Текст книги "Мой брат – Че"

Эксцентричная пара без гроша в кармане

Перед тем как пуститься в историю моей семьи, я хотел бы уточнить кое-что из того, что представляется мне важным. В занимающем нас сюжете, каковым, по сути, является мой брат Эрнесто, основными выступают не столько семейные аспекты и какие-то интересные случаи, характеризующие нашу семью и ее влияние на Эрнесто, но события и ситуации, которые он наблюдал, по которым выносил свое суждение, и они более серьезны, чем какие-то мелочи нашего бытия. Я стараюсь быть строгим со своей памятью. Некоторые эпизоды возникают во мне больше как ощущения, чем как фактические воспоминания. С другой стороны, есть и моменты, запечатлевшиеся в моей памяти, словно фотографии.

* * *

Мои родители, Эрнесто Гевара Линч и Селия де ла Серна и Льоса, женились в присутствии моей тети Эделмиры де ла Серна де Мур 10 декабря 1927 года. Брак был поспешным: они повстречались лишь несколькими месяцами ранее у одного из общих друзей. Семья Серна отсутствовала в день свадьбы, потому что не одобряла этот союз: мой отец был tanguero (танцором танго) без диплома и, вполне вероятно, без будущего, полуночником, который, как только наступал вечер, отправлялся танцевать в Барракас, неблагополучный пригород Буэнос-Айреса. Этот танец считался в то время исключительно занятием пролетариев и иммигрантов. Он был не в чести в приличных кварталах города. «Правильные люди» находили этот па-де-де, имитирующий эротическую любовь, исключительно порочным. А для такого человека, как мой отец, привлекательность танго заключалась именно в этом. Он был великим обманщиком. И, видимо, настолько неотразимым, что соблазнил мою мать, едва она вышла из монастыря Святого Сердца – пансиона, который содержали французские монахини. В то время половое воспитание молодежи происходило в борделях с проститутками, а не с такими девочками из приличной семьи, как Селия де ла Серна.

Происходя из старой богатой семьи, принадлежавшей к верхушке аргентинской буржуазии, моя мать, однако, не выглядела неприметной молодой девушкой, воспитанной монахинями. Она обладала сильным характером, была весьма непростой, мятежной, независимой, отличалась очень тонким интеллектом. Она буквально проглатывала книги на испанском и французском языках. И она никому не позволяла приказывать себе что-либо. Она рано стала феминисткой, потом она стала одной из первых аргентинок, что подстригли свои волосы «а-ля сорванец», начали носить брюки, курить и водить автомобиль. Я не знаю, правда ли это, но мой отец часто говорил, что, когда он познакомился с ней, она была настолько верующей, что клала битое стекло себе в обувь, чтобы истязать себя. Когда я познакомился со своей матерью, то есть когда я стал отдавать себе отчет в том, что она за личность, она уже была совершенно несносной!

«Паршивая овца» своей семьи, маргинал и мечтатель, молодой Эрнесто Гевара Линч, конечно же, не мог не понравиться моей матери. Ей было двадцать лет, у нее было грубое лицо с высокими скулами, длинным носом, темными глазами, глубоко посаженными и расходящимися к вискам, темные волосы и стройная фигура. Она не выглядела классически красивой, но она вся словно сверкала. Она отличалась величественной осанкой. Ее невозможно было не заметить.

На момент их свадьбы мой отец был совладельцем судостроительной компании «Эль-Астильеро-Рио-де-ла-Плата». Компания прогорала. Один из друзей предложил ему купить землю в Мисьонесе, чтобы выращивать там yerba mate[16]16
  Йерба-мате («трава мате» или «зелье мате») – так называют высушенные листья падуба. Сам напиток имеет то же название, сосуд для его приготовления также называется мате, но в российской практике прижилось название калабас (или калебас), что означает по-испански «тыква». – Прим. пер.


