Текст книги "Царство льда"

«Одна из подруг юной леди назвала этот союз блестящим, – указывалось в газетной статье. – Друзья мистера Беннетта и его отца обрадованы в не меньшей степени». По просьбе Кэролайн Беннетт заказал множество нарядов, украшений и белья из лучших магазинов Парижа. Когда посылка прибыла в Нью-Йорк, ему пришлось уплатить 9000 долларов налога таможенной службе. Планировалось, что после камерной свадьбы Беннетт с молодой женой взойдут на борт парохода «Россия» и отправятся на медовый месяц в Европу, где для них был организован большой тур.

В тот веселый первый день нового года свадебные планы оставались в силе. И все же казалось, что Беннетт еще не до конца готов остепениться. Насчет Кэролайн у Беннетта сомнений не было, однако супружество несколько пугало его. За время их помолвки ей несколько раз приходилось отзывать свое согласие, когда Беннетт напивался и вместе с друзьями-спортсменами выкидывал очередной идиотский и постыдный номер. Один из специализирующихся на светских сплетнях журналистов даже утверждал, что Беннетт «в любой момент может слететь с катушек», и замечал, что выпивка в некотором роде «усиливает его импульсивность… и притупляет многие благородные качества разума и сердца, которые характеризуют его, когда он «в себе».

Однако в определенных социальных кругах царила надежда. Один из редакторов отдела о жизни нью-йоркского общества оптимистично заметил, что последний загул Беннетта «случился довольно давно» и он, кажется, «столь настойчив в своих ухаживаниях, что все его друзья надеются на долгожданный брак».

Беннетт же ввалился в гостиную дома Мэев и поздоровался с Кэролайн, ее родителями и сестрами. В комнате было множество друзей Беннетта по клубу «Юнион», которые с удовольствием подшучивали над ним и похлопывали его по плечу. В одном углу горел камин, в другом стоял рояль, вокруг которого собрались исполнители рождественских гимнов. Беннетт сделал несколько скабрезных комментариев, а когда лакей поднес крепленый пунш, взял себе еще стаканчик.

В этот момент Беннетт забылся. Стоя возле рояля, он расстегнул ширинку и на глазах у всех гостей принялся облегчаться, направляя струю внутрь инструмента. По другим данным, он написал в камин. Как бы то ни было, Беннетт явно почувствовал, что настала пора «откачать немного жидкости», как выразился один из биографов, и ничуть не постеснялся сделать это прямо посреди великосветского салона. «Беннетт забыл, где находится, – написал несколько лет спустя редактор «Геральд», – и повел себя недостойным джентльмена – да и вообще кого-либо – образом».

В гостиной тотчас воцарился хаос. Благовоспитанные гости в ужасе отшатнулись от Беннетта. Женщины вскрикнули и лишились чувств – или искусно притворились. Когда Беннетт закончил свое дело, друзья окружили его и потребовали объяснить, какого черта он творит. Казалось, он не понял всей тяжести совершенного им проступка, даже когда двое крепких мужчин грубо выбросили его из дома Мэев на улицу, где ждала его упряжка.

Только на следующее утро, окончательно протрезвев, Беннетт начал осознавать масштабы трагедии. Семейство Мэев известило его, что помолвка в очередной раз расторгнута – и теперь уже навсегда. В клубе «Юнион» он почувствовал холодность со стороны своих приятелей. На улице прохожие искоса поглядывали на него. Горожане привыкли к вызывающим выходкам Беннетта, но на этот раз он зашел слишком далеко.

Должно быть, Беннетт это почувствовал, но гордость не позволяла ему принести извинения Мэям или наладить отношения с Кэролайн. Возможно, он не считал, что повел себя неправильно. Какое кому дело, как и где Джеймс Гордон Беннетт-младший решил опорожнить свой мочевой пузырь? Он целый день не выходил из дома, из-за чего некоторые конкурирующие газеты даже предположили, что он уехал из города, а «Сан» и вовсе написала, что он «сбежал в Канаду».

Но скандал не утих. 3 января Беннетт после обеда вышел из клуба «Юнион» и хотел уже сесть в упряжку, ожидавшую его на Пятой авеню, но тут его испугала темная фигура на тротуаре. Это был Фредерик Мэй, брат Кэролайн, который приехал прямо из Балтимора. Крепкий мужчина 26 лет, Мэй был довольно старомоден: благородство и семейная честь были для него не пустыми словами. Он приехал отомстить за публичный позор, который постиг дом Мэев (не говоря уж об их рояле), и вернуть сестре доброе имя.

