Текст книги "Мой генерал Торрихос"

Глава 4. Совещание в Фаральоне

Когда он встречался с послами, министрами и другими посетителями для консультаций и просто бесед, он принимал их без вариантов всегда в своём гамаке. Он перенял эту привычку от индейских касике.

Но когда он встречался с теми же касике, он принимал их, сидя на стуле или в кресле. И не перед ними, а вместе, среди них, вокруг воображаемого круглого стола.

На одной из таких встреч три касике и сопровождавшие их индейцы, всего в составе 9-ти человек, вели переговоры с командой правительства в составе трёх министров с более многочисленной, чем индейская сторона, группой помощников. Но чувства неравенства сил не было. Потому что, если бы вдруг случился конфликт, не было сомнений в том, что генерал будет на стороне индейцев.

Это были индейцы куна из провинции Сан-Блас. Двое из них были переводчиками. А один касике якобы не понимал по-испански. На самом же деле он понимал его.

Я внимательно смотрел на то, как он покачивает головой, когда говорил генерал, как это бывает, когда бессознательно слушают и понимают аргументацию собеседника. Никто бы не смог меня убедить, что он не понимает генерала. Он понимал.

Однажды на одной такой встрече с касике из провинции Байяно был посетивший тогда нас друг генерала и мой друг английский писатель Грэм Грин.

Рядом с касике сидел его переводчик, переводивший ему всё с испанского на язык куна. Этот касике тем не менее живо реагировал на шутки Грэма ещё до того, как услышит их перевод, и в одном случае даже поправил переводчика.

Грэм Грин сказал мне потом, что даже на встрече с английской королевой он не чувствовал в атмосфере такого веса традиций и торжественности.

Они, эти индейцы, не туристы в этом мире, они его населяют, его часть. Туристы – это те, кто приезжает фотографировать их, они приходят откуда-то и уходят куда-то, они торопятся, стремятся увидеть побольше…

Мир вокруг может стать для них «огромным и чужим», как сказал один перуанский поэт, но только тогда, если у них украдут его. Но по законам природы этот мир всегда остаётся их миром.

И наоборот, бывает, что живут люди без своих культурных традиций, без традиций, без перспектив, живут деньгами и только. Как-то я услышал вот такой диалог между мужем и женой из нашей панамской буржуазной элиты на туристическом о-ве Контадора: «Дарлинг, где наши чилдрен?» – «Они в свиминг пуле купаются…»

В Ливии, где я был перед поездкой туда генерала, я попытался заговорить по-английски с Каддафи. Я знал, что он жил и учился в Англии и, разумеется, свободно владеет этим языком.

Однако Каддафи, подобно тем нашим касике, притворился, что не знает английского, и настаивал на использовании его переводчика.

Помню очень хорошо этого переводчика, потому что во время визита генерала он тоже работал с нами. И помню, что он погиб потом в сбитом вертолёте, в котором, как предполагали, должен был лететь и Каддафи.

Когда Рейган недавно организовал бомбардировку дома Каддафи и смог убить только его шестимесячную дочь, он продолжил уже обветшавшую североамериканскую традицию. Ведь Триполи упоминается ещё в гимне американских морских пехотинцев, для которых этот город ещё в прошлом веке был сладким подарком для империалистических бандитов.

Плотина и энергоблок ГЭС «Байяно». построенной при содействии югославской фирмы «Энергопроект»

Ну что ж, зато в гимне сандинистов есть намёк на североамериканских империалистов, где они названы врагами человечества. И ещё важно знать, что морщинистое и ужасное лицо Рейгана – это и есть лицо империализма.

Но вернёмся к встрече с индейцами. Темой встречи было невыполнение правительством обязательств по выплатам им за ущерб в связи с затоплением части их земель водохранилищем ГЭС «Байяно». Платежи были просрочены на два месяца.

