет ни заря, заставляли драить полы и молельные скамьи, приказывали подолгу мыть руки, и так уж обветренные и красные. А в плату за пристанище забирали ребенка, которого пристраивали в добропорядочную семью, раз уж этакая мамаша сама не смогла ее создать.

В миссии Лукреции Белл не было никаких епитимий, поскольку протестанты их не применяли. Кроме того, после родов женщине давали шесть недель на раздумье, что делать с ребенком – оставить или отдать.

Брайди понимала, что ей, наверное, придется отдать малышку. А разве был иной выход? У нее ни жилья, ни работы, как им с маленькой существовать?

Порой она фантазировала, что вновь пересечет Атлантику и ошарашит родных своим появлением с дитем и байкой о муже, умершем в Америке. Но даже если вдруг найдутся деньги на билет, новорожденному ребенку не выдержать тяжелого путешествия. А она не вынесет еще одних похорон в море.

В свой выходной день Аделаида сопроводила ее в миссию. И без того долгая поездка конкой на Бликер-стрит показалась нескончаемой, поскольку они заняли передние места, где их не только трясло и качало, но еще удушало зловонием лошади, пускавшей ветры. Всю дорогу Брайди зажимала платком рот и нос, глуша рвотные позывы.

Впервые в жизни она переступила порог протестантского заведения. Аделаида отважно постучала в дверь, которую открыла приветливая женщина в белой униформе. Вещи Брайди она поставила в уголок и повела девушек длинным коридором с натертым до блеска полом. Проходя мимо домовой церкви, сквозь стеклянные филенки закрытых дверей Брайди заглянула внутрь: скамьи, алтарь, распятие. Удивительно, как всё это похоже на католический храм. Конечно, посещение протестантской церкви – грех, но этот грех ничто по сравнению с тем, который привел ее сюда. Уж сильнее-то душу не осквернишь.

Девушек провели в кабинет и усадили на стулья перед огромным столом красного дерева, за которым восседала сурового вида дама, направившая свой лорнет на Брайди.

Аделаида хихикнула – это был признак волнения. Брайди и сама боялась жутко. Если протестанты ей откажут, придется идти к монахиням, которые не только не простят, но еще заставят пострадать за грехи, уж с них станет. Не дай бог, суровая дама погонит прочь. В брошюре-то сказано, что миссия дает убежище и надежду всякому, кто в них нуждается. Брайди положила руку на выпиравший живот, словно напоминая, что невинное дитя тоже взывает к милосердию.

Дама осведомилась, откуда Брайди родом. А когда улыбнулась и спросила, какое имя она хотела бы взять на время пребывания в миссии, Брайди едва сдержала радостный вскрик. Девушки, пояснила дама, не раскрывают своих истинных имен, дабы потом начать жизнь с чистого листа.

– Может, Мэри? – сказала Брайди, решив назваться в честь подруги.

Оказалось, Мэри уже имеется.

– Лулубель! – выпалила Аделаида. Брайди усмехнулась. Дома так звали корову, которая, выбравшись из хлева, бродила по улицам и заглядывала в открытые окна.

Брайди кивнула, и дама, обмакнув перо в чернильницу, записала ее новое имя. Ну и ладно. Оно же ненадолго.

* * *

В спальне Брайди (Лулубель) выделили койку. Как все, она получила работу – ее откомандировали на кухню. Встав еще затемно и одевшись, по каменной лестнице Брайди спускалась в цокольный этаж, где под руководством сестры Марты (вообще-то не монахини), здоровенной женщины в фартуке, обучалась чистить, нарезать, шинковать и крошить. Пальцы наставницы напоминали сардельки, но со всем этим справлялись вдвое быстрее Брайди.

