Текст книги "Флибустьеры"

XII
Пласидо Пенитенте

Неохотно, чуть не плача, шагал Пласидо Пенитенте по Эскольте, направляясь в университет Святого Фомы.

И недели еще не минуло, как он приехал из дому, а уже дважды писал матери, умоляя разрешить ему оставить учение и поступить на службу. Мать отвечала, что надо потерпеть, пока он получит хотя бы степень бакалавра искусств, – обидно бросать учение, после того как и он и она за четыре года вошли в такие расходы и принесли столько жертв.

Как же случилось, что Пенитенте, одному из самых прилежных учеников славной коллегии в Танаване, возглавляемой отцом Валерио, занятия стали в тягость? Пепитенте слыл отличным латинистом и искусным спорщиком, то есть мастером запутать или распутать любой, самый простой и самый сложный вопрос. В родном городке восхищались его способностями, и тамошний священник, встревоженный такой славой, уже величал его «флибустьером» – верный признак, что юноша не был ни глупцом, ни тупицей. Друзья Пенитенте никак не могли понять, почему ему вдруг захотелось уйти из университета и бросить занятия: за девушками он не волочился, игроком не был – в хункиан и то не играл и лишь изредка отваживался на ревесино, поучениям монахов не верил, насмехался над «Танданг Басио», всегда был при деньгах, одевался щеголем – и все же в университет ходил неохотно и на книги смотрел с отвращением.

На мосту Испании[60]60
  Мост Испании – так называется один из мостов в Маниле.


[Закрыть], который обязан этой стране только названием, ибо все его части, до последнего гвоздя, ввезены из других стран, Пласидо повстречался с вереницей юношей, спешивших в Старый город, в свои коллегии. Одни были в европейских костюмах, шагали быстро, несли много книг, тетрадей и, видно, на ходу обдумывали урок или сочинение – это были воспитанники Атенео. Питомцы коллегии Сан-Хуан-де-Летран, почти все одетые по-филиппински, шли гурьбой и книг несли меньше. Студенты университета выделялись щегольскими, изящными костюмами, двигались не спеша, многие вместо книг держали в руках трость. Учащаяся молодежь на Филиппинах не шумлива и не буйна: лица у всех невеселые, и, глядя на этих юношей, понимаешь, что у них нет светлых надежд, нет счастливого будущего. В этой процессии время от времени мелькали красочным, радостным пятном яркие платья учениц муниципальной школы, идущих в сопровождении служанок. Но и тут не слышно было ни смеха, ни шуток, а о песнях или проказах и говорить нечего; разве что младшие повздорят или подерутся. Старшие же шествовали важно и чинно – как немецкие студенты.

Пласидо шел по проспекту Магеллана и уже приближался к проходу – прежде там были ворота святого Доминика, – как вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Юноша с досадой обернулся.

– Эй, Пенитенте, послушай!

Это был его соученик Хуанито Пелаэс, подлиза и любимчик преподавателей, редкостный хитрец и озорник с глазами и усмешкой шута. Отец Хуанито, богатый метис, державший торговое заведение в одном из предместий Манилы, души не чаял в сыне и мечтал видеть его выдающимся человеком. А сынок и в самом деле отличался: его проказам не было числа, при этом Хуанито, сыграв с кем-нибудь злую шутку, имел обыкновение прятаться за спины товарищей – так что у него даже образовался заметный горбик, который словно бы увеличивался, когда Хуанито хихикал, радуясь своей очередной проделке.

– Ну, как развлекался, Пенитенте? – спросил он, крепко хлопая товарища по плечу.

– Так себе, – процедил сквозь зубы Пенитенте. – А ты?

– Я – чудесно! Представь, священник из Тиани пригласил меня на каникулы к себе, ну я и поехал… Да ты ведь знаешь отца Каморру? Он из либеральных, человек простецкий, прямой, душа нараспашку, вроде отца Пако… Девчонки там были премиленькие, вот мы с ним и задавали концерты – он на гитаре тренькал, я на скрипке подыгрывал… Уж поверь, веселились на славу – во всех домах побывали!