Мэй взмахнул кнутом и хлестнул им Беннетта. Сначала Беннетт не дал отпора. Орудуя кнутом, Мэй повалил его на землю и избил до полусмерти. В этой сцене было что-то до боли знакомое – такая же участь не раз постигала отца Беннетта на заре существования «Геральд».

«Может, просто убьете меня и покончим с этим?» – наконец выдавил Беннетт. Сцепившись с нападающим, он сумел свалить его с ног. К этому моменту члены клуба «Юнион» уже столпились у окон. С минуту мужчины катались по тротуару, со всей силы колотя друг друга, пока «кровь не забрызгала весь снег до самой мостовой», как подметила одна из газет.

В конце концов несколько членов клуба «Юнион» выбежали на улицу и разняли неистовствующих противников. Мэй побрел прочь по Пятой авеню, а Беннетт, корчась от боли и потирая подбородок, залез в упряжку. У него на переносице красовалась большая ссадина.

Но нос был меньшей из его потерь. Ужасно пострадала гордость Беннетта, и следующие несколько дней он варился в собственном соку. Затем он нашел выход, который мог бы удовлетворить и его балтиморского противника. Гостившая у брата в семейном особняке на Пятой авеню Жаннетта со слезами на глазах умоляла его не делать этого, но он ее не слушал. Беннетт уже решил для себя, что вызовет Мэя на дуэль.

Посланцем, которого Беннетт отправил бросить перчатку, стал его друг Чарльз Лонгфелло, сын великого поэта. Мэй сказал Лонгфелло, что принимает вызов Беннетта, и они условились о тайном месте на границе Мэриленда и Делавэра неподалеку от деревушки Слотер-Гэп. Дуэль была назначена на 7 января.

В 1877 году дуэли были под запретом на всей территории Соединенных Штатов и считались архаичным, если не варварским, обычаем. И Беннетт, и Мэй понимали, что любой окружной прокурор, прознав об их дуэли, не станет сдерживаться и выживший в поединке, скорее всего, надолго отправится за решетку, поэтому было решено держать все подробности в тайне.

Двое дуэлянтов вместе со свитой – включая врачей – под вымышленными именами на поезде доехали до станции Слотер и дальше пошли по снегу пешком. Подозрительным местным жителям они представлялись служащими Пенсильванского железнодорожного управления, которых отправили разведать местность для прокладки нового полотна. Через час они добрались до отдаленного пастбища на границе двух штатов неподалеку от топких берегов реки Чоптанк. На один из окрестных холмов поставили человека, который должен был следить, чтобы дуэлянтов не побеспокоили.

Около двух часов мужчины сняли пальто и заняли позиции в 20 шагах друг от друга. Каждый выбрал и зарядил пистолет, пока стоящие рядом секунданты говорили слова поддержки. Мэй приехал в черном, но его секундант решил, что так он слишком заметен на снегу, накинул ему на плечи светлый пиджак. Позже в нью-йоркском журнале «Уорлд» написали, что Мэй стоял боком, спиной к ветру и прикрывался рукой с пистолетом, прижимая локоть к корпусу, а мистер Беннетт «стоял лицом, чем подвергал себя большей опасности, но при этом получал возможность лучше целиться».

«Готовы? – спросил распорядитель, а когда оба дуэлянта кивнули, дал отсчет: – Один, два, три… Огонь!» Противники подняли оружие и прицелились.

Точно неизвестно, что именно случилось дальше, но, скорее всего, Мэй первым спустил курок. Его пистолет, очевидно, дал осечку (хотя, по некоторым сведениям, он намеренно выстрелил в воздух). Это дало Беннетту время тщательно прицелиться. Прошло несколько напряженных секунд – свидетелям показалось, что Беннетт ужасно нервничает. Его усы подрагивали. Считается, что он пощадил оппонента. Он выстрелил, но только ранил Мэя – пуля чиркнула немного ниже плеча по руке, которой тот стрелял. Врач Мэя счел эту рану достаточным основанием, чтобы прервать поединок. Фредерик Мэй не мог продолжать дуэль.

Беннетт и Мэй заявили о «сатисфакции», и на этом все закончилось. Обе стороны с облегчением восприняли такой удачный исход, но противники не пожали руки и не перекинулись ни словом, шагая по снегу обратно к железнодорожным путям.

