Текст книги "Мой брат – Че"

Близость к детям пролетариев и крестьян Альта-Грасии консолидировала внутреннюю непереносимость моего брата по отношению к несправедливости. Мой отец имел обыкновение говорить, что еще совсем маленьким его старший сын отрицал любую форму несправедливости, она его возмущала. Например, невозможно было навязать ему то, что он считал беззаконием. Он тут же впадал в страшный гнев и успокаивался лишь после исправления ситуации и принесения извинений. Он защищал свои позиции любой ценой, используя железобетонные аргументы. Он понимал, что один класс угнетает другой, и, будучи еще совсем молодым, начал восставать против этого.

* * *

Мы жили одной ногой в одном мире, а другой – в другом: весьма бедно в Альта-Грасии и в какой-то осторожной роскоши в течение лета, которое мы каждый год проводили у более обеспеченных родителей. Эрнесто отмечал контраст между нашим образом жизни и образом жизни некоторых из его приятелей. Он углублялся в философию, пытаясь найти объяснение неравенству. В Портела он почти всегда искал контакт с бедняками и бродягами. Вместе они пили мате под мостом. И он всегда выделялся, все делал по-другому. Не для того, чтобы произвести впечатление или быть замеченным; он действительно был особенным, уникальным. Моя мать поощряла в нем это. Она знала, что у нее исключительный ребенок, одаренный к обучению, к игре в шахматы на близком к профессиональному уровне или к разработке удивительных для его возраста политических и философских теорий. Она заботилась о том, чтобы стимулировать его жажду знаний. Что касается моего отца, то он научил его контролировать свою болезнь, развивая его физически через занятия спортом. И Эрнесто стал прекрасным спортсменом. Он часто сопровождал своего дядю Хорхе в его сумасшедших воздушных, морских или горных экспедициях. Они были одинаково отважны. И ничто больше не забавляло Хорхе, чем видеть Эрнесто в обществе крупных буржуа с его протестными идеями, одетого, как бедняк, и наблюдать за их реакцией.

«Fuser-Chancho» появился в доме у семейства Феррейра очень плохо одетый. В то время он занимался медициной. Родители Чичины, а они были парой весьма утонченной, сначала не знали, что и думать об этом одержимом. Их очаровали его ум и высокая эрудиция, но совсем сбили с толку его самоуверенность и дерзость, его наряд бродяги и дух философа. Идеи, что он развивал, для них выглядели нонсенсом. И они решили, что он еще слишком молод и что у него есть время, чтобы с возрастом измениться. А он пока бесконечно и с удивительной легкостью разглагольствовал, шагая по их многочисленным комнатам, окруженным двором. Может ли такой мятежный юноша, этот типичный хиппи, в один прекрасный день стать подходящей партией для их дочери?

Дважды Эрнесто просил руки Чичины и дважды ему отказывали. Я часто потом задавался вопросом, а сожалела ли она об этом, когда он превратился в мифического героя. С политической точки зрения, думаю, что нет, ибо она вовсе не разделяла его взгляды и, конечно же, не мечтала стать женой революционера. Журналисты не оставили бы ее в покое.

Уникальный персонаж

Я вырос в тени Эрнесто. И я никогда не мог избавиться от этого. До 1956 года я был лишь Хуаном Мартином Гевара, «эль-Тином», «Пататином» или «Тудито», как он меня называл. В 1957 году я превратился в брата революционера Эрнесто Гевары, соратника Фиделя Кастро и бесстрашного воина. А затем я стал братом настоящей легенды. Я научился жить с этим. И это не всегда давалось мне легко. Его отъезды печалили меня, его смерть опустошила меня. Я всегда говорил, что хорошо быть чьим-то братом. Но я отделил себя от почти нереального образа публичного человека, иконы. А он стал ею. В Буэнос-Айресе его портреты были повсюду: они украшали стены и тротуары. Коррумпированные политики рекламировали себя за его счет, а он воплощал в себе цельность и неиспорченность. Эрнесто был фанатиком истины, не обращая внимания на цену. Он терпеть не мог неумеренность.