Тут он прошептал на ухо Пласидо несколько слов и расхохотался. Заметив недоверчивый взгляд приятеля, Хуанито прибавил:

– Хочешь, побожусь? Ведь им деваться-то некуда, священник всемогущ. Если отец, муж или брат мешают, он отправит их куда подальше, и все в порядке! И все же одну дуру мы встретили, она, кажется, невеста Басилио. Знаешь его? Вот болван! Выбрать в невесты девку, которая по-испански ни словечка не знает и за душой у нее ни гроша – в прислугах живет! Дикая – не подступись, но хороша… Отец Каморра как-то ночью отколотил палкой двух пентюхов за то, что устроили ей серенаду. Чуть их не убил! А она по-прежнему дичится! Да не отвертится, дудки, пойдет по той же дорожке, что и все!

Хуанито Пелаэс прямо покатывался от хохота, словно все это было невероятно забавно. Пласидо смотрел на него исподлобья.

– Слушай, а что вчера объяснял преподаватель? – спросил Хуанито, вспомнив наконец о занятиях.

– Вчера мы не учились.

– Вот как! А позавчера?

– Да ты что? Ведь был четверг!

– Верно! Какой я дурень! Знаешь, Пласидо, я что-то стал глупеть! А в среду?

– В среду? Постой-ка… В среду шел дождь.

– Чудесно! А во вторник?

– Во вторник был день рождения профессора, мы ходили его поздравлять, понесли букет цветов, был оркестр, подарки…

– Ах, черт! – поморщился Хуанито. – А я и запамятовал. Вот дурень-то! Слушай, а он обо мне спрашивал?

Пенитенте пожал плечами:

– Не знаю… Но ему вручили список поздравлявших.

– Ах, черт!.. Ну а в понедельник что было?

– Понедельник был первый день занятий, профессор проверил список и задал урок о зеркалах. Вот, смотри, от сих и до сих выучить на память, слово в слово… Этот параграф пропустить и еще вот этот!

Он водил пальцем по страницам «Физики» Рамоса, показывая, что задано, как вдруг книжка взлетела в воздух – это Хуанито ударил его по руке снизу вверх.

– Хватит, плюнь ты на уроки, давай устроим себе «мостик»!

«Мостиком» манильские студенты называют день между двумя праздниками. По желанию студентов его тоже объявляют праздничным.

– Ну, знаешь, ты и вправду совсем одурел! – разъярился Пласидо и бросился подбирать книгу и листки бумаги.

– Давай устроим себе «мостик»! – твердил свое Хуанито.

Пласидо не соглашался; из-за них двоих занятия для полутораста учащихся не отменят, и если они не явятся – может здорово влететь. Он помнил, ценой каких хлопот и лишений мать содержала его в Маниле, отказывая себе во всем.

В это время они прошли ворота Святого Доминика.

– Да, вспомнил! – воскликнул вдруг Хуанито, глядя на площадь перед бывшим зданием таможни. – Ты знаешь, мне поручили собирать взносы?

– Какие взносы?

– А на памятник!

– На какой памятник?

– Ха, он не знает! Отцу Валтасару!

– Что еще за отец Валтасар?

– Вот болван! Доминиканец один! Потому святые отцы и просят помощи у учащихся. Ну, гони три-четыре песо, пусть знают, что мы не скупимся! Не то еще, упаси бог, скажут, что им пришлось выложить на памятник из своего кармана. Ну же, дружок Пласидо, деньги эти не пропадут зря!

Хуанито многозначительно подмигнул.

Пласидо вспомнил, как одного студента переводили с курса на курс лишь за то, что он дарил учителям канареек, – и Хуанито получил три песо.

– Вот и отлично! Я напишу твое имя пояснее, чтобы профессор сразу заметил. Гляди: Пласидо Пенитенте, три песо. Да, вот еще что! Через две недели именины преподавателя по естествознанию… Душа-человек, отсутствующих не отмечает, уроки не спрашивает! Надо отблагодарить его, верно?

– Само собой!

– Ты согласен, что мы должны его поздравить? И оркестр надо такой же, с каким чествовали преподавателя физики.

– Правильно!

– Соберем по два песо с носа, ведь ты не против? Давай, приятель, сделай почин, будешь первым в списке.

Видя, что Пласидо без разговоров выкладывает два песо, Хуанито прибавил:

– Слушай, давай уж все четыре! Два я тебе потом верну. Пусть будут приманкой для других!

– Но зачем? Раз ты мне все равно их возвратишь, просто запиши четыре.

– И верно ведь! Какой я осел! Нет, я в самом деле стал глупеть! Ладно, я запишу, но ты все же дай их мне, показать хотя бы.