По дороге Беннетт спросил у своего секунданта, доктора Чарльза Фелпса: «Что ж, доктор, думаете, я правильно поступил?»

«Мне было бы ужасно жаль убить человека, жизнь которого была бы в моей власти, – ответил доктор Фелпс, но затем, взглянув на распухший нос Беннетта, добавил: – Но я бы, пожалуй, не устоял перед искушением его ранить».

По имеющимся сведениям, Мэя отвезли в дом его дяди в Мэриленде, где врач очень быстро залечил его рану. Беннетт со спутниками остановились в близлежащем отеле и заказали несколько кувшинов пива. В «Геральд» написать о дуэли было нельзя, но несколько заметок появилось в «Нью-Йорк таймс» – в одной из них радостно сообщалось, что вопрос разрешился «полюбовно» и «обе стороны покинули место дуэли в приподнятом настроении, довольные, что кровавой трагедии удалось избежать». Никто из противников – замечала «Таймс» – не получил серьезных повреждений и «не лишился ни жизни, ни здоровья, ни присутствия духа».

Столкновение Беннетта и Мэя называют последней официальной дуэлью на территории Соединенных Штатов. Такое заявление кажется несколько натянутым, однако она точно стала одной из последних дуэлей в США и, учитывая социальный статус противников, привлекла внимание обывателей как в Америке, так и по всему миру. Инцидент расследовали правоохранительные органы нескольких штатов, однако они не нашли достаточных оснований для выдвижения обвинений – все свидетели дуэли хранили обет молчания. Доктор Фелпс даже отсидел за решеткой за отказ давать показания большому жюри, созванному окружным прокурором Нью-Йорка. В надежде приуменьшить значение дуэли и тем самым сбить обвинителей со следа представители обеих сторон сообщили прессе, что Мэй вообще не был ранен, – и эта история закрепилась в общественном сознании.

И все же, вернувшись в Нью-Йорк, Беннетт обнаружил, что его конфуз в доме Мэев до сих пор не забыт и не прощен, а последовавшая за ним дуэль лишь добавила противоправности его вопиющему социальному проступку. Он стал такой же персоной нон грата, которой когда-то являлся его отец, хотя и по другим причинам. Обитатели Пятой авеню решили, что «у них нет желания развлекать человека, которого, очевидно, в свое время не приучили к лотку», как выразился один из биографов Беннетта.

Реакция Беннетта на этот остракизм оказалась весьма любопытной, однако, возможно, это было лишь очередным проявлением его эксцентричности. Раз уж семейство Мэев теперь воротило от него нос, нью-йоркское общество его отвергало, а окружной прокурор был решительно настроен засадить его в тюрьму, Беннетт вознамерился сжечь все мосты и навсегда покинуть Нью-Йорк. Подобно своей матери, которая когда-то увезла из этого города его самого и Жаннетту, он решил оставить свою американскую жизнь и отправиться в Париж. Ему не хотелось иметь ничего общего с городом, воспетым в названии его газеты: руководить этой бизнес-империей можно было и из-за океана, ежедневно связываясь с редакторами и передавая все свои экстравагантные желания посредством непомерно дорогих трансатлантических кабелей. «Нельзя сказать, что таким образом Беннетт изгонял себя из Нью-Йорка», – написал впоследствии его биограф. Скорее это «Нью-Йорк навсегда изгонялся из его мира».

В середине января он незамеченным пришел на пристань и поднялся на борт парохода, следующего во французский Гавр. Вскоре он обосновался в Париже в великолепной квартире прекрасной эпохи на Елисейских Полях. Но вскоре он услышал от друзей, что Фредерик Мэй приехал во Францию, не оставляя надежды отомстить за поруганную честь своей сестры. Боясь внезапного нападения, Беннетт заказал некий «сверкающий панцирь» – плотную кольчугу, которую долго носил под одеждой. Наконец, обезумев от напряжения и устав носить тяжелую и жаркую броню, он отправил друзей встретиться с Мэем и выяснить его планы. Один из близких парижских знакомых Беннетта впоследствии написал: «Мистер Мэй заявил, что не собирается никого убивать, поэтому ДГБ с великим облегчением снял свой панцирь».

