Текст книги "Мой генерал Торрихос"

Хосе де Хесус Мартинес
Мой генерал Торрихос

О генерале Омаре Торрихосе

Он родился 13 февраля 1929 года в многодетной семье учителей в провинциальном городке в центре провинции Верагуас, Сантъяго. Когда ему было 9 лет, в городке произошло важное событие – открытие новой, так называемой Нормальной школы, где преподавателями стали в основном испанские эмигранты-республиканцы и покинувшие родину после неудачи с Народным фронтом чилийцы, т. е. люди левых политических взглядов. Они невольно и стали первыми политическими наставниками Омара, а их дети – его друзьями. Общение с ними, видимо, и было тем, что постепенно сформирует «стучащий в его сердце пепел» памяти об угнетённых и стремление к справедливости.

Омар учился хорошо. Рано, ещё в школьные годы, он узнал, и что такое физический труд: поработал в автомастерской. Военная карьера началась с училища в Сальвадоре, куда он поступил как один из 2-х победителей объявленного в стране конкурса на всего два выделенных правительством Сальвадора места для Панамы. С 1952 года он уже служит в Национальной гвардии Панамы, как называлась ныне уже не существующая армия Панамы.

В 1956–1958 гг. лейтенант, а потом капитан, он охранял жившего тогда в Панаме в изгнании экс-президента Аргентины Хуана Перона. В его военной карьере были и тяжёлые страницы подавления студенческих, крестьянских и индейских восстаний. В одном из боёв с панамскими партизанами в горах провинции Чирики он получает тяжёлое ранение.. Но никакие всё более высокие должности и звания, которых он добивается из года в год, ни учёба на знаменитых Высших командных курсах «Школы Америк», созданных США в зоне Панамского канала, не стирают обретённые им в детстве основы классового самосознания.

И первое, что он сделает, придя к власти в результате сознательно совершённого им 25 февраля 1969 года государственного переворота, – освободит из тюрем всех левонастроенных представителей интеллигенции, студентов, лидеров оппозиционных партий и партизан. И пригласит их к сотрудничеству. И очень скоро такое сотрудничество состоится.

Сначала в декабре 1970-го в форме поддержки генерала в подавлении попытки переворота против него правоконсервативного офицерства, а затем – многие годы – в форме участия многих панамских «левых» в его многолетней упорной работе за социальное и экономическое преобразование страны на принципах марксизма.

Он добился многого в этом деле. За годы его руководства удвоился объём панамского ВВП. Резко возросла роль государства в экономике: доля госсектора в ВВП поднялась с 3 до 20 %, производство электроэнергии возросло в 6 раз, доходы госбюджета увеличились в 2 раза, удвоилось количество школ и медицинских учреждений. Введено бесплатное образование всех уровней, 40-часовая рабочая неделя, обязательной для работодателей стала тринадцатая зарплата работников к Рождеству. Проведена аграрная реформа с образованием 147 кооперативов.

А 7 сентября 1977 года он выполнил одну из самых значительных поставленных им для себя задач: оформил договорённость с США о передаче Панаме суверенитета над Панамским каналом – важнейшим для региона и мира международного транспортного объекта.

Генерал был одним из уважаемых в Латинской Америке и в мире глав государств, одним из лидеров международного движения неприсоединения, объединявшего 119 стран. В Панаме был любим и признан, особенно в народной среде. Был скромным, доступным, простым и внимательным к людям человеком.

От его брака, заключённого им в его 25 лет с Ракель Познер, дочерью бизнесмена из США, родилось трое детей. Ещё трое детей родилось у него вне брака. Одним из них был Мартин Торрихос Эспино, занимавший пост президента Панамы с 2004 по 2009 год.

Об авторе

Хосе де Хесус Мартинес – панамский философ-марксист и математик, талантливый литератор, драматург и поэт, общественный деятель, публицист, кинорежиссёр и профессор Панамского университета, лётчик Национальной гвардии Панамы, один из личных телохранителей генерала Омара Торрихоса в чине сержанта, лихой мотоциклист, любитель карате, рома и весёлых вечеринок – так кратко и ёмко охарактеризовал его в своём эссе о нём аргентинский журналист Роберто Бардини.

