Текст книги "Мой генерал Торрихос"

Глава 2. Ранги и иерархия

Для личности и менталитета генерала Торрихоса военная составляющая занимала важное место. Он был генералом в полном смысле этого слова. В Латинской Америке, чтобы избежать обидных определений, надо быть довольно точным в выражениях. Генерал часто напевал, например, так: «Жил-был у нас однажды один болван военный… ой, простите такое моё преувеличение». В его устах такая шутка должна вызывать образы противоположных таким болванам людей, таких как Симон Боливар, Сан Мартин, Кааманьо, которые, будучи карьерными военными, были патриотами.

В противоположность расхожему выражению «ряса ещё не делает вас священником», или «монашеское одеяние ещё не делает вас монахом», в нашем понимании эти два элемента – одежда и образ жизни – сближаются. Неслучайно «одежда» и «привычка или обычай» в испанском обозначаются одним словом «habito». Эти два понятия для нас близки, как родственники. Наша одежда – это не просто то, что мы просто надеваем и снимаем, это ещё и то, что проникло в нас, это то, что нас обязывает, это наша привычка быть, существовать. А привычка быть, как сказал один психолог, это уже не просто наше естество – это наше естество, умноженное в десятки раз!

Каждый, кто пытался, например, избавиться от привычки курения или другой привычки, знает это по собственному опыту. Так и наша одежда, и особенно специальные её формы, такие как монашеская, костюм тореро или военный мундир, проникает в суть использующей её личности. Наша одежда – это и есть наша суть.

По мере того как я знакомился с генералом, я хронологически и тематически познавал его военный тип мышления.

Я познакомился с ним на главной площади – Пласа де Армас – бывшей американской, а ныне панамской военной базы Рио Ато, в которой тогда ещё сохранялась фантазма американского присутствия.

Освобождение от американцев этой базы, которая теперь, естественно, носит имя «Омар Торрихос», было первой конфронтацией генерала с империализмом. Тогда, вопреки желаниям олигархии, он отказался от продления срока действия панамо-американского соглашения о её использовании и таким образом вернул Рио Ато стране.

В близлежащем посёлке, который тоже называется Рио Ато, после ухода американцев закрылось много пивнушек. По панамериканскому шоссе, надвое разделяющему посёлок, автомобили несутся теперь мимо десятков безработных, которым раньше легко и по «космическим» ценам удавалось продавать американским солдатам прохладную «пипу» – охлаждённый кокосовый сок. Теперь они потеряли свою «работу» и только провожают глазами пролетающую мимо них жизнь. Ещё одно наследие американцев в Рио Ато – это бегающие по улицам посёлка светловолосые дети.

Здесь, в Рио Ато, решил поселиться и жить Генерал Торрихос, на узкой полоске пляжа, на земле, с которой он начал завоёвывать нашу независимость. И чтобы этот его плацдарм независимости постоянно был с ним. И там же, на землях, которые американцы использовали для стрельбищ и танковых манёвров, генерал начал создавать крестьянские поселения.

Из-за того, что местные крестьяне, попавшие в услужение янки, разучились работать на земле, он привлёк к крестьянскому труду армию. Это был своеобразный двойной урок для неё: он показывал солдатам, что крестьянская жизнь трудна и что этот труд надо уважать и защищать его. А ещё и то, что армия может быть производительной силой и должна уметь содержать саму себя.

Помню атмосферу праздника, царившую во всех уголках и улицах Рио Ато в день, когда по улицам прошли грузовики с первым выращенным здесь экспортным грузом ньяху. В Панаме никто не ест этот продукт, но он хорошо продаётся на внешних рынках. Это тоже было уроком для крестьян, на этот раз о пользе правильного планирования производства.

