Текст книги "Истории надежды. Как черпать вдохновение в повседневной жизни"

Никто больше из нашей семьи не доверял мне ничего ценного. Когда здоровье моей прабабушки ухудшилось и она слегла, то я, будучи хорошей девочкой, заходила к ней по дороге в школу и читала заголовки из местной газеты, доставленной накануне. На ее туалетном столике лежали кое-какие украшения, одна-две броши, бусы, а в маленькой шкатулке двойная нитка жемчуга. Посидев на краю ее кровати, я вставала и, собираясь уйти, обязательно вертела жемчуг в руках. Она следила за мной, словно ястреб, каждый день повторяя одно и то же: «Не трогай мой жемчуг». Но я продолжала делать то же самое. Это было у нас своего рода игрой. Когда несколько лет спустя она умерла, моя бабушка подарила мне какую-то шкатулку со словами: «Вот, возьми, она хотела, чтобы это было у тебя». То была шкатулка с жемчугом. Я сохранила эти бусы и ношу их, заново нанизав.

Теперь я понимаю, какой смысл имеет дарение вещей и что это важный элемент, вплетенный в нашу культуру. Пока мы маленькие, для нас плюшевый медведь или мягкое одеяльце становится тем, что психологи называют переходным объектом – физическим образом родного человека, несущим в себе безопасность, заменяющим этого человека, когда его нет рядом, и помогающим ребенку заснуть одному или находиться вне дома. Позже эти объекты будут властно напоминать нам о месте или о времени. Они могут стать невероятно утешительным напоминанием о позитивном опыте – о людях, местах, воспоминаниях. У меня сохранились жемчужные бусы моей прабабушки. Но напоминают они мне не о ней, а о моем прадеде. Они стали для меня мостиком в прошлое. При общении со мной прадед пользовался своего рода условным языком – протянет мне молча какую-нибудь вещь, и я пойму, что он хочет рассказать о ней, и ему нет нужды говорить: «Рассказать тебе о том времени…» Поскольку я знала, какой он застенчивый и скромный человек, то не собиралась изводить его и просить чего-то особенного, а просто ждала. Эти вещи были ценными, в чем-то священными, и я понимала, что с ними могут быть связаны мучительные воспоминания, поэтому не торопила его, а лишь надеялась, что скоро увижу интересующие меня предметы. Я интуитивно чувствовала, что нужно дождаться момента, когда прадедушка будет готов.

Я до сих пор ясно помню эти предметы. У него был большой струг (топор) из зеленого камня, принадлежавший маори (токи на их языке), и украшенный перьями плащ маори – какаху. Эти вещи были подарены прадедушке местным вождем племени. Прежде Пиронгия, в которой мы жили, называлась Александра. Неподалеку происходили новозеландские войны (конфликт между королевской властью и туземцами маори за владение землей). На протяжении десятилетий сохранялись сложные отношения между пакеха, жителями европейского происхождения, и маори. Но для прадеда проблемы в этом не было – он работал и жил в общинах маори, дружески относясь к жителям. Уважение было взаимным, и это помогало ему в понимании и принятии культуры маори, и он делился этими знаниями со мной. Я была частым и желанным гостем на мараэ[1]1
  Священное место, использовавшееся как в религиозных, так и в общественных целях.


[Закрыть] в Матакитаки-Па.

У прадедушки сохранились также два письма лорда Китченера из Южной Африки его родителям, в которых он рассказывал, как присматривал за их несовершеннолетним сыном, оказавшимся на войне, где ему было совсем не место. Должно быть, родители прадедушки, мои прапрадед и прапрабабка, очень гордились, получив это письмо, и страшно беспокоились за своего сына, находящегося на другом континенте – месте, о котором они мало что знали.

Я сидела, держа в руках эти ценные вещи, и слушала. Никогда не прерывала его, если только он сам не задавал мне вопрос. Когда он спрашивал о чем-то, у меня никогда не возникало ощущения, что он пытается «подловить» меня, а такое часто бывало с учителями и родителями: «Докажи, что слушала». Когда прадед спрашивал меня, зачем, по моему мнению, британцы воевали в Южной Африке, и я отвечала: «Не знаю, не могу найти объяснений в твоем рассказе», – он улыбался, кивал и говорил: «Это потому, что я тоже не знаю, а я был там». Однажды он сказал, что надеется, что я пойму и расскажу ему. Для него было также очень важно, что я понимала суть конфликтов между маори и британцами, происходивших в нашем регионе. Британцы не имели права приходить в эту прекрасную страну, полагая, что могут завоевать ее. Он гордился маори, которые оказали сопротивление и, как он выражался, «прогнали мерзавцев» в Англию. Я всегда чувствовала, что он с уважением относится к моим ответам, никогда не критикует их. Простым кивком головы прадед давал понять, что слышит меня. Разве могла я не хотеть слушать его?