Эрнесто было пятнадцать лет, когда я родился в Кордове, на улице Чили. Это уже был настоящий водоворот. Он приходил, уходил, отправлялся в путешествия, возвращался, уезжал снова, жил своей жизнью. Когда он находился дома, он относился ко мне, как к своему сыну. Свидетели тех времен говорят, что он любил меня, заботился обо мне, брал меня на прогулку, поднимал на руки, ласкал меня. Мой отец рассказывал, что Эрнесто был очень предан своей семье, своему дому, который он защищал бы зубами и ногтями, если бы в этом возникла необходимость, и что он питал слабость ко мне. Он присылал мне письма из всех своих путешествий. Я, конечно, не все помню. Я осознал потом степень этой нежности по фотографиям или перечитывая его письма: в самых сложных ситуациях он спрашивал обо мне, если не писал мне напрямую. Как только я достаточно подрос, чтобы понимать что-то и говорить, я стал считать его образцом для подражания. Он был смелым, озорным, веселым и предприимчивым. Кроме того, он отличался яростной преданностью и объективностью. Я вообще не признаю его в образе страдальца, каким нам его иногда показывают. Посмотрите на фотографии! Он всегда улыбался, все время шутил. Его смех был таким заразительным. Мы часто ели вместе в полдень. Не знаю, где находились в это время остальные: каждый чем-то занимался. Я знал, что он придет завтракать, и я ждал его. Я хотел по максимуму воспользоваться его присутствием, потому что понимал, что он не останется надолго. Я смаковал подобные моменты. Хоть Эрнесто и рано стал кочевником, он оставался очень привязанным к нам, в частности к моей матери. Он был для нас лучом света, и наплевать, если это звучит как какое-то клише: именно такой эффект он производил. И я не знаю, как описать это иначе.

Он рассказывал мне забавные истории. Это был тот еще шутник, насмешливый, способный и на полную серьезность, и на совершенно детские выходки. Он часто просил, чтобы я приготовил ему мате. Он крайне щепетильно относился к подготовке его любимого напитка. И я был очень счастлив кипятить для него воду, слишком счастлив, чтобы оказаться при этом полезным. Если вода остывала, пока мы беседовали, он пытался отправить меня обратно на кухню, чтобы я снова подогрел воду. Я отказывался. И тогда он делал вид, что колотит меня. Мы оба делали вид, что наносим друг другу удары, и все это всегда заканчивалось объятиями.

Это был великолепный брат, даже больше, чем брат: верный спутник. Тем не менее его отношения с нами были сложными. Он не играл роль старшего властного брата, он был защитником. Для него знания стояли на первом месте, и, как и мои родители, он никогда не пытался навязывать мне что-либо. Он предпочитал использовать свое влияние, чтобы убеждать. Мне было достаточно, чтобы он сказал: «Я думаю, что было бы хорошо, если бы ты сделал то-то или то-то». Выходить куда-то с ним – это было освобождение, радость. Когда он брал меня с собой в кино, это становилось настоящим праздником.

Точно так же он вел себя и с остальными братьями и сестрами, хотя его отношения с ними были несколько иными. Селия и Анна-Мария также обожали его. Они не всегда хорошо ладили друг с другом – случалось даже, что они ненавидили друг друга в определенное время – но с Эрнесто у них все шло хорошо. Селия была – и осталась – очень непростой, если не сказать невозможной. Она могла быть забавной, но серьезность – это было ее более естественное состояние. Когда Эрнесто начал изучать Карла Маркса, она последовала его примеру. Она копировала его, доверяя его суждениям. Смерть Эрнесто больно ударила по ней. Она почувствовала невыносимую боль, и та потом все продолжалась, продолжалась. Из всех нас именно она дольше всех не верила в то, что его больше нет. Даже после возвращения Роберто из Боливии она отказывалась принять это. Она все цеплялась за какие-то несогласованности, за малейшие сомнения. Сама она никогда не ездила в Кебрада-дель-Юро, потому что не смогла бы это вынести. Даже сейчас она едва может смотреть документальные фильмы о Че. Если она видит мертвого Эрнесто, она закрывает лицо руками. Она поклялась никогда не говорить о нем публично, и все еще держится. Она обвиняет меня в том, что я стал слишком медийным, и укоряет в том, что я говорю об Эрнесто. Она считает, что он принадлежит к области семейной, частной, священной. У нее все либо черного, либо белого цвета. Серый цвет ей чужд. Она продолжает вести себя как старшая сестра и забывает, что мне уже семьдесят два года! Я не смог рассказать ей об этой книге.