«Что было бы, – сказал один из касике, – если бы ваши чиновники не получили свою зарплату хотя бы за полмесяца?» Все промолчали. Отвечать на этот вопрос не было нужды.

«У нас нет оружия, – сказал другой касике, – но мы готовы отдать наши жизни, чтобы защитить наши земли и наши права».

«Не говорите со мной так, – ответил генерал. – Вы говорите это так, как я порой говорю с гринго. В этом нет нужды».

Генерал знал, что слова касике не были сотрясением воздуха шаловливыми детишками. Они в прошлом такие слова превращали в дела. Один из присутствовавших на встрече касике юношей был участником индейского восстания в 1925 году, когда индейцы архипелага Сан Блас начали войну за независимость и отделение от Панамы.

Да и сам генерал во времена олигархических правительств однажды командовал операцией по вооружённому подавлению мятежа индейцев в провинции Кокле. Реки крови не пролились тогда только потому, что тогда ещё капитан Торрихос вступил в переговоры с индейцами и достиг нужных договорённостей.

Вопрос земли очень важен для индейцев и ощущается ими как бы слитно со своим положением в пространстве. До такой степени, что в одном из индейских наречий «я» означает «здесь», «ты» означает «подле меня», а «он» – это «там». Пространство, а не время, как это происходит в западной концепции, для них служит окном для познавания реальности. В этом есть что-то общее с многоцветьем и рисунками знаменитых вышиванок куна – «мол», так контрастирующих с однообразием и примитивизмом их музыки и танцев. Это нашло своё отражение и в мировоззрении Торрихоса, связанном в большей степени с пространственным мышлением (географией), чем со временем (историей). Со временем связана история, музыка, арифметика, и жизнь во времени течёт как река. В пространстве же есть география, живопись, геометрия, а смерть в нём подобна недвижной скале.

Некоторые индейцы, особенно молодые, понимают, что их земля и они сами – это не только Сан-Блас и Байяно, а вся территория страны. И что они панамцы, а не только индейцы.

Но для стариков всякие переселения трудны и болезненны. Мне рассказывали, что жители одного из индейских поселений, которое подлежало затоплению и которое должно было быть переселено на возвышенные места, потребовали перенести вместе с ними и всё деревенское кладбище. И пришлось перевозить и перезахоранивать тела умерших.

Когда стороны договорились относительно платежей, между генералом и касике Байяно возник спор относительно порядка их осуществления. Генерал предложил касике взять деньги наличными и вертолёт, чтобы он лично привёз их на место. Генерал добавил, что тем самым он повысит свой авторитет.

Женщины куна в праздничных нарядах

Однако касике настаивал на том, чтобы деньги привёз сам генерал, с индейской мягкостью намекая, что это для генерала было бы важнее повышать свой авторитет среди индейцев.

В конце концов касике одержал победу, хотя генерал спас свою честь тем, что поручил это дело министрам и их чиновникам, которым больше всех необходимо поднимать свой авторитет и уважение в народной среде.

Затем возникла для обсуждения другая, внутренняя для индейцев проблема, с которой они столкнулись: проблема их молодёжи. Ширится полоса разногласий и даже разрыва между молодым и старшим поколениями индейцев. Ширится с каждым днём всё больше и больше. Это противоречие становится уже опасным политически, потому что молодые куна не согласны с представлениями и понятиями старшего поколения и хотят власти.

Архипелаг Сан-Блас: 4 из 360 островов и островков

Это обстоятельство носит исторический, а не биографический или личный характер. Можно сказать, что молодые индейцы старше своих предшественников, потому что менталитет последних остался примитивным и похожим на детский.

При этом я говорю это, не обесценивая его, не имею в виду, что это плохо. Скорее наоборот.

Антропология открыла и выявила многие детские черты в поведении примитивного человека. Есть такая фраза: «Они как дети, но потому и опасны, и гениальны». Или, если предпочитаете другие характеристики: «они как дикие звери», или «это маленькие каннибалы»…

Это как упавший на пол ребёнок начинает бить по полу ногами, полагая, что пол виноват в этом, что пол заслуживает наказания и имеет душу, и чувствует эти его ответные удары и наказание за это. Исследователи примитивного человека, приматов называют это явление «анимизмо».

