Текст книги "Краткая история: Реформация"

При этом, как утверждал Эндрю Петтигри, маловероятно, что причины приобретения книг были настолько просты, а путь человека от печатного слова к протестантству – столь прямым и ясным. Владеть книгой не означает читать ее (или прочитать ее больше одного раза; одну книгу можно перечитывать несчетное количество раз, а другую и в руки не взять). Обладать книгой или читать книгу – это одно, разбирать и осмысливать каждое слово на странице или соглашаться с доводами и идеями, которые это сочинение содержит, – другое. Обладание книгой может быть признаком того, что ее владелец либо разделяет культурные и религиозные убеждения автора, либо пытается его понять. Другой повод для покупки какой-то книги – не осознанное и информированное решение субъекта, а ощущение необходимости ее прочтения (возможно, по совету друзей или коллег). Разумеется, относительная стоимость книги в XVI веке была значительно выше, чем сегодня; к покупке вещи, стоимость которой могла быть эквивалентной дневному заработку, вряд ли можно было относиться легкомысленно, но стоит принимать во внимание и разнообразные отношения между читателем и текстом[99]99
  A. Pettegree. Reformation and the Cultures of Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press, 2005, pp. 156–158.


[Закрыть].

Масштаб выпуска дешевых изданий подразумевает, что в те времена уже существовала читательская аудитория, готовая приобретать разнообразные печатные книги. В некотором отношении сравнительно быстро производимые брошюры привлекали обывателей своей дешевизной и тем, что заумные теологические споры передавались в них простым и доступным языком. Возможно, задачей таких изданий было не только убеждать и обращать людей в новую веру, но и укреплять в этой вере уже обращенных. Сам объем материала, напечатанного в защиту Реформации в 1520-х гг., мог давать читателю ощущение причастности к широкому и растущему движению.

Но при столь массовом издании брошюр и листовок сохранить единство идей Реформации было довольно сложно, поскольку широкое хождение имели не только памфлеты, критикующие папскую церковь, но и сочинения, расходящиеся с идеями Реформации и даже противостоящие им. Нужно учитывать и сложный процесс, посредством которого аудитория знакомилась с этими идеями, принимала и воспринимала их, и проблема контроля станет еще более очевидной. Если послание Лютера быстро и действенно распространяли те, кто мог излагать его взгляды доступным для простых людей языком, не исключено и то, что мысли монаха могли быть упрощены или искажены и Лютеру приписывали мысли, ему не принадлежавшие. Базовые принципы лютеровской теологии, как мы знаем, безусловно были отражены в печатных работах 1520-х гг., но в той ли форме, которую одобрял Лютер, – это другой вопрос.

Марк Эдвардс напомнил нам, что, если мы рассматриваем печатное слово как пропагандистское средство Реформации, нам необходимо понимать, что попытка убедить верующих не всегда имела успех, и даже там, где она казалась успешной, степень этой успешности, возможно, была не такой, к какой стремились или какую ожидали авторы этих текстов[100]100
  Edwards. Printing, introduction.


[Закрыть]. Лютер признавал как силу печатного станка, так и его опасность, поэтому он старался контролировать распространение своих идей и по мере возможности следил за тем, что публиковалось под его именем. Однако было гораздо сложнее контролировать то, как такие послания читали и понимали люди, и еще труднее, а может быть, и невозможно ограничивать верующих в том, что они говорят, пишут или делают, исходя из прочитанного. В марте 1518 г. Лютер написал нюрнбергскому печатнику Конраду Шёрлю и выразил свою озабоченность быстрым распространением 95 тезисов в печати. Лютер заявил, что собирался не публиковать тезисы, а обсудить их со своими коллегами, а затем, с учетом этих бесед, возможно, уничтожить или отредактировать тексты. Оказавшись в печати, тезисы получили более широкое хождение, чем, вероятно, рассчитывал Лютер. Он признался Шёрлю, что «обеспокоен тем, какую реакцию они могут вызвать». Далее Лютер писал: «Не то чтобы я не одобрял распространение истины за границей, к этому-то я и стремлюсь, но это – не самый лучший способ просвещать народ»[101]101
  P. Smith. The Life and Letters of Martin Luther. Boston and London: Hodder & Stoughton, 1911, pp. 43–44.