Через два месяца ее попросили заменить подсобницу прачки, которая отправилась «наверх». Наступила зима, и Брайди обрадовалась работе в теплом парном подвале, где старшая прачка посвящала ее в секреты мастерства: как деревянными щипцами ухватить прокипяченное белье, как заправить его в каток, как сваренное мыло превратить в бруски и прочим хитростям, не упомянутым в книге миссис С. С. Пил.

* * *

Брайди казалась себе такой огромной и тяжелой, словно проглотила гору. Она раздалась вся, не только в поясе – оплыло лицо, налившуюся грудь приходилось утягивать, чтоб застегнулась блузка. Даже щиколотки, которыми она так гордилась, утратили форму, и теперь ноги смахивали на столбы.

– Ты наверх? – спросила рябая лифтерша.

Брайди помотала головой:

– Нет.

«Наверх» означало «рожать». Но ей еще рано. Пока что к фельдшерице на осмотр.

Задумчивым лифтом разрешали пользоваться только для подъема на последний этаж, где принимали роды. Брайди порадовалась неспешности подъемника, ибо не любила врачей и боялась всего связанного с медициной. Один такой врач угробил дядю Марта, неправильно отмерив ему дозу лекарства. А из-за другого тетя Полли ослепла на один глаз.

Казалось, лифт недоволен непомерной тяжестью пассажирки – ехал еле-еле, скрежеща цепями и валами. Временами кабина замирала, точно скалолаз, собирающийся с силами перед последним броском к вершине. Стенки ее были расписаны цветастыми птицами, благодушно взиравшими из одинаковых бамбуковых клеток. Птицы же были разные: павлины, попугаи, синешейки, вьюрки. Их нарисовала обитательница миссии, размашисто подписавшаяся в углу картины: «Томасина». Томасина! Прекрасное имя для дочки, подумала Брайди, в нем будет увековечен ее отец. Конечно, художница такая же Томасина, как я Лулубель. Интересно, что с ней стало? Она отказалась от ребенка или оставила себе?

При виде белого фартука и белого чепца фельдшерицы Брайди напряглась, но вскоре расслабилась, почувствовав себя в добрых заботливых руках. После осмотра фельдшерица отменила отвар из листьев малины, которым здешние будущие мамы укрепляли мышцы матки.

– Уже пора подстегивать ребеночка к выходу на свет, – сказала она.

У Брайди перехватило горло, она знала, что это будет больно. Но еще большая мука – необходимость принять решение.

В глубине души Брайди хотела, чтобы всё так и оставалось: ребеночек сидит внутри, она исполняет предписания, и не надо ничего решать. Потому что выбор ее определит курс двух жизней – ее собственной и еще одной.

* * *

В миссии роды принимала акушерка. Да, богатым дамам помогали врачи, но девушки говорили, что акушерка – гораздо лучше. Врачам-мужчинам веры нету, ибо что такое рождение ребенка, можно понять лишь через личный опыт. Здесь врача вызывали в самом крайнем случае, и часто, рассказывали девушки, с его приходом всё становилось только хуже.

Вот, к примеру, всем известный случай с Мэри-Кэтрин. Схватки начались, а потом вдруг прекратились. Акушерка сообщила о том, что роженица и сама уже поняла. Ребенок умер во чреве. Чтоб его извлечь, вызвали врача. А тот приехал пьяный. Дело было в субботу. Врач рухнул на свободную койку, проспался и лишь потом начал ковыряться в Мэри-Кэтрин. Да так грубо, точно мясник, рассказывала акушерка. Уходя, он сказал, что девица вряд ли выживет. Каждый день медсестры обмывали ее карболкой, и Мэри-Кэтрин поправилась, но стала совсем другой – всё время плакала. Сама не понимаю, отчего я плачу, говорила она, ведь моя драгоценная дочка блаженствует на небесах. Потом она уехала на родину, в Голландию. Теперь на ее койке спала Брайди (Лулубель).

Вспоминая эту историю, она всякий раз пугалась и гадала, не помешает ли этот страх появиться на свет ее ребенку.