Много раз, рассказав мне историю, он, бывало, добавит в конце: «Просто посиди со мной и послушай». Мы сидели, и поначалу я думала, мы слушаем тишину. Но потом я начинала настраиваться на звуки, такие знакомые, что я уже почти не слышала их: щебетание птиц, лай фермерских собак в отдалении. Прабабка гремит тарелками и кастрюлями, время от времени поругиваясь. В загоне мычит корова Дейзи в ожидании, когда придет моя мать и подоит ее. А потом наступают те удивительные моменты настоящей тишины, когда я слышу лишь биение собственного сердца и тяжелое дыхание прадеда.

В эти моменты я взгляну, бывало, на этого большого красивого старика и увижу, что глаза у него закрыты, на лице застыла улыбка, и он дышит ровно и спокойно. Я тоже закрою глаза, прислушаюсь к тишине и почувствую, что мы с ним говорим друг другу что-то очень важное. Изредка, по особым случаям, я почувствую, как он сжимает мою руку, и мы сидим, растворенные друг в друге, пока не вмешается что-то – какой-нибудь звук, возвращающий нас к реальности, – или на заднем крыльце не появится прабабка и чары будут нарушены. Она неизменно требовала, чтобы я шла домой. Я смотрела на прадеда, ожидая его реакции. Иногда он говорил: «Беги домой, девчушка», а иногда, напротив, велел жене возвращаться в дом, поскольку мы с ним еще не закончили беседу. То, как он это произносил, заставляло меня ощущать себя самым важным человеком на свете. Этот уважаемый всеми старик не только в нашей семье, но и в общине (его несколько раз избирали мэром Пиронгии) хотел общаться со мной.

Каждый раз наше общение заканчивалось одинаково. Он говорил мне, что если человек просто замолчит и будет слушать, то больше узнает. «А теперь беги домой, девчушка, увидимся завтра». Он знал, что я приду. Не из чувства семейного долга, а потому, что хочу побыть с ним. Когда мы стояли рядом, я чувствовала себя гномом. Из-за его роста мои младшие братья боялись его. А я воспринимала его как защитника – настоящий добрый великан.

В нашей семье не были приняты нежности, и я никогда не целовала его и не брала за руку. Он сам иногда проявлял инициативу, накрывая мою руку своей ладонью.

В детстве я вихрем носилась повсюду, но прадеда покидала с большой неохотой, медленно брела через сад и нехотя тащилась по тропинке через соседские сады, зная, что ожидает меня впереди. Подходя к нашему дому, я слышала шумную возню братьев – обычное дело у мальчишек – и громкие крики матери, которая тщетно пыталась их урезонить. Здесь никто никого не слушал, а уж меня тем более. Пока я оставалась вне поля зрения матери, я была в доме невидимкой. Я никогда не вмешивалась в драки и перепалки, каждый день происходившие между мальчишками. Я, бывало, оставлю окно своей спальни приоткрытым, чтобы проскользнуть к себе, не заходя через заднюю дверь в кухню, где почти постоянно обитала моя мать. Можно было смело положиться на старшего брата, который просовывал голову в мою комнату, сообщая, что мне пора накрывать на стол к обеду. Это была сугубо моя обязанность. Уборка со стола и мытье посуды тоже входили в круг женских обязанностей. Зачастую старший брат или отец помогали мне вымыть посуду. За столом не разрешалось разговаривать, если только один из родителей не задавал кому-то из нас вопрос, и, как уже было сказано, явно чувствовалось, что мы, дети, не в состоянии сказать нечто достойное внимания.

По сути дела, у нас дома зазорно было слушать. Если я, войдя в комнату, натыкалась на мать, которая разговаривала с другим членом семьи или с гостем, и задерживалась там, она сразу же набрасывалась на меня, обвиняя в подслушивании. Мне приказывали немедленно выйти из комнаты, не дав даже возможности поздороваться.

Поскольку я была пытливым ребенком, интуитивно понимающим важность того, что могут рассказать взрослые, на меня это все оказывало противоположное действие. Я хотела знать, о чем таком разговаривают взрослые, я хотела знать все. Я чувствовала, что есть вещи, не предназначенные для моих ушей, и это еще больше укрепляло мою решимость все разузнать. Я так мало знала о собственной семье, но ясно было – многие секреты передавались друг другу шепотом.

