Текст книги "Две недели до любви"

Холли Шиндлер
Две недели до любви

Playing Hurt

Copyright © 2011 Holly Schindler

Published by Flux, an imprint of Llewellyn Publications, Woodbury, MN 55125 USA, www.fl uxnow.com

© Денисова П.В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

* * *

Благодарности

Как обычно, я благодарю фантастическую команду издательства Flux, а в особенности моих редакторов Брайана Фарри и Сэнди Салливана.

Также спасибо команде Шиндлеров, особенно мамочке (лучшему в мире первому читателю и слушателю) и моему брату Джону за неизменную поддержку в этом долгом путешествии. Джон, спасибо тебе за то, что приходил на все мои пресс-конференции с фотоаппаратом в руке!

А еще я благодарю всех невероятных блогеров и читателей, с которыми встретилась в Сети. Ваш энтузиазм значит для меня бесконечно много, и выход моих книг превращается в громкие события именно благодаря вам.

Спасибо, спасибо, спасибо…

Челси
Лицевая линия

Камера подмигивает мне с верхних рядов, словно мы с ней знаем какой-то секрет. Я бегу к скамье запасных, а болельщики завистливо улыбаются мне с трибун родной школы «Фэйр Гроув», втайне мечтая, чтобы и им когда-нибудь, хоть раз в жизни, так же подмигнул объектив.

За одной вспышкой следуют другие; огоньки прыгают на меня со всех сторон. С каждым шагом у меня в бедрах словно взрываются фейерверки боли. Боли, которую я пыталась не замечать последние полторы недели тренировок.

Я стараюсь не морщиться. Молодец, говорю я себе, у тебя отлично получается. Но потом я смотрю вверх. Мой братишка прищурился на меня сквозь толстые стекла своих очков. Встревоженно нахмурившись, он опускает камеру.

Мне нужно внимательно слушать, что говорит тренер Тинделл, но мой взгляд цепляется то за сморщенное кукольное личико нашей соседки миссис Уильямс, то за до смешного огромные серьги из папье-маше моей учительницы из второго класса (серьги у нее в виде баскетбольных мячей). Вот наш почтальон. А вот мальчик, который в четвертом классе поцеловал меня на игровой площадке в последний день перед летними каникулами. Пара моих двоюродных (или троюродных?) братьев. Мак, владелец магазинчика на углу, который вечно хвастает, что прошлой весной заклеил прокол на передней шине моего «Шевроле-Камаро». Он бахвалится этим так, словно я – это не я, а Брэд Питт. Сейчас мой «Камаро» стоит на парковке школы «Фэйр Гроув», весь измазанный пожеланиями удачи от Гейба. Гейб – мой бойфренд, сладкий, как коробка шоколадных конфет на Валентинов день. «Челси, жги!» — написал он смываемым маркером на ветровом стекле. Другие надписи гласят: «23!» и «Нитро!» Последнее – это кличка, которая прилепилась ко мне так намертво, что игроки в команде, наверно, уже забыли мое настоящее имя.

– А по виду и не скажешь, что баскетболистка, – слышу я шепоток с трибун. Эта фраза преследует меня повсюду. Прицепилась и волочится следом, как развязавшийся шнурок, с тех самых пор, как USA Weekend опубликовал обо мне заметку. С тех самых пор, как я появилась на обложке их номера, посвященного лучшим американским школьницам-спортсменкам. Отфотошопленный и чрезвычайно приукрашенный портрет явил миру мое подтянутое, но не перекачанное тело, а также мою склонность к традиционно девичьим аксессуарам: клубнично-красному блеску для губ, стойкой туши и утюжку для волос.

По виду и не скажешь, что баскетболистка. Фраза плывет над рядами трибун, и я прикусываю язык, чтобы не сказать что-то вроде: «Вы что, с дуба рухнули? Девушки играли в баскетбол в колледже Смит аж в 1892 году», или: «Разве закон о дискриминации уже отменили?», или: «Мне казалось, шутки о мужеподобных спортсменках уже не в моде». А может, и: «Сколько еще женщинам придется доказывать, что феминность и сила – не антонимы?»

– По тысяче бросков в день… С места, лэй-апы, штрафные… – несется над толпой. – Забег на восемь километров, час у силовых тренажеров.

Они все в курсе, как проходят мои тренировки. Хвастаются так, словно я – их ребенок.

Я бросаю взгляд на верхние ряды: над головами парят плакаты, на которых огромными буквами от руки написано «Челси Кейс – гордость “Фэйр Гроув„!»