Он родился в Никарагуа в мае 1929 года, закончил среднюю школу в соседней Коста-Рике, а во время Второй мировой войны – школу мореплавания в порту Марион штата Массачусетс (США), где научился и парусному спорту. Затем были Католический университет Чили и Мексиканский национальный университет, продолжение учёбы в Европе в двух европейских университетах: Комплутенсе де Мадрид и парижской Сорбонне. За 10 лет интенсивной учёбы он защитил две докторские диссертации: в области математики на тему применения математической логики и – философии на тему смерти в произведениях св. Фомы, научился говорить на 6-ти языках, включая латынь.

Говорят, что «учиться, писать стихи, прозу и любить женщин» он начал одновременно. Свою первую литературную премию он получает в 23 года в 1952 году в Испании за книгу «La Perrera», в 1961 и 1972 годах это будут премии им. Рикардо Миро (Панама) за драматургические произведения. Всего его перу принадлежат более 40 книг и поэтических сборников. В свои 40 лет он уже был известным не только в Латинской Америке поэтом, философом, марксистом, но и, ко всему этому, полным атеистом. Он обрёл в интеллектуальных кругах региона всеобщую известность как писатель и политик левой ориентации и вместе с этим трогательное имя – Чучу.

Когда в октябре 1968 года группа «патриотически настроенных военных» (как говорили тогда у нас) во главе с полковниками Омаром Торрихосом и Серхио Рамиресом совершила государственный переворот, свергла законно избранного на новый срок президента Арнульфо Ариаса Мадрида и провозгласила для Панамы новую политическую повестку дня, Чучу присоединился к протестному движению студентов, участвовал в демонстрациях против «незаконного захвата власти военными, известными ранее своими жестокими расправами с коммунистами и представителями других левых движений в Панаме. Был арестован и выслан из страны. Ненадолго обосновался в Гондурасе, где его приняли в Университете Тегусигальпы. Но, вскоре разобравшись в сути произошедших в Панаме событий, возвращается в страну и Национальный университет Панамы.

В Университете он увлекается кинематографией и принимает участие в съёмках фильмов студентами, объединёнными в студию Университетского экспериментального кино. Вместе с ними он снимает документальные фильмы о Панаме и реализуемых новой властью и лично Торрихосом проектах развития экономики и социальной сферы страны.

Но настоящий поворот в своей жизни он совершает в январе 1974 года, когда на своём личном самолёте приземляется на недавно возвращённой Панаме бывшей американской военной базе в местечке Рио Ато на берегу Тихого океана, где рядом с резиденцией Торрихоса базируется один из полков Национальной гвардии Панамы, и обращается к генералу с просьбой принять его в ряды Национальной гвардии в качестве простого «милитанте».

45-летний и хорошо известный генералу университетский профессор-диссидент сбривает свою бороду а-ля «клошар», проходит через все круги ада солдатских тренировок и испытаний под тропическим солнцем и ливнями рядом с 18-летними панамскими юношами и постепенно завоёвывает симпатию и доверие генерала.

Он, оставаясь в звании сержанта, становится его телохранителем, помощником, советником, переводчиком и доверенным лицом. По сути, работает вместе и рядом с генералом. Во всех его зарубежных поездках и на переговорах. Выполняет десятки порой секретных и деликатных его поручений.

Он встречается с Грэмом Грином и Гарсия Маркесом, Фиделем Кастро и Морисом Бишопом, Муамаром Каддафи и Иосипом Броз Тито, Томасом Борхе и Даниэлем Ортега, десятками известных и неизвестных никарагуанских, колумбийских, гватемальских и аргентинских геррельерос: партизан, борющихся в своих странах со ставленниками Империи, чтобы «изменить мир к лучшему»…

Случайно его нет рядом с ним в том коротком и трагическом 15-минутном незаконченном посадкой перелёте из Пенономе в деревню Коклесито – место уникального, любимого генералом народного сельхозпредприятия.