[Закрыть]. Неясно, был ли Лютер озабочен самим использованием книгопечатания для распространения его соображений или тем, что первоначальные тезисы оказались не самым лучшим способом передачи его мыслей. Тем не менее в словах Лютера звучит та же нотка предостережения: печать тезисов лишила его возможности контролировать их содержание, форму, а скорее всего, и то и другое.

Похожая озабоченность очевидна в реакции Лютера на крестьянские восстания 1525 г.[102]102
  Речь идет о Крестьянской войне в Германии 1524–1525 гг., отдельные всплески которой продолжались и позднее.


[Закрыть]. На статьи, принятые восставшими в оправдание своих действий, большое влияние оказали лютеровские теологические работы, в частности лозунг свободного изучения Евангелия и равенства всех верующих перед Богом. По личным или политическим причинам, но Лютер быстро дистанцировался от крестьянских беспорядков и попытался разъяснить, что в его сочинениях и проповедях нет ни слова в оправдание восставших. В трактате «Против разбойных и грабительских шаек крестьян» Лютер размышляет об опасности широкого распространения своих идей в начале 1520-х гг. Если уж Лютеру трудно было контролировать то, что было напечатано под его именем, то еще труднее было контролировать то, что говорили те, кто читал, разъяснял и пересказывал его произведения своими словами, особенно в тех случаях, когда отдельные идеи находили практическое применение. Это мы обсудим в следующей главе об иконоборчестве Реформации. Намерения и мысли автора легко могли потеряться или получить иное объяснение в прочтениях и толкованиях других людей. То, что «имел в виду» Лютер, в некоторой степени разъясняли слова брошюр, но значение этих слов формировалось субъективно, и они начинали отражать не только идеи Лютера, но и личные взгляды читателя, обстоятельства его жизни и его готовность перейти от слов к делу. В результате двое (или больше) человек, купивших и прочитавших один и тот же текст, могли прийти к противоположным выводам.

Первенство слова?

Присутствие в протестантской Реформации активного книгопечатания вовсе не означает, что она прослеживалась только в сфере печатного дела. Отказ от религиозных образов, украшений, ритуалов и литургий многое сделал для того, чтобы поместить слово[103]103
  Название и содержание раздела обыгрывают известную цитату из Евангелия от Иоанна (Ин. 1:1): «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».


[Закрыть] в центр религиозной жизни, но это слово могло быть словом Священного Писания, устным словом проповеди или разговорным словом общины. В имперских городах уровень грамотности редко превышал 30 %; в сельской местности он был еще ниже. Ни в коей мере не отрицая потенциальную силу напечатанных памфлетов, брошюр и книг в плане влияния на формирование умов, необходимо учесть, насколько искажались высказанные в них идеи в силу пересказов или действий других людей. Для тех, кто не умел читать, контакт с Реформацией, вполне вероятно, происходил опосредованно, преломляясь из-за склада ума и нужд целого ряда посредников. Не стоит недооценивать важность проповедей, обрядов и массовых служб. Такие формы общения передавали неграмотным прихожанам положения печатных трактатов и научных трудов, но в то же время позволяли пропитать эти послания личным опытом и индивидуальными толкованиями. Анализ передачи идей Реформации в Страсбурге, проделанный Мириам Крисман, показывает, как ее теологические и социальные положения преломлялись в глазах образованных горожан и превращались в народные призывы, имевшие более широкую аудиторию[104]104
  M. U. Chrisman. Lay Culture, Learned Culture: Books and Social Change in Strasbourg, 1480–1599. New Haven, CT: Yale University Press, 1982.