[Закрыть]. Мисьонес – это субтропическая провинция, дикая земля, удаленная к самым границам Аргентины, своего рода узкий рукав застывшей лавы или грязи между Бразилией и Парагваем, там протекают реки Парана и Уругвай, и там снимался фильм Роланда Йоффе «Миссия». Провинция была захвачена испанскими иезуитами в XVII веке и населена индейцами гуарани. Убийства и грабежи считались там вполне обычным делом. Территория кое-как функционировала вне всяких законов. Для того чтобы защитить себя там, человек должен был уметь владеть топором или револьвером. Кроме того, Мисьонес был подвержен резким климатическим изменениям, и его буквально пожирала пышная растительность, таившая в себе множество опасностей. Там каждое насекомое имело экзотическое название, например, jején, ura или mbarigüi, и каждое жалило, кусало или переносило малярию.

Mbarigüi (мошкара) была настолько мелкой, что ее было едва видно, и она проникала сквозь любую защитную сетку. Также там водилось множество змей.

Тем не менее предложение показалось заманчивым такому авантюристу, как мой отец. А моя мать была идеальной женщиной, и она добровольно последовала за ним в эту безумную экспедицию. Они, похоже, были созданы друг для друга. Селия де ла Серна ничего не боялась. Она, можно сказать, холила и лелеяла опасности, когда представлялась такая возможность. И если она оказалась готова принять этот суровый образ жизни, будучи уже беременной, то это не просто ради того, чтобы слепо следовать за своим мужем: приключения манили ее. И потом ей очень хотелось оказаться подальше от своей семьи, воспитавшей ее в монашеской атмосфере.

Многие биографы Че потом писали, что мои родители происходили из аристократии, аргентинской олигархии, что они были буржуа. Это всегда смешило меня. Олигархия имеет две составляющие: власть и деньги. Мои же родители не имели ни того, ни другого. С другой стороны, они обладали удивительной способностью порвать с установленным порядком, с тем, что от них ожидали. Хоть они оба и были выходцами из богатых и известных семей, они представляли собой эксцентричную пару без гроша в кармане. У них не было ничего. Но зато они жили свободной богемной жизнью, находясь в постоянном движении, пребывая в финансовой нестабильности, и все это было так далеко от положения их родителей. Тем не менее их своенравность коренилась именно в их семьях.

* * *

Мои бабушка и дедушка по отцовской линии, Роберто Гевара Кастро и Анна Линч Ортис, были урожденными аргентинцами, бежавшими от произвола caudillo[17]17
  Caudillo (исп.) – каудильо, букв. «вождь». Принятое в Латинской Америке название военных диктаторов». – Прим. ред.


[Закрыть] Хуана Мануэля де Росаса[18]18
  Этот бригадный генерал, бывший губернатором провинции Буэнос-Айрес в 1833–1846 годах, использовал своеобразную милицию, которую называли «Масорка», чтобы утвердить свою власть.


[Закрыть], насильно вербовавшего мужчин в свою армию, искать счастья в Калифорнии. Чтобы выйти в люди, мой прадед, Франсиско Линч, сын ирландского иммигранта, проделал долгий и опасный путь, приведший его из Уругвая в Чили через Магелланов пролив, потом в Перу, в Эквадор и, наконец, в Сан-Франциско, где он провел тридцать лет и где родилась и росла до двенадцати лет моя бабушка. Семья моего деда, Хуана Антонио Гевары, происходившая из провинции Мендоса, которую она помогла основать и развить, также отправилась в изгнание по политическим мотивам: она осмелилась бросить вызов Хуану Мануэлю Росасу и вынуждена была жить под угрозой репрессий. Когда это стало слишком тяжело, Хуан Антонио и его братья решили эмигрировать. Они пересекли Андийские Кордильеры, чтобы обосноваться сначала в Чили, а потом отправиться в Калифорнию, будучи привлеченными золотой лихорадкой. И если Франсиско Линч сколотил себе состояние в Golden State[19]19
  «Золотой штат» – распространенное название Калифорнии. – Прим. ред.


[Закрыть], то Хуан Антонио с треском провалился. Золото так никогда и не побывало в его руках и в руках его братьев. Годы изгнания в районе Сакраменто, тамошней столицы, оказались бесплодными.

Падение Хуана Мануэля Росаса в 1852 году наконец-то позволило двум семьям вернуться в Аргентину, и мои бабушка и дедушка встретились. У них было одиннадцать детей, которых они воспитывали в estancia (имении) Портела, на ранчо, в провинции Буэнос-Айрес.

