Текст книги "Адмирал Ямамото. Путь самурая, разгромившего Пёрл-Харбор. 1921-1943 гг."

Перед отъездом из Токио Ямамото замолвил слово за Хори перед министром и принцем Фусими, начальником морского генерального штаба. Ответ принца – он никогда не вмешивается в назначения; тем не менее в конце концов он как раз это и сделал, поддавшись уговорам «ястребов» в морском генеральном штабе поверить сплетням про Хори, и санкционировал его отставку. (Клеветники утверждали, что Хори виновен в трусости, как командир японской флотилии во время «шанхайского индицента». Никаких иных деталей не дано. Однако факт, что при обстреле береговых батарей на побережье Центрального Китая в поддержку сухопутных сил Хори задержался с открытием огня; имелись сведения, что поблизости от батарей находится несколько гражданских лиц. Позднее, во время корейской войны, когда японский Красный Крест начал кампанию поставок крови для сил Объединенных Наций, именно Хори задал вопрос, почему Красный Крест должен снабжать кровью только войска Объединенных Наций, а северокорейских и китайских солдат – нет; такая дискриминация, заявил он, противоречит духу Красного Креста. Подобные эпизоды проясняют суть прежних обвинений в его адрес.)

Когда Ямамото в Лондоне понял из сообщения Йосиды Зенго, главы бюро по морским делам, что сон Эномото о Хори и впрямь означал плохое предзнаменование, он немедленно написал Хори письмо, в котором осуждал его отставку и «дело Сакано» как свидетельство возрастающей на флоте тенденции к пассивности и уступчивости в отношении требований армии.

«Дело Сакано» относится к событию, происшедшему в июне того же года: адмирала Сакано Цунейоси, руководителя департамента пропаганды бюро по морским делам (впоследствии отдел информации), навлекшего на себя гнев морского министра, сместили с поста. Сакано, одногодок Ямамото, окончил Морскую академию на год позже Ямамото и Хори, чьи взгляды разделял. (Ныне живет и здравствует, в летах весьма преклонных.) «До „маньчжурского инцидента“, – говорит он, – флот четко отличался от армии, но в конце концов стал тем же самым». На вопрос относительно договора о разоружении отвечает: «Все эти споры велись просто потому, что Японии не разрешалось иметь несколько дополнительных процентов тоннажа – как будто это означало ее поражение. Те, кто в этих спорах участвовал, озабоченные идеей войны, не отдавали себе отчета в том, каковы национальные ресурсы в целом. Лично я уверен – их действия неверны».

Само событие произошло 1 июня, в день, когда армеец Угаки Казусиге, все еще генерал-губернатор Кореи, прибыл в Токио по случаю кампании выдвижения его на пост премьер-министра. Известная в армии фигура, он проявлял активность за кулисами политики и имел врагов как в армии, так и среди «ястребов» на флоте; адмирал Като Кандзи особенно его не любил.

В ответ на вопрос репортеров морского министерства Кокучаи о его взглядах на эту проблему Сакано сделал заявление, в котором утверждалось, что флот – «чистый лист» (то есть не отягощен предрассудками) в этом вопросе. Кокучаи как бы представлял в миниатюре флот, расколотый на «флотскую» и «договорную» фракции; волею судьбы в тот день работал репортер, разделявший взгляды «флотской» фракции, и потому написанная им статья трактовала высказывания Сакано так, что выходило, будто флот поддерживает Угаки.

Морской министр Осуми Минео навестил серьезно в то время больного адмирала флота Того, героя Русско-японской войны, у него дома. Прочитав статью, Осуми впал в бешенство и, пригласив к себе начальника бюро персонала, приказал ему подготовить документы для увольнения Сакано в отставку. В тот вечер Сакано посетил частную резиденцию Осуми, намереваясь объяснить ему ситуацию, но все, что он сумел выжать из министра, – нельзя говорить вещей, порочащих адмирала Като, военного советника.