Меня поразил тот день, когда я услышала разговор матери и бабушки о смерти отца моей подруги. Подруги не было в школе два дня, но причину не объяснили. Я так и не поняла, почему нельзя было мне об этом сказать, чтобы я могла утешить ее. Она вернулась в школу только через несколько недель и рассказала мне, что ей пришлось остаться дома и помогать с младшими братьями и сестрами, потому что ее мать не выходила из спальни. Моя подруга все реже приходила в школу. Когда я спросила свою мать, почему моя подруга не ходит в школу, то она ответила мне, что есть более важные вещи, чем школа, например забота о близких, и что вообще это не мое дело. Она так и не сказала мне про смерть отца моей подруги.

В какой-то момент до меня дошло, что именно женщины из моей семьи – мать, бабушка, тети – никогда ничего мне не рассказывали, никогда не слушали то, что я им говорила. Хотя мой отец не был таким словоохотливым, как прадед, он умел хорошо слушать меня, свою единственную дочь. Если я заставала его в одиночестве, в хорошем настроении, в конце дня и если поблизости не было матери, то мы разговаривали.

Он как будто извинялся за то, как со мной обращается моя мать, пытаясь объяснить это ее постоянной занятостью домашними делами, заботой о детях, говоря, что она не хотела бы для меня подобной жизни. Для меня это не имело никакого смысла. Как и прадед, отец был спокойным, добрым человеком. Говоря, он никогда не повышал голоса. Если была возможность, то в выходные или на школьных каникулах он старался общаться со мной и моим старшим братом, брал нас на прогулки, иногда рассказывал о своей жизни в Шотландии. Он придерживался строгой морали и умел отличать добро от зла. Ненавидел сплетни. Я стала гордиться отцом еще больше, когда однажды, заглядывая из коридора в кухню, где сидели и сплетничали мать с бабкой, я увидела, как вошел отец, налил себе стакан молока и стал пить. Женщины не обращали на него внимания.

Он пробыл там всего одну-две минуты, но ему явно не понравился их разговор. Я слышала, как он сказал бабушке, что с него довольно злобных сплетен и ей пора уходить. Обидевшись, моя бабка напустилась на него с руганью, стала называть его чужаком, которому здесь не место. Он спокойно повторил, чтобы она шла домой. Не вставая со скамьи, бабушка схватила тарелку и запустила ему в голову. Он лишь сказал: «Вам точно пора уходить».

Моя мать последовала за своей матерью, извиняясь и говоря, что отец не хотел сказать ничего такого. Я вошла в кухню и спросила отца, все ли с ним в порядке. Широко улыбнувшись, он сказал, что все хорошо и что она – моя бабка, – вероятно, уже давно хотела это сделать. Мы вместе убрали осколки тарелки.

Он говорил мне, что действительно чувствовал себя чужаком. Никто в нашей семье не слушал его и не спрашивал его совета. Уже пять поколений предков моей матери жили в деревне и прилегающих местностях. Мой отец родился в Шотландии и переехал в Новую Зеландию взрослым. Местные жители не были знакомы с его родственниками. Родившись в очень большой семье, он был одним из самых младших среди шестнадцати детей. Когда вырос, он четыре года изучал медицину, но, не доучившись на врача, вступил в Британскую армию и стал на войне санитаром. Он почти ничего не рассказывал мне о своей военной службе, только о том, что не мог вернуться к прежней жизни и подался в Новую Зеландию. Здесь он стал с удовольствием работать на земле. Полагаю, он так и не был до конца принят в семью, в общину. Похоже, это его не беспокоило.

Я искренне сожалею о том, что мало расспрашивала отца о семье. Мне известны какие-то разрозненные факты, но, по сути дела, немного. В то время мне было неведомо, что, если хочешь что-то узнать, надо сначала спросить. Напротив, я считала, что спрашивать ни в коем случае нельзя. Я ждала, что он сам расскажет мне, как делал это прадед. Или, быть может, мать и ее родные отбили у меня всякую охоту задавать вопросы, и я опасалась такой же реакции от отца. Или же он не рассказывал мне, потому что не привык, чтобы родственники проявляли интерес к его историям. Я очень сожалею, что не приложила достаточно усилий, чтобы лучше узнать отца, заставить его рассказать мне о своем прошлом, о своих надеждах и мечтах. Он знал, что я много времени проводила у прадеда, и часто спрашивал: «Как там поживает старик?» – а потом выслушивал мой подробный рассказ о том, что я узнала от прадеда. Отец знал, как я люблю слушать истории, даже повторение одних и тех же историй, и все же никогда не предлагал мне что-нибудь рассказать, как прадедушка. Он также знал, что я не рассказываю матери, как провожу время с прадедом. В ее понимании я просто выполняла свой долг. Как же она ошибалась!