Кончиками пальцев вытираю со лба пот. Воздух в зале такой влажный, что хоть вешай на бельевую веревку. Но у остальных игроков кожа по-прежнему идеально сухая. Ни капельки пота на лицах.

– Вот оно – трудолюбие, приправленное нитроглицерином, – слышу я голос с первого ряда. Это должно придать мне сил: болельщики считают меня активным веществом динамита. Это должно вдохновлять меня еще больше, чем напутственные речи тренера Тинделл. Но вместо этого слова придавливают меня к земле, тяжелые, как штанга. Как штанга, которую мне предстоит поднять.

Игроки бегут обратно на площадку, но, когда я тоже устремляюсь к центру, кто-то хватает меня за запястье.

– Может, тебе пересидеть эту четверть? – Шепчет Брэндон. Он спустился прямо сюда, к переднему ряду трибун, у всего города на виду. Я смотрю вниз на камеру: он опустил ее, но выключить забыл. Красный огонек мигает, фиксируя каждое мое движение.

Я пытаюсь выдернуть руку, но он только крепче сжимает пальцы и спрашивает:

– Скажи, тебе не больно?

– Не тупи, мелкий. Или ты завидуешь? – огрызаюсь я куда более злобно, чем хотела.

Я бегу к центру поля, и с каждым шагом из моих бедер вылетают искры боли.

– Не понимаю, зачем ты терзаешь себя, – говорит Брэндон. Я подпрыгиваю и жму «паузу» на пульте. На экране застывает картинка: игра, которая должна была стать первой из многих в моем последнем сезоне игры за школу. Должна была. Однако жизнь распорядилась иначе.

Я расслабленно опускаю плечи под растянутой футболкой с логотипом «Тигры из Миссури». Брэндон стоит в помятых пижамных штанах, прислонившись к дверному косяку. Я изо всех сил стараюсь сделать вид, что мне все равно.

– И ничего я себя не терзаю, – с улыбкой возражаю я. Но Брэндон на такое не ведется: он кидает на меня взгляд, исполненный отвращения. Его брекеты мерцают в лучах телеэкрана.

Я отвожу глаза, но взгляд упирается в старые трофеи, триумфально выставленные на книжных полках. Все эти крохотные медные фигурки, забрасывающие металлические мячи в корзину. Готовые к трехочковым. Они теперь совсем меня не радуют. Я не чувствую никакой гордости. Вместо этого я… ужасно на себя зла. Я улыбаюсь Брэндону, делая вид, что ничего не случилось.

– Да я просто смотрела, – оправдываюсь я. – Ну, как фильм по кабельному.

– Ага, конечно, – ворчит Брэндон, закатывая глаза за стеклами очков. Сегодня они мерцают, как две луны. – Именно поэтому ты «просто смотришь» это видео посреди ночи, запершись одна в комнате. Если бы все было так невинно, ты бы не пряталась.

Я щурюсь и складываю руки на груди. Вскидываю брови, показывая, что не собираюсь ни класть пульт на место, ни выключать телевизор.

– Слушай, Челс, я же за стенкой, – сообщает мне брат. – Мне слышно, чем ты занимаешься. Снова и снова пересматриваешь свою последнюю игру. Ты хоть спишь когда-нибудь вообще?

Он застыл в дверях, дожидаясь ответа.

Стараясь игнорировать сам факт его существования, я снова запускаю видео. На экран заново врывается школьный спортзал. Суперсовременное покрытие пола блестит в свете ламп словно кожа, смазанная детским маслом. Маркировка – черные линии, отмечающие середину поля и зоны штрафных бросков – знакома мне, как свои пять пальцев. Я сижу на краю кровати и наклоняюсь вперед, прищуриваясь, чтобы получше разглядеть прежнюю себя. Удивительно, как игра обостряла тогда все мои чувства. Я похожа на пикирующего орла, готового растерзать ничего не подозревающую жертву. Именно так я и собиралась поступить с игроками команды из школы «Аврора», которые приехали на нашу домашнюю площадку. Я собиралась оторвать кусок сочной плоти с их нежных щенячьих косточек.

Чирлидерши по сторонам поля орут свои дурацкие кричалки. Даже сейчас, когда я смотрю матч раз, на верное, в пятисотый, слова все еще кажутся мне нелепыми.

Орлы, орлы, сильны и смелы. Достойны вы всякой хвалы!