В день моего знакомства с генералом он выступал, одетый в форму, перед тысячей новобранцев для батальона, который позднее получит имя «Батальон Освобождения». Я приехал за несколько часов до этого, чтобы меня тоже приняли в этот батальон. Меня постригли. Свою бороду я сбрил сам, не доставив им этого удовольствия. Меня одели в майку грязно-оливкового цвета, голубые джинсы, огромные боты, оказавшиеся мне велики, и довольно смешную кепку. Меня спросили, завтракал ли я. Я сказал «нет», и меня направили в столовую. Я был там, когда появился сержант и сказал, что меня приглашает генерал.

Со своей гражданской одеждой под мышкой я зашагал вслед за сержантом к площади, где выступал генерал. Сержанту же это показалось медленным, и он без лишних церемоний ударил меня по почкам и добавил, что на вызов к генералу надо следовать бегом. Я проходил военную подготовку в США в одном из полувоенных колледжей, где более-менее усвоил правила игры в армии, и побежал. Прибежал я на площадь изрядно измотанным.

Все мои тогдашние впечатления от этого – это маленькая трибуна рядом с флагштоком, рядом с которым он и стоял на трибуне, и огромное пространство, заполненное стоящими в молчании новобранцами. Впечатлений собственно о нём у меня не было.

И именно там, увидев меня, он перед лицом всех присутствовавших заявил: «Хочешь критиковать нас? Критикуй! Всё, что хочешь! Но изучи нас! Посмотрим, выдержишь ли ты службу! Посмотрим, застану ли я тебя здесь, когда вернусь!» Такая агрессия с его стороны мне показалось несправедливой. Я ведь не был ещё торрихистом, хотя и антиторрихистом тоже не был. А то, что он может не застать меня здесь, вернувшись из Аргентины, куда он уезжает, так это не он, а я могу его здесь не видеть больше. Неважно, что это бессмысленно. На его вызов я просто отвечу сейчас своим вызовом. Но сказать этого я не мог. Я еле дышал после изнурительного бега из столовой до площади. А говорить так и совсем не мог.

Пляж Фаральон сегодня. На месте домика генерала – Panama Resort Hotel «Playa Blanca»

Но уже тогда я подумал о его врагах – господах из Национального совета предпринимателей, которые скрытно готовились к удару, говоря, подобно Дон Кихоту: «Санчо, собаки лают, значит, пора скакать». Торрихос уже скакал, и правые, что поумнее, и меня в том числе, в полной мере отдают себе в этом отчёт.

Не генерал Торрихос привлёк меня в Национальную гвардию. Мне бы этого хотелось, и я бы гордился этим. Но это не так. Дело в том, что вначале я считал его просто ещё одним правым военным диктатором, которых в Латинской Америке было немало.

Я участвовал в университетской демонстрации протеста против путча 11 октября 1968 года, когда подполковник Омар Торрихос и майор Борис Мартинес, который не смог тогда понять смысла события, отстранили от власти президента Арнульфо Ариаса Мадрида, бывшего до того трижды президентом республики. Я вместе с другими оппозиционерами, такими как Карлос Иван Зунига, отличившийся тогда тем, что первым запел гимн республики перед зданием Ассамблеи – парламента страны, плакал то ли от слезоточивых газов, то ли от отчаяния, бессилия и унижения. Демонстрацию разогнали. Мы спрятались в госпитале Государственного страхования, избежав ареста. Я потерял свою работу в Университете и был вынужден уехать на работу в Гондурас. После возвращения генерала из Аргентины его образ для меня постепенно начал приобретать реальные очертания, но я ещё не понимал его до конца.

К тому же в это время моя жизнь преподнесла мне сюрприз: моя жена вышла замуж за американца. Годы спустя я часто шутя говорил генералу, что он должен мне всегда женщину, потому что из-за него моя жена оставила меня. Так что для меня антиимпериализм – это вопрос не только политики, но и личный вопрос.