Когда много позже я работала в департаменте социальной помощи большого госпиталя, то было совсем несложно слушать пациентов, их родственников и сиделок. Я часто думала о прадеде и о том, что, слушая его, я научилась слушать и слышать обращенные ко мне слова. Только слушая, я могла откликнуться и постараться помочь. Часто бывает достаточно просто выслушать человека, даже ни во что не вмешиваясь. Всматриваясь девочкой в глаза прадеда, я видела в них удовлетворение, которое он испытывал от бесед со мной, и внутренний покой от осознания того, что ему наконец удалось поделиться с кем-то своим опытом и быть услышанным.

Анализируя свои встречи и разговоры с людьми, пережившими Холокост, – все они были весьма преклонного возраста, – только теперь, вновь обращаясь ко времени, когда слушала своего прадеда, я сопоставляю факты: его возраст, уходящие годы жизни и потребность поговорить с кем-нибудь, кто выслушает его. Может быть, я просто оказалась нужным человеком в нужное время его жизни. К тому времени как мой отец дожил до такого возраста, я была уже замужем, с маленькими детьми и жила в другой стране. Иногда я спрашивала себя: нашелся ли кто-то в последний год его жизни, может быть сиделка в доме престарелых, с кем можно было поговорить?

Благодаря успеху моих книг «Татуировщик из Освенцима» и «Дорога из Освенцима», герои которых переживают ужасающий период истории, я получила привилегию встречаться со многими людьми, разделившими судьбу Лале, Гиты и Силки. Я принимаю участие в различных мероприятиях, проходящих по всему свету, во многих странах, где встречаюсь с людьми, пережившими Холокост. Рассказывая истории из своей жизни, они подчас могут уделить мне лишь несколько минут, иногда – больше. На этих мероприятиях я часто выслушиваю совершенно удивительные истории выживания, любви – истории надежды. Также я получаю послания и письма от людей со всего света, которые, сопереживая рассказанным в романах историям, стремятся поделиться со мной собственным опытом. Что меня удивило и растрогало, так это то, что некоторые люди поделились со мной историями, не связанными с Холокостом. Это люди, пережившие тяжелую болезнь, смерть близких, недавние конфликты. Их объединяет одно: они прочли историю Лале и Гиты и зарядились от нее надеждой. Надеждой на то, что у них тоже может быть хорошая жизнь. Надеждой на то, что благодаря или вопреки их страданиям у их детей и внуков будет хорошая жизнь.

Способность старых мужчин и женщин кратко рассказать мне истории, наполненные сильными эмоциями и болью и заканчивающиеся словами: «Но я прожил хорошую жизнь», внушает мне благоговение перед этими обыкновенными людьми, такими вдохновенными и оптимистичными. Следует признать, что они пропустили через себя нашу историю, они – это наша живая история. Они не просят ничего взамен. Нужно только, чтобы кто-нибудь их выслушал, узнал об их прошлом, оценил сделанный ими выбор, позволивший им сегодня быть здесь. Приобщение к этим рассказам я воспринимала как дар, как огромную привилегию. Тот факт, что я сумела сделать из некоторых историй художественные произведения, совершенно изменил мою жизнь. И я уверена, это результат того, что я умела слушать.

Однажды вечером в начале 2020 года я оказалась в гостиной квартиры в Израиле, где жила девяностодвухлетняя женщина, пережившая Холокост и знавшая Лале и Гиту по Освенциму. К истории о том, как я там очутилась, я вернусь в этой книге чуть позже. Мы сидели, а ее дочь, переводя для меня с иврита на английский, читала вслух признания ее умершей тети, сестры этой старой женщины. Эта старая женщина – одна из трех сестер, историю которых я надеюсь рассказать в своем следующем романе. Я часто думаю о последних словах ее истории, являющейся частной собственностью их семьи. Вот эти слова: «НЕ СУДИТЕ НАС».

Слишком часто мои читатели критикуют тот или иной выбор, сделанный Лале в Освенциме. Безусловно, он нарушал правила, он выживал там, где другие не смогли. Это – «вина» всех выживших после Холокоста. Слишком часто я вынуждена прикусить язык, признавая, что читатели имеют право на собственное мнение, но мысленно выкрикиваю слова: «Не надо судить! Вас там не было, вы не можете знать, какой выбор сделали бы в подобных обстоятельствах». Спешу добавить, что в лагерях не нашлось никого, кто осуждал бы выбор Лале, Гиты или Силки. И зачастую это было не решение или выбор – просто так получалось, что им в чем-то везло, предоставлялась та или иная редкая и счастливая возможность.