Сакано, член «договорной» фракции и земляк Угаки, воздержался от прямой его защиты, и его первоначальное заявление – а оно всего лишь отрицало возможность каких-либо страстей на флоте против Угаки – в конце концов восприняли как нарушающее принцип невмешательства офицеров флота в политику; поэтому его сняли с поста и сделали предупреждение.

К Сакано прибыл посланец с распоряжением от начальства не появляться на публике как можно дольше и с обещанием «в скором времени исправить положение». Когда Сакано рассказал Хори об этом обещании, тот расценил его как чушь. Вполне уверенный, что его переведут на другую должность, Сакано вместо назначения на какую-нибудь малую морскую базу вдруг оказался в списке отставников, а вместе с ним и Хори.

Так в общем выглядело «дело Сакано», которое сильно опечалило и встревожило Ямамото, особенно когда та же участь постигла Хори, одного из его ближайших друзей. Ямамото оценил эти увольнения как «совершенную глупость» и потребовал объяснения: «Что более важно для флота – эскадра крейсеров или такой человек, как Хори Тейкичи?» Заявил также, что потерял всю энергию и энтузиазм в работе, – он и в самом деле казался таким подавленным, что это вызывало тревогу.

Как только Ямамото узнал о происшедшем, он догадался, что стояло за этими событиями, и его отвращение к сторонникам «флотской» фракции, уволившим Хори, оставалось с ним до конца жизни. Нагумо Чуичи (позже главнокомандующий сил, атаковавших Гавайи) был заодно с теми, кто увольнял Хори; в заявлении, протестующем против Лондонского морского договора, имя Нагумо появилось рядом с именем Суецугу Нобумасы. Таковы факты, и их следует помнить, ибо они проливают свет на дальнейшие события.

И все же возникает вопрос: в долговременной перспективе вся эта борьба во флоте не есть ли лишь результат разногласий во взглядах на стратегию и на договор об ограничениях? Один ныне здравствующий вице-адмирал говорит нечто небезынтересное на этот счет:

«Это только моя собственная мысль, но мне кажется, что вопросы должности, гордости и военных пенсий играют какую-то роль в создании атмосферы, которая сейчас превалирует. Адмирал обычно живет комфортно – может себе позволить держать две-три служанки и иметь в своем распоряжении служебную машину министерства; но как только он уволен в отставку – всему этому приходит конец. Флотский адмирал сохраняет за собой звание на всю жизнь, однако адмиралы, как правило, уходят в отставку, насколько я помню, в 65 лет, каждый независимо от работоспособности обязан оставить службу по достижении этого возраста. Если этот человек – личность сильная и все еще любит земные блага, а у него отставка на носу, он непременно начинает противиться неизбежному. В отличие от лидеров бизнеса лишь у немногих адмиралов есть какие-то сбережения; естественно поэтому, что они, как все живые существа, стремятся сохранить за собой работу как можно дольше. Для этого надо иметь нескольких протеже, которых можно по-разному использовать, оказать на них давление, и, конечно, свалить своих соперников. В армии в самом деле происходило нечто близкое к этому: офицеры среднего звена оказывали влияние на своих вышестоящих начальников. По этой причине я иногда настоятельно утверждал, что правительству следует пересмотреть положение с пенсиями для военных; но мне неизменно отвечали: в такой бедной стране, как Япония, это неосуществимо».