До подросткового возраста Эрнесто и Роберто были очень близки. Они входили в состав одной банды. Но Роберто не был таким ненормальным бродягой, как Эрнесто. Он вел более сидячий образ жизни, более разумный. Он был хорошим учеником, потом стал адвокатом, женился на девушке из «хорошей семьи», на Матильде Лесика, и с ней у него родилось пятеро детей, он переехал в Сан-Исидро, потом развелся, потом снова женился и зачал еще двух детей. Он во всем следовал стандартам. Но это был боец. Такой тип людей, которые наносят тебе удар ногой под столом, а затем тебя же винят за то, что ты его коснулся. Общей с Эрнесто у них была железная воля. Я помню тот день, когда он принимал участие в марафоне вместе с приятелями из нашего квартала. Трасса забега проходила мимо нашего дома. Через несколько километров остальные отказались от соревнования, пробегая мимо нас. Им было плевать, чем закончится состязание, потому что они не принимали его всерьез. Но не Роберто! Он продолжал бежать. Он был типичным Геварой, и даже мысль об отступлении для него была невыносима. Он закончил марафон полностью истощенным, в таком плачевном состоянии, что пришлось нести его до дома. И ему потом потребовалось несколько дней, чтобы восстановиться.

Роберто был сыном, который наилучшим образом соответствовал ожиданиям моего отца. Однако мощная тень Эрнесто парила над ним. Он отличался всем, заставлял ждать себя во время своих отлучек, выделялся на семейной сцене, на местном, национальном и международном уровнях. Эрнесто побеждал на всех фронтах. И Роберто приходилось тяжко, хоть он и не был ревнивцем или завистником. Политика его не интересовала. Но он, в конце концов, стал ею заниматься, к чему его вынудил ход событий: сначала смерть Эрнесто, а затем мой арест в годы военной диктатуры. Его воинственность с годами лишь укрепилась. Настолько, что он оказался в тюрьме в Мексике, в 1981 году, как Эрнесто в 1956 году, за свою руководящую деятельность в рамках Революционной рабочей партии (Partido revolucionario de los trabajadores), партии, за членство в которой я был арестован за шесть лет до этого. В момент моего ареста он жил в изгнании, бежав за границу, чтобы скрыться от страшных репрессий, заливавших кровью Аргентину. Он продолжал вести политическую деятельность за границей. Не будем забывать, что с 1957 по 1983 год быть родственником Че было опасно.

* * *

Селия с головой погрузилась в политику в годы военной диктатуры, не обращая внимания на связанные с этим риски. Она вышла замуж, развелась через несколько лет и не имела детей. В непростые годы, которые начались в 1974 году – еще до переворота 24 марта 1976 года – и продлились до 1984 года, Роберто и Селия пытались, правда тщетно, вести мою судебную тяжбу. Это было связано с опасностью для их жизни, ибо ставленники диктатуры не стеснялись травить «подрывные элементы» или тех, кого они таковыми считали, вплоть до их полного устранения.

Анна-Мария оказалась самой невзрачной среди нас. После выхода замуж за Фернандо «Малыша» Чавеса, профессора университета и активиста Революционной рабочей партии, который также пережил арест по политическим мотивам, она уехала жить в провинцию, сначала в Тукуман, а потом в Жужуй. Она была твердолобой, как и Селия. Она также была весьма упорной: она продолжала обучение архитектуре, даже будучи беременной. Для нее и вопрос не стоял так, чтобы ее как-то сдержали пять материнств.

