Текст книги "Мой генерал Торрихос"

– * –

В этой главе я хотел подчеркнуть достоинства и недостатки субъективного восприятия. Когда ваша любовь и уважение к другому человеку затмевают всё и не позволяют вам относиться к нему так же, и как к объекту социологии, политологии и экономики, ваша любовь и уважение к нему ошибочны. Мне нравится лозунг св. Агустина: «Люби и делай с этим всё, что хочешь!» Так предполагается, что из-за любви ничего плохого не может произойти. И всё же любить – это ещё не достаточно, чтобы из этого появлялось только хорошее.

Хочу закончить эту главу воспоминанием об одном эпизоде, произошедшем в Индии, о чём генерал вспоминает сам в одной из своих публикаций.

Мы были тогда в Бомбее. Неподалёку от отеля на улице выступал факир со знаменитым представлением умиротворения кобры. Технически он делал это гораздо лучше, чем наши куна, о чём я писал выше. После того как он закончил своё действо с танцем кобры под его дудочку, он устроил поединок кобры с мангустой – разновидностью большой крысы, которая быстро прикончила кобру.

Ранее я слышал, что генерал как-то говорил о том, что можно было бы с целью защиты индейцев провинции Дариен от кишащих в сельве змей развести там мангустов. Неизвестно, к чему бы это привело с точки зрения экологического природного равновесия, но тогда генерал думал об этих бедных индейцах, не более того.

Эдилса, секретарь генерала, решила сообщить генералу об этом спектакле с коброй неподалёку от отеля. Он заинтересовался, быстро оделся и направился было к выходу, но вдруг остановился и сказал: «Нет, не пойду. Не хочу, мне стыдно смотреть на этого индуса как на туристический объект. Другое дело, если бы я смог поговорить с ним. Нет, не пойду». И не пошёл.

Мне пришёлся по душе тогда этот Ваш поступок, генерал. Но сегодня, когда Вас нет с нами, я вспоминаю Ваши проекты и свершения, оставленные Вами стране, думаю, что было бы лучше тогда Вам спуститься по лестнице отеля и выйти к тому индусу, чтобы посмотреть на него не субъективно, как на личность, а как на социальный объект. Чтобы, кроме того, чтобы субъективно выразить ему то, что Вы бы захотели, как личность к личности, Вы бы также отнеслись к нему, холодно применив к нему не блещущую оригинальностью научную логику из багажа социологии и экономики. Потому что то, что Вы пока обдумывали вчерне, враг уже детально знал, как начисто стереть это.

Глава 6. Задуманное «вчерне»

Любое, даже глубоко продуманное и системное мировоззрение ничего не стоит, если оно лицемерно, унизительно и противоречит интересам его предмета. Такое мировоззрение, даже если оно вполне объясняет и, более того, преобразует реальность, ничего не стоит, если оно забывает и оставляет на задворках то, что является конечной целью политики, философии и культурологии: человека, конкретного человека, живущего в конкретной реальности, у которого нет жилья и работы, но зато есть дети, которые плачут, и жена, в глазах которой застыл молчаливый вопрос, человека, у которого нет своего угла и которому некуда и не на что уехать, – вот главный предмет любого мировоззрения: человек – вершина всего мироздания.

Идеалисты, такие, например, как Бэркли, могут успешно доказать, что объективного мира не существует, но тем не менее они не станут переходить улицу, по которой едет якобы не существующий грузовик, а униженно подождут, пока это «явление» проедет.

Другой пример – реализация мировоззрения политиков, которые совершают революции ради осуществления исключительно экономических преобразований. И, преобразовав экономику, забывают о необходимости преобразования человека. И оказываются в итоге в гибридной ситуации, когда человека «прошлого» заставляют жить в новом, но враждебном ему обществе.

Эти уроки генерал хорошо усвоил и на практике использовал их в своей любимой (mas mimado) деревне Коклесито, которая стала для него своеобразной лабораторией. Деревня и впрямь внешне походила на лабораторию. Над магазином висела вывеска «Магазин». Перед входом в парк было написано «Парк». Над входом в школу – «Школа», в столовую – «Столовая», над зданием аэропорта – «Аэропорт». Всё имело здесь свои имена, как будто на случай, если вы заболеете «болезнью забвения», о которой говорил в одном из своих романов Гарсия Маркес.