Пласидо[61]61
  Пласидо – (Placido) по-испански: кроткий, спокойный, Пенитенте (Penitente) по-испански: кающийся, исповедующийся.


[Закрыть] не подвел священника, который крестил его этим именем, и выложил все, что требовал Хуанито.

Оба подошли к университету.

У входа и по сторонам, на тротуаре толпились студенты, ожидая появления преподавателей. Отдельными группками держались учащиеся подготовительного курса юридического факультета, пятого курса младшего отделения и подготовительного медицинского. Медики – большей частью питомцы муниципального Атенео – выделялись скромностью одежды и манер. Среди них вы могли бы заметить поэта Исагани, объяснявшего приятелю теорию преломления света. В одной группе пререкались, спорили, приводили слова преподавателей, цитаты из книг, схоластические изречения; в другой – размахивали над головой книгами, что-то доказывали, чертя тростью на песке; некоторые развлекались, глазея на богомолок, направлявшихся в соседнюю церковь, и отпуская шуточки. Вот, смиренно прихрамывая и опираясь на руку девушки, идет старуха; ее спутница опускает глаза, робея и стыдясь того, что надо пройти мимо стольких мужских взглядов; старуха приподнимает подол платья кофейного цвета – одежда сестер общины святой Риты, – обнажая толстенькие ножки в белых чулках, и бранит свою спутницу, возмущенно глядя при этом на дерзких зевак.

– Ишь охальники! А ты не смотри, не смотри по сторонам, опусти глаза-то!

Любой пустяк привлекает внимание молодых людей, вызывает шутки и веселые замечания.

У самого входа в храм останавливается щегольская пролетка: приехало набожное семейство почтить пресвятую деву дель Росарио[62]62
  Св. дева дель Росарио считалась покровительницей ордена доминиканцев. В Маниле ее статуя находилась в церкви Св. Доминика.


[Закрыть] в день ее праздника. Любопытные взоры тотчас устремляются на ножки выходящих из экипажа сеньорит. А вон из храма выходит студент, с его лица еще не исчезло молитвенное выражение: он только что просил святую деву помочь ему выучить трудный урок, да заодно повидался со своей невестой, и теперь идет на занятия, храня в душе блеск милых глаз.

Вдруг среди студентов началось движение. Исагани побледнел и умолк. У храма остановилась карета, запряженная парой белых лошадей, известных всему городу. Это карета Паулиты Гомес; легко, как птичка, девушка выпорхнула из нее, так что озорникам даже не удалось рассмотреть ее ножки. Грациозно склонившись, она разглаживает сборки на юбке, бросает быстрый, как будто небрежный взгляд на Исагани и, улыбаясь, здоровается с ним. Донья Викторина тоже выходит из экипажа, водружает на нос пенсне и, заметив Хуанито Пелаэса, любезно улыбается и кивает.

Краснея от волнения, Исагани отвечает робким поклоном; Хуанито сгибается до земли, снимает шляпу и делает размашистый жест рукой, каким знаменитый комический актер Панса благодарит за аплодисменты.

– Эх, братцы, какая красотка! – восклицает один из студентов, отделяясь от группы товарищей. – Скажите профессору, что я тяжело заболел.

И Тадео, – так зовут тяжелобольного, – устремляется в храм вслед за девушкой.

Каждый день, придя в университет, Тадео спрашивает, будут ли занятия, и всякий раз необычайно удивляется, узнав, что будут: в нем живет странная уверенность, что рано или поздно для студентов наступят вечные каникулы. И он с нетерпением ожидает этого золотого времени. Каждое утро, безуспешно предложив товарищам прогулять занятия, Тадео исчезает, ссылаясь на важные дела, свидания, болезни, исчезает как раз в тот момент, когда товарищи отправляются в классы. Однако Тадео каким-то чудом сдает все экзамены, пользуется благоволением профессоров и готовится сделать блестящую карьеру.

Между тем все зашевелились: показался преподаватель физики и химии. Студенты разочарованно побрели ко входу, послышались недовольные восклицания, Пласидо Пенитенте пошел вместе со всеми.

– Пенитенте, эй, Пенитенте! – окликнул его кто-то таинственным шепотом. – Подпишись вот здесь!

– А что это такое?

– Неважно, подписывай!