Кто-то из нас лучше ладил с матерью, кто-то – с отцом. Существовало как бы два клана. Со стороны матери – Эрнесто и я. Со стороны отца – Роберто и Анна-Мария. Селия переходила туда-сюда в зависимости от времени и ситуации. Два Эрнесто часто ссорились. Отец упрекал сына за его политические взгляды и скитания. Сын обвинял отца в безответственности и непостоянстве. Например, в письме к моей матери из Боготы в 1952 году Эрнесто писал: «Пусть viejo активизируется, и пусть он едет в Венесуэлу; жизнь там дороже, чем здесь, но там значительно лучше платят, и это идеально подходит для экономных людей (!!!), типа него… Papi очень интеллиглупый». Думаю, мой брат страдал, видя нашу мать несчастной. Измены ее мужа и шаткость их положения в конечном итоге добили ее. Их развод, решение о котором было принято в Альта-Грасии, станет реальностью в Буэнос-Айресе. И никогда еще расставание не было столь двусмысленным.

* * *

В шестнадцать лет Эрнесто поступил на факультет инженерного дела в Кордове, чтобы остаться рядом с Чичиной. Он продолжал посещать своего друга Карлоса «Калико» Феррера и братьев Томаса и Альберто «Миаля» Гранадо. Чтобы содержать себя, он работал в муниципальном предприятии по надзору за путями сообщения Управления провинции Виалидад. А в это время мои родители решили перевезти семью в Буэнос-Айрес. Мы сначала поселились у моей бабушки по отцовской линии, а потом благодаря кое-каким деньгам из небольшого наследства, которое моей матери наконец-то удалось получить после процесса, возбужденного против ее семьи, мы купили полуразрушенный дом № 2180 по улице Араос, на углу улицы Мансилья, в квартале Палермо. Сегодня Палермо – это модное местечко. А в то время этот угол представлял собой границу: между улицами Мансилья и Санта-Фе был как бы ход в цивилизацию. Идя в обратном направлении, вы попадали в жалкие пригороды с блошиными рынками, хлопковыми фабриками и жителями-изгоями.

Наш дом был старый, каменный, весьма красивый, но он пребывал в очень плохом состоянии. Он был двухэтажный, точнее, это были небольшие четырехкомнатные апартаменты с обширной террасой и двумя балконами. На первом этаже находился гараж, но у нас больше не было машины. На второй этаж можно было подняться по темной лестнице с несколькими провалившимися ступеньками. В первое время входная дверь не закрывалась, потому что никто не знал, куда подевался ключ. Когда он наконец-то нашелся, его тут же снова потеряли. Подобного рода практические детали не имели значения для нас. Сколько раз мне приходилось взбираться по фасаду, цепляясь за водосточную трубу, чтобы открыть дверь! Прохожие и соседи остолбенело смотрели на меня. Но это совершенно не трогало моих родителей. И тогда я понял, что благодаря им я перестал вообще чего-либо стыдиться!

Интерьер дома был тот еще, что-то среднее между разрухой и гниением. Краска повсюду шелушилась, с потолка капало, на полу недоставало досок. Никто никогда там ничего не ремонтировал. Однажды утром сломался водонагреватель. Несколько дней спустя и окно ванной приказало долго жить, так что мы вынуждены были не только мыться в холодной воде, но и терпеть ледяной ветер, проникавший в помещение зимой. Принятие душа стало пыткой. Ручка нашего холодильника осталась однажды в руках одного из гостей, и ее так никто и не заменил. Результат: тот, кто открывал холодильник, получал удар электрическим током. Это досадное недоразумение быстро превратилось в развлечение. Гостя посылали на кухню, чтобы взять что-то в холодильнике. А потом мы слышали его крик, и все дружно хохотали. У нас было очень мало мебели, а то, что имелось, было ужасно. Обеденный стол шатался. Его дополняли две скамейки. И мы регулярно ссорились из-за того, кто займет скамью, стоявшую у стены, ибо там можно было о нее опереться спиной.