Камера отворачивается от поля и показывает крупный план подпрыгивающих бедер под фиолетовой каймой плиссированной юбочки. Весь экран заполняется этим изображением напряженных мускулов.

– Брэнд, – причитает откуда-то из-за кадра Гейб. – Игра. Снимай игру.

Изображение размывается: Брэндон снова переводит камеру, на сей раз на прекрасное лицо Гейба.

– Ну же, – стонет тот. – Будь так добр.

Он трясет головой, и на глаза ему падает несколько золотистых локонов. Глаза у Гейба такие зеленые, что поначалу вам бы показалось, что это просто пятна краски на лице. Или линзы. Они того самого оттенка, про который думаешь «конечно, так я и поверила», только разница в том, что это и есть его натуральный цвет. Точь-в-точь как холмы Ирландии: они кажутся отфотошопленными для туристического проспекта, но существуют в реальности. Гейб поджимает пухлые губы:

– Мог бы хоть немного погордиться сестрой, знаешь ли.

Изображение дергается: Брэндон вновь направляет камеру на чирлидерш. Три из них смотрят не в объектив, а чуточку в сторону. На моего Гейба. Три чирлидерши слегка помахивают ему кончиками пальцев. Хихикают и выпячивают грудь, демонстрируя роскошные фигуры. Так модели в шоу «Угадай цену» показывают на лоты.

– Я вообще тебя не понимаю, – говорит Брэндон. – Ты мог бы выбрать любую из них…

Гейб фыркает (камера показывает мочку его левого уха, а потом резким движением отходит назад).

– Твоя сестра интересней, – говорит он. – Мне пришлось ее уговаривать.

Его слова подхватывают меня, точно мяч, и швыряют обратно в первый год учебы. Тогда король белых танцев то и дело появлялся у моего шкафчика, подмигивал мне в коридорах. Отправлял эсэмэски, когда я уезжала с командой играть в другие школы. Я до сих пор отчетливо слышу, как девчонки дразнили меня, будто у Гейба вши, пихали меня локтями. Иногда ревность проявляется именно так. Ты ведь не будешь это есть? – спрашивают люди, сморщив нос и показывая на шоколадную печеньку в твоей руке. Как только согласишься, мол, конечно, не буду, так они выхватят ее из твоих рук и запихнут целиком в рот, и щеки у них надуются, как у Диззи Гиллеспи.

Однако, даже когда я сказала так про Гейба («Да, вы правы, он не в моем вкусе»), он не сдался. Не позволил никому себя увести. Ни девочкам из моей команды, ни чирлидершам, ни теннисисткам в их коротких юбках, ни главе дискуссионного клуба, ни выпускнице-отличнице. Он продолжал осаждать меня: говорил, какое счастье для него – хоть немного погреться в лучах моей звезды. Со мной никто раньше так не разговаривал. Когда я наконец согласилась на свидание, вся женская половина школы забила копытом по плитке коридоров. Серьезно, мне показалось, что случилось великое землетрясение в Ново-Мадридском разломе: то самое, которое давно уже предсказывают сейсмологи.

– Зачем я вообще принес тогда эту дурацкую камеру, – говорит Брэндон из дверного проема.

– Это не ты ее принес, а Гейб, – напоминаю я. – Ты снимал, пока он делал заметки для газеты.

Победы и поражения «Орлов» транслировали в передаче «Орлиный взор» (ее показывали в школе по понедельникам с утра).

Но это еще не все! О наших играх писали в школьной газете, и над спортивной колонкой красовалась фотография Гейба Росса.

– Знаю я, чем ты тут занимаешься, – сообщает мне Брэндон. Он окидывает меня неодобрительным взглядом, и на секунду мне кажется, что мы обменялись возрастами, как бейсбольными карточками. Внезапно я чувствую себя младше брата на два года. – Ты пересматриваешь эту последнюю игру, чтобы понять, где облажалась, так? К твоему сведению, ошибки не было никакой, Челс. Это был несчастный случай. Такое не предугадаешь, как ни старайся. Это просто случилось.

Я смотрю на край скамьи в углу экрана. Почему я не осталась там, на этой скамье? Всего на пару игр, думаю я про себя. Если бы я пересидела пару игр…

– Я серьезно, Челс. Ты только мучаешь себя, пересматривая это дерьмо. Только хуже себе делаешь. Я-то знаю – как знал и тогда, что тебе больно.

– Мне миллион раз до этого было больно, – напоминаю я ему, чуть не срываясь на крик. – Я ушибала пальцы, растягивала ахилловы сухожилия и лодыжки. Все спортсмены терпят боль. Лучшие игроки просто сжимают зубы и двигаются дальше.