Здесь, в Коклесито, местные мастеровые крестьяне соорудили для генерала дом. Дом, похожий на их дома, кажущийся небольшим снаружи, но просторный внутри, где пространство не слишком забито мебелью, с земляным полом и террасой, выходящей навстречу прохладному ветерку и очарованию тихих вечеров. Ни в какой-либо другой части вселенной генерал не отдыхал с таким удовольствием и раскованностью, как здесь, на этой террасе.

Правда, однажды он принимал в этом доме одного крупного банкира с целью получения от него кредита, когда вдруг в дом вбежала собака и сделала «свои дела» прямо возле ног этого банкира. Не знаю, как там было потом с получением кредита, но после этого случая генерал попросил построить ему двухэтажный дом с деревянными полами. Это был (и есть) тоже довольно красивый дом, в который, как я помню, при мне часто забегали и играли, чтобы показаться генералу, деревенские ребята, особенно нарядные по воскресеньям.

Там же, в Коклесито, генерал проводил свои социальные эксперименты. Бесплатное молоко для детей и стариков. Пробовал ликвидировать денежные расчёты. Планировать производство. Обобществить собственность.

И когда кто-то спрашивал Роситу, самую знаменитую деревенскую девчонку, чьи коровы и буйволы тут гуляют, она отвечала: «Они общие, всех жителей деревни. Чтобы все могли есть и мясо, и овощи».

Что касается буйволов, эксперимент с которыми оказался успешным, то они по-испански не понимали. Их привезли в деревню из Тринидада и Тобаго. И крестьяне звали их по-английски: «Come, buffalo, come!» Дом генерала, возведённый на самой высокой точке деревни, опустел навсегда и обрёл славу заколдованного. Жители деревни говорят, что по ночам там слышны его шаги.

Но не все эксперименты были такими успешными, как с буйволами. Многие из них отмечались противоречиями между нововведениями и менталитетом крестьян.

В Коклесито был введён запрет на употребление самогона «гуаро» в будние дни. Но однажды генерал, прибыв в деревню в середине недели, застал одного крестьянина, назначенного им руководителем очередного проекта, подвыпившим. «Ты, похоже, пьянствуешь», – сказал ему генерал. «Ага, – ответил ему крестьянин. – Когда мы пьём, это называется “пьянкой”, а когда это делаете вы, богачи, то это называется “празднование”…»

Чтобы уязвить его побольнее, генерал, глядя на гроздья красного говяжьего мяса над прилавком, сказал: «Я подумаю над тем, чтобы привезти сюда побольше гринго, чтобы улучшить расу». «Ну да, пожалуй», – ответил крестьянин. – Расу этих», – и выразительно посмотрел вверх на куски развешенного мяса.

И это было не в первый и не в последний раз, когда крестьяне выигрывали в таких перепалках слов с генералом, что в глубине души его радовало, он получал всякий раз урок от них и потому часто занимал сторону крестьян в разных случаях.

Эту разницу между «пьянкой» и «празднованием» он обыграл однажды в разговоре с Грэмом Грином. Он так сказал об этом писателю: «Вот когда вы, европейцы, говорите о склонности человека к напиткам, то называете это “алкогольной зависимостью”, а когда такое происходит у нас, то для вас мы – просто “пьянь”». Увидев, что фраза получилась несколько вызывающей, поскольку в «алкогольной зависимости» тоже ничего хорошего нет, он, непонятно почему, добавил: «А приходи ко мне в субботу, выпьем…»

Всю эту неделю Грэм жил напряжённо, ожидая субботы. Он даже как-то сказал мне, что, кажется, у него грипп и он не пойдёт в субботу к генералу. Но он пошёл. И, конечно, всё прошло у них хорошо.

Я думаю, что главным результатом его эксперимента в Коклесито был вывод о том, что недостаточно произвести в обществе экономические и материальные перемены. Это только половина задачи. Надо, чтобы изменился и человек. И не факт, что если изменились материальные условия, то вслед за этим немедленно изменяется и менталитет человека. В результате только материальных изменений в новом обществе ещё живёт «старый», неблагодарный (за эти изменения. – пер.) человек, а не воображаемый счастливый человек будущего, на руках которого покоятся обильные плоды труда земледельца.