Однако у нас, как всегда, имелась разнообразная и вполне достойная библиотека. Наши друзья пользовались ею. Они утверждали, что наши книги открыли им глаза и позволили задать кое-какие вопросы консервативным родителям. Моя мать выступала в качестве педагога: она советовала, что читать, а затем беседовала с ними о политике, литературе, истории, философии, религии, что делало ее очень популярной среди молодых людей, которые регулярно наведывались в наш дом. Круговорот был таким, что она часто даже не знала, кто находится в доме. «Араос» – это был поистине народный дом. Хоть моя мать обычно и не готовила, она всегда была готова соорудить салат и бросить стейк на барбекюшницу. Но мы часто ели лишь яйца и рис… не имея средств, чтобы купить что-то другое. Наши друзья любили повторять, что наша семья уникальна. И так оно и было!

Мы не очень знали, где обитал мой отец. Он купил себе студию в самом центре, в доме № 2014 по улице Парагвай, и он давал ключ всем нашим друзьям, чтобы они могли пойти туда позаниматься спокойно. Но иногда он ночевал дома. Случилось ему там и отдыхать среди дня – либо в столовой, либо на одной из кроватей в нашей комнате, в комнате мальчиков, всегда на верхнем уровне, откуда он порой падал. Но бо́льшую часть времени он отсутствовал, а когда был на месте, я всегда задавался вопросом, а для чего он нам нужен.

Мои родители постоянно ругались. И когда это происходило, лучше было бежать. Как правило, я гораздо больше беспокоился, видя их вместе, чем наоборот. Мой отец был очень плохим игроком. Однажды он играл в шахматы в саду Портелы с моей матерью, и она явно побеждала. Мысль о проигрыше была абсолютно невыносима для отца. Шах и мат уже маячили на горизонте. Его плохое настроение проявлялось в раздраженных вздохах, он хмурился. Вдруг он вскочил, опрокинул стол и разбросал в стороны все фигуры. Мать пришла в ярость. А отец завозмущался: «Неужели ты думаешь, что я сделал это нарочно?» Он никогда не упускал случая обмануть, чтобы выиграть.

* * *

Моя бабушка Линч перенесла кровоизлияние в мозг. Как только Эрнесто узнал об этом, он бросил все в Кордове и немедленно вернулся в Буэнос-Айрес. Он не отходил от ее изголовья. Он пытался приготовить еду и питье, с бесконечным терпением вытирал ей лоб. Но ничего не удалось поделать, и она умерла семнадцать дней спустя.

Эрнесто переехал в нашу комнату. В ней было тесновато, но она выходила на большой балкон. В ней стояли двухъярусные кровати, шкаф для одежды и комод, плюс там были две полки и стол, на котором громоздились книги. Я как самый молодой был отправлен на старый диван в столовую, но мне было все равно: Эрнесто вернулся, и на этот раз он останется! Огромная радость переполняла меня. Он поступил на медицинский, где повстречал свою лучшую подругу, Берту Хильду «Титу» Инфанте. Они тут же стали неразлучны и сразу же начали делиться друг с другом литературными открытиями, философскими, политическими и медицинскими мыслями. Когда жизнь разъединяла их, они поддерживали отношения по переписке, интимной и очень красивой, которая продолжалась до самого конца. Кстати, Тита является автором лучшего текста, который когда-либо был написан про Че[28]28
  Мы воспроизвели отрывки из него в последней главе этой книги.


[Закрыть].

В университете Эрнесто не блистал, но имел хорошие оценки. Он отличался способностью поглощать впечатляющее количество курсов. Был ли он увлечен учебой? Конечно же, нет. Однажды Анна-Мария и ее подруга Ольга подхватили какую-то болезнь, похожую на экзему. Их ноги внезапно покрылись красными пятнами. Обеспокоенные, они поинтересовались мнением Эрнесто. Он ответил, смеясь: «Да что я знаю? Пойдите лучше к врачу!» Ольга боялась его. Или, вернее, она сильно смущалась. Он постоянно дразнил ее, и она никогда не знала, что ответить. Эрнесто был асом в остроумии, но иногда его шутки оказывались весьма едкими. Он был очень умен и игрив с девушками. Это его забавляло. В его присутствии женщины, казалось, теряли все свои средства защиты.