Некоторое время у Беннетта была русская любовница, которая звалась «Мадам А» и считалась «самой неприветливой женщиной французского общества». Беннетт не восстановил отношений с Кэролайн Мэй и большую часть жизни оставался холостяком. Жить в Нью-Йорк он так и не вернулся.

Глава 8
Мудрец из Готы

Интерес Джеймса Гордона Беннетта к отправке новой арктической экспедиции становился все сильнее, и в марте 1877 года он решил навестить эксперта по Арктике доктора Августа Петермана. С несколькими пересадками он на поезде добрался до французской глубинки, а затем пересек границу с Германией. Путешествие на поезде показалось Беннетту «изматывающим». Ему претило трястись в вагоне по дремлющим европейским просторам, куда не могли добраться ни его газета, ни его яхты. Он миновал древний Тюрингенский лес, напоминающий темно-зеленое море. Затем поезд въехал в плодородные земли, покатился по лоскутному одеялу пастбищ и горчичных полей и, в конце концов, прибыл в чопорную Готу.

Гота была до крайности милым средневековым городком с населением около 15 000 человек: извилистые улочки были выложены булыжником, ввысь стремились остроконечные шпили церквей, всюду стояли простые дома из камня и кирпича. Фонтаны на площадях питались из канала, который приносил воду из реки в 15 милях от города. На холме возвышалась гигантская барочная крепость – замок Фриденштайн, – построенная в 1650-х годах. Газетный репортер того времени описал Готу как «дремлющий город, в котором, казалось, ничего не происходило уже добрую сотню лет».

Беннетт пришел в издательский дом Юстуса Пертеса, где доктор Петерман организовал свой географический Anstalt, или институт. Хотя Гота стояла на отшибе – так, по крайней мере, казалось искушенному Беннетту, – она давно считалась одним из ведущих издательских центров Германии. Как ни странно, этот провинциальный город также был и центром книгопечатания. Здесь издавались не только карты и атласы, но и энциклопедии, словари, альманахи, журналы и всевозможные специализированные публикации. Город был полон искусных и точных аппаратов для украшения книг, литографии, гравировки по меди, цветной печати, переплета и других тонкостей ремесла. Городская жизнь была пропитана духом перфекционизма; поздно вечером можно было даже почувствовать вибрацию паровых ротационных машин.

Петерман принял Беннетта в чертежном зале института, где над наклонными столами корпели студенты-картографы, работавшие с компасами, кистями из конского волоса и штриховыми карандашами. Петерману нравилось приводить сюда посетителей. Его ежемесячный журнал «Географические известия Петермана» создавался именно здесь, как и всевозможные атласы. Хотя герцог Готский назначил Петермана профессором расположенного в 75 милях к северо-западу Геттингенского университета и присудил ему почетную докторскую степень, Петерман считал эту должность настоящей синекурой и редко появлялся в кампусе. Его настоящим домом была эта оживленная мастерская в Готе. Его открытый офис находился в самой гуще событий – вокруг постоянно чертили новые карты. Не зная, как обращаться к знаменитому картографу, Беннетт называл его просто «ваше докторство».

«Известия» Петермана давно считались самым авторитетным источником новейших географических знаний. Новые открытия питали его атласы, а его атласы, в свою очередь, подпитывали новые открытия. Латинский девиз его журнала Ubique terrarum («Вокруг света») часто сопровождался древним символом уробороса – змеи, кусающей собственный хвост. Этот символ отражал порочный круг, лежавший в центре предприятия Петермана в Готе: знания о мире питают больше знаний о мире.

Петерман не упускал удовольствия показать гостям свою маленькую империю, которой руководил с предельной эффективностью. Зачастую он был груб с теми, кто работал на него, и весьма скуп на комплименты. «Он умел учить, но ему было сложно хвалить работу учеников, – писал позднее один из коллег Петермана. – Он добился мировой славы за счет своих сотрудников».

И все же организованное им предприятие было в высшей степени любопытно. В его цеху всегда кипела работа: на удивление точный портрет Земли постепенно обретал форму и обрастал все более мелкими деталями. Здесь каждой черточке мира – каждой реке, мысу, фьорду, леднику, болоту и перешейку – присваивались имя, контур и цвет. Незначительных деталей для картографов Петермана не существовало. Учитывались все существенные перепады высоты, все доминирующие морские течения, все пути и железные дороги, все оазисы и караванные тропы, даже известные координаты телеграфных проводов, опутавших континенты, и толстых кабелей, проложенных по океанскому дну.