У Пласидо вдруг загорелись уши. Он хорошо помнил историю одного старосты барангая, нашумевшую в его родном городе: тот, не читая, подписал документ, а потом много месяцев сидел в тюрьме и едва не угодил в ссылку. Дядя Пласидо, желая покрепче вдолбить племяннику этот урок, крепко отодрал его тогда за уши.

С тех пор стоило Пласидо услышать слово «подпись», как у него тотчас начинали гореть уши.

– Ты уж извини, друг, но я не подпишу, пока не узнаю, о чем речь.

– Ну и дурень! Эту бумагу подписали два «небесных карабинера», чего же тебе бояться?

Слова «небесные карабинеры» внушали доверие. Так называлось религиозное братство, которое должно было помогать Господу в битве с духом тьмы и препятствовать проникновению еретической контрабанды на торжище Нового Сиона.

Пласидо услыхал, что его товарищи уже поют «О, Фома», и хотел было подписать бумагу, чтоб отвязаться. Но ему опять почудилось, будто дядя дерет его за уши, и он сказал:

– После занятий! Надо сперва прочесть, что там у тебя.

– Да она длиннющая! Это, понимаешь, такая контрпетиция, или, точнее, протест. Понятно? Макараиг и еще кое-кто хлопочут, чтобы им разрешили открыть Академию испанского языка, но ведь это такая чепуха!..

– Ладно, ладно, приятель! Потом потолкуем, лекция уже началась, – пытался Пласидо отвертеться.

– Но ведь ваш профессор не проверяет списка!

– Иногда проверяет. Потом обсудим, потом! Кроме того… я не хочу идти против Макараига.

– Это вовсе не значит идти против, а просто…

Конца фразы Пласидо не расслышал, он уже был далеко, спешил в класс. До его слуха донеслось: «Adsum! adsum!»[63]63
  Здесь, здесь! (лат.)


[Закрыть] Карамба! Читают список!.. Он ускорил шаг и подошел к двери, когда уже вызывали на букву «Р».

– Ах, черт!.. – кусая губы, пробормотал Пласидо.

Он заколебался, входить или нет: минус уже поставлен. А в университет ведь ходят только для того, чтобы не иметь минусов. От занятий там мало толку! Обычно студенты отвечали вызубренные наизусть параграфы, читали вслух учебник, и лишь изредка преподаватель задавал им какой-нибудь вопрос, весьма абстрактный, глубокомысленный, каверзный и малопонятный. Ни один урок не обходился без проповедей о смирении, покорности и почтении к духовным особам, но Пласидо и так был смиренен, покорен и почтителен. Он уже хотел было уйти, однако вспомнил, что скоро экзамены, а преподаватель еще ни разу его не спрашивал и даже как будто не замечал. Вот удобный повод напомнить о себе! А на кого преподаватель обратит внимание, тот наверняка перейдет на следующий курс. Одно дело – срезать студента, которого ты видишь впервые, другое – провалить человека, которого знаешь и который своим видом весь год будет ежедневно напоминать тебе о твоем жестокосердии.

Пласидо вошел, но не на цыпочках, как обычно, а громко стуча каблуками. И его желание исполнилось! Преподаватель взглянул на него, нахмурился и покачал головой, словно говоря: «Нахал этакий, погоди, я с тобой рассчитаюсь!»

XIII
Урок физики

Класс представлял собой просторное прямоугольное помещение с большими зарешеченными окнами, пропускавшими много света и воздуха. Вдоль стен были расположены одна над одной три широкие каменные скамьи, облицованные деревом, на них в алфавитном порядке сидели учащиеся. В глубине, против входа, под изображением святого Фомы Аквинского, высилась на помосте кафедра, к которой с обеих сторон вели ступеньки. Кроме отличной грифельной доски в раме из красного дерева – ею почти не пользовались, судя по нестертым с первого дня занятий словам «Добро пожаловать!», – в классе не было никакой другой полезной или бесполезной утвари. Окрашенные в белый цвет стены, до половины выложенные изразцами, чтобы не обтиралась краска, были совсем голы: ни рисунка, ни гравюры, ни изображения какого-нибудь физического прибора! Учащиеся ничего не требовали, никто из них не страдал оттого, что науку, которую без опытов постичь невозможно, преподавали без практических занятий; так здесь учили год за годом, а Филиппины как стояли, так и стоят, и все идет по-прежнему. Изредка в класс точно с неба сваливался какой-нибудь прибор, он являлся студентам в отдалении, как Святой Дух коленопреклоненным верующим – смотри, но не прикасайся! А бывало, что иной благодушный профессор и распорядится пустить студентов в полный тайн физический кабинет, где в застекленных шкафах стоят непонятные аппараты. Чего ж тут жаловаться? Любуйся сколько душе угодно разными занятными штуковинами из латуни и стекла, всякими трубками, дисками, колесами, колокольчиками. Тем и ограничивалось знакомство студентов с экспериментальными науками, а Филиппины как стояли, так и стоят! К тому же учащиеся отлично знали, что приборы куплены не для них – монахи не так глупы! Кабинет устроили, чтобы показывать иностранцам и важным чиновникам, приезжающим с Полуострова; осматривая приборы, те кивали одобрительно головами, а провожатый улыбался, словно говоря:

«Вы небось думали: невежественным монахам не до науки? А у нас и физический кабинет есть, идем в ногу с веком».

После любезного приема иностранцы и важные чиновники пишут в своих «Путешествиях» или «Мемуарах», что «Королевский и папский университет Святого Фомы в Маниле, препорученный славному ордену доминиканцев, располагает для просвещения молодежи великолепным физическим кабинетом… Ежегодно этот предмет изучают около двухсот пятидесяти студентов, и только апатией, ленью и тупостью индейцев или же какой-либо иной этнологической причиной, если не волею самого Господа, можно объяснить, что малайско-филиппинская раса до сих пор не произвела ни Лавуазье, ни Секки, ни Тиндаля»[64]64
  Лавуазье Антуан-Лоран (1743–1794) – известный французский химик; Секки Анджело (1818–1878) – итальянский астроном; Тиндаль Джон (1820–1893) – английский физик.


[Закрыть].

Однако справедливости ради отметим, что в этом кабинете иногда работают тридцать – сорок студентов, которые проходят «расширенный курс», и руководит ими вполне добросовестный преподаватель. Но его подопечные – почти все питомцы иезуитов из Атенео, где принято физику изучать практически. А было бы куда как полезно, если бы в кабинете занимались все двести пятьдесят человек, которые платят за право учения, за книги и которые после года зубрежки ровно ничего не смыслят в науке. Вот и получается, что, кроме одного-двух сторожей да смотрителей кабинета, проведших там долгие годы, мало кому есть прок от этого кабинета.

Но вернемся в класс.

Преподаватель физики был молодой доминиканец, который прежде читал разные предметы в коллегии Сан-Хуан-де-Летран и слыл весьма строгим, знающим человеком. Он считался столь же искусным диалектиком, сколь глубоким философом, одним из самых многообещающих представителей своей партии. Старики его уважали, молодые ему завидовали – среди молодых тоже есть партии. В университете он вел занятия уже третий год и, хотя физику и химию читал здесь впервые, успел завоевать славу великого ученого не только среди снисходительных студентов, но и среди своих коллег – кочевников по кафедрам. Отец Мильон отнюдь не принадлежал к числу тех бездарностей, которые каждый год меняют кафедру, чтобы набраться вершков из разных наук, и отличаются от своих учеников разве тем, что изучают в один год только один предмет, не отвечают на вопросы, а задают их, лучше знают испанский и в конце курса не держат экзамена. Нет, отец Мильон занимался наукой всерьез, знал «Физику» Аристотеля и отца Амата[65]65
  «Физика» – одно из главных натурфилософских сочинений великого древнегреческого философа Аристотеля (384–322 гг. до н. э.). Отец Амат (Феликс Амат) – испанский теолог, живший в XVIII в.


[Закрыть], усердно читал Рамоса и время от времени заглядывал в Гано. При этом он частенько с сомнением покачивал головой и, усмехаясь, бормотал: «Transeat»[66]66
  Пройдем мимо (лат.) – букв.: пусть пройдет мимо.


[Закрыть]. Что ж до химии, тут ему приписывали незаурядные познания, ибо однажды он доказал опытом изречение святого Фомы «вода есть смесь», тем самым утвердив за «ангелическим доктором» славу первооткрывателя и посрамив Берцелиуса, Гей-Люссака, Бунзена[67]67
  Берцелиус Иёнс Якоб (1779–1848) – знаменитый шведский ХИМИК И минералог; Гей-Люссак Жозеф-Луи (1778–1850) – крупнейший французский ХИМИК И физик; Бунзен Роберт Вильгельм (1811–1899) – известный немецкий химик.