Кто сомневается, что живыми являются дующие над архипелагом ветра или нежные его воды, прозрачные днём и доисторически чёрные по ночам… Или сельва Байяно, полная скрипов, шорохов и шёпота деревьев на ветру и вдруг взрывающаяся криком встревоженных чем-то улетающих прочь птиц? Здесь воплощается то, что называется мир, полный богов. Или Мир, полный духов, призраков и колдунов.

Как-то, когда мы летели с генералом над швейцарскими Альпами, он сказал, что если верна теория сотворения мира, то, вероятно, бог, создав сначала нашу природу, наши Анды, реки и сельву, стал лепить Европу из того, что у него осталось. С её горами, похожими на картинки почтовых марок, с её излучающими идиллию речушками, и вообще остальную одомашненную тут натуру, будто подготовленную для туристов и их фотоаппаратов.

Наша же природа, в отличие от европейской, производящей впечатление сделанной, сшитой по заказу, по масштабу-размеру живущих тут людей, – другая. Если Библия писалась бы у нас, то надо было написать, что сначала был шум и звуки сельвы, могучих дождей и тропических водопадов, что здесь, будто из глины, однажды вылепился человек, и он создал Бога. Но когда увидел его, он ему не понравился, и он сделал другого, который ему тоже не понравился, и потом ещё другого, и опять не понравившегося, и так сотворил ещё и ещё, и все они ему не нравились. И он сдался и решил разбросать сотворённых им божков по всем рекам и горам. Запрещённым плодом тут было бы, конечно, манго. А раем было бы место, где нет москитов.

Поэтому «примитивный» для меня не означает нечто уничижительное. Так лучшее в греческой живописи написано в стиле примитивизма. И всё же как преодолеть эту пропасть между поколениями, когда с одной её стороны стоит колдун-знахарь, а с другой – молодой куна – доктор?

Министр здравоохранения, присутствовавший на совещании, выступил и обвинил одного из касике, что тот запретил врачам проводить вакцинацию в его районе в знак протеста за просрочку компенсационных платежей.

Это вот впрямь по-детски – наказать себя, желая наказать другого. Это как, думая, что тебе хотят сделать плохо, в «отместку» рвать на себе волосы. То есть не дадим себя вакцинировать и заболеем «на зло тебе»…

Есть что-то от самонадеянности в том, как мы любим детей, имеющих на то безусловное право, но с индейцами иначе, индеец лишён привилегии полагать, что он имеет такое право на любовь.

И касике устыдился своего поведения и сказал министру, что согласен на вакцинацию своего населения. Всех, но только не беременных женщин.

Министр ответил, что есть специальная вакцина для таких женщин. Но касике был непреклонен. Его поражение не должно было быть тотальным.

В итоге совещания всем было ясно, что касике несколько отступили со своих позиций. Однако они хотели достойного отступления.

И тут один из касике вдруг выдвинулся в центр навеса, под которым мы сидели, и прочитал нравоучительную лекцию об индейских обычаях, об их знаниях в области музыки и математики, которую он называл искусством парабол, об их искусстве бороться с эпидемиями, и сделал это с какой-то печалью в голосе, будто показывая, что ему грустно терять такую сокровищницу тайн.

А затем произошло нечто совсем экстраординарное. Другой касике, чтобы блеснуть своими магическими способностями, встал и заявил, что он может сейчас вызвать сюда под навес змею, и бросил вызов генералу, сказав: «Попроси меня позвать её!» Генерал молчал.

Тогда он сказал это ему ещё и ещё раз: попроси меня, попроси меня, – агрессивно и показывая пальцем на середину пола, кричал он.