Когда в нашем обществе, помешанном на молодежной культуре, человек достигает определенного возраста, он может сделаться невидимкой, если только он не знаменитость. А знаменитых женщин часто критикуют и высмеивают. У ваших бабушек и дедушек, у пожилой соседки, у незнакомого старика, на которого вы натолкнулись на улице, потому что не заметили его, – у всех есть своя мудрость, свои истории, прислушавшись к которым вы безмерно обогатите свою жизнь. Мы – и сейчас я причисляю себя к «невидимкам» – не хотим учить вас, как прожить вашу жизнь. Мы не хотим предостеречь вас от тех ошибок, которые совершили мы сами. Совсем наоборот. Вам необходимо совершать собственные ошибки – и таким образом учиться жить. Но если вы найдете время выслушать рассказы из жизненного опыта ваших близких, то вам легче будет учиться на собственных ошибках. Узнавая факты из жизни окружающих вас людей, вы сможете приложить что-то к ситуации, в которой оказались сами. Со вниманием слушая людей, вы будете вознаграждены. Это я знаю точно.

Мир охвачен пандемией. Пандемией, гораздо чаще убивающей пожилых, чем молодых. Из уважения к пожилым членам семьи и для их безопасности нас просят соблюдать социальную дистанцию и карантин. Насморк или кашель молодого человека может оказаться смертельным для пожилого. Безусловно, нравственность нации оценивается по тому, как она относится к людям, создавшим общины вокруг нас. С восхищением мы узнаем из прессы о множестве людей из всех стран и общин, которые добровольно вызвались помогать тем, кто находится в изоляции, почти не имея средств к существованию или возможности покупать еду. Сюда входит и группа людей, называемых пожилыми гражданами. Мне доводилось слышать, как пожилые члены семьи просили помощников «притормозить» и приносить поменьше продуктов, поскольку им столько не съесть!

В разных культурах и общинах забота о пожилых людях разнится. Пока я сидела у кровати прабабки и читала ей или слушала рассказы прадеда, моя мать старалась приготовить им хорошую еду. Имея в семье пятерых детей, которых надо было накормить, да еще зачастую фермерских работников, она жила под девизом: сначала накормить животных, потом стариков, потом маленьких детей, а затем всех прочих. Меня всегда забавляло, что животные у нее были на первом месте.

Моего прадеда любили и почитали не потому только, что он был старейшим в нашей семье. Мы все знали о том, что он молодым парнем ушел на войну. В нашей семье почитали и уважали всех мужчин, которые воевали, и некоторые из них пожертвовали своими жизнями. Прадеда почитали больше других.

Прадед уехал из Новой Зеландии в Южную Африку, где принимал участие в Бурской войне (1899–1902). По сути дела, это была война за независимость бурских республик (нынешней ЮАР), стремившихся выйти из-под влияния Британской империи. Как и во многих других военных конфликтах, молодых людей из колоний вербовали в Британскую армию. Моего прадеда не должны были забрать, он был слишком молод. Но его старший брат хотел записаться на службу, и их мать попросила прадеда сопровождать брата верхом от их дома до Окленда, проделав путь в двести километров. У них ушло на это три дня и две ночи. По пути их кормили на фермах и давали ночлег в сараях.

Критерием отбора в Британскую армию (в то время Новая Зеландия не имела своей армии) было умение ездить верхом. Мой прадед смотрел, как его брат проскакал галопом требуемый отрезок. Потом офицер велел прадеду сделать то же самое, и тот подчинился. Прадед ездил лучше брата. Его попросили подписать какую-то бумажку. Он подписал и тем самым был завербован на войну. Потом братья ненадолго вернулись домой, а через месяц вновь были в Окленде, откуда на корабле отправились в Южную Африку вместе со своими конями. Моему прадеду было всего шестнадцать. Мать умоляла его не ездить: «Это ошибка, он слишком молод». Но отец, очевидно, сказал ей: «Пусть мальчик сам сделает свой выбор». Прадед говорил мне, что никак не мог допустить, чтобы его брат Джеймс «один там развлекался». Конечно, он совсем не это имел в виду. Он не хотел, чтобы брат был один, без родных, так далеко от дома. Дома у братьев остались четыре сестры и брат, на тринадцать лет моложе прадеда, совсем малыш.