Он проживёт ещё почти 10 лет после того 31 июля 1981 года, дня гибели Омара Торрихоса. Уйдёт в отставку, но потом снова вернётся в Национальную гвардию в новом качестве – лейтенанта, создаст и возглавит Фонд им. Торрихоса, в 1987 году напишет книгу «Мой генерал Торрихос», перевод которой на русский осуществляется впервые. А в 1990 году напишет предисловие к вышедшей у нас, и уже в Российской Федерации, книге «Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала», написанной нашим легендарным героем тех «пламенных лет» Николаем Сергеевичем Леоновым о генерале Омаре Торрихосе.

Предисловие переводчика

Перевести и попытаться издать перевод этой книги – моя собственная инициатива и риск. В своей довольно долгой уже жизни, работая и на Родине, и в разных странах Латинской Америки, мне доводилось переводить с испанского на русский сотни страниц официальных бумаг, деловых писем, контрактов, бесед и переговоров. Позднее я увлекался переводами стихов и песен латиноамериканских авторов. Но целую книгу я перевёл впервые.

Зачем? Почему я решил, что это может быть интересно кому-нибудь, кроме меня, когда-то работавшего в Панаме, этой частичке уникальной и всё ещё во многом загадочной латиноамериканской цивилизации? Почему именно эту книгу я выбрал для перевода из длинного ряда других на испанском, стоящих на полке над моим столом? Попытаюсь это объяснить.

Я прочитал её впервые сразу, как только купил на одном из книжных развалов в Гаване в 2001 году – году 20-летия гибели генерала Торрихоса в так и не расследованной до конца авиакатастрофе над горой Марта в Панаме 31 июля 1981 года. У меня было 4 часа лёта по маршруту Гавана – Панама. Читалось легко, хотя порой автор-философ касался ранее неведомых мне понятий, и не всегда было просто понять его. Когда самолёт начал снижаться для посадки в аэропорту Токумен, я уже листал последние страницы книжки, а закрыв её, понял, что: а) Хосе де Хесус Мартинес – марксист; б) генерал Торрихос – обречённый на смерть великий экспериментатор, завлабораторией марксизма в Панаме; в) убийца генерала – ЦРУ США.

Это впечатление о книге и генерале потом дополнялось другими разными и полезными деталями и впечатлениями. Работая в Институте Латинской Америки, я не раз ещё возвращался по разным поводам к побережьям и горам Панамы, к её небоскрёбам, узнавал, познавал и удивлялся, писал статьи о Панамском канале, экономике и истории этой страны, с любопытством исследователя сравнивал её с ближайшей соседкой, совсем другой Коста-Рикой, где мне также доводилось бывать и работать. И всегда три главных моих вывода из этой книги воспоминаний «Чучи» о генерале оставались во мне и порой всплывали, как вещдоки то для одного, то для другого повода или вывода.

Одним словом, книжка запомнилась и вдруг стала для меня важной и значимой в первые месяцы этого года, когда разразился очередной и во многом необычный и ещё не ясный в сочетании с эпидемией коронавируса мировой экономический кризис. Смятение и неуверенность в будущем, крах идей глобализма и его либеральных принципов, отсутствие каких-либо рецептов приспособления быстро увеличивающегося количественно человечества к требованиям 6-го технологического уклада, к сужению этим укладом объёмов рынка труда, особенно труда средне– и малоквалифицированного, – это ещё неполный список проблем, которые он высвечивает.

Мировое антиглобалистское, антиимпериалистическое и в целом левое движение остаётся расколотым и не оснащённым универсальными и общими идеями сопротивления и приспособления к этим вызовам. Потерпели крах все попытки левых и левоцентристских экономистов и учёных найти позитив в зависимых от развитых в промышленном отношении стран моделях развития. Результат такого однобокого зависимого развития ясно виден и в России, где рынок многих видов производства и услуг практически захвачен иностранными инвесторами. Даже в сырьевом, экспортном секторе экономики.