Но с бедром было по-другому. Я знала это и должна была, просто обязана была знать, что лучше пересидеть ту игру. Я снова начинаю грызть себя за ошибку.

– Вы что-то расшумелись, – говорит папа с теплотой и нежностью тюремного надзирателя. Он встает в дверном проеме рядом с Брэндоном. В руках у него стакан воды. Лунный свет льется сквозь жалюзи, оставляя на его лице горизонтальные полосы. Ни дать ни взять решетка в камере.

Я нажимаю на кнопку пульта, и моя последняя игра исчезает с экрана, сменяясь передачей про какую-то новую соковыжималку.

Царапка – серый кот, которого папа принес на мой восьмой день рождения – с мяуканьем трется о папины ноги. Потом, проскользнув по полу, запрыгивает на мою старинную кованую кровать. Думаю, для него расстояние от ковра до моего пушистого одеяла примерно такое же, как для меня когда-то было от пола в зале до кольца. Только вот Царапке уже десять (настоящая старость для кота!), но он еще может прыгать. А я… я могла бы сделать себе карьеру в баскетболе. Но для меня все закончено. Все. Время вышло. Баскетбол для меня – как песочные часы, весь песок в которых пересыпался в нижнюю половину.

Царапка забирается мне на колени, тут же начиная мурлыкать и цепляться когтями за мою футболку на животе. Ну ладно, я еще не совсем распустилась, пресс у меня по-прежнему на месте. Но теперь, когда он не каменно-твердый, мне собственный живот кажется… рыхлым. Особенно когда Царапка запускает в него свои лапки.

– У тебя завтра экзамен, – рявкает папа. – Последний экзамен в выпускном классе. Тебе бы об оценках подумать.

Ага, конечно, думаю я. Теперь, когда я лишилась всех шансов на спортивную стипендию, оценки – это единственное, что имеет для папы значение. Но я не знаю, на какую такую академическую стипендию для меня он рассчитывает на этом этапе. Уже май, и выпускной так неотвратим, что в моем шкафу уже поселились мантия и квадратная шапочка.

– Мы просто смотрели телик, – говорит Брэндон.

Отец поворачивается к нему, и лицо его смягчается.

– Давайте потише, хорошо, приятель? Не разбудите маму.

Брэндон кивает.

– Приятель, – фыркаю я, когда папа исчезает. – Ну еще бы.

– Челс, он просто не…

Я снова запускаю видео.

– Ты ведь тоже не сахар с ним, знаешь ли, – продолжает Брэндон.

– Ох, хватит уже!

Мы не отрываясь смотрим друг на друга, и я замечаю непослушный вихор: он опять выбился из прически Брэндона. Волосы у него ужасно непослушные. Днем он пытается привести их в порядок, но к вечеру этот вихор неизменно вырывается на волю. Помню, в детстве волосы у брата торчали во все стороны, и у мамы никак не получалось их пригладить. Может, если я погляжу на него еще, то Брэндон в моих глазах опять станет семилетним мальчиком. А значит, мне самой будет девять, и во мне только-только проснется талант спортсменки. Я стану девочкой, чья история только начинается.

Однако щетина на подбородке брата и серебряные сережки в ушах (он не снимает их даже во сне) разбивают мою иллюзию вдребезги. Суровая реальность напоминает: я теперь – вышедшая в тираж бывшая спортсменка, и единственные доступные мне упражнения – это плавать в Спрингфилдском бассейне Христианской молодежной ассоциации. Грести по дорожке, обозначенной канатами и буйками, и наблюдать за седыми старушенциями, которые занимаются водной аэробикой по соседству. Теперь я – та, которой они благосклонно улыбаются всеми своими морщинами и которой машут, потрясая дряблыми трицепсами. Словно я – одна из них. Одна из слабаков.

А ведь так и есть. Именно поэтому я ни разу за полгода не вышла на площадку. Мне только и остается, что прокручивать без конца свои старые игры, словно я – никому не нужная бывшая звезда без единого шанса на успех.

– Ладно, делай что хочешь, – говорит наконец Брэндон, отворачиваясь. – Ты безнадежна.

Я увеличиваю громкость им с папой назло.

– Закрой дверь, когда будешь выходить, – окликаю я брата.

На экране Гейб черкает что-то в блокноте, когда группа поддержки затягивает речовку. Услышав ее, Гейб улыбается своей ослепительной улыбкой, и мой желудок превращается в трепещущий комочек клубничного желе.