10

В Лондоне переговоры шли в течение всего ноября и декабря. Британцы проявляли желание избежать тупика и найти путь к компромиссу. Предложили даже, если невозможно договориться о количественных ограничениях, подписать соглашение, касающееся по крайней мере качественных: например, ограничить тоннаж отдельных кораблей и калибр их пушек – это средство замедлить гонку вооружений. Тем не менее американская делегация настаивала, что Лондонский морской договор следует изменить, а Вашингтонский морской договор – в принципе сохранить. С наступлением декабря американцы стали пользоваться Рождеством как предлогом для возвращения на короткое время домой. Ямамото говорил, что, даже если переговоры будут приостановлены, лучше зафиксировать дату повторного созыва конференции, и предлагал продлить перерыв до марта следующего года; сам он на это время намеревался вернуться в Японию. Но американцы ответили неопределенно: мол, не имеет смысла устанавливать дату ради даты; 20 декабря посол Дэвис, начальник морских операций и остальная часть делегации покинули Лондон и направились домой.

В последующий период предстояло продолжить неофициальные переговоры между Японией и Британией; на каком-то этапе договорились: возможно некое решение – включить японские предложения в британский компромиссный план, а Британия пусть уговорит Америку согласиться с результатом.

Как Ямамото и обещал на прощальном ужине в Токио, он редко обращался за свежими инструкциями домой, но дважды в декабре – одиннадцатого и двадцать пятого – обстоятельства потребовали от него послать запрос в Токио, чтобы узнать мнение правительства. Однако за это время в домашней атмосфере произошли неуловимые перемены. Хотя кажется, что власти предержащие на флоте сохраняли трезвость рассудка, но молодые офицеры – «ястребы» и отставники – создали особый климат, шумно заявляя: оставить все на откуп Ямамото – он соблазнится давать обещания от имени Японии, и страна на очередной конференции в будущем году окажется связанной по рукам и ногам. Это мнение отражено в ответах из Токио на запросы Ямамото, ожидавшего дальнейших инструкций; от этих ответов определенно веяло холодом, и в них подразумевалось: раз уж в переговорах наступил перерыв, ему не следует брать на себя слишком много.

Тем не менее Ямамото не прекращал своих усилий до Нового года. Британская сторона тоже, по всей видимости, не желала сдаваться.

На главной конференции, в 1935 году, место Ямамото в Лондоне должно было перейти к Нагано Осами, человеку, как считали в его окружении, совершенно иного типа. Но к этому времени и Англия, и Америка уже оставили надежды на успех конференции. Теперь она расценивалась как формальность, не более, и стало ясно, что решающим периодом для разоружения на море – определившим, будет мир жить с договором или ринется в неограниченную гонку, строить военные корабли, – оказались те три месяца (начиная с октября 1934 года), в течение которых Ямамото проявил такую настойчивость.

В середине января 1935 года, через день после того, как было принято решение прервать даже неофициальные переговоры с Британией, начальник штаба флота Чатфилд позвонил Мизоте частным образом и попросил устроить еще одну встречу с Ямамото. Однако настаивал, чтобы это происходило в обстановке строгой секретности и даже сам Мизота не присутствовал. Рано утром на следующий день Мизота – до сих пор он ни разу не оставлял Ямамото одного – выехал в автомашине главы делегации, одетый в широкие спортивные брюки для игры в гольф (нехватка двух пальцев на руке не позволяла Ямамото надежно держать клюшку, и он никогда не играл в гольф). В вестибюле отеля дежурили репортеры, и немало; увидев, что переводчик Ямамото удалился на машине, они разошлись, уверенные – ничего существенного сегодня уже не произойдет.

Несколько позднее Ямамото вызвал такси и тоже уехал на неофициальную встречу с Чатфилдом. Не осталось сведений, о чем беседовали эти двое. Наверняка, однако, никакого соглашения они не достигли. Ямамото и сопровождающие его лица покинули 28 января «Гровенор-Хаус», отель, где провели три месяца; посол Мацудайра проводил их до вокзала Виктория; там они сели в поезд, начав первый этап путешествия в Японию через Сибирь.

В этой поездке в Европу Ямамото не останавливался ни в Париже, ни в своем любимом Монако. Но провел одну ночь в Берлине, о чем его попросил японский посол в Берлине Мусанокодзи Кинтомо. Эта просьба, правда, исходила не от самого посла, а (косвенным образом) от нацистских лидеров. После войны Мусанокодзи опубликовал свои воспоминания о Ямамото, не всегда точные в деталях, но крайне интересные; следующий эпизод взят из них.