Зашкаливает сознательно созданный глобалистами уровень неграмотности и безразличия людей, всё более заражаемых нарциссизмом, равнодушием к чужим бедам, отсутствием интереса к творчеству и деятельности вообще, к культивированию в себе традиционных семейных и морально-нравственных ценностей.

Всё это, смятение и неуверенность в будущем в условиях нынешнего кризиса пока ещё рождают противоположное ему движение, поиск решений, выхода из создаваемых каждодневной жизнью и более всего на будущее проблем. Рождают они и сопротивление загнанному в исторический тупик капитализму, который в лице его глобальных транснациональных структур и их слуг, в дьявольском согласии между ними продолжает уродовать мир и человека в нём.

Это сопротивление происходит порой в самых неожиданных и интересных формах. Об одной из таких форм сопротивления, происходившей в ещё не далёком прошлом в Панаме и Центральной Америке, и идёт речь в этом особом для мемуарной литературы труде весьма необычного для пишущей братии человека, каким был панамец Хосе де Хесус Мартинес.

Панама: вид с площадки у президентского дворца на деловой центр города на берегу Тихого океана

Глава 1
Я никогда не называл его по имени: Омар

В тот поздний воскресный вечер ко мне пришли Эльда Мауд с мужем и Пабло Коннабрава. Эльда – самая красивая из всех женщин, которых я знаю. Её муж – член Компартии (Народной партии Панамы – пер.), а Пауло Коннабрава – бразильский журналист, высоко ценивший генерала Торрихоса. Наш разговор не клеился, тянулся с дырами длинных пауз, с молчаливыми взглядами, которые эстетствующие поэты называют смущёнными, порой меня охватывало чувство стыда. Но постепенно во мне зрело и созрело решение пойти вместе с ними в Собор.

Там, в Соборе, недвижно встречало длинную людскую очередь то, что называлось останками генерала Торрихоса. Как адекватно этой реальности и точно это слово «останки», обычно применяемое в таких случаях как щедрая метафора! Потому что то, что осталось от генерала, было действительно просто смесью его плоти и костей.

Понятно, что без малого в два часа ночи в Соборе было немного людей. И если мои товарищи пришли ко мне, чтобы разделить со мной свою огромную боль, то и мне нужно было разделить свою собственную боль и с ними, и с другими людьми, выполнив этот традиционный ритуал.

Когда какое-то действо не является особо важным, нет весомых причин не совершить его. И поскольку этот католический ритуал также не имел особого значения, я уверен, что генерал Торрихос не возражал бы, чтобы его применили и по отношению к его останкам. Не было так уж особенно важным и это моё прощание с ним в Соборе. Но и именно поэтому у меня не было никаких оснований не прийти сюда. А ещё у меня была глубоко интимная, почти физическая потребность в этом.

Ведь каким бы нам ни казался обычным любой ритуал, это вовсе не означает, что в нём нет места для глубокого чувства. Это относится и к поцелую, и к ритуальным объятиям. В Соборе же меня охватило смешанное чувство скорби, неловкости и стыда, в котором только сожаление и скорбь были обозначены чётко. Остальные чувства были как бы размыты. Но они жили во мне, хотя я до конца не понимал ни их, ни откуда и почему они возникли.

– * –

Несколько месяцев назад мы с генералом, и Рони Гонсалесом, который почти всегда его сопровождал, и ещё с кем-то, не помню, с кем именно, летали в Коста-Рику на похороны их общего друга, худенького и маленького костариканца. Этот господин, который, кажется, был болен раком, говорил порой, комментируя свою болезнь, что предпочёл бы быть покойником в тот день, когда ему уже нельзя будет выпить бокал шампанского. Я не фанат шампанского, да и контекст этой фразы меня не радовал, но надо признать, что в этом было что-то от той гордой элегантности, свойственной тореро на корриде. После похорон все, включая и детей покойного, принялись довольно дружно и с видимым удовольствием пить.