«Попроси меня!» Я думаю, что мы все испытали страх, что он действительно может это сделать после просьбы генерала. Однако генерал сказал:

«Пожалуйста, не вызывайте её». И касике после короткой паузы остановился и вернулся на своё место, шумно дыша и всё ещё взволнованный…

Потом я спросил генерала, боялся ли он, что индеец действительно вызовет змею. Он ведь всегда стремился разделять народные верования и даже заблуждения. Он ответил мне: «Да, я боялся… боялся, что у него это не получится».

Да, индейцы уступили и отступали, но хотели сделать это отступление достойным. Иначе не объяснить, почему же они продолжают посылать своих детей учиться в университеты и за границу. Один из касике сказал, что скоро двое их юношей поедут на Кубу для изучения агрономии. Когда генерал спросил, а не боятся ли они, что ребята вернутся с Кубы с другими идеями в голове, касике спокойно ответил, что нет, не боятся. Я думаю, потому что то, как живут куна, это весьма похоже на коммунизм. Только их коммунизм – коммунизм примитивный, и не в смысле «недоразвитый», а в смысле «первый».

Другой касике сказал, что и кубинцы могли бы посетить их с визитом, сказав это с задорной, но осторожной улыбкой, мало ли как, на всякий случай, это мог бы понять генерал. И продолжил, что куна доверяют кубинцам и заинтересованы в помощи для борьбы с зашкаливающим голодом и опустошающими архипелаг болезнями. Они отступали, но тщательно и надёжно свернув свои флаги.

Чувствуя это, генерал, как бы ободряя их в этом отступлении, спросил змеиного мага, чем бы ему полечить приставшую к нему упорную простуду. Тот охотно дал ему рецепт настойки на травах. Наш министр здравоохранения, хороший медик, которому бы не помешало в этом случае проявить побольше такта и дипломатии, не удержался и начал шептать генералу, чтобы тот был осторожнее с этими индейскими знахарскими рецептами. Но генерал ответил ему: «В прошлый раз ты меня с гриппом отправил в госпиталь, а толку не было. Позволь ему полечить меня дома». И ободрённый касике прописал генералу ещё и рыбий жир.

Они уступали, но уступали медленно, с достоинством. С большим достоинством, свойственным аристократам духа.

И совсем недавно касике Явикиликинья, отец одного из тех касике, которые принимали участие в том совещании с генералом, продолжал яростно бороться против школ и учителей на архипелаге как источников коррупции.

И я думаю, что Явикиликинья прав. В конце концов, он выступает здесь против буржуазной культуры, провозгласившей себя частью знаменитой игровой культуры Человека – homo ludens (Йохана Хёйзинга. – пер.). Культуры, преподносимой как развлечение, в формах, которые никогда не смогут понять те, которые не играют всерьёз, которым вообще не до игры и для которых в жизни нет места лжи.

И хотя это может показаться парадоксом, но и это тоже детское восприятие. Взрослые называют «игрой» то, во что играют дети, но на самом деле дети не играют, по крайней мере в той степени, в которой их игру представляют взрослые. Ведь ела же, как настоящий, тортик из песка, который вылепила однажды, играя на пляже, моя пятилетняя дочка.

И прав был Явикиликинья, когда говорил, что мы экспортируем на их архипелаг ввезённую нами из капиталистической метрополии культуру в форме разных жестяных банок, изобретённых и спроектированных для того, чтобы эксплуатировать толпу. И индейцы это знают.

Много лет назад, когда я ещё молодым студентом учился в Париже, один перуанский индеец в Лувре вошёл в зал, где находилась картина Леонардо да Винчи «Джоконда», и запустил в неё камнем. С ненавистью, потому что влюбился в неё.

Сын Явикиликинья, защищая мировоззрение отца, сказал тогда на встрече: «Вы колонизованы ментально». Генерал в ответ кивнул в знак согласия с этим заявлением и добавил: «Кокаколисадос».