[Закрыть] и других чванливых материалистов. И все-таки, хотя ему случалось преподавать и географию, у него были некоторые сомнения касательно шарообразности Земли, и при разговорах о вращении Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца он только улыбался и декламировал:

 
Врать о звездах всякий может,
А поди его проверь!..
 

Не менее тонко улыбался отец Мильон, слушая некоторые физические теории, и считал иезуита Секки фантазером, если не безумцем: он рассказывал, что Секки, помешавшись на астрономии, чертил треугольники на облатках для причащения, и за то-де ему запретили править службу. Однако к тем наукам, которые отцу Мильону приходилось преподавать, он испытывал, как многие замечали, почти что отвращение. Увы, и на солнце есть пятна. Он был схоласт и человек религиозный, а естественные науки – по преимуществу науки опытные, они строятся на наблюдении и дедукции, тогда как отец Мильон питал склонность к наукам философским, чисто умозрительным, строящимся на абстракции и индукции. Вдобавок, как истый доминиканец, пекущийся о славе своего ордена, отец Мильон не мог любить науки, в коих не прославился ни один из его собратьев – в химические познания святого Фомы он, разумеется, не верил! – и кои своим процветанием обязаны враждебным или, скажем мягче, соперничавшим с доминиканцами орденам.

Таков был университетский профессор физики. Проверив присутствующих, он приступил к опросу, требуя отвечать урок наизусть, слово в слово. Живые фонографы работали по-разному, одни выпаливали все без запинки, другие запинались, мямлили. Первым ставилась хорошая отметка, вторым, если ошибок было больше трех, – плохая.

Какой-то толстяк с сонным лицом и жесткими, как щетина, волосами зевал так отчаянно, что едва не вывихнул челюсть, и сладко потягивался, будто у себя в постели. Преподаватель заметил это и решил его припугнуть.

– Эй ты, соня! Ишь зевает во весь рот, лентяй первостатейный! Видать, урока не выучил!

Отец Мильон не только говорил студентам «ты» по монашескому обычаю, но и уснащал свою речь словечками из лексикона базарных торговок – подражая манере преподавателя канонов. Кого хотел этим унизить его почтенный коллега: своих слушателей или же священные установления церкви, – вопрос до сих пор не решен, хотя и немало обсуждался.

Грубый окрик не возмутил аудитории – это слышали здесь каждый день, – напротив, развеселил ее, многие захихикали. Не смеялся только студент, которого назвали соней, он вскочил на ноги, протер глаза и… фонограф заработал:

– «Зеркалом называется всякая полированная поверхность назначение каковой посредством отражения света воспроизводить образы предметов помещенных перед упомянутой поверхностью по материалу из которого образуются такие поверхности они подразделяются на зеркала металлические и зеркала стеклянные…»

– Стой, стой, стой! – перебил преподаватель. – Иисус, Мария, какое бревно!.. Значит, мы остановились на том, что зеркала делятся на металлические и стеклянные. Так? Ну а если я тебе дам полированный кусок дерева, к примеру, камагона, или кусок отшлифованного черного мрамора или агата, они ведь тоже будут отражать образы предметов, помещенных перед ними? К какому роду отнесешь ты эти зеркала?

Не зная, что ответить, а может быть, не поняв вопроса, толстяк решил выкрутиться, показав, что выучил урок, и затараторил дальше:

– «Первые состоят из латуни или из сплава различных металлов, а вторые состоят из стеклянной пластины обе поверхности которой хорошо отполированы причем одна покрыта оловянной амальгамой».

– Те, те, те! о том речь! Я ему «Во здравие», а он мне «За упокой».

И почтенный преподаватель повторил свой вопрос на языке торговок, пересыпая его бесконечными «ишь» и «видать».

Беднягу студента прошиб холодный пот: он не знал, можно ли отнести камагон к металлам, а мрамор – к стеклу и что делать с агатом. Наконец его сосед Хуанито тихонько подсказал:

– Зеркало из камагона относится к деревянным зеркалам!..

Толстяк недолго думая брякнул это вслух. Полкласса покатилось со смеху.

– Сам ты кусок камагона! – невольно осклабился и преподаватель. – Ты мне скажи, что ты называешь зеркалом: поверхность per se, in quantum est superficies[68]68
  Как таковую, поскольку она – поверхность (лат.).