Будучи в Гондурасе, я получил стипендию и на два года уехал во Францию изучать математику. В Париже я окунулся в мир искусства, кафетериев и вин. Сейчас я сознаю, что Париж был для меня отправной точкой поиска мной смысла и выбора пути в жизни, хотя бы и призрачного другого пути. Но я не нашёл там ничего. Была только ждущая вдали Панама. И я вернулся сюда, другой дороги для меня не было.

Вернулся снова в Университет и преподавал уже как профессор математики, а не философии, и ещё нашёл пристанище в кружке экспериментального университетского кино. Однажды с этой группой киношников я попал на военную базу Рио Ато для съёмок сельскохозяйственных работ студентов-волонтёров. Поскольку студенты приезжали на эту работу рано утром, мы приехали загодя, вечером предыдущего дня.

Нас разместили в одном из бараков на берегу моря, довольно комфортных, но мне не спалось, и где-то около 4-х утра я вышел покурить. Была дивная звёздная и приятно прохладная ночь, свежий и слегка переменчивый ветерок то и дело менял свою силу и направление.

Издалека, но не с моря, которое плескалось от меня в нескольких шагах, а со стороны, с порывами ветра и всплесками волн до меня докатился какой-то шум, который понемногу приближался всё ближе и ближе.

Когда наконец я начал слышать его лучше, этот шум оказался пением тысяч голосов новобранцев, недавно прибывших на базу. Они, ритмично попадая в свой солдатский бег трусцой, пели:

«Я помню 9 января, день расправы с моим народом в зоне канала, янки мне не нравятся, в Пуэрто-Рико их тоже не любят, во Вьетнаме их убивают. Янки, прочь. Go home. Ай мамита, мой флаг – в зоне канала, генерал, дай команду, мы войдём туда. Мы войдём туда и посеем там нашу независимость. Войдём и добром и силой, стенка на стенку: прогоним вражью силу! Независимость или смерть! Революция или смерть!..»

И вдруг я понял: именно сейчас, здесь, в эту звёздную ночь на меня обрушился тот великий судьбоносный поток того, который я хотел найти и не нашёл в Париже: поток, состоящий из смысла жизни, её ценностей, её интеллектуальных идей и энтузиазма…

Когда рассвело, я сказал моим друзьям по киногруппе Педро, Эноху, и Рафаэлю, что решил записаться в батальон новобранцем. Поделился с ними и своим сомнениями, смогу ли в свои 45 лет выдержать жёсткий воинский режим и суровые тренировки. В ответ они предпочли промолчать. Мимо нас в этот момент проходил майор Роберто Диас. И я подошёл и заявил ему, что хотел бы записаться рекрутом в батальон. Майор долгим изучающим взглядом посмотрел на меня и ответил, что проконсультируется на эту тему. И ушёл. Я решил, что на этом всё пока и окончилось.

Я привык и уже смирился с такими провалами, и порой хотел этого.

Однако на этот раз так не сложилось. Через полчаса майор Диас вернулся и сказал мне, что он посоветовался относительно моей просьбы с генералом и что тот «дал добро». Но с условием, что я сбрею свою длинную бороду парижского «клошара». Бороду, которая, как я считал, делала меня тем, кто я есть.

Уже потом я узнал, что генерал, когда ему доложили о моей просьбе, сказал, что, видимо, я ищу тему для нового романа. Действительно, в следующие месяцы военных тренировок ценного опыта и тем, которых обычно ищут авторы романов, я набрал немало. Однако, плохо это или хорошо, но я из-за уважения и к литературе, и к жизни стараюсь держать их подальше друг от друга.

Как часто бывало, моя несдерживаемая удаль и словесный понос приводили в итоге к нестыковке моих проектов с реальностями и их провалу. Я привык и уже смирился с такими провалами, и порой хотел этого.