«Создавайте свои группы давления, – сказал индейцам генерал. – Так, как это делают студенты, негры и белые, как коммерсанты – торговцы на о-ве Контадора. Вы не экспонаты для туристов, не фольклорные группы, вы – объекты истории. Стройте свои народные тюрьмы и бросайте туда чиновников, которые не выполняют свои обязанности, или привязывайте их к деревьям. Вы неотъемлемая часть панамского народа».

Это не были советы генерала этим людям. Это были просьбы руководителя, которому это было нужно. Именно так его поняли индейцы, втайне удовлетворённые тем, что они, пришедшие что-то просить генерала, уходят от него, удовлетворённые тем, что он просит их дать ему.

В конце совещания обсуждалось назначение третьего касике провинции. Первый касике Эстанислао Лопес достиг преклонного возраста и собирался уйти с поста. «Но проводите его со всеми почестями», – попросил индейцев генерал. И он напомнил всем присутствовавшим красивую аналогию, которую ему несколько лет назад говорил сам Эстанислао: «Рано или поздно люди должны уходить, но так, чтобы их не выталкивали, а выносило плавно на берег, подобно тому, как волны и приливы медленно выносят на берега океана останки древних деревьев».

Вероятно, и он хотел бы уйти из жизни таким же образом, а не разодранным на части и полусгоревшим, как это сделал враг.

Глава 5. Мой генерал Торрихос

Мировоззрение генерала Торрихоса не было сформировано чтением, как и не было предназначено для этого. Главным источником информации для него был жизненный опыт, реальность, а ещё контакты и беседы с людьми, которые буквально тонут в своих проблемах.

Он буквально оплодотворял свои идеи опытом, потому что его контакты с реальностью были актом любви и безусловной самоотдачи. Такие совещания, какое он, например, провёл с индейцами, также как множество других встреч, которые он называл «патрульными проверками», тонизировали его отношения с народом в форме отношения «человека-субъекта» с равным ему «человеком-субъектом», а никогда – как «субъекта» с «объектом». И не на «ты», а на «вы», потому что не он, а представители народа были для него авторитетом.

И говорил он с народом на его языке, и думал вместе с народом, а не для него. В результате народ хорошо его понимал. Такое его поведение было, однако, сознательным и тщательно выверенным, и ему приходилось быть очень аккуратным, чтобы это не выглядело искусственным.

Его происхождение весьма скромное, крестьянское. Его родители были учителями в деревенской школе. Поэтому его «крестьянские» язык и акцент были всё же больше культивированы в нём, чем наследованы. Так что по шкале ценностей они даже выше природных.

В посёлке Фаральон, где он жил, был рыболовецкий кооператив. Генерал всегда, когда это было нужно, поддерживал рыбаков. Но однажды рыбаки обнаружили, что вместо рыбалки можно легче и выгоднее зарабатывать тем, что покупать рыбу с судов – креветколовов, которая попадалась там в сети вместе с креветками и была им не нужна, а потом перепродавать её. Так они из рыбаков превратились в спекулянтов. По понятиям иерархий рыбак выше спекулянта, но спекулянт зарабатывает больше. Рыбак – это поэт. Спекулянт – коммерсант. И это не могло не породить трения между рыбаками и генералом. Но не больше.

Рыбаки, превратившиеся в спекулянтов, создали свою бейсбольную команду и попросили у генерала купить им форму. Генерал отказал им в этом. Тогда они, играя без формы, разгромили известную команду «Macho y Monte» и, увидев после матча генерала, смеялись ему в лицо. Потом играли с «Sexta Compania», тоже выиграли и опять смеялись над генералом.