[Закрыть]. Священники, которые читали послание Лютера, могли проповедовать его своим прихожанам; другие могли читать проповеди вне церковных стен и без разрешения церкви. У устного слова появилась возможность проникать в печать, как это случалось с многочисленными проповедями, которые пастыри читали с кафедры знаменитого лондонского собора Святого Павла. В любом случае не следует забывать о возможности неполного соответствия письменного и устного слова, но не менее важно помнить о сосуществовании устной речи и чтения.

Разумеется, те же вопросы следует задать, когда мы говорим о принятии и понимании устного слова. При всей страстности, которую вкладывал пастырь в свою проповедь, считавшуюся узловым моментом реформированной литургии, существует множество свидетельств того, что прихожане не всегда разделяли энтузиазм проповедника. Сьюзен Карант-Нанн утверждала, что проповедь не всегда оказывалась наиболее эффективным способом побуждения паствы к действию или хотя бы приводила к пониманию тезисов Реформации. Хотя в лютеранском богослужении сохранились определенные действия, в частности коленопреклонение, это лишь откладывало сон прихожан во время проповеди; и если на погостах усопшие спят праведным сном, то храп, доносящийся с церковных скамей, никак нельзя назвать благочестивым. Из распечатанных текстов проповедей, прочитанных в соборе Святого Павла, не очень понятно, как они могли служить активными средствами передачи информации широкой аудитории[105]105
  Записи очень многих известных ораторов, к примеру Л. Д. Троцкого, представляют собой посредственные, бесцветные и часто даже бессвязные тексты. Но воздействие оратора на публику зависит далеко не только от самих слов – большое значение имеет состав слушателей (их численность, уровень запросов и подготовка) и поведение выступающего, способ произнесения этих слов. Иными словами, ораторское искусство не исчерпывается текстом. Оно предполагает взаимодействие оратора со слушателями.


[Закрыть]. Похожее исследование провел и Алек Райри. По его данным, в Англии раннего Нового времени существовал весьма широкий спектр реакций на проповеди – от активного принятия звучавшего слова до недовольства длинной проповедью[106]106
  M. Morrissey. Politics and the Paul’s Cross Sermons 1558–1642. Oxford: Oxford University Press, 2011; A. Hunt. The Art of Hearing: English Preachers and their Audiences, 1590–1640. Cambridge: Cambridge University Press, 2010; P. McCullough et al. The Oxford Handbook of the Early Modern Sermon. Oxford: Oxford University Press, 2011. Моррисей пришел к выводу, что текст, сохраненный в рукописном или печатном виде, можно считать другой версией слов, сказанных во время проповеди, а не отдельным сочинением. S. C. Karant-Nunn. Preaching the Word in Early Modern Germany // L. Taylor (ed.). Preachers and People in the Reformation and Early Modern Period. Leiden: Brill: 2001, pp. 203–204; A. Ryrie. Being Protestant in Reformation Britain. Oxford: Oxford University Press, 2013, pp. 351–362.


[Закрыть].

Протестантская печать и устные проповеди предъявляли к своей аудитории определенные требования и, наверное, достаточно часто использовали одинаковую тактику. Послание, чтобы быть понятым, должно быть простым и доходчивым и предоставлять читателю или слушателю ясную картинку правды и лжи. Необходимо было обладать достаточным полемическим талантом, чтобы показать карикатуру на противника и его убедительно осмеять. И наверное, величайшее воздействие послания проявлялось при использовании самых разнообразных средств передачи информации. Джулия Крик и Александра Уолшем утверждают, что «смешение и соединение печати и рукописи следует считать основным принципом культуры общения в этот период»[107]107
  J. Crick and A. Walsham. The Uses of Script and Print 1300–1700. Cambridge: Cambridge University Press, 2003, p. 152.


[Закрыть]. Печать раннего Нового времени не отмечала и не устанавливала принцип немедленного или полного разрыва с рукописной культурой прошлого. То же самое можно сказать об отношениях между печатью и устным или зрительным процессом передачи информации. В то время превосходство печатного слова было далеко не полным, и не только проповеди, как мы видели, но и песни, театральные представления и изобразительное искусство оставались мощными инструментами передачи новых идей.