Я записал на плёнку ту частушечную песню – импровизацию солдатской утренней пробежки. Потом, когда я поближе познакомился с этими пробежками по утрам, я увидел, что при этом офицеров и рядом не было. Так рано обычно вставали максимум сержанты и солдаты ниже рангом. Узнал, и что слова частушек не всегда бывают патриотическими гимнами. Бывают, особенно в начале забега, и шуточные тексты, и даже пошловатые, типа:

«В шесть утра с твоей сестрёнкой… Были с ней забавы, было это, было это в доме у Хуаны…»

Но потом, по мере того как тело и душа солдат разогревались, с их потом и жаром души вызревали другие слова, агрессивные и натурально политизированные в чисто народном стиле: «Без производства нет суверенитета! Без производства нет свободы. Да здравствует работа, свобода, революция!»

Однажды, когда я узнал генерала поближе, я поставил ему запись того песенного марша-речёвки. Он слушал, и в его глазах появились слёзы. «Это чьи же слова, кто их пел?» – спросил он. «Сержанта Санчеса из 6-го батальона», – ответил я. Он ничего не сказал, но на следующий день по дороге в аэропорт остановил машину у входа в казармы шестого батальона, вошёл в барак и спросил: «Кто здесь сержант Санчес?» После некоторой суеты сержанта нашли, и когда он предстал перед ним, генерал сказал: «Поздравляю Вас, сержант, у Вас очень хороший голос». И мы поехали дальше.

Такой была форма утверждения его мыслей и чувств среди солдат, которые поддерживали его и вдохновляли одновременно. С того дня генерал стал чаще говорить, например, о производстве. А ещё после этого случая всегда, когда я проходил мимо барака шестого батальона, солдаты предлагали мне пробежаться с ними, чтобы я записал их песни-речёвки для генерала. «Идите к нам, сержант, пробежимся вместе, сегодня мы придумали забавные словечки, пальчики оближешь», – говорили они.

Через несколько лет, не так давно, но когда генерала уже не было с нами, я участвовал в марше-пробежке с 5-м батальоном. И в речёвках мы называли его уже «мой генерал Омар». Тут есть некое лёгкое, но знаковое противоречие между официальным «мой генерал», принятым здесь, в военных кругах, и очень доверительным «Омар», что говорит об особом к нему отношении со стороны солдат.

И всё чаще они не называли его «Торрихос» или даже «генерал». А просто «Омар». Всё чаще звучало: «Омар говорил…», «как сказал Омар» и так далее… И имя, и мысли Омара, подобно одиноким или летящим широкими лентами птицам, как будто взлетали тогда над нашей колонной, а твёрдые удары наших солдатских бот о мостовую Форта Амадор, возвращённого от США Панаме, были подобны твёрдости и решимости политических решений, принятых им в отношении Зоны Канала. А в жизни я ни разу не назвал и не называл генерала по имени.

Никогда раньше я не думал ни с моральной, ни с политической точки зрения описывать мой опыт службы в Национальной гвардии рядом с генералом Торрихосом, как я это делаю сейчас. И делаю это без претензий на историческую правду. Или даже биографическую. Но поскольку я всё же взялся писать о личности исторического масштаба, даже детали его биографии имеют историческое значение. Потому что то, что для генерала было его биографией, для Панамы – история.

На базу в Рио Ато я прилетел в понедельник на моём самолёте и доложился дежурившему там капитану Эррера. Как я уже рассказывал выше, меня постригли, дали форму и направили на завтрак. Потом меня позвал генерал, который перед строем солдат своим «Посмотрим, выдержишь ли ты?», не отдавая себе в этом отчёт (а может, и понимая это?), одним этим вопросом развеял все мои сомнения относительно того, «выдержу или нет». Я решил выдержать.

Вначале я думал, что среди этих солдат, почти подростков, привлеку внимание к себе своим возрастом и положением преподавателя университета. Однако этого не случилось. Для них я был просто ещё одним новобранцем, хотя и в возрасте. Однажды, когда я спросил генерала, не странно ли ему видеть такого, как я, старика среди молодых, он ответил: «Такова жизнь». Меня же он на эту тему ничего не спрашивал, преподав мне таким образом урок из области «народной аристократии».