Шел второй год захвата власти Гитлером, и Риббентроп – бывший виноторговец, ставший позднее германским министром иностранных дел, но в тот момент еще рядовой член НСДАП – уже пользовался большим влиянием внутри партии. Он тоже, но не так, как Чатфилд или Норман Дэвис, очень хотел знать, чем Ямамото занимался в Лондоне. Когда там проходили предварительные переговоры по разоружению, Риббентроп, посовещавшись с морским министром, задумал организовать остановку Ямамото в Берлине на его обратном пути для встречи с Гитлером. С этой целью он отправил секретаря в Лондон – выяснить, что происходит на переговорах, и в то же время напрямую переговорить с Ямамото и предложить ему посетить Берлин для предполагаемой беседы с Гитлером.

Ямамото не проявил особого энтузиазма в ответ на это предложение. Как и Йонаи Мицумаса, он, видимо, относился с глубоким подозрением к Германии, по крайней мере к той, что находилась под властью нацистов, – почти наверняка по этой причине Риббентроп так хотел завлечь его в Берлин. Помимо этого прямого контакта, немцы обратились в японское посольство с просьбой организовать встречу. Несколько раз Мусанокодзи обсуждал этот вопрос с немцами; наконец, за день до отъезда Ямамото и его группы, позвонил в японское посольство в Лондоне. Вначале говорил с Мацудайрой, затем пригласил к телефону Ямамото:

– Думаю, вам неплохо бы встретиться с Риббентропом и морским министром. Что касается Гитлера, знаю ваше к нему отношение и сам считаю, что встречаться вам – не лучшая идея, поэтому предлагаю просто нанести этим двоим визит вежливости.

Ямамото согласился с рекомендациями и на следующий день поездом через Голландию приехал на берлинский вокзал Фридрихштрассе. «Когда он приехал на вокзал, – пишет впоследствии Мусанокодзи, – он улыбался, но не произнес ни слова. Я представил его Риббентропу, а потом морскому министру; ответы его, четкие, чеканные, производили на собеседников хорошее впечатление, но он не предпринимал абсолютно никаких усилий, чтобы добровольно задерживаться на затрагивавшихся темах разговора. В этом отношении он походил на Йонаи. Но у меня сложилось впечатление, что Ямамото значительно остроумнее». Несомненно, Ямамото настроился держать язык за зубами и не произнести ничего, что немцы бы могли воспринять как обещание. Как мы увидим позднее, несмотря на вежливые беседы между японскими и германскими моряками в этом случае, Ямамото, став заместителем министра, энергично противостоял Трехстороннему пакту между Японией, Германией и Италией.

В тот вечер в японском посольстве дали частный ужин в честь Ямамото и его группы. И опять Ямамото замкнут и молчалив. Но когда разговор каким-то образом перешел на бридж, покер и азартные игры, он вдруг преобразился и стал вовсю разглагольствовать.

После одной ночи, проведенной в Берлине, делегация пересекла Польшу и очутилась на территории России; в Москве сели на поезд, следовавший по Транссибирской магистрали.

Во время этой бесконечной поездки Ямамото проводил дни и ночи за покером и бриджем с партнерами Эномото, Мицунобу и Мизотой. В это очень холодное время года поезд подолгу стоял на каждой станции для осмотра подвижного состава и очистки льда, накопившегося на днище вагонов. В Новосибирске ожидал японский консул с большой порцией суши, приготовленного его женой. Когда поезд наконец прибыл, он вместе с женой поспешил в купе Ямамото, где обнаружил гостя в разгаре карточной игры с коллегами – повсюду вокруг разбросаны карты. Ямамото сердечно поблагодарил за посещение и насладился типично японским деликатесом, возникшим посреди сибирской зимы.