И неслучайно команданте Сандинистской Народной Армии Даниэль Ортега, выступая во время обеда, данного им в честь Грэма Грина, в присутствии всех офицеров его генштаба приказал, чтобы все присутствующие на обеде военные и партизаны обязательно посмотрели фильм кубинского режиссёра Пастора Вега «Портрет Терезы», в котором тот затрагивает именно эту проблему.

Пишу об этом потому, что не хочу, чтобы это было единственным случаем, когда командующий вооружёнными силами вместе со своим генштабом даёт обед такому писателю, как Грэм Грин, и при этом ещё объявляет обязательным просмотр кинофильма Пастора Вега. Поэтому думаю, что такие вооружённые силы не могут проигрывать свои сражения. И заранее никто не предскажет, что у них будет в голове после всего этого. И это преимущество «недоразвитых» стран.

Пастор Вега снял фильм и о Панаме под названием «Пятая граница». В нем он задолго до того, как я это увидел, показал революционный характер преобразований генерала Торрихоса.

Торрихос называл «интимной истиной» такое свойство или высказанную идею, которая является истиной не вообще, а той, которой привержен тот, кто её излагает. Например, высказывание «Бог существует» является интимной истиной для глубоко верующего человека независимо от того, так ли это на самом деле, есть ли смысл в этой идее или нет.

Заметьте, что торрихистское понятие «интимной истины» не совпадает и с понятием «искренности». Последнее есть свойство мыслящего или говорящего человека, а не идеи или заявления, как это имеет место для «интимной истины». Говорят, что человек искренен, когда тот не лжёт, не скрывает того, что он считает объективной правдой. И можно быть искренним и скрывать тем не менее «интимную истину». Так, например, оставаясь глубоко верующим, человек приходит к научному заключению, что Бог не существует, и заявляет об этом. Аналогично можно провозглашать свою «интимную истину» неискренне. Например, говорить, что мои дети – лучшие в мире.

Чтобы мне быть в согласии с самим собой, «интимная истина» должна быть моей истиной. Это моя правда. Каждый человек имеет свою правду, и ни одна из них не соревнуется с правдой другого, потому что она по определению всегда побеждает другую. И всякая другая «интимная истина» по определению проигрывает вашей, просто потому, что она не ваша. Однако это вовсе не означает, что каждый человек должен иметь свою правду в области политики, свою математическую правду, правду в области литературных предпочтений или в области ядерной физики. И было бы идеальным, если бы интимная истина была бы интимной истиной для всех, и эта интимная истина была бы научной истиной. И таким образом не было бы противоречия между наукой и индивидуумом.

Интимная истина, а не только объективная правда, вытекающая из логических построений, была одним из самых существенных элементов мировоззрения Омара Торрихоса. Он применял этот элемент к проблемам и реальностям мира и к его объектам.

Торрихос никогда не отдавал предпочтение глубине и системному изучению вопроса независимо от того, удалось это сделать или нет. И всегда предпочитал им поиск «интимной истины» и искренности, что давалось ему легко. Он настаивал на применении «интимной истины» как на новом явлении в анализе событий, считая, что книжные истины и научные выводы ничего не стоят, если они противоречат интересам предмета, которому они призваны служить.

Его и личная, и публичная жизнь, да и он сам благодаря этой его приверженности «интимной истине» и искренности сами стали главными аргументами и подтверждениями его теории. Так что, если бы кому-то хотелось противоречить ему или отвергать его позицию или мысль, недостаточно было оперировать цифрами, словами, понятиями… Необходимо было учитывать эту его особенность как личности.

Думать и жить – глаголы, не являющиеся синонимами, но и то, и другое совершается во времени и в пространстве. Генерал Торрихос думал не только за столом прохладных кондиционированных кабинетов, на улице, в горах или в своём вертолёте. Он думал, перемещаясь в пространстве, гуляя, например, в горах, и если летел в самолёте или вертолёте, то приникнув к окну.

В отличие от людей академической культуры, рассматривающих объект в его исторически временном контексте, в его представлении, например, о родине, о его стране, доминировала пространственная географическая концепция. Думаю, что в проблеме Зоны Канала есть что-то от этого, но, кроме того, у него вообще в отношении к пространствам и местам его нахождения была какая-то особо сильная приверженность и чувствительность. Я как-то уже писал об этом. Это очень свойственно индейцам.