Мой статус преподавателя университета для них тоже не имел значения. Университетские культура и дела далеки от народа и беднякам почти не известны. А вот то, что у меня есть свой собственный самолёт, привлекло всеобщее внимание. Взлётная и посадочная полоса базы Рио Ато использовалась только двумя самолётами. Самолётом генерала и самолётом новобранца Мартинеса.

Аэропорт и город РИО АТО

На вопрос, почему профессор университета пошёл служить в Национальную гвардию, я имел заготовленным ответ: «Чтобы показать пример». Солдаты наверняка прокомментировали бы такой ответ в своём кругу так: «Ладно, пускай подаёт пример этим гражданским штафиркам. Пусть сделаются тут настоящими мужчинами». На что у меня опять был заготовлен другой комментарий: «Нет, сержант…, лейтенант…, капитан… – кто бы это ни сказал. – Я вижу этот мой пример для вас иначе. Это пример для вас: сделайте так же. Как я пришёл из университета служить в армию, так и вы: приходите учиться в университеты, чтобы изучать, например, математику, физику. Как говорится, “физика” на физподготовку и наоборот…» Однако никто мне таких вопросов не задавал. Никто не обратил внимания на то, что профессор университета пришёл служить солдатом в Национальную гвардию. До тех пор, пока однажды сам генерал не задал мне этот вопрос: «Ну ладно, почему же ты всё-таки пошёл служить в гвардию?» Я не мог удержаться от удовольствия использовать мой заранее заготовленный ответ: «Чтобы показать пример, мой генерал». «Хорошо, – сказал он, – пусть тогда твои друзья-интеллектуалы последуют твоему примеру, посмотрим, выдержат ли?» Именно такое предложение я и ждал. «Нет, мой генерал, я имел в виду обратное. Это пример не для них, а для вас, военных.

Пусть вы теперь, также как я пошёл служить в армию, поступали бы к нам, в Университет». На это он ответил совершенно неожиданно для меня: «А это хорошая идея! Скажи майору Диасу и своему Феллину, чтобы поменялись местами». Речь шла о сеньоре Феллино, декане факультета Наук Университета, и майоре Диасе – исполнительном секретаре штаба гвардии.

Я предложил этот проект майору и декану, но ничего, конечно, не получилось. Но всё же эта идея принесла свои плоды: из неё родятся Школа политподготовки Национальной гвардии, а позднее – Институт военной подготовки «Генерал Томас Эррера».

Но всё это было потом. В мои первые месяцы службы я и близко не приближался к Торрихосу. Видел его издалека на пути из аэропорта к дому и из дома в аэропорт. Иногда видел его профиль в окнах автомашин, всегда разных. А однажды он приехал на базу в автобусе, одном из обычных ярко раскрашенных и довольно древних городских, прозванных chivas. В тот раз это была, так скажем, chivita. Так что я долго не ощущал его физически.

Но однажды после полудня генерал вызвал меня к себе. Для меня это было очень некстати, потому что в тот день мои ребята достали где-то корову, и мы хотели зажарить её на пляже ближе к вечеру. Я мысленно уже был с моими товарищами на пляже, развлекаясь вовсю с мясом и напитками, но вместо этого очутился в доме генерала в компании кучи министров.

Когда я подошёл к дому генерала, он стоял в дверях и ел манго. Увидев меня, он сказал: «Входи. Хочу показать тебе, как управляют страной». В зале был министр труда Роландо Мургас. Не помню, был ли к тому времени готов новый Трудовой кодекс. Был там и министр экономики Николас Ардитта Барлетта, который через несколько лет, когда генерала уже не будет, станет президентом.