Известному инженеру-географу Роберто Гевара Кастро было поручено территориальное разделение Аргентины и Чили, с одной стороны, и Аргентины и Парагвая, с другой, а также составление кадастровой карты провинции Мендоса, что заняло пятнадцать лет. Он уходил на несколько месяцев в сопровождении людей и мулов. Я никогда не считал его настоящим авантюристом, поскольку он располагал огромными ресурсами. Но он был склонен делать свою работу в весьма сложных условиях, будучи, конечно же, вооруженным. Пребывая в Портеле, он рассказывал о своих многочисленных экспедициях. Эти истории потом пересказывались дядями и тетями, поскольку мой дед умер в 1918 году, задолго до наших последовавших одно за другим рождений. Одна из таких историй особенно поразила мое воображение: один из его мулов в один прекрасный день решил, что с него хватит и он дальше не пойдет. И он бросился в пропасть, груженный незаменимыми инструментами, что создало моему деду серьезные затруднения. Так я узнал, что мулы – это единственные животные, которые совершают самоубийство.

В то время как мой дед таскался по горам, проводя границы и сталкиваясь с разного рода опасностями, в том числе с регулярными нападениями индейцев, моя бабушка одна воспитывала его немалое потомство. Это была женщина с головой и принципиально независимая. Она была атеисткой! В такой глубоко католической стране, как Аргентина, подобный выбор подразумевал чрезвычайно свободный ум. Позднее ее дети все станут верующими под давлением или из-за честолюбия, кроме моего отца, который всю жизнь будет посмеиваться над сложившимися в обществе правилами.

Эрнесто обожал свою бабушку по отцовской линии и отправился в Портелу при первой же возможности. И именно он останется потом у ее изголовья до конца, когда она заболеет. И это из-за ее смерти он решит отказаться от карьеры инженера, чтобы стать врачом. Моя бабушка возвращала ему свою любовь сторицей: он был ее любимчиком, как он был и фаворитом моей матери, а также моей тети Беатрис. Беатрис – это сестра моего отца. Какой характер! Вечно в своей маленькой шляпке. В Портеле она спала с ружьем у кровати. Когда какой-нибудь комар надоедал ей, она стреляла, и звук выстрела долго потом резонировал в пампасах. Мой дед проделал дырку для ствола ружья в москитной сетке, которая фактически оказалась бесполезной.

Беатрис никогда не вышла замуж. Она поклонялась Эрнесто. После победы Кубинской революции она будет откапывать информацию про него, все читать и вырезать каждую статью, написанную о нем, и таким образом накопит ценнейшее досье. Время от времени она неожиданно появлялась у нас дома с газетными вырезками и с негодованием восклицала: «Я не понимаю, почему они все обвиняют Эрнесто в том, что он коммунист. Он такой милый, такой хороший!» Для нее коммунисты были чем-то дискредитирующим, противным, жестоким. И как же такое было возможно, что ее любимый племянник – коммунист? И все же Эрнесто регулярно посылал ей письма, специально подписывая их так: «Твой племянник-коммунист», «Твой племянник-пролетарий», «Сталин № 2». Просто чтобы позлить ее. Но он при этом нежно любил ее. Он хотел бы, чтобы она поняла его, потому что он чувствовал себя очень близким к ней. У него имелось обыкновение провоцировать людей, чтобы заставить их реагировать. Это забавляло его. Эрнесто был смутьяном, рожденным для споров.

* * *

Что касается моей матери, то она стала сиротой в возрасте пятнадцати лет. Семья ее матери, Эдельмиры Льоса, была могущественной. Например, Льоса построили первое метро в Буэнос-Айресе в 1908 году. Семья ее отца находилась недалеко позади. Хуан Мартин де ла Серна происходил из старинной семьи колониальной эпохи, очень влиятельной в стране. Наш прадед Мартин Хосе де ла Серна участвовал в революции против Хуана Мануэля Росаса (того самого, от которого бежали мои прадеды по отцовской линии). Его арестовали и бросили в тюрьму за его подрывную деятельность, но ему удалось бежать, и он присоединился к генералу Хуану Лавалье в Монтевидео. С ним вместе он воевал до поражения Росаса при Касеросе в 1852 году. Затем он основал город Барракас-дель-Сур (ныне Авельянеда), а потом стал там мэром. Хоть люди из семейства де ла Серна и были крупными буржуа, они не разделяли идеи и ценности себе подобных. Это было семейство связанных с землей интеллектуалов, свободолюбивых антиклерикалов, даже несмотря на то, что они и отправляли некоторых из своих детей в религиозные школы.