Слово и музыка

Музыка того времени обладала значительными возможностями для проповеди Евангелия. Лютеранские гимны учитывали музыкальные предпочтения народа и сочинялись на языке с использованием народной лексики, часто положенной на мелодии фольклорных песен и другие знакомые мелодии. Они также представляли убедительное доказательство взаимодействия печатной и устной культуры. Развитие музыкальной печати способствовало распространению и популяризации лютеранских гимнов, а учитывая то, что далеко не все члены прихода умели читать, новые гимны и псалмы на родном языке становились важным средством религиозного образования. «Книжечка духовных песнопений» (Geystliche gesangk Buchleyn), изданная в 1524 г., – это сборник гимнов для прихожан, который раздавали в церкви. Самым известным из них была церковная песня Мартина Лютера «Господь – наш меч, оплот и щит»[108]108
  Ein feste Burg ist unser Gott, / ein gute Wehr und Waffen – дословно «Наш Бог – твердый оплот, прочная оборона и оружие». В переводе название дано согласно традиции евангелическо-лютеранской церкви Ингрии. Сама песнь восходит к 46-му псалму по масоретской (иудейской) нумерации. В немецком переводе его второго стиха говорится: «Бог – наше прибежище и сила» (Gott ist uns Zuflucht und Stärke). В русском синодальном переводе это 45-й псалом по нумерации Септуагинты и Вульгаты (греческой и латинской Библии): «Бог нам прибежище и сила». И.-С. Бах написал кантату на песню Лютера «Господь – твердыня наша» (BWV 80). См. также: Лютер М. 95 тезисов / Сост., вступ. ст., прим. и коммент. И. Фокина. СПб.: Роза мира, 2002. С. 118–120.


[Закрыть], подчеркивающая роль Христа и положенная на народную немецкую мелодию. Эта способность накладывать лютеранские идеи на знакомые или узнаваемые мелодии помогла создать среди немецких мирян новую набожность и конфессиональное самосознание. Библия на родном языке, проповеди и катехизис были крайне важными составляющими реформаторского процесса, но в последние годы наше знание о распространении Реформации значительно улучшилось благодаря признанию большого значения заучивания и исполнения гимнов на родном языке в церквях, школах и, главное, в семьях.

Раннее издание гимна Лютера «Господь – наш меч, оплот и щит»

Большинство гимнов Лютера написаны в форме хоралов, предназначенных для коллективного пения во время церковной службы. Но гимны не ограничивались только церковью: «Улучшенные духовные песни из Виттенберга» (1529) предназначались для домашнего исполнения. В XVI–XVII веках количество напечатанных гимнов превысило 2000, что составило примерно два миллиона экземпляров, из которых три четверти были признаны лютеранскими; правда, тиражи этих гимнов варьировались от отдельных листовок до полноценных сборников[109]109
  См.: C. B. Brown. Singing the Gospel: Lutheran Hymns and the Success of the Reformation. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005; J. Herl. Worship Wars in Early Lutheranism: Choir, Congregation, and Three Centuries of Conflict. Oxford and New York: Oxford University Press, 2004; R. W. Oettinger. Music as Propaganda in the German Reformation. Burlington: Ashgate, 2001; Edwards. Printing, p. 39.


[Закрыть]. Идеи Лютера проникли в Магдебург благодаря торговцам, привозившим в город ранее изданные гимны, в предисловии к которым Лютер признавал роль песнопений в продвижении и популяризации евангельского послания. Цель лютеранских гимнов, по всей вероятности, состояла в том, чтобы проповедовать Евангелие и принести утешение, но и музыка могла придать остаткам католицизма новое культурное значение. Можно здесь провести сравнение представлений культа Девы Марии в Нюрнберге после Реформации, которое мы будем обсуждать в следующей главе, и отношений между объектами и музыкой в запрестольном образе святой Екатерины в церкви при богадельне в Иоахимстале. Здесь картине обручения Екатерины, символом которого стало кольцо, надетое Христом-младенцем на палец святой девы, был придан новый смысл с помощью песни «Разговор между двумя христианскими девами о пользе и силе святого баптизма», положенной на мелодию народного танца. В этой песне кольцо представлено символом данного направления в протестантстве[110]110
  Brown. Singing the Gospel, pp. 8–9, 86–87.