Когда мы вошли, Барлетта докладывал об экономике. Через некоторое время генерал прервал его и спросил меня, понимаю ли я что-то. Я ответил, что нет, потому что, во‐первых, не являюсь экономистом и, во‐вторых, потому что начал слушал его с середины. Тогда генерал сказал, что раз профессор университета не понимает доклада, то он – тем более. Приказал перевести доклад на испанский и объявил совещание закрытым.

Ещё не было поздно присоединиться к моим товарищам на пляже, поэтому я встал, чтобы уйти вместе со всеми. Однако мне не повезло, он попросил меня остаться. Мы вышли с ним на террасу, и он расположился в своём любимом гамаке.

Там он не спеша раскурил свою сигару и долго смотрел вдаль. Вообще он умел молчать. При нём молчание не было тягостным, не хотелось прерывать его ни словом, ни чем ещё, чтобы прервать его. Это молчание было как будто ценным само по себе, полно смыслом, мыслями, внутренним покоем.

Вдруг, как будто естественно продолжая уже начатый разговор, он спросил меня, как идёт моя учёба курсанта. Я ответил, что идёт хорошо, но не так чтобы уж слишком хорошо. На занятиях по истории я, подобно Китсу, который в одном из его красивых сонетов перепутал Бальбоа с Эрнаном Кортесом, назвал Васко Нуньеса Бальбоа Франциском, а на занятиях по арифметике путал десятые с сотыми.

Я, профессор университета, не был первым в группе, где только один новобранец закончил среднюю школу. Его в группе так и прозвали: «бакалавр». Отличился же я на стрельбище, на длинных утренних пробежках, а ещё тем, что несколько месяцев назад меня спасли, бросив мне спасательную доску в море.

Потом он спросил меня о дисциплине, и я ответил, что тут солдатам навязывают её слепую, механическую модель. «Так, – сказал я, – если сейчас сюда войдёт с солдатами офицер выше рангом и прикажет арестовать Вас, они, не колеблясь, повинуются приказу». На это он мне не ответил. Когда я вернулся к своим, праздник на пляже уже закончился. Мне сообщили, что «говядина была сочной, пальчики оближешь». На следующий день генерал поступил необычным образом. Вместо утреннего обхода батальона он вывел всех на ту же площадь, на которой я с ним познакомился. И произнёс речь, одну из самых лучших из всех известных мне его выступлений. К сожалению, я не записал её на плёнку, и никто не записывал её вручную.

Начиналась она так:

«Я знаю, что вас учат подчинению офицерам более высокого ранга. Однако учитесь отличать “ранги” от “иерархии”. Это разные понятия».

И дальше он начал приводить примеры, показывающие эту разницу:

«Ранг присваивается указом. Иерархии достигаются примерами.

Тот, кто имеет ранг говорит: “Идите”. Тот, кто говорит “Следуйте за мной”, имеет для этого “иерархию”.

Ранг сродни причине. Иерархия сродни необходимости.

Студенты, рабочие, крестьяне, дети … это иерархия для вас, приказы которой вы обязаны исполнять».

А закончил он речь так:

«В Панаме же высшей иерархией является ГОЛОД».

Эти слова стали для меня решающими. И их смысл, и их контекст. В них даны точные определения многих противоречивых явлений. После его речи генерал подозвал меня и попросил собрать комментарии новобранцев о ней. На следующий день я передал ему мой доклад об этом, в котором я довольно преувеличил их энтузиазм в отношении содержания речи. Я начал охранять его.

Потом много раз я убеждался, какое малое значение он придавал рангам, званиям. Точнее, он придавал этому значение, но справедливое. А вот иерархии в его понимании он придавал гораздо большее значение. Например, в наших с ним поездках, несмотря на то что я был сержантом, в странах, куда мы прибывали, принимающей стороне меня представляли в качестве офицера для связи в ранге майора, а иногда полковника.

Дело в том, что иначе я не смог бы на равных контактировать с офицерами принимающей стороны, если вообще это было бы возможно. Так, как это невозможно между крестьянином и латифундистом, например. В армиях стран к тому же отражаются и существующие в них классовые отношения, и они там даже подчёркиваются, чтобы показать, чьи интересы эта армия защищает.