Карты Петермана не имели себе равных. Они были надежны, актуальны, безукоризненно точны и поразительно красивы – обычно их раскрашивали вручную. Они были полны информации: по картам можно было судить о рельефе и градиенте местности, многочисленные петли и завитки изотерм показывали малейшие изменения климата, плотности населения и океанской температуры. Работники Петермана могли с поразительной быстротой создать новую карту. Французский издатель популярных словарей Ларусс несколькими годами ранее признал заслуги Петермана: «Сегодня Петерман во всех цивилизованных странах считается главным авторитетом нашей эпохи в сфере географии».

Показав Беннетту свой географический институт, Петерман провел его по типографии Пертеса, где стояли медные гравировальные станки и большие ротационные прессы. Затем они направились на виллу Петермана неподалеку от железнодорожной станции. Там они прошлись по саду и наконец поднялись в кабинет хозяина, где в книжных шкафах стояли почти все когда-либо написанные книги об Арктике. По словам одного из историков Арктики, Петермана считали «полярным отцом» планеты, своего рода «международным президентом географического мира». Люди со всего света приезжали к нему в Готу, чтобы узнать его мнение касательно исследований Арктики. Он удостоился множества наград и почетных степеней, а королевские дворы Италии, Австрии, Испании и ряда других стран отметили его заслуги престижными медалями.

И все же Август Петерман был со странностями. Многие его представления об Арктике, как теперь известно, не имели никаких оснований и в целом были довольно чудными. К примеру, он советовал путешественникам похищать хотя бы по одному эскимосу каждого пола из всех северных туземных племен, чтобы затем, как на Ноевом ковчеге, привезти их в западный мир, где ученые получили бы возможность изучить их и в качестве живых экспонатов представить публике. Кроме того, Петерман разработал не подкрепляемую никакими конкретными свидетельствами теорию, в соответствии с которой греки и итальянцы генетически лучше всего были приспособлены к лишениям и трудностям арктических странствий. Возможно, это объясняется его искренней убежденностью в мягком климате полюса. Он также утверждал, что соленая океанская вода не замерзает и уж точно не может промерзнуть так, чтобы подо льдом оказался весь Северный полюс: по его мнению, льды образовывались лишь возле арктического побережья и в основном появлялись там, где пресноводные реки впадают в арктические моря. Бывало, он выдвигал и несколько другое предположение: возможно, соленая вода и замерзает, но в процессе этого вся соль вымывается из нее или выветривается в ходе «кристаллизации». Как бы то ни было, он настаивал, что ледяные шапки практически не содержат соли, так что исследователи Арктики вполне могли использовать полярные льды в качестве источника не требующей фильтрации пресной воды.

Карты Петермана не имели себе равных. Они были надежны, актуальны, безукоризненно точны и поразительно красивы – обычно их раскрашивали вручную. «Сегодня Петерман во всех цивилизованных странах считается главным авторитетом нашей эпохи в сфере географии».

Когда речь заходила об Арктике, в Петермане, по словам историка немецких арктических исследований Дэвида Томаса Мерфи, просыпалась «удивительная тяга к поспешным и ложным выводам. Его представления кажутся современному читателю такими невероятными, такими поразительно нелогичными и в ретроспективе такими неправильными, что словно бы граничат с безумием».

Сам Петерман никогда не был в Арктике. Его визит в Соединенные Штаты стал самым смелым плаванием его жизни. По свидетельству другого историка, он был «превосходным кабинетным скитальцем». И все же противоречащие его теориям сообщения людей, которые действительно были в Арктике, лишь усиливали его упрямство. Во многих отношениях Петерман оставался загадкой – воинствующим романтиком, дотошным мечтателем с тягой ко всему поражающему воображение. «Выдающиеся добродетели сочетались в нем с ужасными грехами, – писал Мерфи. – Он, без сомнения, был ярким и целеустремленным визионером, одаренным в своей области и не лишенным умения убеждать. Но в то же время он оставался опрометчивым эксцентриком, чьи ложные представления об арктической географии обрекли на верную гибель целую серию полярных экспедиций».

И все же Беннетт пришел в восторг от Петермана и готов был слушать его не перебивая. В течение их трехчасовой встречи Беннетт сделал лишь несколько отрывочных заметок, поэтому точно неизвестно, что именно сказал тогда Петерман, но немного позже Беннетт отправил в Готу репортера «Геральд», которому было дано задание восстановить беседу и изложить широкие взгляды профессора на положение дел в сфере исследования Арктики.