Вскоре после прибытия в Южную Африку прадедушка оказался на поверке, проводимой в присутствии фельдмаршала Горацио Герберта Китченера. На вопрос о возрасте он признался, что ему шестнадцать. Китченер освободил прадеда от участия в сражениях, сделав его мальчиком на посылках. Прадед стал выполнять отдельные поручения, повсюду сопровождая фельдмаршала. Китченер написал письмо матери прадеда, обещая позаботиться о ее сыне и вернуть его домой целым и невредимым. Моя прапрабабка получила два письма от фельдмаршала. В настоящее время эти письма находятся в местном музее. Мне доводилось читать письма Китченера, написанные изящным почерком. Я сознавала, что это ценные семейные реликвии. Несколько лет спустя, когда я посещала музей, мое сердце переполнилось гордостью при виде коллекции артефактов, а также этих писем, помеченных бирками с указанием на то, что их на время взяли из семьи. Китченер действительно вернул сына матери целым и невредимым. Старший брат прадеда также вернулся в Новую Зеландию.

Вот о чем рассказывал мне прадедушка, когда мы с ним вечерами сидели на задней террасе его дома. О том, как шестнадцатилетним мальчиком он ездил с фельдмаршалом Китченером по всей Южной Африке. Как общался с местными туземцами из африканских племен. Он рассказывал мне о военных кампаниях, о которых узнавал раньше других, поскольку работал в тесном контакте с Китченером. Те ценные артефакты, которые он привез с собой и показывал мне, объясняя, как нашел их, теперь тоже находятся в музее. Легко было бы с пренебрежением отнестись к Китченеру и его роли в завоевании Южной Африки. Многие так и поступают. Я могу лишь испытывать к нему признательность, ведь благодаря его заботе о моем прадеде я появилась на свет и проживаю эту чудесную, интересную, стóящую жизнь. Иногда все очень просто, так ведь? Политика и история остаются в стороне, и через поколения доходят отголоски неприметных гуманных поступков.

Я знала, что прадедушка ни с кем больше не говорил открыто о том времени, что рассказанное мне было нашим, и только нашим секретом, который нельзя было никому раскрывать. Он говорил мне, что моя прабабка запрещала ему рассказывать об этом. Звучит знакомо? Я ни разу не слышала, чтобы он рассказывал о своей жизни другим членам нашей семьи – кому-нибудь в отдельности или на семейных сходках. Меня часто поражало то, с какой грустью он рассказывал мне о жестокости войны, чему был свидетелем, в особенности в отношении африканцев.

Я много раз слышала, как взрослые члены семьи называют прадеда раздражительным или замкнутым. Мне казалось, они в основном игнорируют его, обращая все внимание на мою прабабку. В то время он редко открыто проявлял любовь ко мне или к кому-нибудь еще, но всякий раз, увидев меня, а это случалось каждый день на протяжении многих лет, он тепло улыбался, похлопывал меня по плечу или подмигивал, если вокруг были люди. Всю жизнь я знала, что для этого человека, этого мужчины я была кем-то особенным. Наверное, слушая его, я помогала ему, и он для меня в детстве значил очень многое. В семье, лишенной эмоциональных и чувственных проявлений любви, он был для меня большим утешением именно в то время, когда я особенно в этом нуждалась.

В апреле 1971 года я уехала из своего городка в Новой Зеландии и оказалась в большом городе Мельбурне в Австралии. Перед отъездом я навестила прадеда в доме престарелых для ветеранов войны в Окленде, где он жил некоторое время. Мы сидели на террасе, выходящей в сад, не сильно отличающейся от той, где мы сиживали в моем детстве. На этот раз в основном говорила я, рассказывая ему о своем желании расправить крылья. Он сказал, что это лучшее, что я могу сделать: уехать из городка, в котором выросла и где все меня знали, чтобы найти свое место в мире. Прадед умер 29 сентября, пять месяцев спустя. Я не поехала на его похороны. В этом не было необходимости. Он знал, как я к нему относилась. Я предпочла горевать в одиночестве.

Мои внуки еще маленькие. Пока им нужно лишь слышать от бабушки, как сильно она их любит, как ей нравится быть с ними и слушать их. Они уже сейчас отличные рассказчики. Обычный эпизод из детского сада или школы рассказывается в подробностях, с энергичной жестикуляцией. Я внимательно слушаю, наслаждаясь выразительностью маленьких лиц.