Еда офицера в армии отличается от солдатской, и ест он в другой столовой. И для дерьма у них разные туалеты. Солдат должен беспрекословно и внимательно подчиняться офицеру вплоть до того, чтобы слышать команды «хозяина», даже изложенные шёпотом.

Поэтому, пока генерал был жив, я не хотел быть офицером, хотя, как профессор университета, мог бы претендовать на это. Я был в команде, а не среди группы «хозяев». И сначала рядовой, а потом сержант, я физически был рядом с генералом, ближе многих офицеров, хотя и не придавал этому значения. Вспоминаю всегда с улыбкой, как однажды в Мексике я сказал генералу: «Мой генерал, смотрите, охранник президента Портильо – в чине генерала…» На что он ответил как бы в шутку: «Да нет, что ты, не может быть…»

В другом случае, когда мы были в Ватикане на встрече с папой Пабло Шестым, наш посол представил папе генерала, а потом к папе начали подходить члены панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен был представлять папе членов панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен целовать ему руку.

Представлял папе членов делегации одного за одним генерал. Рони Гонсалеса, директора проекта медного месторождения Колорадо, он представил как министра горной промышленности. Такого министерства в Панаме вообще-то нет. Директора Национального банка Рикардо Эспирелья он представил как министра финансов. Такого министерства в Панаме тоже нет. А вот Фернандо Манфредо он представил правильно: начальник президентской канцелярии, так оно и было на самом деле.

Я стоял рядом с дверью, чуть поотдаль от остальных, полагая, что личная охрана не входит в состав делегации. Вдруг папа посмотрел на меня и, продолжая так смотреть, с трудом от груза своих лет, но двинулся ко мне. Я поспешил ему навстречу, поймал его руку, ожидая моего представлении со стороны генерала. И так как он молчал, видимо, постеснявшись назвать меня сержантом, я, вспомнив, что генерал не придаёт особого значения рангам, представил себя сам: Хосе де Хесус Мартинес, министр обороны.

Папа Иоанн Пабло VI – глава римской католической церкви с 1970 по 1978 г.

После этого мне протокольно оформили титул министра. В конце церемонии мы вновь построились в очередь за получением под вспышками фотоаппарата, вероятно, освящённого папой, памятного медальона её вручения. Я, зная строгости протокола и то, что официально не вхожу в состав делегации, сосчитал всех панамцев и количество медальончиков на столе, увидел, что для меня медальона нет, и потихоньку вышел из очереди.

Но тут какой-то тип в одеждах средневековья бросился ко мне, бормоча: «Prego… prego!..» Папа вновь посмотрел на меня, как бы начиная подозревать какой-то непорядок, и мне ничего не оставалось делать, как вновь занять место в очереди за медалькой, которой для меня там не было. Но тут, вероятно, папа вновь совершил чудо из серии сотворения рыбки и хлебов, потому что, когда настала моя очередь, меня ждала на столе моя последняя медалька.

Он сам был наглядной иллюстрацией различия между рангом и иерархией: он имел ранг бригадного генерала, иерархию Генерала Бедняков, как назвал его в одной из его песен Луис Мехия Годой. Однажды в одной из своих обычных поездок по стране в какой-то деревне к нему подошёл босой и без рубашки ребёнок лет восьми. Он сделал это то ли в шутку, то ли всерьёз, в такие годы тут и разницы нет. Он узнал генерала, вытянулся перед ним по стойке смирно и ладонью отдал ему воинскую честь. Генерал ответил ему абсолютно серьёзно всеми фибрами своей воинской сути, да так, что, когда я сейчас вспоминаю эту сцену, у меня комок подступает к горлу. Он отдал честь этому мальчугану так, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что он отдаёт честь своему вышестоящему командиру.