* * *

Мой дедушка Хуан Мартин де ла Серна был адвокатом, дипломатом и профессором на факультете права в Буэнос-Айресе. Его учениками были некоторые из будущих лидеров Радикальной партии, в которой он и сам стал очень активным членом. Судя по тому, что мне рассказывали, он был очень умным человеком, образованным и хорошо владевшим французским и немецким языками. Также он стал пионером аргентинской авиации. Все, похоже, у него получалось, и все же он бросился в море с палубы корабля в 1908 году. Потом долго ходили разные сомнительные слухи относительно причин этого самоубийства. Говорили даже, что у него был сифилис. Моей матери тогда исполнилось два года.

Тринадцать лет спустя ее мать умерла после продолжительной болезни. И семеро детей Серна-Льоса унаследовали огромное состояние. Они стали жить в прекрасном estancia, в ста километрах к югу от Буэнос-Айреса, которое называлось Манантьялес. Когда моя будущая мать еще не находилась в монастыре Святого Сердца, ее воспитывали старшие сестры Сара и Кармен. Хоть атмосфера в Манантьялесе и была строгой и подчиненной дисциплине, там велось много разговоров о политике. Трое из Серна-Льоса выделялись особенно: моя тетя Кармен, мой дядя Хорхе и моя мать.

Будучи подростком, Кармен безумно влюбилась в мексиканского поэта Амадо Нерво и зачитывалась его произведениями. Она даже начала писать ему письма, на которые, против всякого ожидания, он отвечал. Так установилась регулярная переписка между этим зрелым человеком и невинной молодой девушкой. И дошло до того, что, когда она узнала, что он умирает в Монтевидео, она устремилась к его изголовью и оставалась там до самой его смерти. Ей было тогда восемнадцать. Через несколько лет она вышла замуж за поэта, журналиста и художественного критика Каэтано «Поличо» Кордова Итурбуру. Они оба вступили в Коммунистическую партию Аргентины, где и оставались активными членами четырнадцать лет, вплоть до изгнания Поличо.

Воинственное левачество никогда не мешало Кармен внимательно относиться к своей внешности. Когда ее арестовали и бросили в тюрьму люди Перона[20]20
  Хуан Доминго Перон – аргентинский диктатор, президент страны в 1946–1955 и в 1973–1974 годах. – Прим. ред.


[Закрыть], правившего страной железной рукой, ее больше смущала ужасная форма, которую носили заключенные, чем сам факт ее заключения под стражу. Однажды, когда она участвовала в демонстрации против Перона, полиция открыла огонь по толпе. Все манифестанты бросились на асфальт, чтобы укрыться от пуль, но только не она. Моя тетя осталась стоять, чтобы не повредить свое красивое платье! Супруги Итурбуру имели огромное влияние на Эрнесто.

Мой дядя Хорхе де ла Серна был буйным. И мы никогда не могли определиться, кто более чокнутый – мой отец или он. Семья де ла Серна имела привычку называть моего отца el loco Guevara (сумасшедший Гевара). Но Хорхе был почти таким же легкомысленным. После нескольких лет брака и имея несколько детей, он серьезно влюбился в одну молодую работницу, ради которой он бросил мою тетю. А та, используя свои связи, сумела объявить его душевнобольным. И Хорхе оказался в психиатрической клинике! Он провел там несколько недель, пока не сумел доказать, что находится в здравом уме. Однажды мой отец во время одного из их многочисленных препирательств назвал его viejo loco[21]21
  Безумный старик.


[Закрыть], а Хорхе достал из кармана листок бумаги и стал яростно размахивать им перед носом моего отца, крича: «Я – старый сумасшедший? Я, возможно, и был в заточении, но они меня выпустили! У меня даже имеется документ, подтверждающий, что я не сумасшедший! В то время как ты, может быть, и на свободе, но ты псих, которого точно нужно изолировать!»