Генерал Торрихос верил, что то, как и что думает, как и что чувствует персона, во многом, если не во всём, определяется пространством, местом, где эта персона находится. Отсюда идёт его стремление и предпочтения к раздумьям на свежем воздухе, в среде обитания крестьян, с которыми он будто состоял в негласном «классовом сговоре», как это заметил и отметил однажды Гарсия Маркес.

С другой стороны, когда он обращался к заграничным делам, он как бы втискивал в свой личный кабинет всю шахматную доску мира. А когда думал, поднимаясь по горной тропе, то сравнивал трудности подъёма с трудностями решения. И подолгу жил и интенсивно работал в своём кабинете на 50-й улице, который с иронией называл «бункером», потому что оттуда он посылал и получал там послания во время войны в Никарагуа.

Здесь, в бункере, он получал известия о гибели многих героических партизан-сандинистов. Среди них – пришедшее всего за две недели до их триумфальной победы и потому вдвойне горькое известие о гибели Германа Помареса – одного из самых чистых героев этой революции.

Он был нам близок ещё и потому, что генерал вырвал Германа Помареса из тюрьмы в Гондурасе, мобилизовав для этого много панамских общественных деятелей и среди них нашего гениального для этого и будущих поколений панамцев писателя Рохелио Синана, человека выдающихся человеческих качеств и достоинства. Именно он, Рохелио Синан, приютил Германа в своем доме после того, как он приехал в Панаму из Гондураса.

Рохелио Синан

Помню, как в первый же вечер его прибытия в Панаму я повёл его ужинать в ресторан «Эль Хаде». Он пришёл вместе с товарищем, тоже классным партизаном, который не умел читать. Когда официантка раздавала нам меню, он тоже взял его и сделал вид, что читает его. Когда же надо было озвучивать его заказ, он отложил меню и сказал: «А мне – убитую курицу…»

Герман Помарес-Матео

И Герман не умел толком ни читать, ни писать. Он начал учиться грамоте в отряде и ещё продолжал учиться и писать прописи… В Панаме он одно время на базе своих знаний занимался с профессором Хуана Хоаве математикой и экономикой. И всё же таких людей, как он и Герман, я знал немного. Неслучайно их прозвали Матео и Хуан, как персонажей из евангелия.

Матео (Герман) любил детей, и они отвечали ему тем же. Много раз я видел, как он, на четвереньках изображая лошадь, катал на себе детей профессора Ховане – Пилар и Хуана. Говорят, что так делал и Аристотель, только с той разницей, что старался завоевать этим женщину.

Когда Герман Помарес-Матео спал у меня дома, то ложился он обычно на пол. Растянувшись, лежал лицом вверх. Похожий на мертвеца. А когда он улыбался, то его улыбка простиралась на всё лицо и была на редкость самой открытой и искренней из всех, что я встречал. Ходил он, широко расставляя свои как бы согнутые дугой ноги, походкой, сформированной горами. И возникало впечатление, что это, стуча каблуками, идёт сама история. И будто бы за ним идут в колоннах её творцы – множество крестьян.

Генерал в своём бункере на 50-й улице

В ночь, когда убили Матео, я плавал в бассейне дома генерала на 50-й улице. На небе, где царила луна, конвульсивно, будто содрогаясь от лихорадки, носились облака, похожие на фотографии гигантского головного мозга. Я лежал в воде на спине, любуясь небесами, и вдруг, клянусь памятью моей матери, я почувствовал, что Матео вдруг и сразу будто вошёл в моё тело, чтобы насладиться прохладной водой бассейна. А потом почудилось, что я и моя жизнь – это река, а Матео в виде оленя в средине ночи подошёл к этой реке и начал пить из неё, как воду, мою жизнь. И я не испугался смерти. Я позволил ему сделать это, как другу. Рядом был так называемый «бункер» генерала, скромное небольшое здание, располагавшее к холодному и абстрактному размышлению. А мне в той ночной тишине из дальнего «далёко» будто слышались шум голосов, ружейные выстрелы, автоматные очереди и хор голосов со строками из гимна сандинистов:

«Мы боремся против янки, мы боремся против янки, врагов всего человечества».

А перед этим я провёл несколько дней с Карлосом Мехиа Годоем в доме Марии Исабель – подруги Эдуардо Контрераса, о котором расскажу позже.