11

Как только пересекли границу с Маньчжурией, проходящий поезд стали встречать и выражать свои добрые чувства группы людей. 7 февраля Ямамото с коллегами отбыл из Маньчжули в Харбин, проехав через Корею, а в полдень 12 февраля 1935 года вернулся после пятимесячного отсутствия в Токио – там шел легкий снег. Большая группа официальных лиц, включая морского министра Осуми и министра иностранных дел, приехала на Токийский вокзал, чтобы приветствовать его возвращение; однако Ямамото и Осуми, должно быть, говорили друг другу необходимые слова с неоднозначными чувствами. На платформе стояли и женщины из квартала Симбаси, и друзья, с которыми Ямамото учился в Гарварде, – идя мимо, он, пока никто не видел, показал им язык.

Начальник вокзала провел его через подземный путь к главному входу в вокзал, где Ямамото ожидала машина, чтобы отвезти во дворец, – там ему долженствовало оставить свое имя в книге посетителей. Но когда он увидел, что жители Токио выстроились вдоль дороги от вокзала, возле Маринучи и ворот Вадакура, он вышел из машины и направился пешком к входу во дворец. Это можно интерпретировать двояко: либо он отзывчивый человек, всегда готовый ответить на добрые чувства к нему; либо подлаживался под вкусы толпы. А возможно, и того и другого понемногу.

Два дня спустя, 14 февраля, он прибыл в морское министерство, чтобы представить Осуми официальный отчет в присутствии принца Фусими, начальника штаба флота. После обеда он зачитал подобный отчет на заседании военных советников. Его официальный рапорт императору датирован 19 февраля. Долгое время нельзя было найти ни оригинала, ни копии этого документа и считалось, что он уничтожен, случайно либо намеренно, во дворце или в морском министерстве сразу после окончания войны, в неразберихе; но в конце концов одна копия обнаружилась – в кипе документов в прежнем генеральном штабе сухопутных войск. Документ очень длинный; опуская целиком разделы, где идет речь о прогрессе в предварительных переговорах, процитирую заключительную часть:

«На предварительных переговорах представители всех заинтересованных сторон занимались откровенным и честным обменом мнениями в неизменно дружественной атмосфере, искренне стараясь определить какой-то базис для нового договора; не возникало и намека со стороны двух стран, работающих вместе, на то, чтобы оказать давление на третью страну или лишить ее голоса.

Британия в особенности – частично, может быть, из-за своей позиции спонсора переговоров – проявляла искреннюю готовность достигнуть соглашения о разоружении и употребляла неизменные усилия обеспечить в этом бесперебойный прогресс.

Таким образом, и Британия, и Америка слушали с величайшим интересом то, что мы имели им сказать, и мы имели возможность в полной мере изложить основы политики императорского правительства. Тем не менее различия в позициях трех стран пока не позволили достичь какого-либо соглашения.

Глубоко сожалею, что не удалось убедить Британию и Америку согласиться с взглядами императорского правительства, и убежден в необходимости дальнейших усилий в этом направлении.

В заключение своего отчета заверяю, что я – самый послушный слуга Вашего Императорского Величества.

Исороку».

Наиболее вероятно, сущность того, что хотел сказать Ямамото, содержится в этом последнем разделе. В прошлом морской офицер, ныне занятый изучением этого вопроса, придерживается мнения, что доклад императору заключал в себе значительно больше, чем это выглядело внешне. Твердое отрицание, что наличествует какой-либо сговор между Британией и США оказать давление на Японию или лишить ее голоса, представляло собой сильный протест (как он считал) против основных настроений дома в то время и против безответственных домыслов.

В результате своей пятимесячной поездки в Лондон Ямамото вдруг стал знаменит, но после возвращения домой отношение к нему лидеров морского флота явно недружественное. Морской министр Осуми, например, не сделал даже серьезной попытки выслушать то, что мог бы ему сообщить Ямамото.