Генерал предложил им встретиться с командой одной из частей его Национальной гвардии, расквартированной в Колоне, при этом пригласил туда игроков-профессионалов. Рыбаки согласились и проиграли. А генерал спас свою честь. Рыбаки, однако, начали спорить, указывая генералу, что в команде противника не все были военными, потому что многие там были с усами. «Ну и что? – смеялся на этот раз генерал. – Это были ребята из нашей G‐2…»

В таком же контексте братских отношений и в духе на «ты», но в итоге с уважением упомяну и случай с одним из рыбаков. Высокий, смуглый, худой, он каждую субботу шёл в церковь из своего дома по пляжу мимо дома генерала, и всякий раз, если генерал был на террасе, он довольно сухо приветствовал его: «Добрый день, генерал». Именно так. А не «мой генерал». И генерал ему отвечал: «Добрый день».

Однажды где-то в пять вечера этот парень возвращался из посёлка домой абсолютно пьяный, еле передвигая ноги, и, поравнявшись с домом генерала, закричал: «Генерал Торрихос!» И когда генерал повернул к нему голову и увидел его, закричал: «Генерал, сукин сын!» В ответ генерал резко встал из гамака и сказал ему в ответ: «Это ты сукин сын, пьянь сраная».

Появилась охрана генерала. Но он, конечно, её остановил. А парень, увидев охрану, продолжал в том же духе: «Иди сюда! – кричал, приняв позу боксёра. – Иди, иди сюда вместе с твоей охраной, montonero…» В итоге парень, конечно, был вынужден уйти, испортив генералу настроение.

На следующий день, как обычно, утром в субботу, этот рыбак вновь проходил мимо дома генерала. Шёл с мрачноватым видом и, увидев генерала и повернув к нему своё обожжённое солнцем лицо, сказал: «Добрый день, генерал». Генерал помедлил, но потом спокойно ответил: «Добрый день».

– * –

Это уважение к Человеку как к личности, отношение к каждому с таящимися в нём неизвестностями, непредсказуемыми опасностями и прелестями он предпочитал объективному обобщению. Что до объективности, то он отдавал это в работу технократам. Поэтому он всегда воздерживался от восхищения фольклором, притом что в Панаме он один из лучших в Латинской Америке.

Народ был для него существом действия, «видящим оком», а не предметом воздействия или даже восхищения. «Это око, что видит тебя, а не глаза, в которые смотришь», – эти слова Антонио Мачадо любил повторять генерал. Антонио был его поэтом. Не знаю, как и откуда он познакомился с его творчеством. Возможно, через Фелипе Гонсалеса.

Ему нравились фестивали в Чангмарин, песни и голос Пилле Койядо там. И нравились так, что он пел их вместе с ним всем своим существом. И всегда его отношение к народу было выражено отношением конкретным, субъективным, здесь и сейчас, а не вообще. Он уходил от объективного и научно-холодного восприятия народа с его насущными проблемами, от этого общенародного молчаливого вопроса в бездонных глазах бедности.

Поэтому он порицал левых художников, поэтов и более всего кинодеятелей за то, что они подчёркивали нищету народа, изображая беззубые и морщинистые лица, вздутые животы и т. д. потому что они изображали тем самым только это безобразие бедности, а не саму бедность. Бедность – понятие абстрактное, и её так не покажешь. И генерал Торрихос видел бедняков красивыми, в том числе и красивыми физически. Так однажды в Коклесито, окружённый очаровательными местными ребятишками (тут, правда, был элемент «засады»: эти дети благодаря ему уже пили регулярно молоко), он сказал: «Это ошибка – подчёркивать безобразие нищеты, потому что нищета бывает там, где бедность, но не всегда бедность – нищета».

Поэт Антонио Мачадо

Нельзя полностью отрицать, что его позиция никогда не рассматривать народ как некую научно рассматриваемую общность, помешала ему найти решения, уже разработанные и показанные в многочисленных социологических, экономических и политических трудах. Для него приоритетным было представление о том, что всякая проблема производит своё собственное решение. Он не считал, что существуют базовые общие проблемы, имеющие одинаковые базовые решения.

«Друзья» – «враги» Торрихоса использовали эту его достойную позицию, чтобы объявить, что наша панамская нищета имеет свою оригинальную специфику и надо находить, соответственно, оригинальное решение для борьбы с ней.