Мудрец из Готы восхвалял готовность Беннетта спонсировать новый полярный поход. «Исследование Арктики – дело всего мира, – сказал Петерман репортеру «Геральд». – Теперь, когда истоки Конго и Нила уже обнаружены, на пути открытий остается сделать последний великий шаг». И сделать его должны американцы. Если раньше у Петермана и были сомнения на этот счет, поездка на Всемирную выставку закрепила его в этой уверенности.

Конечно, Англия оставалась самой опытной страной по части полярных исследований, но британцы не внушали Петерману доверия. Он любил Британию и в то же время ее ненавидел. Хотя он родился и вырос в соседнем Блайхероде и учился в Потсдаме, в первой половине жизни Петерман работал в Лондоне и там увлекся английской культурой. В середине 1850-х он переехал обратно в Германию, но по-прежнему каждый день читал лондонские газеты, пил английский чай и следил за бюллетенями Королевского географического общества. Его жена Клара была британкой, дома они говорили на английском. Трое их дочерей воспитывались в английской традиции.

Хоть Петерман и был в душе англофилом, Англия все равно его отвергла. Отчасти это объяснялось расцветом национализма и ксенофобии, который наблюдался в Англии после возвышения Бисмарка и Франко-прусской войны. Кроме того, здесь был замешан и стиль: ведущим британским исследователям и теоретикам Арктики просто не нравился Петерман. Они находили его слишком капризным и упрямым. Над ним посмеивалась лондонская «Таймс», на него свысока смотрели в Королевском флоте. Когда речь заходила об Арктике, Петерман не мог держать себя в руках и сходился в споре с любым, кто не разделял его мнения. Члены Королевского географического общества, в котором он давно состоял, объявили ему бойкот. Казалось, Петерман стал никому не нужен.

Заклятым врагом Петермана в Британии был Клементс Маркем из Королевского географического общества. Маркем считал Петермана шарлатаном и пустословом. «Доктор Петерман серьезно повредил исследованиям Арктики», – утверждал Маркем, полагая, что излюбленная теория Петермана об открытом полярном море была полным вздором. Хотя британцы и имели опыт полярных экспедиций, они постепенно отказывались от идеи достичь полюса водным путем: Маркем и другие ведущие британские сторонники исследований считали, что добираться туда следует на упряжках, а не на кораблях.

«Весь опыт, – писал Маркем, – показывает, что полярный бассейн либо покрыт единой ледяной коркой, либо заполнен огромным количеством непроходимых дрейфующих льдин, среди которых кое-где встречаются полыньи». Маркем подчеркивал, что идея Петермана о возможности без проблем доплыть до Северного полюса будет стоить молодым исследователям жизни. Петерман, как он замечал, полагает, что морякам под силу «пробиться сквозь ледяное кольцо или пояс, выйти в придуманный им полярный бассейн… и поплыть по нему дальше. Легко писать такое, сидя в Готе».

Британский адмирал и путешественник Шерард Осборн, который также являлся видным членом Королевского географического общества, добавлял: «Я считаю ошибочной попытку на кораблях пробиться к Северному полюсу и готов принять участие в такой экспедиции, только если доктор Петерман лично отправится в это путешествие».

Чувствуя себя отвергнутым любимой страной, которая стала ему вторым домом, Петерман уединился в колдовском мирке далекой Готы и полностью игнорировал арктические поползновения британцев.

Однако американцы не на шутку заинтересовали Петермана. Ему показалось, что они действуют весьма любопытным образом: складывалось впечатление, что американцы не обращают внимания на иерархию и выслугу лет. Они искусно сочетали национальные интересы с торговыми, правительственное финансирование с частным, военную славу с гражданской гордостью. Петерман не сомневался, что поразительные изобретения и организационный размах позволят американцам достичь Северного полюса. Его впечатлило, как быстро Соединенные Штаты восстановились после Гражданской войны и вступили в полярную игру. «Мир не может не признать, – писал Петерман, – что американцы, потратив огромное количество средств на войну, припасли и кое-что для науки».