[Закрыть].

Пение псалмов должно было стать вехой новой культуры. Данные Богом и содержащиеся в Священном Писании псалмы существовали для восхваления Господа. Коллективное пение псалмов, которому способствовало издание Женевской Псалтыри, стало и мощным воспитательным инструментом, и знаком конфессиональной идентичности. Лютер перевел псалмы на немецкий язык, причем написал их в стихотворной форме; Мартин Буцер сделал то же самое в Страсбурге, а Жан Кальвин создал внушительную Женевскую Псалтырь, прибегнув к услугам поэтов, в том числе Клемана Маро и Теодора де Беза[111]111
  Первое издание вышло в 1539 г. при участии Кальвина и Маро. В 1542 г. появилось второе, расширенное издание, в котором участвовал и Беза. Женевская Псалтырь написана на французском языке, и ее не следует путать с Женевской Библией – фундаментальным переводом Священного Писания на английский, выполненном под руководством Кальвина и впервые опубликованном в 1560 г.


[Закрыть]. Церковная музыка должна была не развлекать или отвлекать прихожан, а приносить пользу церкви, но акцент, сделанный на проповеди, привел к сдвигу от тщательно выстроенного многоголосия к пению без аккомпанемента органа. Общинное пение было в каком-то плане формой передачи полномочий прихожанам, получившим в церкви право голоса, и оно способствовало распространению основ веры. Во Франции в 1560-х гг. кальвинистские проповеди часто сопровождались пением псалмов в общественных местах. Но порой музыка в буквальном смысле могла стать полем конфессиональной битвы, когда католические и протестантские общины старались заглушить молитвенное пение своих противников[112]112
  R. W. Scribner. Popular Culture and Popular Movements in Reformation Germany. London: Hambledon, 1987, pp. 61–62, 104.


[Закрыть].

Печатный образ

Передача идей Реформации с помощью песен, проповедей и теологических работ опиралась на рукописное и печатное слово разными способами и в полной мере использовала их пересечение. Но первые печатные станки тиражировали не только тексты – в пропаганде Реформации достаточно важную роль играло и печатное изображение. Положение печатного станка относительно устной и изобразительной культуры позволяет нам лучше понять его важность. Отношения между Реформацией и изображением достаточно сложные: с одной стороны, как мы увидим в следующей главе, они привели к иконоборчеству, ведь многие приверженцы реформ считали иконы олицетворением ложной религии и идолопоклонством; но с другой – Реформация вполне была готова использовать образы. Традиционная модель конфликта между католической визуальной культурой и протестантским акцентом на слове не имеет четких границ или определенных правил, а печатная пропагандистская продукция немецкого протестантизма ясно показывает, как в этом процессе передачи идей могли сотрудничать слово и изображение.