Что касается инструкций, данных Ямамото при отплытии в Лондон, говорят, император заявил премьерминистру, что с учетом требований армии не должно быть альтернативы согласию с тем решением, которое она предусматривает. Однако он надеялся, что разрыв Вашингтонского морского договора будет произведен таким образом, чтобы не раздражать без нужды великие державы. Вероятно, в своем докладе императору Ямамото старался по крайней мере заставить Хирохито понять, что необходимо избежать ситуации без договора, что в этом направлении требуются терпеливые усилия и ошибочно позволить увлечь себя болтовней уволивших Хори больших чинов, намеренных любой ценой покончить с договором об ограничении вооружений.

Глава 3

1

Младший офицер Йококава, бывший в Лондоне с Ямамото и его группой, вернулся в Йокогаму 12 марта, как раз на месяц позже делегации. В одиночку отправился он из Лондона в Париж, где по заданию Ямамото и других лиц сделал различные покупки, а затем в Марсель и на борту «Катори-мару» отплыл через Суэц в Японию. Перечень предметов, которые он заказал через японского агента в Париже, включал три дюжины тюбиков с губной помадой – для капитана второго ранга Мицунобу (симпатичного молодого человека; Йококава признается, что задавал себе вопрос, кто же счастливые получатели подарков), десять больших и тридцать маленьких флаконов одеколона – для Ямамото и Мицунобу вместе – и тридцать три коробочки пудры фирмы «Коти». И все же, несмотря на впечатляющую щедрость Ямамото в приобретении интимных подарков для женщин – и несмотря на его увлечение азартными играми, – у Йококавы осталось в Лондоне впечатление о Ямамото как о вечно печальном, одиноком человеке. Оно не изменилось и после того, как Ямамото вернулся к прежней работе в бюро по морским делам в Токио.

В его неярко освещенном кабинете в морском министерстве, окаймленном книжными полками, Ямамото в самом деле выглядел угрюмым и раздражительным. Формально прикрепленному и к морскому министерству, и к морскому генеральному штабу, ему на практике оказывалось нечего делать. По всей вероятности, это один из самых бесплодных периодов в его карьере. Существенно, что Ямамото в этом году приезжал в Нагаоку четыре раза, иногда оставаясь там до двух недель. Будь у него работа, он ни в коем случае не относился бы к своему положению с таким безразличием. Некоторым морским «ястребам» хотелось бы пойти дальше и уволить его раз и навсегда; Ямамото и сам часто в то время размышлял, не уйти ли в отставку.

Дзен, священник в храме Хасимото Зенган в Нагаоке, говорит: «Когда кто-нибудь сидит за столом напротив него, возникает ощущение, что он выкладывает все свои внутренние переживания перед собеседником со словами: „Вот, бери все, что хочешь“». И добавляет: «Правда, в каком-то отношении трудно узнать его по-настоящему. Когда он становится легкомысленным – никто его не перещеголяет, и все равно в нем жесткая строгость, нечто почти внушающее страх». Беседуя в то время с Ямамото, Дзен косвенно ощущал сильное недовольство высших чинов на флоте результатами предварительных переговоров на Лондонской морской конференции.

Руководители и члены делегаций, которых Япония посылала на международные конференции, вначале в Лондон, потом в Женеву, неизменно люди больших способностей и компетенции, но все они без исключения по возвращении в Японию попадали в опалу, их увольняли с работы на основании мелких нарушений или чего-либо подобного. В подобном положении оказался и Ямамото. Лишь немногие на флоте симпатизировали ему и возмущались происходящим с тем, кто сам прежде всего не желал ехать с такой миссией; но ничего не делалось, чтобы ему помочь.

Когда Хори Тейкичи уже уволили в отставку, а самому Ямамото оказали холодный прием, у него появились мысли сдаться и, как он иногда говорил близким друзьям, «уехать в Монако и стать игроком».