[Закрыть], или тело, которое эта поверхность ограничивает, или же вещество, образующее поверхность, то есть первичное вещество, модифицированное акциденцией поверхности? Ведь ясно, что поверхность как акциденция тела не может существовать без субстанции! Ну-с, что ты на это можешь сказать?

«Ничего не могу!» – хотел было ответить несчастный; он уже вовсе ничего не понимал, оглушенный «поверхностями» и «акциденциями», от которых у него звенело в ушах. Однако природная робость взяла верх; перепуганный, обливаясь потом, он еле слышно забубнил:

– Зеркалом называется всякая полированная поверхность…

– Ergo, per te[69]69
  Следовательно, по-твоему (лат.).


[Закрыть], зеркало есть поверхность, – поймал его на слове доминиканец. – Отлично. Тогда разреши-ка такое затруднение. Если зеркалом является поверхность, стало быть, для сущности зеркала безразлично, что лежит за этой поверхностью, ибо то, что находится позади, не влияет на сущность того, что находится впереди, id est[70]70
  То есть (лат.).


[Закрыть], поверхность quae super faciem est, quia vocatur superficies lacies ea quae supra videtur[71]71
  Каковая находится наверху, почему и называется поверхностью та ее сторона, которая видима сверху (лат.).


[Закрыть]. Ты признаешь это или не признаешь?

Волосы на голове несчастного мученика науки стали дыбом, словно их притянуло магнитом.

– Соглашаешься ты или не соглашаешься?

«Соглашусь со всем, что вам угодно, преподобный отец», – думал толстяк, но не решался высказать это вслух, чтобы его не засмеяли. Вот это, называется, влип! Такой напасти он никак не ожидал! Он смутно сознавал, что монахам нельзя уступать даже в самых безобидных вещах, они из любого пустяка извлекут выгоду, о чем свидетельствуют их поместья и приходы. Ангел-хранитель подсказывал ему вступить на путь отрицания и не ввязываться в дискуссию. На языке уже вертелось гордое «Nego!»[72]72
  Отрицаю! (лат.)


[Закрыть]. Кто отрицает, ни к чему себя не обязывает, – сказал ему как-то один судейский чиновник. Но толстяка погубила дурная привычка не прислушиваться к голосу разума, не надеяться на собственные силы, а искать помощи у других. Товарищи, особенно Хуанито Пелаэс, знаками показывали ему, чтобы он согласился с отцом Мильоном, и, повинуясь злому року, он пролепетал едва слышно: «Соглашаюсь, преподобный отец», будто говоря: «In manus tuas commendo spiritum meum»[73]73
  В руки твои предаю дух свой (лат.).


[Закрыть].

– Concedo antecedentem[74]74
  Соглашаюсь с предпосылкой (лат.).


[Закрыть], – поправил, коварно усмехнувшись, преподаватель. – Ergo, я могу соскрести со стеклянного зеркала ртуть, заменить ее слоем бибинки, и все равно это будет зеркало, да? Так или не так?

Юноша взглянул на подсказчиков, но они растерянно молчали, и на его лице изобразился горестный упрек. «Deus meus, Deus meus, quare dereliquiste me»[75]75
  Боже, Боже, почто ты меня оставил (лат.).


[Закрыть], – молили его скорбные глаза, а губы шептали: «Дьявол!» Он покашливал, теребил манишку, переступал с ноги на ногу – все было тщетно, в голову ничего не приходило.

– Так что же у нас получится? – повторил преподаватель, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Бибинка, – шептал Хуанито Пелаэс, – будет бибинка!

– Замолчи, дурень! – в отчаянии крикнул наконец толстяк, готовый полезть в драку, только бы прекратить эту пытку.

– А ты, Хуанито? Может, ты ответишь на вопрос? – обратился преподаватель к Пелаэсу.

Пелаэс, один из любимчиков, медленно поднялся, толкнув локтем в бок Пласидо Пенитенте, который был следующим по списку. Этот толчок означал: «Внимание, подсказывай!»

– Nego consequentiam[76]76
  Отрицаю вывод (лат.).


[Закрыть], преподобный отец! – решительно выпалил он.

– Вот как! А я probo consequentiam[77]77
  Утверждаю вывод (лат.).


[Закрыть]. Per te, полированная поверхность составляет сущность зеркала…

– Nego suppositum[78]78
  Отрицаю предположение (лат.).