Когда в Никарагуа шла война, я провёл много ночей в этом офисе – бункере генерала. Надо было дежурить у телефона, который мог зазвонить в любую минуту, и установленного там мощного радиоприёмника, по которому мы прослушивали разговоры партизан-сандинистов. Днём же бункер наполнялся табачным дымом сигар, посылаемых генералу Фиделем Кастро, и запахами крепкого кофе. Находиться в бункере было подобно пребыванию на поле боя с непрерывными сообщениями о гибели знакомых тебе людей, а ещё и в обстановке ожидания скорой и окончательной победы.

Тут не было места философии удивляющихся глупцов, о которой говорил Аристотель, убирая, правда, слово «глупость». И экзистенциалистской академической культуре личных симпатий и антипатий, которой я был и остаюсь привержен. Здесь культура сужалась до имён Санчес, Контрерас, Помарес… И выражать её тут надо было не столько головой, словами, сколько чувствами и своими действиями, всем своим телом…

В Панаме много людей, в молодости развернувших над собой политические знамёна достоинства, но потом, встретив реальную жизнь, постепенно свернувших их в обмен на место для службы, авто, свой домик. При генерале Торрихосе многие из них получили возможность поднять вновь знамёна своей молодости, и они говорили ему об этом. И благодарили его за это. И я обязан ему за это не меньше. Он как бы содрал с меня коросту псевдокультуры и «замкнул» меня напрямую с реальной жизнью, потребностями людей в ней, жизнью, в которой ежедневно гибли друзья и с настоящими революционными идеями, и их сталью и свинцом.

Порой некоторые мои друзья-интеллектуалы, считающие себя революционерами, но ниже масштабом, спрашивают меня, был ли генерал революционером, я им отвечаю: «Да, в той или иной степени». Потому что отвечать им на этот вопрос всерьёз было бы для них подобно удару по башке.

На одной из стен в «бункере» висела большая карта Никарагуа. На ней разноцветные флажки, кружочки и стрелки использовались для иллюстраций приходящих оттуда новостей. В те дни в воздухе буквально витало ощущение победного завершения этой войны, полной бесконечных её конкретных деталей. Когда в Никарагуа та война закончилась победой, на той же стене в бункере появилась карта Сальвадора. И тогда его убили.

Конечно, важно понимать, когда, в какой период времени формировалось мировоззрение генерала Торрихоса, но ещё важнее – в каком пространстве оно формировалось и развивалось. Для него исторический контекст, а ещё более географический, пространственный в значительной мере были решающими для того, о чём он размышлял и в какой форме это происходило.

Размышлять, думать не было для него каким-то чисто химическим процессом по типу того, как это происходит с кем-то в стерильных лабораториях и в белых перчатках. Размышления помечены грязными следами жизненных явлений, и все мы знаем, сколько там грязи, тайн и загадок.

Сам Аристотель в одной из своих самых любимых придумок полагал, что Бог не заморачивался думами о мирском именно потому, что не хотел запачкаться в его грязи. Он думал исключительно о себе. Бог у Аристотеля не только не создавал этот мир, но даже и не знал о его существовании. У христиан не было другого выхода, кроме как приспособиться к теологии Аристотеля, чтобы найти ей другую, более подходящую для них собственную опору.

К чему я веду? А к тому, что размышлять, находясь в Чорильо, это не одно и то же, что размышлять, расположившись в Альтос дель Гольф, одном из богатых районов столицы. По-разному и о разном думается в этих разных местах столицы. Кто знает, чего стоило генералу принять решение о расположении Генштаба вооружённых сил в этом самом бедном народном районе города, где он работал столько лет. И он хорошо знал причину и цель этого. И всегда сопротивлялся предложениям о переносе штаба в другое место. «Если мы перестанем видеть перед собой бедность, мы скоро забудем о ней», – сказал он как-то своему двоюродному брату и его исполнительному секретарю полковнику Диасу. Это был его основной довод в пользу такого решения: оставаться в Чорильо, чтобы бедность всегда простиралась перед глазами офицеров его вооружённых сил.

Помню, как однажды, проходя с ним мимо здания парижской оперы, я сказал ему как бы в шутку: «А ведь когда Вы, мой генерал, работали патрульным офицером, разбирая дрязги между соседями, поливающими друг друга мочой, я слушал тут оперы». «Ну да, – ответил он, – вот поэтому ты сейчас сержант, а я – генерал». Так он будто бы остался прав, но я видел, как он вздохнул явно потому, что его ранила эта моя шутка. Я знал, что он всегда завидовал этой полубогемной жизни студентов, учившихся в Европе, и недостижимой для него рафинированной культуре, к которой у него не было доступа. Его Университетом была Улица, и на ней он стал в высшей степени (magna cum laude – лат.) доктором.