Мать и тетки говорили, что ходьба – лучший способ заставить младенца выбраться наружу. Будь Брайди дома, гуляла бы себе по холмам и гористым улочкам, вдыхая солоноватый воздух, а ветерок играл бы полами ее плотно застегнутого пальто.

Сейчас приходилось довольствоваться прогулками по черно-белым плиткам коридоров, окаймленным крашеными плинтусами. Брайди ежедневно наматывала круги по всем этажам, кроме последнего четвертого – вход на родильный этаж был запрещен, да ее туда и не тянуло.

Выйти на улицу она, разумеется, не могла. И не только потому, что вновь разыгралась метель, злобно стучавшая в окна. С пузом ни одна приличная женщина не покажется на люди. (А она, Брайди, приличная. Себя уважает. И это еще одна причина отдать девочку на удочерение, которое сразу выведет ее из разряда незаконнорожденных.)

В таком виде она бы не вышла на улицу, даже если б Том был жив и они, венчанные, жили в славной квартирке, снятой на его заработок плотника. Этому мастерству он обучился у старого мистера Долларда. С десяти лет Том был его подмастерьем. После уроков приходил в его мастерскую. Собственных сыновей мистера Долларда ремесло это не прельщало. В Килконли старик был лучшим мастером. Он мог всё: выстругать дверные наличники, стенные панели и люльки, сделать красивую резную мебель. Помог Тому вырезать из полена миску в подарок матери. Знает ли он, что Тома больше нет? Брайди представила, как стало печальным брыластое лицо старика. Он столько вложил в парня, надеясь, что тот применит свои навыки в еще не вполне обустроенной Америке, но всё оказалось зря.

Брайди вообразила, что качает раскрашенную колыбель, сделанную Томом для их малышки.

* * *

В тот вечер была ее очередь искупаться в ванне, и она блаженно окунулась в теплую воду, в которой до нее уже вымылись двое. Груди ее, прежде маленькие, стали огромными. Живот вздымался белой величавой горой в синих прожилках, испещрявших и грудь. Некогда розовые, соски увеличились и устрашающе потемнели. От пупка к лобку тянулась темная полоска, словно деля живот пополам.

Брайди руками его обхватила, как будто обняв ребенка. Может, он это чувствует. Она воспринимала дитя как человека, которого не знает никто, кроме нее. Иногда на животе взбухал бугорок, выдавленный крохотной ручкой или ножкой существа, обитавшего внутри. Живот стал твердым, как дверь, в которую можно постучать.

– Стучи, стучи, – шепнула Брайди, пытаясь наладить контакт с человечком.

Молилась ли она? Да, когда выбиралась из ванны (в дверь уже колотили, мол, время-то истекло). Молилась о том, чтоб не умереть в родах. Чтоб ребенок не родился калекой или с синдромом Дауна. Такой родилась дочь маминой кузины и прожила сорок два года. «Счастливое было время! – говорила ее матушка. – Господь дал ее мне на радость». Но для ребенка Брайди был только один вариант – никаких изъянов, перекрывающих путь к приемной семье. Иначе придется оставить его себе либо навеки заточить в ужасный дом инвалидов.

Натягивая плотную белую сорочку, на груди которой синими нитками было вышито название миссии, Брайди неожиданно почувствовала, как внутри нее что-то забурлило, точно в бутылке с газированной водой.

Скоро они с малышкой встретятся. Что-то о ней подумает дочка? Как было бы хорошо принести ее к домашнему очагу и уложить в колыбель-качалку, которую загодя смастерил Том.

– Прости меня, – сказала Брайди, осторожно проводя полотенцем по холму живота. Жалко маленькую, которую вытолкнут на свет в январе, самом холодном месяце.