Но нет ничего оригинального в голодающем ребёнке. Голод – он и есть Голод повсюду в мире.

Возможно, что экономические и политические взгляды генерала диалектически колебались между разными мнениями, но он знал точно, что при социализме проблема голода имеет своё решение. Потому что не Бог сказал, что между нами всегда будут жить бедняки. Это сказал Дьявол капитализма. «А голода можно избежать, правильно распределяя всё то, что имеем», – писал генерал Торрихос.

Однажды генерал принимал одного колумбийца и вдруг вызвал меня. Я вошёл в гостиную. Гость встретил меня, потрепав по голове, и сказал: «Здравствуй, ну как ты, Карлито?» «Какой Карлито?» – спросил я.

«Ну как же, Карл Маркс», – смеясь ответил он. «Для меня он не Карлито, – ответил я, – а Дон Карлос…» Генерал дал понять, что такой мой ответ ему понравился, и он пригласил меня присоединиться к беседе.

Колумбиец вовсю, с насмешками и иронией, с вызовом атаковал идею социализма и, в частности, кубинский социализм. Генерал слушал его молча. Неожиданно он, взглянув на часы на запястье, сказал: «А ведь уже 11 вечера. В этот час не все панамские дети легли спать, поев что-либо. И не все колумбийские дети легли спать сытыми. Но все кубинские дети уже получили все свои ежедневные три порции». После этого он встал и пошёл в спальню, оставив меня один на один с тягостным молчанием и колумбийцем, лицо которого и без того, чтобы смотреть на него, излучало стыд.

Тип «социализма», о котором он говорил и хотел для Панамы, был компромиссной смесью между наукой, реальностью и его субъективизмом, которую он объявлял «своим аспирином» для лечения страны. Правда, позднее он перестал называть это своим аспирином, признав это неточной метафорой. Стал говорить просто о хирургии, и даже не о своей собственной. Говорил, что лечить надо от рака, а не от лихорадки. Он становился с каждым днём всё более опасным. Однако он никогда не отказывался от своего субъективизма.

Через призму этого субъективизма нужно рассматривать его дружбу с певцом Даниэлем Сантосом, с никарагуанским композитором и видным сандинистом Карлосом Мехия Годоем, с которым вместо серьёзных бесед о шедшей тогда в Никарагуа партизанской войне мог весь вечер вспоминать старые болеро и о Бэнни Море. Со священником поэтом-сандинистом Эрнесто Карденалем, с которым любил читать вместе его, на мой взгляд, ужасные поэмы, многие из них он знал наизусть, например, «El duelo de canada» и «Brindis del Bohemio».

Карлос Мехия Годой

Эрнесто Карденаль

Карденаль искал в своих стихах «вдохновение» для своей священной войны, он посвящал их генералу, думаю, в том числе для того, чтобы вдохновлять его на большую щедрость в её поддержке. Я говорил этому поэту: «Слушай, скажи правду… Скажи ему, что это старые, залежалые стихи». «Неправда, – отвечал он, – они свежайшие…»

Но поэтом, которого больше всего любил генерал, был Антонио Мачадо. Это странно, Мачадо – непростой поэт. Его стихи и сравнивать нельзя с «Duelo de la Canada». Не знаю, как он его открыл, но факт, что в его кейсе с документами и прочими бумагами всегда был томик полного собрания стихов Антонио Мачадо. Сильно потрёпанная временем и частым пользованием книжка, которую он однажды забыл и довольно издалека приказал найти и доставить её ему.

Возможно, что с «Duelo de la Canada» он познакомился в молодости, а с Мачадо – уже будучи зрелым. Или, может быть, он считал её народной поэмой и потому её знал. Это на него похоже. Или я ошибаюсь и это знаменитое «Duelo» – хорошая поэма. И всё же вряд ли.