Ему очень нравился Париж и вообще Европа, но не без контекста и осторожности, с которой панамцам, например, надо считаться, перед тем как решиться ехать сюда для учёбы. Он сказал однажды: «Париж слишком прекрасен и может поглотить своей красотой любого. Надо уметь защищаться перед ним». И когда он говорил плохо о Париже, он на самом деле льстил Парижу, потому что к недостаткам этого города он относил его красоту и очарование, которые он сам чувствовал всем своим существом.

Как-то ему сказали, что один из его политических соратников, некто Ренато Перейра, отправленный им сюда на учёбу, в Париже пристрастился обедать исключительно с вином. «Пригласите-ка его ко мне, – сказал генерал. – Я его отправлю работать в порт Армуэллес». Я думал, он шутит, но потом я узнал, что он действительно отправил его в этот во всех отношениях далёкий от Парижа порт на перевоспитание.

Прилетая в Париж, он всегда задирал меня, говоря, что «у меня лицо начинает сиять, как только я вижу этот город». И это правда, потому что это действительно так. Я ответил ему однажды, что это всё же лучше, чем сияющие от удовлетворения глаза некоторых сопровождающих его лиц, прибывающих с ним в США.

Он часто цитировал изречение Ортега и Гассета: «Я – это Я и мои обстоятельства» – и добивался, чтобы и для него самого, и для его политических кадров панамские обстоятельства были важной частью их «Я». И ничего другого он не искал ни в Коклесито, ни в других уголках страны, будь то в сельве или в деревнях. Он не только хотел найти решения проблем, с которыми сталкивался. Он хотел, чтобы эти решения были национально окрашены. «Родину надо строить с её глиной на сапогах», – однажды сказал он. И народ, крестьяне своим подсознательным чутьём понимали, что этим хочет сказать генерал, и потому были благодарны ему и уважительны с ним.

Ещё одной особенностью его мышления были его уровни. На первом уровне восприятия им любой идеи или мысли он почти никогда им с ходу не возражал. Они как бы становились сразу более или менее приемлемыми и верными для него.

Функция этого его диалектически открываемого поверхностного клапана восприятия идей состояла в том, чтобы в первую очередь очистить в любой идее «зёрна от ненужных деталей – плевел». И я никогда не видел его на этом первом уровне восприятия, резко отвергающим что-то. Никогда не слышал от него и реплик, обесценивающих обращённый к нему вопрос, от кого бы он ни исходил.

Однажды я сообщил генералу о просьбе одного человека принять его для рассмотрения изобретения. Не больше и не меньше – вечного двигателя. Находившиеся в тот момент рядом с ним сотрудники начали выразительно обмениваться взглядами, сопровождая их саркастическими усмешками, однако генерал приказал пригласить изобретателя и попросил того объяснить основную идею изобретения.

Объяснения не имели под собой солидных обоснований. Речь шла об автомобиле, мотор которого вращал вентилятор, который, в свою очередь, приводил в движение сам автомобиль.

После этого объяснения генерал попросил меня высказать моё мнение. Я, видя, что изобретатель – человек явно «из низов», посчитал себя обязанным сказать ему правду и объяснил ему с точки зрения физики невозможность создания вечного двигателя. Это была как бы форма моего уважения к этому человеку.

Но генерал выступил в защиту изобретателя, игнорируя мои научные пояснения. И приказал оказать ему всё возможное содействие, начав с того, чтобы найти для него какой-нибудь старенький автомобиль для эксперимента. Увидев, что его воспринимают всерьёз, «изобретатель» немедленно начал рассказывать о своей личной жизни, её проблемах и неудачах. Про то, что у него есть жена и дети, но он не знает, куда она и его дети делись, что он только что вышел из тюрьмы, где его насиловали гомосексуалисты, что у нет денег и нет работы и он не знает, что ему делать… Глаза его покраснели и увлажнились.

«Но я, мой генерал, человек честный, клянусь Вам в этом, – продолжал он. – Единственное, чего я хочу попросить Вас: дайте мне шанс, посмотрите на меня, я выполню, мне ведь уже скоро будет 40 лет, мой генерал…» И мы все смотрели на него молча. А те, кто недавно саркастически улыбался, теперь опустили глаза и старались не смотреть друг на друга.