* * *

Одна девушка, прежде работавшая в парикмахерской, припасла флакон дорогого шампуня. За три цента с носа она мыла головы тем, кому подошел срок, дабы своих младенцев они встретили в наилучшем виде. Нынче она вымыла голову Брайди, и теперь та, стоя у окна гостиной, под утренним солнышком сушила волосы. Том их обожал, называл «медовой струей». Отросшие до пояса волосы сохли долго, но Брайди прям чувствовала, какие они стали блестящие. Малышку она встретит во всей красе.

Брайди подошла к журнальному столику и просмотрела кем-то брошенную газету «Геральд». Ее увлекла заметка о странном явлении. В Нью-Джерси на крышу дома уселась невиданная крылатая тварь с лошадиной головой и песьей мордой!

И тут вдруг как будто что-то лопнуло внизу живота.

Охватило морозом.

Брайди боялась посмотреть под ноги, однако глянула. На холодном полу дымилась лужа.

Но ребенок, слава богу, не выскочил. И что теперь делать? Что делать-то?

Мысли путались. Брайди скрутила еще влажные волосы, затолкала их под воротник, взяла из мусорной корзины старые газеты и, нагнувшись, стала промокать лужу. В пояснице возникла тупая боль. Брайди опустилась на четвереньки. Сразу стало легче. Поясницу отпустило. Ой, как хорошо, подумала Брайди, так бы и стояла, и плевать, что выгляжу парнокопытной скотиной.

– Ты что, Лулубель? – окликнула ее заглянувшая в гостиную девушка и, сразу всё поняв, сказала, что сбегает вниз к дежурной – пусть вызывают акушерку.

Брайди стояла на четвереньках, наслаждаясь покоем во всем теле, – так, наверное, себя чувствует дикая лошадь, сбросившая седло.

Дожидаясь помощи, она мысленно разговаривала с ребенком, что уже вошло в привычку: «Ничего-ничего, маленькая моя Томасина». Хотелось подготовить малышку к тому, что предстояло. А что предстояло-то? Поди знай.

Она никогда не видела родов, хотя после нее мать родила еще семерых. Три года назад, когда ожидалась Дейзи, мать взглядом попросила Брайди быть рядом, но она так же безмолвно отказалась.

– Ступай за миссис Макгинн, – велела мама. Она стояла у плиты, но вдруг погасила огонь и, схватившись за живот, прошла к кровати.

Брайди села на велосипед, оставленный им повитухой, и покатила на другой конец поселка. Миссис Макгинн развешивала белье на веревке. Увидев Брайди, она отставила корзину и скрылась в доме, через минуту появившись с саквояжем в руках. Оседлав велосипед, повитуха предложила Брайди сесть на багажник. «Нет, одна вы доберетесь быстрее», – сказала Брайди и пошла пешком, нарочно выбрав кружной путь. Придя домой, она узнала, что Дейзи, слава богу, уже родилась.

* * *

Ну вот и Брайди отправилась «наверх». Акушерка миссис Гарелли и ее дочь Тэсс помогли ей дойти до лифта. В кабину все не вместились, Тэсс побежала по лестнице. Стараясь отвлечься от боли в пояснице, Брайди считала ее шаги, гулким эхом отзывавшиеся в лестничном колодце. Быстроногая Тэсс наверх добралась раньше лифта. Брайди препроводили в родовую палату, где помогли снять юбку, чулки и облачиться в чистую белую сорочку длиной чуть ниже колена.

В комнате, которой Брайди побаивалась, не было ничего особенного: кровать, стол, маленькая печка на угле. Сквозь окно лился серый свет зимнего дня. Комната выстудилась, и Тэсс сразу затопила печку.

Первым делом акушерка связала влажные волосы Брайди в конский хвост (она про них уж и забыла) и мазнула ей за ухом лавандовым маслом, которое, по ее словам, уменьшало боль. Тэсс помогла забраться на кровать. Тонкие руки этой четырнадцатилетней девчушки обладали недюжинной силой. Плоский тюфяк был застелен простыней и резиновой пеленкой, державшейся на английских булавках.