Начав специализироваться на аллергии под руководством профессора Пизани, известного аллерголога, он решил использовать нас в качестве подопытных кроликов. Все отказались. Никогда не было известно, чего от него ожидать! На самом деле, когда один наш друг наконец-то согласился участвовать в экспериментах, Эрнесто сделал ему несколько инъекций, и он от них заболел. Так что наш доктор-подмастерье, к огорчению моего отца, сосредоточился на кролике, жившем на террасе. Эрнесто это не волновало. В то время мнение отца больше не интересовало никого. Он потерял для нас авторитет. А вот кролику удалось бежать, выпрыгнув с террасы на улицу. Весь квартал тогда пришел в смятение: наши соседи были убеждены в том, что Эрнесто привил ему какой-то вирус, от которого могут заразиться все.

Подражая отцу, Эрнесто разрывался между несколькими домами: домом моей матери, домом бабушки, домом тети Беатрис и студией на улице Парагвай. Редко кто знал, где он находится, и никто не задавал вопросов. Он появлялся и исчезал. Ему нужна была тишина, чтобы заниматься, а в нашем доме происходила перманентная революция. У нас он любил сидеть на балконе с книгой. Когда он не был на лекциях или в музее естественной истории с Титой Инфанте, он все свое свободное время читал, писал, играл в шахматы и пытался что-то заработать. Он всегда торопился, и, казалось, что ему вечно и безнадежно не хватает времени. Чтобы заработать денег, он ввязывался в разные сомнительные предприятия. А начал он с производства инсектицида, который он создал в гараже путем разделения хлорного препарата «Гамексан» и смешения его с тальком. Так появился яд для тараканов, который он назвал «Вендавалем» и даже запатентовал. Порошок помещался в маленькие зеленые круглые коробочки, которые он потом продавал соседям. Мой отец сразу же предложил ему помощь, представив своих друзей-инвесторов. Эрнесто ответил: «Ты, возможно, думаешь, что я собираюсь позволить твоим друзьям проглотить меня?» Знакомые моего отца были все из верхушки: политическими деятелями, рулевыми промышленности, землевладельцами, и Эрнесто уже начал относиться к таким типам с подозрением. Через несколько месяцев он вынужден был прекратить производство «Вендаваля»: его продукт не только не дал ожидаемого результата, но проникал повсюду, а запах у этого порошка был невыносим.

Идеи Эрнесто всегда выглядели фантастически. В этом он был похож на моего отца. После провала «Вендаваля» он решил купить партию обуви при ликвидации торгового центра, чтобы перепродать ее и заработать немного денег. Приехав домой, он обнаружил, что вместо того, чтобы продать нормальные пары, ему впарили сотню одних левых ботинок! И он остался один на один со всеми этими ботинками, и ему даже пришлось мужественно носить какие-то образцы!

Одним из его самых больших успехов того времени стало освобождение от военной службы. «Эти дерьмовые легкие наконец-то послужили мне!» – воскликнул он тогда. Униформа? Только не для него. Он ненавидел протокол, о чем родители, посмеиваясь, говорили, что он даже не знает, что это такое, он издевался над буржуа и продолжал не обращать никакого внимания на свою одежду.

* * *

Я был еще совсем ребенком, но я уже знал, что мой старший брат – уникальный персонаж. Я сравнивал его с Роберто, который гораздо лучше ладил с моим отцом и вел себя более достойно для сына буржуа. От него исходило меньше беспокойств, он часто встречался с детьми из хороших семей и играл в регби за команду Сан-Исидро. В то время регби был спортом для «золотой молодежи». Как я уже говорил, Эрнесто также был частью этой команды, прежде чем прекратить играть, несмотря на протесты моего отца. Позже я последовал его примеру: я ненавидел эту элитарную атмосферу.