Согласно выведенной самим Ямамото формуле игры, он мог бы за год-два накопить хорошие деньги. Каждые два-три года японские тренировочные суда уходили в плавание к берегам Европы. Выигранные деньги, утверждал он полушутя, использовал бы на материальную помощь молодым кадетам, приплывающим в Европу в доброе время.

Хори отчаянно старался отговорить Ямамото от отставки. «Что будет с флотом, если ты уйдешь?» – спрашивал он. Неясно, когда в конце концов Ямамото отказался от мысли об отставке, но, видимо, частые поездки в любимую Нагаоку частично помогли ему успокоить свои опасения.

В первый раз после возвращения из Европы он приехал домой 13 апреля. Родители его к тому времени уже умерли, но старший брат Кихачи и старшая сестра Казуко, благополучно здравствующие, устроили своему Исо-са, как они его звали, теплый прием. Причем брат, всего на пять лет его старше, не упускал случая напомнить Ямамото о своем месте в семье и, во всяком случае когда Исороку приходил не в форме, неизменно садился во главе стола.

На другой день по приезде Ямамото, по просьбе учителей, встретился со школьниками начальной школы Сакануэ, где сам учился. Как вспоминает Соримачи Эйичи, Ямамото, взойдя на помост, стал громко перечислять имена директора школы и учителей своих школьных дней. «Я глубоко благодарен этим учителям, – заявил он, склонив голову, – их помощи я обязан тем, что могу нести столь высокую ответственность за судьбы нации». Только потом он повернулся к ученикам и начал беседу.

Если все произошло в самом деле так, это выглядит весьма театрально для такой личности, как Ямамото; кстати, на встречу в начальной школе Ямамото явился в форме, при полном параде. Одеваться морскому офицеру таким образом для встречи с толпой детей – все равно что настаивать, чтобы разъездной лектор выступал непременно в смокинге.

Такие вещи только дают пищу для неудовольствия бывшим морякам, критически относящимся к Ямамото. У него, как они считают, замашки хозяина балагана, а если и нет, то на нем оставила особый след Нагаока. «Зачем ему облачаться таким образом, отправляясь в родной район? – спрашивали критики. – Открыто говоря, не использует ли он свое положение в личных целях?»

Между тем униформу при всех регалиях можно объяснить: он только что вернулся в Японию и в родную деревню, и ему, может быть, надо посетить семейные могилы Такано и Ямамото, а потом он, не переодеваясь, поехал прямо в школу. Но и на самом деле в каких-то случаях он, не исключено, пользовался своей властью во флоте на благо земляков из Нагаоки.

Некий молодой человек не мог найти работу – не хватало образования. Узнав, что его семья обеднела и не сведет концы с концами, если он не найдет работу, Ямамото специально встретился с президентом одной компании и попросил принять на работу этого молодого человека. Компания, установив, что его учебные успехи в университете далеко не впечатляют, и не думала его нанимать, но Ямамото проявил настойчивость и наконец, после шестого визита, вынудил президента дать согласие.

Возможно, этот эпизод, с потворствованием молодому человеку и землякам из Нагаоки, неприятен непредвзятому наблюдателю; недоверие его было бы обосновано, если бы компания занималась, например, поставками вооружений во флот; но сейчас уже невозможно найти следы ни компании, ни этого бездарного выпускника.