Надеюсь, когда они подрастут, я смогу стать для каждого из них тем, чем был для меня мой прадед. Человеком, готовым выслушать все, что они захотят сказать, – что бы это ни было. Не имеет значения важность их слов, главное – дать им возможность высказаться. И может быть, если они захотят послушать меня, я расскажу им некоторые истории, услышанные мной в моем путешествии по жизни. Может быть, когда-нибудь я расскажу им о прадеде.

Если у кого-то из ваших родственников или друзей есть какая-то вещь, большая или маленькая, ценная или нет, которую они берегут, попросите их рассказать о том, что значит для них эта вещь. Дайте им возможность поделиться с вами своей привязанностью к этой вещи. Может быть, это что-то дорогое или же всего-навсего шарики для игры, бесценные для владельца. Что бы там ни было, существует связанная с этой вещью история. Далее я излагаю некоторые идеи по поводу того, как поощрять наших стариков к рассказам об их прошлом.

Практические подсказки на тему о том, как следует слушать наших стариков

Кто не знаком с сожалениями после кончины дорогого пожилого друга или родственника: «Ах, если бы только я спросил его об этом…»? И все же в суете нашей деятельной жизни зачастую нам трудно найти время сесть и послушать истории, которые мы могли бы выслушать десять раз до этого. Советую вам выделить на это время, ибо если эта возможность упущена, то упущена навсегда.

Простые вопросы

С возрастом ранние воспоминания зачастую обостряются даже у людей, страдающих болезнью Альцгеймера или другими формами старческой деменции. Ваши родители или бабушки и дедушки, вероятно, будут вспоминать свое раннее детство или школьные годы с отчетливостью, не присущей активной жизни. Если вы хорошо их знаете, можете спросить о любимых игрушках, первом дне в школе, может быть, о самых первых воспоминаниях. С этих воспоминаний обычно хорошо начинать их путешествие назад в прошлое, но для начала разговора полезно также задавать конкретные вопросы, относящиеся к тому, что вы в данный момент делаете вместе. Например, если вы вместе пьете чай с тортом, попробуйте спросить:

– Какая у тебя была любимая еда в детстве?

– Кто готовил еду в вашей семье?

– Когда и где вы принимали пищу?

– Ты всегда сидел за столом на одном и том же месте?

– У тебя была своя тарелка или чашка?

Конкретные вопросы наподобие этих, возникающие в определенной ситуации и требующие простых конкретных ответов, могут показать, как чувствовал себя пожилой человек в своей семье и какое место занимал в ней. Выслушивайте ответы, деликатно побуждайте к новым подробностям, и у вас может возникнуть желание узнать лучше жизнь этого человека.

Как я знаю из собственного опыта с Лале, на то, чтобы выстроить доверительные отношения между пожилым и более молодым человеком, уйдет время, но если вы начнете не спеша, с обманчиво простых вопросов, приведенных выше, то обнаружите, что заложили основу для продолжения разговора. Всегда можно использовать подобные базовые вопросы в качестве надежной отправной точки для более глубокого анализа.

«В прошлый раз мы говорили о том, как вы любили мамины кексы. Помните, как она их пекла? Она разрешала вам помогать? Что вы чувствовали, когда она ставила тарелку с ними перед вами?»

Примерно так можно начать разговор о детстве вашего пожилого собеседника. Поскольку вопросы вполне конкретные, они не должны вызвать настороженность. Отвечая вам, ваш собеседник, возможно, вспомнит что-то еще из своего детства, создавая атмосферу доверия и интереса, и это в дальнейшем окупится сторицей. Вспыхнувшие в памяти человека воспоминания, которыми он делится с вами, вызывают у него невольную улыбку, непроизвольный смешок, и это замечательно.

Использование предметов

Чашка чая или, как в моем случае с Лале, ужасного кофе – успокаивающий домашний ритуал. Но, выпив одну чашку и налив себе и собеседнику следующую, вы можете почувствовать, что интерес вашего собеседника ослаб и он (или она) не готов дальше делиться с вами воспоминаниями. Если вы чувствуете, что натыкаетесь на глухую стену и не в состоянии продолжить чаепитие, то я бы порекомендовала оживить разговор с помощью какого-либо физического объекта.

Как я уже упоминала, когда я навещала прадеда, он часто демонстрировал мне какие-либо предметы, например письма, написанные Китченером его родителям, свои военные медали. Он, бывало, протянет мне эти ценные предметы и, пока я верчу их в руках, рассматривая со всех сторон, рассказывает историю происхождения каждого из них. Интуитивно я смотрела на сам предмет, а не в глаза прадеда, и, пожалуй, это давало ему возможность сконцентрироваться и вспоминать более свободно, не отслеживая мою реакцию на его слова. При беседе с человеком, вспоминающим свое прошлое, необязательно все время смотреть ему в глаза. По сути дела, я посоветовала бы избегать этого, пусть его глаза блуждают. Скорее уж его глаза будут смотреть не на вас, а будут мысленно возвращаться к прошлому во времени и пространстве. Пускай пожилой человек остается там столько, сколько пожелает.