Гейб кладет ручку на блокнот на коленях и начинает хлопать, подхватывая мелодию и своим ангельским тенором оттеняя глубокий баритон прямо за его спиной. Камера поворачивается и фокусируется на папе. Лицо его светится волнением и счастьем… и даже… мысль эта кажется такой же нереальной, как воспоминания о моем первом дне в детском саду, но… похоже, папа мной гордится.

«Все будет о’кей, – скандируют в унисон папа, Гейб и Брэндон. Они так увлечены, словно поют припев любимой песни. – Все будет о’кей». Клянусь, папа так старается, что на лбу у него выступает пот.

– Теннесси или университет Коннектикута? – кричит отец моего лучшего друга из младшей школы, хлопая папу по плечу.

И папа – он, возможно, и не спортсмен года, но сам бывший баскетболист, который сажал дочь на свои широченные плечи, чтобы она могла забросить свой первый мяч; который ставил ее себе на колени, чтобы она видела площадку, когда он взял ее на первую игру в колледже; который купил ей первую пару кроссовок, – папа поворачивается к нему и расплывается в улыбке:

– Она пока не решила. Но я за Теннесси – ближе к дому.

Все будет о’кей.

Весь зал подхватывает речовку. Вернее, та его часть, что в домашней зоне. «Все будет о’кей». Но на самом деле они кричат нечто иное. Они говорят не о том, что команда победит, что мы забросим больше мячей в корзину, что обыграем противника. Они говорят обо мне. Челси Кейс. Игра слов.

– Давай, Челси! – кричит папа, засовывает два пальца в рот и свистит.

Все будет у Кейс. Слова стучат мне по барабанным перепонкам, словно я присутствую в зале. Могу поклясться: я чувствую вибрацию от лихорадочного топота на трибунах. Он отдается у меня в груди. Все будет у Кейс.

– Домашние болельщики сходят с ума по номеру двадцать три, атакующей защитнице Челси Кейс. Это главный козырь «Орлов Фэйр Гроув», – сообщает Фред Ричардс, комментатор местной новостной команды. – Невероятно, но в первый год учебы в колледже Кейс набирала по двадцать четыре очка за игру, и, похоже, теперь она намерена побить свой рекорд.

Жители округи так же легко узнают громогласный голос Ричардса, как, скажем, отличают оранжевый цвет от других. Гейб всегда занимал место позади него и его оператора, чтобы голос Фреда сопровождал видеоряд для «Орлиного взора».

– Кейс делает подбор, – продолжает Фред, а я подхватываю мяч и бросаю лэй-ап. – Кидает, и… теперь «Фэйр Гроув» ведет с отрывом в чистых десять очков!

На экране я трусцой удаляюсь от кольца, следуя за мячом на дальний конец площадки вместе с остальными игроками. Моя футболка вся промокла от пота, с волос чуть ли не капает – и это не от напряжения. Это от жгучей боли. Пересматривая пленку, я каждый раз чувствую эту боль заново. Я знаю, что к этому моменту – когда до конца третьей четверти остается пять минут – та я, которая на экране, страдает так сильно, что считает секунды, как какая-нибудь толстуха на беговой дорожке, пообещавшая себе похудеть после Нового года.

Судья свистит в свисток, размахивая руками, и фиксирует фол с нашей стороны. Неодобрительный гул сочится с трибун густой черной смолой.

Когда Бет Харди, шестнадцатый номер, разыгрывающий защитник «Авроры», выходит делать штрафной бросок, я (которая на экране) закрываю глаза. Только мне известно, о чем я тогда думала. Я представляла, что причина этой боли, исходящей из самой сердцевины моего существа, заключается в наших соперницах. Я пытаюсь представить, как две из них стоят по бокам от меня и по очереди тянут на себя огромную пилу. Пытаясь переплавить боль в ярость, я воображаю, что они распиливают меня напополам.

Все будет у Кейс. Харди промахивается, и мое сердце сбивается с ритма. Я поворачиваюсь и несусь по площадке. Тереза, наша разыгрывающая защитница, перехватила мяч и ведет его дриблингом позади меня; ее длинные блондинистые волосы, заплетенные во французскую косу, бьют ее между ключицами так же яростно, как мяч стучит по полу.

Все будет у Кейс.