Кафедральный Собор в Панаме

На обратном пути в самолёте я сказал генералу, что смерть другого человека воспринимается нами, ещё живыми, с чувством некого преимущества перед покойным, которое мы пытаемся стыдливо погасить в себе. Мы чувствуем, будто мы выиграли. По крайней мере, у покойного. И по той простой причине, что мы ещё живы: нам лучше, чем ему и всем тем, кого уже нет. Разве, например, великий Шекспир не поменял бы все свои творения на ещё одно утро на солнечном пляже у моря? «Я думаю, – сказал я, – что где-то тут прячется ощущение некой эйфории, стыдливо скрываемой, но присутствующей среди пришедших на похороны людей».

Генерал улыбнулся. Вероятно, подумал я, он увидел в этих моих рассуждениях замаскированную классовую неприязнь, поскольку умерший костариканец был очень богатым человеком. И тогда я рассказал ему, как однажды на одной из парижских улиц увидел потерпевшего аварию молодого парня-мотоциклиста, недвижно лежавшего на тротуаре в луже крови. Я остановился подле него в тот момент, когда по тротуару проходила мимо пожилая супружеская пара. Старик, плотно обнимая свою супругу, сделал всё, чтобы пройти мимо, не взглянув на умершего или ещё агонизировавшего перед смертью парня. Старуха же, не поворачивая головы, но искоса буквально вцепилась взглядом в мотоциклиста, и по её лицу в тот момент промелькнула дьявольская усмешка.

И на этот раз генерал промолчал. Но и не улыбнулся. И я знаю почему. Потому что допустить, что смерть ближнего является вашим триумфом, является наследным комплексом идеалистов, для которых материалистическая реальность является чем-то унижающим дух и потому её следует стыдиться. Это неверно. Это аморально и стыдно, но прежде всего неверно. Смерть близкого вам человека не триумф, а наоборот: личное поражение. Это что-то, что нас как бы уменьшает и предостерегает, как довольно точно сказал один английский поэт про звучавший на похоронах колокольный звон, который «звонит и по тебе».

Когда мы хоронили близкого соратника и друга генерала Асканио Вильяласа, смерть которого он глубоко переживал, я напомнил ему сказанное когда-то святым Августином, что если и когда умирает близкий и любимый вами человек, вас покидает и половина Вашего собственного «Я». И как бы Вы ни хотели пойти вслед за той половинкой, Вы не можете и не хотите делать этого, потому что одновременно чувствуете, что половина усопшего ещё живёт в Вас и что было бы жестоко убить и то единственное, что ещё осталась после его смерти. На меня произвело впечатление, как генерал ответил на эту витиеватую фразу, приписываемую святому Августину. Он посмотрел на меня молча долгим взглядом, и потом утвердительно кивнул. И теперь, когда он умер сам, вместе с частичками наших душ, эта мысль и слова святого Августина получили для меня полное подтверждение.

Однажды мы были с ним в Ливии. Там в Триполи, лёжа на кровати свергнутого ливийского короля Идриса в его бывшем роскошном дворце, генерал вдруг без видимых для этого причин заговорил о религии и жизни после смерти. Сказал, что религиозную веру он приобрёл ещё на груди своей матери и что она врезана в него, как лазерным лучом.

«Но вот во что я не верю, – сказал он, – так это в существование Бога. И в загробную жизнь после смерти тоже не верю».

Он не стал приводить никаких доказательств этого. И чувствовалось, что он в них и не нуждался. И если бы он их искал для себя, как я потом понял из других разговоров на эту тему, то они, эти доказательства, были бы либо морального, либо эстетического свойства, но никак не научного. Потому что можно думать, что плохо не веровать в Бога.Можно считать, что и самому Богу не хотелось бы вообще существовать. Но вот думать о научном обосновании Бога нельзя. Да и самой науке не интересно доказывать, что Бог не существует.