Моя подруга Дженни рассказывала мне, как приехала к своей пожилой свекрови, чтобы помочь ей упаковать вещи к переезду из дома, в котором та прожила более шестидесяти лет. Пока две женщины разбирали и паковали предметы обстановки, картины, украшения, свекровь Дженни подробно описывала ей каждую вещь: где и когда купила ее или кто подарил ей эту вещь и как это было для нее важно. Дженни отзывалась о своей свекрови как о скрытной женщине, обычно не стремившейся рассказывать о своей личной жизни, но, занимаясь вместе с Дженни упаковкой дорогих для нее вещей, она сумела поделиться важной семейной историей.

Если вы регулярно навещаете пожилого родственника или знакомого, почему бы не захватить с собой какой-нибудь предмет, способный подстегнуть память? Возможно, этот человек упомянул о том, как проводил когда-то отпуск, – принесите карту или найдите фотографии того места и вместе рассмотрите их. Может быть, пожилой человек сидит в любимом старом кресле – где он его купил? Как это кресло попало в гостиную? Вероятно, вы увидите в комнате фотографии. Выберите одну из них и попросите разрешения рассмотреть ее. И если не знаете, спросите, кто изображен на снимке, где и когда был сделан снимок. Освежить память помогут также предметы декора комнаты или другие фотоснимки и картины. Внимательно обращайтесь с этими предметами: тот факт, что они много лет хранятся или выставлены на обозрение, говорит об их ценности – не обязательно по стоимости, а по значимости.

Размышления

К этому моменту вы должны были установить уровень доверия, позволяющий перекинуть мостик между поколениями. Ваш пожилой собеседник, возможно, успел рассказать смешные случаи из своей жизни и, наверное, если он ваш родственник, эпизоды из вашего детства. Вы увидите этого пожилого человека в новом свете – как энергичную независимую личность с жизненным опытом, которым он хочет поделиться. Почувствовав, что заработали право чуть дальше углубиться в прошлое старика, вы захотите попросить его проанализировать уроки, преподанные жизнью.

Опять же я предпочитаю не спрашивать об этом прямо. Из моего опыта, когда ждешь прямых подсказок, обычно получаешь ненужный практический совет, хотя, должна признать, я часто сама давала советы, и это нормально: «Всегда чисти обувь», «Обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой», «Носи чистые трусы, на тот случай если тебя собьет автобус». Чего я добиваюсь и чего, надеюсь, добиваетесь вы, раз уж читаете эту книгу, – это нечто, наводящее на более глубокие размышления. Вот один из способов, как достичь этого.

Почему бы вам не спросить вашего пожилого собеседника, что именно он сказал бы себе молодому, сидящему перед ним? Повстречай ваш старик этого, вероятно, беспокойного, неуверенного молодого человека, какой бы совет и поддержку он ему предложил? Чего бы он посоветовал избегать, что выбрать для себя и чем бы он стал гордиться? Для облегчения задачи можно поставить рядом пустой стул, предложив старику представить, что его молодое «я» сидит прямо здесь, и тогда вы оба, избегая пристальных взглядов друг на друга, сфокусируетесь на этом стуле. Вы можете спросить, во что одет этот молодой человек, слушает ли он и в какой позе сидит на стуле. Устанавливая подлинный контакт с молодым «я», не торопитесь. Данный прием может оказать сильное эмоциональное воздействие, предложив слушателю незабываемый жизненный урок.

Должна заранее сказать, что никогда не пользовалась этим приемом в беседах с Лале. Его потребность рассказать свою историю, какой бы мучительной она ни была, требовала от меня такого внимания, что я лишь слушала с полным доверием, следуя за ним и осторожно выспрашивая о подробностях, когда это было удобно. Хотя большинство нынешних пожилых людей не были свидетелями Холокоста, многих из них приходится упрашивать рассказать что-нибудь из своей жизни, поскольку некоторые считают, что в их жизни не происходило ничего необыкновенного. Но я с этим не согласна: каждый из нас проживает исключительную жизнь, у каждого есть что рассказать и кому-то будет интересно послушать. Надеюсь, мои советы подтолкнут вас к разговору с пожилым человеком, и я гарантирую, что вы с пользой проведете это время.