Как и всегда на этом моменте, я перевожу взгляд – от себя, от мяча – на двух спорящих мальчиков. Передний ряд, дальний угол трибун, в паре шагов от кольца. Они толкаются и пихают друг друга локтями. Безо всякой злобы: они не то чтобы всерьез ругаются, просто дурачатся, как принято у братьев. Они и есть братья. Близнецы Хайфулы, Леви и Такер, оба в дурацких, натянутых на глаза бейсболках. Хотя камера Брэндона только краем цепляет их профили, но идиотские улыбки все равно выдают их лучше, чем таблички с именами. Придурки, оба полные придурки. Дебилы в футболках сельскохозяйственного потока «Фэйр Гроув».

Толчок локтем, еще один, пихнуть в грудь, ответить тем же.

В руках у Леви огромный стакан с газировкой. Каждый раз, когда Такер пихается, Леви проливает немного содовой на колени. Перестань, беззвучно говорит Леви, а Такер откидывает голову назад, и плечи его трясутся от хохота. Леви пихает его в плечо.

Но Челси на площадке не замечает их дурачеств. Оказавшись под самым кольцом, она не отводит глаз от мяча. Тереза передает его мне. Я на экране раскрываю ладони:

когда мяч касается моей руки, я чувствую его и сейчас – я, сидящая на краешке кровати. Много месяцев спустя я все еще ощущаю поверхность мяча: жесткая, бугристая, словно кожура маклюры. Удар такой сильный, что у меня горит кожа.

Группа поддержки трясет помпонами, болельщики стучат ногами. Спортзал взрывается безумием, словно концертная площадка за минуту до того, как на сцену выйдет легендарная группа.

– …пасс для Кейс… – кричит Фред, чуть не срываясь от волнения на визг.

«Нитро! Нитро! Нитро!» — скандирует толпа.

Однако я совершенно не ощущаю себя взрывчатым веществом. Челси на экране перемалывают металлические зубья блендера. Ее бедра хрустят и скручиваются. Да и Бет Харди – совсем не беспомощный щенок; она, скорее, бешеная собака, готовая броситься в атаку. Она защищается так безжалостно, что я как наяву вижу когти и окровавленные собачьи клыки.

Толпа вопит, скандирует, топочет, а я поворачиваю свое ломающееся, горящее от боли тело и бросаюсь в прыжок. Но сама понимаю, еще не отпустив мяча, что попытка не удалась. Я прыгнула слишком высоко и развернулась совершенно не так, как надо.

– Кейс кидает, и… – радостно начинает Ричардс. Я в который раз размышляю, как ему вообще пришло в голову, что своим неудачным броском я могла отправить мяч даже не в корзину, а хотя бы рядом с ней. Как он рассчитывал закончить фразу словом «забивает»?

На трибунах Такер беззвучно говорит «ой» и выдвигает локоть, чтобы пихнуть близнеца. Леви пытается увильнуть от удара. Он отклоняется. Рука Такера натыкается на пластиковый стаканчик и выбивает его из пальцев Леви. Стакан летит к площадке и приземляется у самой лицевой линии. Он переворачивается, и газировка разливается под кольцом. Коричневая пузырчатая тень ползет по блестящему полу спортзала.

Я нажимаю на «паузу»; Челси зависла в воздухе. Она еще не успела приземлиться после своего безумного, отчаянного прыжка. Ее ноги еще не коснулись лужи от разлитого напитка Леви. Она еще не потеряла равновесие и не поскользнулась в липкой газировке. Ее ноги еще не разъехались в разные стороны, как у чирлидерши, которая садится на шпагат. Тело ее еще не ударилось о твердую, как кирпич, поверхность пола.

Скоро меня спешно заберут в пункт первой помощи, где доктор так сдвинет брови, что они столкнутся, как две машины при аварии. Он покажет на рентгеновский снимок: трещина прошла сквозь мое бедро, и я стала похожа на надтреснутую чашку. Доктор покачает головой, когда я наконец расскажу про боль в тазовых костях. Он скажет: Твое бедро уже было повреждено стрессовым переломом, Челси. Ты слишком его нагрузила. Надо было рассказать кому-нибудь, что тебе больно. Меня отправят на операцию, а после карьера спортсменки разобьется на мелкие, острые осколки, которые изменят всю мою жизнь. Такие осколки часто можно встретить в трейлерном парке после урагана.

Я пристально смотрю на себя, от всей души жалея, что не могла тогда поставить на «паузу» свою жизнь. Почему нельзя было зависнуть в воздухе навеки и не испытывать той мучительной боли, что последовала дальше?