Я много тусовался с разного рода людьми, с головорезами и маргиналами. Я чувствовал себя с ними вполне комфортно. Мы вместе играли в футбол с опьянением, которое может дать только уличная свобода. Я познал дух товарищества, скромность и закон тишины, правила поведения, которые потом окажутся очень полезными во время моего задержания. Нашими худшими врагами были полицейские. Однажды меня притащили в участок за какое-то мелкое преступление. Квартал был полон разного рода головорезов. Мы знали про их деятельность, но никому и в голову не приходила мысль о том, чтобы пойти донести на них или даже пытаться комментировать их проступки. В их присутствии я вынужден был специально обеднять свой словарный запас, по крайней мере, если я хотел, чтобы меня продолжали принимать в нашей банде. Меня обвиняли в том, что я говорю, как большой человек, что я слишком зрелый для своего возраста, что я выражаюсь очень внятно, а это контрастирует с моим небольшим ростом. Своей зрелостью я был обязан Эрнесто. С детства он советовал мне, что́ читать, объяснял многое, говорил о политике на равных. Я просто не мог не попасть под влияние его эрудиции. Он также научил меня непристойным стихам, которые я поспешил повторить подругам моих сестер. Это потрясло их. Я рассказал об этом Эрнесто: он расхохотался. Эрнесто обладал глубоким чувством собственного достоинства. У него не было пощады для себя, и он никого не прощал, никому не делал одолжения. Его жесткость и целостность давали ему право быть требовательным с другими. Но не все горели желанием подчиняться его правилам. Он был одновременно разумным и негибким. Для него время делилось на небольшие отрезки веселья и большие периоды работы. Он никогда не останавливался, он постоянно думал о следующем шаге, о будущих проектах. Он был настоящей машиной! На Кубе, когда он станет министром промышленности, он будет работать по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, например, он добровольцем пойдет собирать урожай сахарного тростника в рамках программы, которую он сам и создаст.

Одно из главных событий произошло, когда я учился в лицее. Другие, возможно, придавали этому лишь относительное значение, но для меня, взращенного в атеистической гиперполитизированной среде, это была катастрофа. Я говорю о поправке к закону 1420 о народном образовании, которая предполагала возвращение религиозного воспитания в школы. Я вместе с группой учеников начал противостоять этому. Это стало моим первым столкновением с репрессиями и гражданским правом. Я стал одним из основателей Ученического центра. Именно в это время и началась моя активная деятельность.

* * *

Моя мать поддерживала меня. Она была еще одним человеком, который сделал меня таким, какой я есть, хоть я и провел так много времени на улице, хоть я и был свободен, словно птица, хоть она и устала от воспитания детей. Мне было семь лет, когда она вторично заболела раком – первый раз имел место сразу после моего рождения – и ей ампутировали обе груди. Мой отец отсутствовал в это время. Подозревали, что он завел себе новую любовницу. Эрнесто, напротив, все время находился рядом. Моя мать всегда была для него как скала. Он изучал ее болезнь, потому что отчаянно хотел найти возможность ее вылечить, найти нужные лекарства.

Отношения с моим отцом стали очень трудными, конфликтными. Как только представлялась возможность, они цепляли друг друга. Моего отца начал раздражать такой сын с такими резкими взглядами. Он потерял влияние на него. Эрнесто было невозможно контролировать, и он проявлял желание отдохнуть от своих медицинских занятий, отправляясь в путешествие. Он мечтал о приключениях. Хоть он и был в то время очень политизирован, когда наш двоюродный брат Гильермо Мур де ла Серна попросил его присоединиться к движению против Перона, за которое он агитировал, Эрнесто ответил: «Нет, нет, это меня не интересует». Он думал, что сможет утолить жажду новых горизонтов, нанявшись в летнее время в качестве медбрата на танкер национальной нефтяной компании «YPF». На танкер – только представьте себе! Эта идея не вдохновила моих родителей, но в соответствии с их философией они не стали вмешиваться. В Кордове, за несколько лет до этого, когда им было четырнадцать и одиннадцать лет, Эрнесто и Роберто решили однажды утром пойти на сбор винограда. Виноградники находились далеко. Они сели на автобус, потом несколько километров шли пешком, чтобы до них добраться. Эта затея сильно взволновала моих родителей, но они вынуждены были согласиться. Мои братья вернулись совершенно изможденные через несколько дней: они съели слишком много винограда. В то время этот продукт был роскошью.

Опыт с танкером принес Эрнесто лишь горькое разочарование. Вместо того чтобы повидать страну, он в течение нескольких месяцев созерцал исключительно трюм судна. Эта морская экспедиция убедила его в том, что отныне следует вести бродячую жизнь только на земле.