Само собой, Петерман прекрасно знал о том, как Беннетт отправил Стэнли в Африку. Он понимал, что им двигало желание продать как можно больше газет, но все же путешествие Стэнли дало обществу новые знания, в то же время возбудив его аппетит к дальнейшим открытиям. Вернувшись из Африки, Стэнли встретился с Петерманом в Готе, где профессор использовал все полученные путешественником сведения для создания новых карт африканского континента. Таким образом, Беннетт внес существенный вклад в науку, за который Петерман был ему благодарен.

Петерман полагал, что Беннетт и Делонг должны достичь Северного полюса с той же смелостью и уверенностью в своих силах, которые характеризовали марш Стэнли по Черному континенту. «Однажды, – сказал Петерман репортеру «Геральд», – полюс найдет человек, который работает столь же упорно и рассудительно, как Стэнли в Африке. Арктические исследования представляют огромный интерес для современной науки. Но все экспедиции поднимают новые вопросы. Чем больше мы видим, тем больше хотим увидеть и узнать. Успех лишь относителен».

Главным образом Беннетту хотелось посоветоваться с «его докторством» об угле атаки: откуда Делонгу стоит подойти к полюсу? Какой путь лучше всего подходит, чтобы пробиться сквозь лед и выйти в открытое полярное море?

Нечего и удивляться, что у Петермана на этот счет были готовы сложные теоретические выкладки. Прежде всего он велел забыть о Гренландии. Путь через пролив Смита не обещал ничего, кроме трудностей. Экспедиция Чарльза Холла стала лишь последним примером того, что ожидает любого, кто отправится в этом направлении. Путешественников там ожидало охватывающее полюс кольцо непроходимого древнего льда, которое Петерман и другие ученые называли палеокристическим морем.

«Плавание через пролив Смита вошло в привычку, – сказал Петерман. – Люди верят, что это верный путь, потому что им так сказали двадцать или тридцать лет назад. В этом направлении ходили Франклин, Кейн, Холл и Хейс и многие другие знаменитые полярные исследователи, очарованные севером. Появилась иллюзия, что добраться до полюса, если и можно, то лишь по этому пути. Когда-то была такая же иллюзия об исследовании Африки. Вспомните об африканских экспедициях, которые упорно шли по старым, исхоженным тропам и находили лишь одно – разорение и гибель».

Несомненно, настало время для совершенно нового маршрута. Петерман читал трактаты Сайласа Бента о Куросио и был знаком с идеей «термометрических врат». Он был согласен с Бентом. Идти к полюсу нужно было через Берингов пролив, как и намеревался Делонг. Этим путем еще не ходили, а течение Куросио казалось достаточно теплым, чтобы размягчить лед и помочь кораблю пробить себе дорогу в открытое полярное море.

Но, по мнению Петермана, была и еще одна убедительная причина пойти через Берингов пролив. Неподалеку от северо-восточных сибирских берегов находился загадочный кусок суши, который на ряде карт назывался Землей Врангеля. О нем веками ходили легенды, но он казался лишь миражом, туманной грезой. Никто точно не знал, что это такое. Возможно, это был остров, возможно, континент, а возможно, волшебный портал на полюс. Возможно, его и не было вовсе. Прежде чем его назвали Землей Врангеля, на картах появлялись другие названия: Земля Тикеган, остров Пловера, Земля Келлетта.

В 1822 году населяющие северо-восточные сибирские берега чукчи сообщили русскому путешественнику Фердинанду Врангелю о находящейся севернее земле, которую видно при благоприятных погодных условиях. Сами чукчи никогда там не бывали, но каждые несколько лет в ясные, погожие дни, когда туманы рассеивались и арктический свет преломлялся удачным образом, из моря, как во сне, поднималась гористая земля. Чукчи называли ее Невидимой Землей и рассказывали легенды о пропавшем народе, который ее населял. Они также видели стада диких оленей, которые во время сезонной миграции уходили по льду на север, возможно именно на эту землю. В этом же направлении летели стаи гусей и морских птиц. Похоже, животным было известно что-то такое, о чем не знал человек.

Заинтересовавшись, барон Врангель попробовал подплыть к мифической земле, однако лед не позволил ему взглянуть на нее даже издалека. Около тридцати лет спустя капитану английского судна, отправленного на поиски пропавшей экспедиции сэра Джона Франклина, показалось, что он заметил в отдалении большой арктический остров. Позднее о нем сообщали капитаны многих китобойных судов, хотя их заявления и оспаривались. Немецкий китобой Эдуард Дальман даже утверждал, что в 1866 году ненадолго высаживался на этот остров.