[Закрыть], – перебил Хуанито, чувствуя, что Пласидо дергает его за полу куртки.

– Но как же? Per te…

– Nego!

– Ergo, ты утверждаешь, что сущностью зеркала является его субстанция?

– Nego! – выкрикнул Хуанито еще задорней, Пласидо опять дернул его за полу.

Хуанито, или, вернее, подсказывавший ему Пласидо, сам того не сознавая, применял тактику китайцев: не впускать ни единого чужеземца, чтобы Китай не завоевали.

– Итак, на чем же мы остановились? – потерял было нить отец Мильон и с досадой воззрился на непримиримого ученика. – Да, мы остановились на том, влияет или не влияет на поверхность вещество, ограниченное этой поверхностью?

Этот четкий, ясный вопрос, смахивавший на ультиматум, поставил Хуанито в тупик. Куртка тоже не помогала. Напрасно он делал знаки Пласидо – тот был озадачен не меньше его самого. Но тут внимание отца Мильона привлек студент, украдкой стаскивавший с ног чересчур тесные ботинки; Хуанито воспользовался этим и посильнее наступил на ногу Пласидо.

– Подсказывай, ну же! – прошипел он.

– Ах, скотина! – вырвалось у Пласидо; он с яростью взглянул на Хуанито и потянулся к своим лакированным ботинкам.

Преподаватель услышал возглас, взглянул на обоих и все понял.

– Эй ты, всезнайка! – обратился он к Пласидо. – Я ведь не тебя спрашиваю. Но раз уж ты берешься спасать других, спаси прежде самого себя – salva te ipsum, и разреши наше затруднение.

Хуанито был очень рад и в благодарность показал своему приятелю язык. Тот, весь красный от стыда, встал и забормотал что-то в оправдание.

Отец Мильон минуту смотрел на него, как смотрит обжора на лакомое блюдо. Как приятно будет унизить и высмеять этого мальчишку, этого франта с высоко поднятой головой и спокойным взглядом! Истинно христианское дело! И благодетель-доминиканец приступил к нему со всей серьезностью, медленно повторяя вопрос:

– В книге сказано, что металлические зеркала состоят из латуни или иных сплавов различных металлов. Верно это или нет?

– Так сказано в книге, ваше преподобие…

– Liber dixit ergo ita est[79]79
  Так говорит книга, следовательно, так и есть (лат.).


[Закрыть]; ты, конечно, не станешь утверждать, что знаешь больше, чем книга… Дальше там говорится, что стеклянные зеркала состоят из стеклянной пластины, обе стороны которой гладко отшлифованы и на одну из них наложена оловянная амальгама, nota bene[80]80
  Заметь хорошенько (лат.).


[Закрыть], оловянная амальгама. Верно это?

– Раз это сказано в книге…

– Олово – металл?

– Кажется, да, преподобный отец; так сказано в книге…

– Конечно, металл, а слово «амальгама» указывает на то, что к олову добавлена ртуть, тоже металл. Ergo, стеклянное зеркало является металлическим зеркалом, ergo, термины разделения смешаны, ergo, классификация неверна, ergo… Ну-с, как ты объяснишь это, ты, подсказчик?

С неописуемым наслаждением он делал упор на всех «ergo» и «ты», да еще подмигивал, точно говорил: «Попался!»

– Это… это значит, что… – лепетал Пласидо.

– Это значит, что ты не понял урока, безмозглый ты балбес, а еще с подсказкой полез!

Товарищи нисколько не возмутились, напротив, многим понравилась рифма, они рассмеялись. Пласидо закусил губу.

– Твое имя? – спросил отец Мильон.

Пласидо сухо ответил.

– Ага! Пласидо Пенитенте, а по-моему, тебя надо бы назвать Пласидо Подсказчик или Гордец… – Но раз ты – Пенитенте, я взыщу с тебя пени за подсказки.

Весьма довольный своим каламбуром, отец Мильон велел ему отвечать урок. Пласидо, естественно, был расстроен и сделал больше трех ошибок. Тогда преподаватель глубокомысленно кивнул, не спеша раскрыл журнал и начал вполголоса читать фамилии по порядку.

– Паленсия… Паломо… Панганибан… Педраса… Пеладо… Пелаэс… Пенитенте… Ага, Пласидо Пенитенте, пятнадцать самовольных пропусков…