Если печатный станок позволял массово издавать одинаковые тексты, то с его помощью и благодаря вырезанным на дереве гравюрам оказалось возможным быстро распространять множество копий одного и того же изображения. В культуре позднесредневекового христианства зрительные образы были важной составляющей религиозных обрядов. Как вид искусства гравюра на дереве существовала задолго до возникновения Реформаторского движения и, конечно, до изобретения печатного станка, но в 1520-х гг. именно реформаторы с помощью массово распространяемых гравюр смогли достучаться до умов и сердец неграмотных и малограмотных людей. Наглядная пропаганда немецкой Реформации была достаточно активной и привлекала новыми идеями, но с добавлением печатного текста, помогающего правильней понять изображение, ее сила намного возросла. Было так же легко, если не легче, неправильно истолковать образ, как и не так понять что-то в проповеди или неверно интерпретировать текст. Гравюры на дереве, сопровождаемые объяснительным текстом, появились как важное средство распространения антикатолических настроений и реформистских идей. Такое средство помогало достучаться не только до читающих, но и до неграмотных слоев населения[113]113
  Лучшее сочинение о наглядной агитации Реформации в Германии см.: R. Scribner. For the Sake of Simple Folk: Popular Propaganda for the German Reformation. Oxford: Clarendon, 1994. См. также: Chrisman. Lay Culture; Edwards. Printing; R. G. Cole. The Use of Reformation Woodcuts by Sixteenth-Century Printers as a Mediator Between the Elite and Popular Cultures // Journal of Popular Culture 21, no. 3 (1987): 111–130; A. Stewart. Paper Festivals and Popular Entertainment: The Kermis Woodcuts of Hans Sebald Beham in Reformation Nuremberg // Sixteenth Century Journal 24, no. 2 (1993): 301–350; M. Geisberg. The German Single Leaf Woodcut 1500–1550. New York: Hacker Art Book, 1974; R. Cole. Pamphlet Woodcuts in the Communication Process of Reformation Germany // K. Sessions and P. N. Bebb (eds.). Pietas et Societas: New Trends in Reformation Social History – Essays in Memory of Harold J. Grimm. Kirksville, MO: Sixteenth Century Journal, 1985.


[Закрыть].

В некоторых случаях такие послания были даже чрезмерно прозрачны. Появлению различных ересей в западном христианстве в определенной степени способствовала визуализация противоречий между истинной и ложной религией. В то время церковь праведная, реформированная, и церковь неправедная, папистская, стояли вплотную друг к другу на странице, разделенные колонной или другим подобным образом, что явно показывало – не может быть компромисса между божественным и демоническим. Так обстояло дело в случае с титульным листом «Книги мучеников» Джона Фокса в Англии и со знаменитой серией «Деяния Христа и Антихриста» Лукаса Кранаха, Мартина Лютера и Филиппа Меланхтона (1521). Серия «Деяний» с ксилографиями Лукаса Кранаха была сознательной попыткой сочетать текст и изображение, чтобы сделать памфлет максимально притягательным и усилить его воздействие на человека независимо от уровня его грамотности. Памфлет был одновременно полемическим и молитвенным, зажигая в читателе чувства страха и надежды на приближение конца времен, но в то же время давал наглядный пример враждебных папству речей лютеровских богословских и полемических сочинений, в частности в работе «К христианскому дворянству немецкой нации». К середине XVI века антихристианская природа католицизма стала почти самостоятельным богословским принципом, отраженным и усиленным сложными образами, такими как «Разница между истинной религией Христа и ложной идолопоклоннической религией Антихриста» (The Difference between the true religion of Christ and the false idolatrous religion of Antichrist), авторство которой приписывают другу Лютера Лукасу Кранаху (ок. 1550). На правой половине страницы изображена ложная набожность, восседающая на ошибках, жадности и предрассудках. Толстый монах проповедует, вдохновленный не Священным Писанием, а дьяволом, который, сидя на его плече, нашептывает ему в ухо слова проповеди. Монаху внимает его собрат, по всей видимости большой любитель азартных игр, поскольку из карманов его рясы вываливаются игральные карты и кости. Святейший папа изображен увлеченно заполняющим свои сундуки доходами от продажи индульгенций, священник – проводящим частную мессу, епископ – окропляющим святой водой колокол. В правом верхнем углу картинки разместился сам Господь, осуждающий на адские муки столь неправедную религию, которой не помогает даже заступничество святого Франциска. На противоположной, левой стороне, отделенной от католической церкви, стоит Лютер, проповедующий Слово Божие рядом с изображением причастия обоими видами, то есть хлебом и вином[114]114
  В католичестве миряне причащаются только хлебом; вино дозволяется лишь духовенству. Протестантизм упразднил это ограничение.