Однажды – мы тогда были в США – я показал Лупите, его секретарше, написанный мной сонет. Довольно грубоватый. С обилием «плохих» словечек. Лупита что-то сказала по этому поводу генералу, и он попросил меня: «Почитай-ка, что ты показывал Лупите». И я прочитал:

«Уж десять лет тебя люблю, стерва моя.

Ругаю тебя, ненавижу порой, но думаю и ищу тебя всюду.

Как люблю я холодную спину твою, повёрнутую ко мне, сучка ты моя.

И ненавидит меня за это моя душа и тело, которое одеваю и ношу ежедневно.

Моё сердце истрёпано пыткой видеть и не видеть тебя, любить и ненавидеть тебя

Одновременно. Истекать слезами от пытки такой, моя Лиси.

Десять лет уж люблю я тебя, глотая моё одиночество, слёзы, погибая в этом дерьме, умирая…»

«Ого, – сказал генерал. – Видно, ты и впрямь сильно любил эту женщину. А я бы, пожалуй тоже мог так выстрелить… Например: “О панамский народ!”» И начал импровизировать что-то в том же духе. «Нет, – остановил я его. – Я посвятил это Лиси, любимой женщине Кэведо».

«Ах вот как, – отреагировал он. – Что ж, на этот раз я не оплачу тебе командировочные. Я оплачу тебе “Холидей Инн” на месяц проживания с любой женщиной из любой страны мира на твой выбор».

Так как мы были в США проездом из Японии, где я невинно, но флиртовал с приставленной нам переводчицей, он, вероятно, думал, что я закажу ему японку. Но в итоге это обошлось ему много дешевле.

Ему нравилась не только поэтическая часть, но и стиль поведения персонажей «El Duelo de la Canada», форма их бытия – романтическая игривость. И он посылал, например, каждые 15 дней по ящику вина дону Рохелио Силану.

Как-то я пригласил генерала к себе домой на свежие креветки, и едва мы принялись за них, я начал читать ему «La puesta en el sepulero» – замечательные стихи никарагуанского поэта Карлоса Мартинеса Риваса. Он был так поглощён стихами, что мой знаменитый пёс Матисс съел все его креветки.

Называю пса знаменитым, потому что он таким вышел из-под пера Грэма Грина. В одной из своих книг он написал, что возненавидел моего пса за то, что тому нравилось мастурбировать, сидя у него на коленях, и что он собирается его изобразить в качестве ужасного персонажа в одном из своих произведений. Не так уж много псов в мире, которым посвящаются строки в романах, хотя мой Матисс помянут по довольно обидному поводу.

Ещё рассказываю это потому, что однажды, будучи в Никарагуа, я пришёл вместе с Карлосом Мартинесом Ривасом в дом к Томасу Борхе, уже победителю в войне и министру внутренних дел сандинистского правительства. Пришёл слегка подвыпившим и, действуя в стиле тореро на арене, который хочу здесь назвать «торрихистским стилем», заявил, что от имени генерала Торрихоса назначаю Карлоса официальным представителем правительства Панамы в Никарагуа в должности «консула поэзии». «И всякая книжка стихов, которая поступает в Никарагуа или посылается из республики, – заявил этот пьяный панамский сержант, – должна иметь оттиск печати Карлоса Мартинеса Риваса».

Подавленный и обескураженный, я потом рассказал об этом эпизоде генералу. Но он вдруг сказал: «Какая хорошая идея! Скажи этому (он назвал имя), чтобы он подготовил бумаги об этом назначении». И великий поэт Карлос Мартинес Ривас числился потом в составе правительственных чиновников Панамы вплоть до гибели генерала.

Торрихос не был поэтом в литературном смысле. Но как человек он был им. Поэтому, когда Эрнесто Карденаль, выступая на встрече в верхах в Гаване с участием более чем 300 интеллектуалов мира, назвал генерала Торрихоса не только государственным деятелем, но и поэтом, он не ошибся.