Когда закончился срок моей воинской учёбы, я, как и предупреждал всех заранее, подал в отставку. Однако кое-кто мне сказал: «Не оставляй меня одного…» Помню, как я стоял, ошарашенный этими его словами, под деревом и почти физически почувствовал свалившийся на меня огромный груз ответственности, который отныне не покинет меня никогда. Даже после его смерти. И более того, этот груз возрос после его ухода, и, мне кажется, он будет со мной до конца моей жизни.

Роль Национальной гвардии в политической жизни страны не отличается от роли в ней армий других латиноамериканских стран. Это репрессивный вооружённый аппарат государства, которое, в свою очередь, является политическим инструментом своих хозяев, владельцев средств производства и финансов. Мне нравится называть их именно так: «хозяева», а не «буржуазия» – термин, который они сами истаскали и заездили.

Они именно «хозяева». И в Панаме этот класс «хозяев» особенно силён, потому что пролетариат, который мог бы ему противостоять, здесь относительно слаб. Сама география страны определила нашу экономику как «экономику услуг», а не производств, создающих пролетариев.

Опираясь на эту вооружённую силу, панамские «хозяева», в отличие от «хозяев» других латиноамериканских стран, не видят для себя необходимости непосредственно руководить армией. Ни даже «олигархивать» её высшее командование, выдавая за генералов своих дочерей, делая их партнёрами в своём бизнесе и прививая им так свои классовые интересы. Панамские олигархи – это люди смехотворно надменные и преувеличенно высокомерные. Они всерьёз полагали, что идеология, привнесённая в панамское общество метрополией, так глубоко и успешно проникла в сознание военных, что те и так почитают за честь охранять богатства «хозяев» и саму идею святости их собственности.

Кроме этого, весьма существенно и физическое присутствие в Панаме вооружённых сил самого империализма, что даёт нашей буржуазии уверенность в своей безопасности, без того, чтобы стараться обеспечивать её при помощи своей армии. С начала века наши вооружённые силы в силу закона, навязанного нам американцами, являлись не более чем полицейским корпусом.

В 1925 году «хозяева» попросили и получили немедленную помощь американских вооружённых сил, утопивших в крови восстание панамских индейцев «куна», попытавшихся добиться независимости своей территории архипелага Сан-Блас.

Так образовались наша буржуазия без какой-либо национальной, патриотической приверженности и наши Вооружённые силы, которые были вынуждены вызревать и формироваться медленно, как бы питаясь «на хозяйской кухне» с весьма и весьма сомнительной независимостью от «хозяев». Но даже этой малой толики независимости хватило, чтобы при первой же возможности и в определённых исторических обстоятельствах появился Омар Торрихос и его офицеры «торрихисты».

Я сказал, что панамские военные были благодарными власти охранителями её собственности. Благодарными, хотя и не задаром. Но военным доставались, как косточки со стола, только доли от коррупционной части сделок. Главные же доходы, продукты легальной институциональной деятельности хозяев, т. е. грабежа, охраняемого государством при сохранении морали собственников, оставались полностью у них, «хозяев».

Коррупционные доходы военных содержат в себе по своей природе нелегальный «тормозящий» их элемент. Доходы же хозяев имеют оттенок (el acicate) триумфа и заслуживают аплодисментов системы, состоящей с ними в сговоре. Эти коррупционные доходы, которые система стимулирует, выплачивая им мизерные зарплаты, служит ещё и для направления внимания общества исключительно на них. И тут так называемые «моралисты системы» начинают критиковать эту коррупцию, играя роль английских пуделей, собак, которые лают, но не кусают.

Такое удобное и дешёвое решение в Панаме задачи распределения богатств, производимых народом, работало очень легко. С колониальных времён Панама была страной привилегий для торговцев. Это было хорошо на этапе преодоления наследий рабства и феодализма. Но потом такая специфика превратилась в свою противоположность.