[Закрыть][115]115
  Подробное обсуждение см.: Scribner. For the Sake of Simple Folk, p. 203.


[Закрыть].

К этому времени портрет самого Лютера был уже вполне узнаваем. Гравюры с изображением Лютера имели хождение с начала 1520-х гг. Сначала они опирались на традиционную иконографию – в монашеской рясе или в шапочке доктора богословия, вдохновленного Святым Духом. Со временем изображения становились более утонченными и сложными. Образ Лютера в шапочке ученого сливался в сознании верующих с образом Лютера-пророка, Лютера – толкователя Библии и Лютера-святого[116]116
  Подробно об изменении образа Лютера см.: L. Roper. Martin Luther’s Body: the “Stout Doctor” and his Biographers // American Historical Review 115, no. 2 (April 2010): 350–384.


[Закрыть]. Некоторые изображения получали почти чудесные черты – например так называемый «неопалимый Лютер», оставшийся неповрежденным после пожара[117]117
  R. Scribner. Images of Luther, 1519–25 // Scribner, For the Sake of Simple Folk, pp. 14–36; R. Scribner. Incombustible Luther: The Image of the Reformer in Early Modern Germany // Past and Present 100 (1986): 36–68.


[Закрыть]. Гравюры на дереве способствовали установлению личных отношений между Лютером и читателями, создавая образ человека, чье лицо было моментально узнаваемым. Но они также ассоциировали Лютера с его богословскими и пастырскими принципами, освобождающими людей от плена католицизма с помощью Священного Писания и веры.

Реформация была письменным, устным и визуальным событием, сформированным проповедями, распространенным с помощью печати и выраженным в песнопениях. Явные точки соприкосновения между книгопечатанием и устной культурой очевидны, учитывая общий словарь, прямоту и решительную критику противника. Гравюры, на которых крестьяне и женщины провели или обхитрили католическое духовенство и церковь, занимали ту же теологическую позицию, что и официально принятые принципы оправдания только верой и опорой исключительно на Священное Писание (Sola fide и Sola scriptura). Обещание Лютера освободить немецкий народ от плена католической церкви нашло отражение в эстампах и рисунках, на которых доктор в мантии выводит своих последователей из глубокого подземелья папского мрака. Верховенство Библии как письменного Божьего Слова сохранялось и распространялось живым голосом Евангелия и проповедей и прославлялось исполнением церковных гимнов, которые смогли объединить новое богословское учение с традиционными мелодиями.

Тесный союз печати и протестантства в немецких городах не мог быть повторен по всему континенту, но печатный станок был не единственным проводником перемен. Сжигание лютеровских книг в Лондоне в 1521 г. стало признанием силы печатного слова – а иначе откуда взялся страх перед распространением сочинений Лютера в Англии? – но также и признанием возможностей устного слова и зрительной символики для передачи могущественного послания. Другое дело – как это послание могло быть понято. Как мы видели, не было гарантии, что памфлеты, напечатанные в 1520-х гг., прочтут так, как хотел автор, или что они внушат одни и те же религиозные и культурные представления в умы верующих. Нельзя узнать, и как в раннее Новое время люди, сидевшие на церковных скамьях, реагировали на услышанные проповеди. Те, кто читал послание Лютера или хотя бы слышал о нем, по-разному понимали и воспринимали его идеи, а значит, в их пересказе, письменном или устном, расходились самые разнообразные интерпретации воззрений августинца. Ганс Шпайер предполагал, что «аудитория ищет тот смысл, который ей нужен». Сами способы, которыми пользовались ранние реформаторы для проповеди Евангелия, могли вести к распространению и увековечиванию различий между богословскими учениями[118]118
  H. Speier. The Truth in Hell and Other Essays in Politics and Culture. Oxford: Oxford University Press, 1999, p. 202.


[Закрыть]. Далеко не всегда было можно предсказать результат столкновения слова и дела.