Хорхе был агротехником. Кроме того, он был авантюристом по натуре с ярко выраженной склонностью к риску. Выдающийся пловец, он имел привычку бросаться в самые холодные и самые бурные воды, часто голый, словно червь, но с белой кепкой на голове, чтобы его можно было видеть, потому что он ненавидел оставаться незамеченным. В Мар-дель-Плате он однажды намеренно заплыл в океан, когда подняли красный флаг тревоги, бушевали течения и огромные волны. Он был способен плавать по четыре или пять часов. Неизбежно на пляже образовалась толпа. И он испортил нам весь день, так как мы страшно испугались, что он утонет. Как-то раз спасатели, недовольные его выходками, подумали, что могут положить этому конец, решили позвонить в полицию. И Хорхе задержали. И, конечно же, он снова принялся за свое на следующий день. Он любил экстремальные виды спорта, особенно если они не имели названия. Однажды он полетел на своем старом самолете-развалюхе и в воздухе отключил двигатель. Так он стал планеристом. У него был очень шустрый и предприимчивый ум, при этом он никогда не учился, но писал вполне приличные стихи – он посвятил несколько стихотворений араукарии, хвойному растению из Анд. Он сначала выступал за ультранационалистическую партию, а затем стал коммунистом. Он также прекрасно разбирался в механике, путешествовал по стране на мотоцикле. Затем он женился на одной девушке, чтобы потом бросить ее ради упомянутой выше работницы, от которой он также вскоре устал. Развод был тяжелым: он потерял земли и состояние. Разорившись, он начал работать в Министерстве культуры. Вот в это время он и появился в нашей жизни, и Эрнесто связался с ним. До развода мы редко видели Хорхе. Моя мать ушла из его семьи: она считала себя обойденной в наследстве из-за своего союза с «сумасшедшим Геварой». Состояние моих бабушки и дедушки должно было быть разделено между их семью наследниками. Но некоторые из моих дядюшек и тетушек сделали все, чтобы лишить мою мать ее доли. Таким образом, мои родители не могли спокойно жить на свои доходы, как они первоначально предполагали. Закон в то время запрещал молодой девушке вступать в брак до двадцати одного года без согласия своей семьи и позволял последней лишать ее наследства в случае неповиновения. Между тем моя мать в спешке вышла замуж.

* * *

Мои родители уехали в Мисьонес после покупки плантации yerba mate на двести гектаров. Они поселились в Пуэрто-Карагуатае, изолированном местечке, расположенном в 2700 километрах, то есть в неделе плавания от Буэнос-Айреса. Пуэрто-Карагуатай не был портом. Это были непроходимые джунгли, начиная прямо от пирса. Точка. Ни одна дорога туда не вела. Добраться туда можно было лишь по реке Парана. И хотя туда сегодня и ведет дорога, ею невозможно пользоваться в дождливые дни.

* * *

Мой отец сразу же начал строить дом на сваях, вытесанных из стволов деревьев. У него не было никакого диплома, но он обладал множеством талантов. Окна дома выходили на реку Парана, шириной в шестьсот метров в этом месте. Моя мать, как и ее брат, а позже и Эрнесто, была отличным пловцом и регулярно совершала заплывы, несмотря на опасные течения и протесты моего отца.

Ради появления первенца, которого нельзя было даже себе представить в негостеприимных джунглях Пуэрто-Карагуатая, мои родители сняли квартиру в Росарио, столице провинции Санта-Фе. Там-то 14 июня 1928 года и появился на свет Эрнесто. Через несколько недель после родов мои родители вернулись в Мисьонес. Они были счастливы. Моей матери исполнился двадцать один год, отцу – двадцать восемь. Они быстро привязались к своему дому-срубу и к своей жизни первопроходцев. Они регулярно ездили верхом, наслаждаясь природой. Несмотря на трудности и полное отсутствие комфорта, это была захватывающая жизнь, и она была так далека от монастыря Святого Сердца для моей мамы и от Сан-Исидро, богатого пригорода, что к югу от Буэнос-Айреса, где жил мой отец!