Тогда я промолчал. Из уважения к его серьёзному отношению к теме. И вспомнил своего отца, который, будучи нормальным католиком, когда понял, что смерть уже стоит за углом, превратился в атеиста. Подобно тореро, который кричит команде своих ассистентов: «Оставьте меня одного с быком», он попросил нас оставить его один на один со смертью. Что это? Отетственность? Гордыня? Или высшая эстетика?

Я не раз, мягко подшучивая над генералом, говорил, что он верит в Священное Сердце Христа, в существование Сан Мартина де Порраса и во Всемогущую Длань, но в Бога – нет. И он всякий раз, избегая улыбки, с задумчивым видом отвечал серьёзным: «Да».

Думаю, что этим он как бы утверждал удвоение своей Веры: одну он разделял со своим народом, вторая была Вера в этот народ. И ещё он культивировал в себе способность верить больше, чем способность узнавать через процесс познания. Я уверен, что если бы ему предложили выбрать по какому-либо поводу между знанием и верой, в большинстве случаев он бы выбрал Веру.

– * –

Против ожидания, число людей, приходящих в Собор, не убывало. Я не ожидал также, что вид его гроба для меня не оказался столь драматичным. Я вспомнил, как он шутил, бывало, что гроб будет его «пижамой из сосны». Теперь он был одет в эту пижаму. Я хотел подобраться поближе к гробу, но не смог протиснуться сквозь толпу, что его окружала. Я, его телохранитель, в обязанности которого всегда входило не допускать, чтобы его слишком тесно окружал народ, сегодня был не допущен к его телу тем же самым народом.

Траурный кортеж и прощание с прахом генерала в Соборе

И ко мне пришло сначала болезненное, а потом успокаивающее ощущение, что генерал сейчас уже не нуждается в почётном эскорте, он не принадлежит ни ему, ни Национальной гвардии, ни своим близким, ни даже самому себе. Теперь он принадлежит этому народу. Сейчас уже только ему, народу принадлежат эти останки его плоти и скелета, осколки костей… всё то малое, что физически осталось от него.

А также ответственность и честь сохранить в своей памяти и сердцах его идеи, его образ, его глубокое революционное политическое содержание, с тем чтобы рано или поздно вновь поднять его знамя революционной борьбы. Пока же этот народ, плотно окружив его останки, эгоистично и даже нагловато так и не позволил мне подойти ближе к нему.

Примерно через год после гибели генерала в Панаму приезжал Рикардо Лара Парада – один из колумбийских партизан: геррельеро, которого он очень ценил, как олицетворявшего в себе зримо и конкретно достоинства и черты латиноамериканского революционера. Случилось так, что однажды генерал спас ему жизнь, и теперь Рикардо попросил меня пойти с ним на могилу его друга.

В то время могила генерала находилась ещё на кладбище района Чоррильо. Это позднее его перезахоронят на территории близ мыса Амадор, рядом с полем для игры в гольф, где раньше располагалась американская военная база. Это определённо выглядело в некоторой степени символичным, но фактически к нанесённому ему унижению смертью этим переносом генералу было добавлено ещё два унижения. Во-первых, тем самым его похоронили на территории врага, который ещё и играл в гольф рядом с его могилой. И во‐вторых, это было сделано якобы потому, что это ему понравилось бы. Но я думаю также, что за этим, по крайней мере частично, были и враждебные намерения убрать его могилу из населённого простыми людьми городского квартала, рядом с которым его похоронили, и таким образом вообще отдалить его подальше от народа, чтобы затруднить ему посещение могилы генерала, сохранение памяти о нём и о его деятельности.

На кладбище Чоррильо было жарко. Жужжали обычные здесь москиты. Двое дежурных у могилы солдат вели себя вольно и болтали о чём-то со стоявшим рядом мальчишкой. Герардо, или, точнее, Герардо Мартинес, так звали в Панаме Рикардо Парада, привыкший, видимо, и к смертям, и к похоронам у себя на родине, болтал непрерывно о том, на чём я не мог тогда сконцентрироваться. И говорил он об этом всём с такой естественностью, которая для меня в те минуты была неприемлема.

Мемориальный мавзолей с прахом генерала в парке Амадор