Так или иначе, сам Ямамото вполне наслаждался своим пребыванием в Нагаоке. В это время года глубокий снег наконец тает и слива, персик, вишня, кажется, взрываются в цветении все сразу. Когда бы Ямамото ни возвращался домой, он погружался в диалект своей Нагаоки и проводил время за посещением старых знакомых, за игрой в шоги с главой местной молодежной ассоциации; обычно его сопровождал Соримачи. Однажды они поехали в соседний город Ниигата, где был в разгаре праздник храма Хакусан. Там им попалась на глаза одна немолодая женщина, торговавшая жаренными на палочках клецками; в своей лавочке, из тех, что всегда возникают по дороге к гробницам в это время года, она раздувала горящий древесный уголь с помощью круглого бумажного веера – вокруг разносился аппетитный запах. «Эй, смотри-ка! – вдруг загорелся Ямамото. – Да ведь такие же продавали, когда мы были мальчишками. Давай попробуем!» Отказался от приглашения устроиться с комфортом в глубине лавки: «Клецки я ел стоя еще мальчишкой – так вкуснее». И стоя заказал пятнадцать палочек.

У входа в Хакусан-парк продавец бобов поджаривал свою продукцию. Снова привлеченный запахом, Ямамото попросил Соримачи купить и их. Потом, предупредив друга, чтобы следил за машинами, перешел оживленную улицу, на ходу подбрасывая бобы в воздух и ловя ртом. В то время ему минул пятьдесят первый год; недаром Моримура Исаму, учившийся с ним, отметил в нем какую-то детскую черточку.

2

В чайных на Юкузан продавались трехцветные клецки – Ямамото очень их любил. В эру Мэйдзи там, где сейчас станция Нагаока, а еще раньше помещалась главная башня цитадели Нагаока, находился общественный парк. Здесь продавались известные трехцветные клецки, приготовленные из красных бобов, соевой муки и сезама; семья Ямамото была, однако, настолько бедна, что юный Такано Исороку, как его тогда звали, чувствовал себя счастливым, если ему доставалось поесть их раз в году. Став морским офицером, он отошел от своей привычки, но всегда с тоской, как ребенок, глядел на эти деликатесы.

Вишневые деревья вдоль реки Кадзи стояли в полном цвету. Одолжив у одного знакомого лодку, Ямамото провел день, катаясь по реке с друзьями, наслаждаясь цветением и видом далеких, все еще покрытых снегом гор. По пути встретили флотилию лодок – ее тащила вверх по течению моторная лодка. В лодках сидели желающие полюбоваться цветущей сакурой. Увидев это, Ямамото попросил двух лодочников грести изо всех сил. Лодка заскользила быстрее, закачалась на волнах, что расходились от моторной лодки, – и как раз в этот момент Ямамото резко вскочил и, ухватившись обеими руками за нос лодки, сделал стойку.

Этот свой любимый трюк он выполнял в салоне первого класса корабля «Сува-мару» в первой поездке в Америку шестнадцать лет назад. Через три-четыре дня после отплытия из Йокогамы шло обычное увеселительное мероприятие на борту корабля. В те времена японские пассажиры обычно не очень-то любили появляться перед другими; капитан уже заканчивал процедуру, когда какой-то молодой капитан 2-го ранга вдруг вышел вперед и сделал стойку на балюстраде салона. Корабль медленно менял курс, и один промах мог привести к опасному падению на нижнюю палубу; все же капитан, не удовлетворившись одной лишь стойкой на голове, одолжил у стюарда два больших подноса и, поставив их на кончики пальцев, стал крутить сбоку и над головой, завершив все кульбитом, а подносы оставались у него в руках, – обожал демонстрировать свои стойки в опасных местах. Пассажиры, совершающие экскурсии на лодках в период цветения сакуры, конечно, понятия не имели, с кем имеют дело, но усердно аплодировали такому искусству.

Посвятив примерно две недели в префектуре Ниигата таким бесцельным развлечениям, Ямамото вернулся в Токио 28 апреля, а 26 мая снова поехал домой в Нагаоку и оставался там около недели. Опять он побывал на родине 31 июля, а затем 21 ноября. В последний его приезд в Нагаоке оказался один из членов правительства, и из его окружения Ямамото послали приглашение встретиться в ресторане. Под предлогом, что занят дискуссией с членами молодежной ассоциации Нагаоку, Ямамото приглашение отклонил.