Эрнесто провел два первых года своей жизни на этой дикой земле. Мой отец любил потом подчеркнуть, что это оставило в нем глубокий след. Дескать, мой старший быстро взрослел и схватывал все на лету. Для снабжения продовольствием мои родители вынуждены были плыть на лодке в деревню, населенную mensús (сокращенно от «mensualero» – человек, который живет на одну месячную зарплату), замученными людьми, сезонными сельскохозяйственными рабочими, потомками индейцев-гуарани, туземцами, которые в течение двух веков охраняли иезуитские миссии. Сто лет прошло после ухода миссионеров, а несчастным mensús так и не удалось разорвать свои цепи. Их использовали на плантациях мате, и они жили в состоянии полурабства и в условиях крайней нищеты. Угнетение помещиками было тотальным и очень жестоким. Платили им в натуральной форме: им строили отвратительные трущобы и выдавали жалкую еду в обмен на их труд. Они влезали в долги, чтобы купить себе выпивку, потреблявшуюся в редкие минуты отдыха. Если они пытались убежать, их ловили землевладельцы и избивали до смерти в назидание другим. Это неравенство шокировало мою мать. И она восстала против несправедливости – первой же, какой стала прямым свидетелем. А тем временем мой отец решил платить своим mensús в песо, и он вмиг превратился в изгоя в среде равных себе. Его обвинили в том, что он – коммунист, в подрывной деятельности по отношению к другим yerbateros (торговцам листьями мате), и они объединились против него. Возможно, именно поэтому вся история с Мисьонес оказалась обреченной на провал. Семья вернулась в Буэнос-Айрес, и отец передал плантацию своему партнеру. Он думал туда вернуться после того, как восстановится порядок в расстроенных делах компании «Эль-Астильеро-Рио-де-ла-Плата». Но на самом деле страница под названием Пуэрто-Карагуатай уже была перевернута. В Сан-Исидро, где родители разместились у моей бабушки, Эрнесто начал страдать от острой астмы. Субтропический климат Мисьонес настоятельно не рекомендовался для его хлипких легких. И так этот жестокий диагноз начал диктовать условия существования для нашей семьи. Из-за этой болезни мы стали кочевниками.

Состояние здоровья Эрнесто быстро ухудшалось в Сан-Исидро. Влажность, связанная с близостью реки Ла-Плата, усугубляла астму в течение нескольких месяцев. Его здоровье стало приоритетом для моих родителей. Они собрали чемоданы и провели следующие месяцы, путешествуя по стране в поисках более подходящего климата. Не имея ни гроша в кармане, они переезжали из одного семейного дома в другой: в estancia моей бабушки в Портела, в estancia наших кузенов Мур де ла Серна в Галарса, что на территории гаучо, в дом тетушки в Мирамаре. В это время у них не было постоянного места жительства.

С детства мы привыкли перемещаться, приспосабливаясь к обстоятельствам. Мы никогда не знали, что такое оседлость, что такое финансовая стабильность.

В 1932 году Эрнесто исполнилось четыре года, а моей сестре Селии – три. Родился Роберто. Мои родители были обеспокоены приступами астмы, которые, похоже, становились все более сильными. Они были убеждены, что заболевание их старшего ребенка является результатом бронхопневмонии, подхваченной в Росарио вскоре после его рождения. Практически они жили в ритме приступов, становившихся все более и более частыми, все более и более устрашающими. Они консультировались с лучшими специалистами по легким. Те предписывали различные лекарства и отмечали, что им редко доводилось наблюдать столь серьезный случай у столь маленького ребенка. Никакое лечение не помогало. Мои родители были в отчаянии. Наконец один известный врач посоветовал им жить в Кордове, в горной области в центре страны, где они никогда не бывали и где никого не знали. Да какая разница! Они готовы были пойти на любые жертвы, лишь бы облегчить страдания моего брата. Они подняли якоря, державшие их в Буэнос-Айресе, и тут же отправились на поезде в Кордову, где им суждено будет провести ближайшие пятнадцать лет своей жизни. У нас никогда не было настоящих корней, места, про которое мы могли бы сказать «это наш дом, наша крепость». А вот Альта-Грасия оказалась местом, ближе всего подходившим к этой концепции. И мы все там выросли.