И тема вечного двигателя сама собой ушла на второй план, уступив своё место другой основной теме, о существовании которой генерал, вероятно, интуитивно подозревал.

Потом генерал сказал мне, тем самым соглашаясь с моим мнением о вечном двигателе, что, действительно, создать его невозможно, но вполне возможно найти хорошего механика, который бы взял к себе на работу в автобазу Национальной гвардии этого человека в помощь для ремонта грузовиков.

В другом случае один довольно известный учёный пришёл к генералу, чтобы предложить амбициозный и довольно затратный агропроект. Мы тогда принимали его в офисе генерала на 50-й улице. Неожиданно генерал прервал доклад учёного и предложил сейчас отправиться с ним в Коклесито. На вертолёте. «Там, – сказал он, – для этого обсуждения будет благоприятная обстановка». И учёный продолжил свой доклад о проекте в классе местной школы, где он стоял как школьный учитель у доски, а мы вместе с группой приглашённых генералом крестьян расположились за партами. Довольно неудобными для нас, потому что парты были детскими.

По окончании доклада, довольно глубокого и продолжительного, учёный попросил задавать ему вопросы. И один из крестьян задал ему вопрос, совершенно не относящийся к теме доклада: почему некоторые деревья нельзя спиливать в полнолуние? Суеверие, довольно распространённое в наших краях.

Учёный не стал обесценивать вопрос и ответил, что, возможно, лунный свет обладает каким-то физическим воздействием на насекомых в лесу или на дереве и что, возможно, это подлежит исследованию. То есть отнёсся к вопросу серьёзно и с уважением. И таким отношением завоевал симпатию генерала и одновременно и его отношение к изложенному им проекту.

На Гавайях мы однажды посещали университет, руководимый там мормонами. Наш гид, молодой аргентинец-мормон, во время перерыва на освежающие напитки сказал нам, что недавно их руководитель общался, т. е. буквально разговаривал, с Богом. Я не удержался и спросил его: на каком языке разговаривали они, на английском? Он ответил: «Да, на английском», со скорее искренней, чем циничной запальчивостью. Я улыбнулся, и, вероятно, на моём лице была некая смесь насмешливости и удовлетворения собой. Видя это, генерал отвёл меня в сторонку и попросил не позорить его своими насмешками. Я вообще никогда не видел, чтобы он над кем-нибудь насмехался.

В его манере обсуждений и дискуссий было что-то похожее на интеллектуальное дзюдо. В том смысле, что он никогда не препятствовал, не останавливал аргументацию его оппонента, но в конце концов, опираясь на его аргументы, формулировал свою точку зрения. В результате возникало впечатление, что противник выигрывает в споре. На самом деле аргументы были от оппонента, а выводы в конце концов делал он.

Но всё это на поверхности. Свои же убеждения, включая догматического характера, он хранил глубоко. Так, он был абсолютным догматиком-анти-империалистом. И так как догматы не подлежат дискуссии, Торрихос никогда не обсуждал вредную суть империи. На этом его уровне догматизма, находящемся за пределами всяческой логики, когда не нужны никакие доказательства, догматизм не обсуждается и не отвергается. Тут уже есть что-то от религии. И действительно, «религией Америки» называл Торрихос борьбу за национальный суверенитет против империализма янки и, как следствие этого, нарекал «священными» наши войны за независимость.

Он как-то рассказывал мне, что однажды спросил одного товарища из Гондураса, есть ли у него в стране компартия. И как тот, показывая ему кончик мизинца, ответил: «Да, только вот такая маленькая, но… – тут он гордо выпятил грудь, – очень догматическая…» Так что догматизмо в его понятии – это совсем не плохо. Вот догма – да, а догматизмо – нет.

Мировоззрение Торрихоса никогда не приобрело очертания законченной, компактной и совершенной системы. У него никогда не были готовы какие-либо решения и ответы на вопросы, которые возникали перед ним. Когда он отвечал на какие-либо вопросы, то редко говорил «да» или «нет», а отвечал чаще чем-то промежуточным, частично, десятой или более мелкой частью от общего, что было трудно для восприятия тех, кто его знал недостаточно хорошо и абсолютно неприемлемо для остальных.