Текст книги "Счастливчики; 62. Модель для сборки"

– Hasdala, – сказал матрос, поднимая огромный щит без видимого усилия. Другой отозвался коротким «Sa» и закрепил конец щита гвоздем. Обрешетка для бассейна была почти готова, простое и прочное сооружение громоздилось посреди палубы. Пока один матрос прибивал последнюю доску, второй внутри разворачивал брезент и начал крепить его к краям ремнями с пряжками.

– И это у них называется бассейн, – посетовал Мохнатый. – Хоть бы прикрыли чем эту пакость, ни дать ни взять – лужа для свиней. А вы что скажете, дон Персио?

– Терпеть не могу открытые бассейны, – сказал Персио, – наглотаешься чужой перхоти.

– Оно конечно, но все равно здорово. Вы никогда не были в бассейне в Спортиво Барракас? Там воду дезинфицируют, и размеры у него олимпийские.

– Олимпийские размеры? Что это такое?

– Ну… размеры, как для олимпийских игр. Олимпийские размеры, так во всех газетах пишут. А тут поглядите, что нагородили – одни доски да брезент внутри. Эмилио, он плавал в Европу два года назад, так вот он рассказывал, на их пароходе, в третьем классе, был бассейн – весь из зеленого мрамора. Знай я такое дело, я бы не поплыл, честное слово.

Персио смотрел на Атлантический океан. Берега уже не было видно, и «Малькольм» плыл по вдруг успокоившейся синей с металлическим отливом воде, на гребешках волн казавшейся почти черной. Только две чайки остались с ними, упорно цепляясь за мачту.

– До чего прожорливые твари эти чайки, – сказал Мохнатый. – Только что гвозди не глотают. Мне нравится: увидят рыбу и пикируют на нее. Бедные рыбы, как они их долбят… Как вы думаете, повезет нам увидеть дофинов?

– Дельфинов? Очень может быть.

– Эмилио рассказывал, что они на пароходе все время видели тунцовые стаи и этих самых летающих рыб. А мы…

– Не расстраивайтесь, – душевно подбодрил его Персио. – Плавание только началось, первый день, укачало, все иное… Потом вам понравится.

– А мне и так нравится. Узнаешь чего-то новое, правда же? Как на военной службе… Даже там, при той собачьей жизни, общий котел, муштра… Помню, раз мне такое варево дали, единственно съедобное в нем было – муха… А потом все-таки глядишь, и пуговицу научился пришивать, и любую пакость съешь – не поморщишься. Совсем как тут, вам не кажется?

– Возможно, – согласился Персио, с интересом продолжая следить за финнами, прилаживавшими шланг к бассейну. Восхитительно зеленая вода начинала растекаться по брезентовому дну, во всяком случае об этом возвестил Хорхе, который уже влез на дощатый край в ожидании, когда можно будет прыгнуть в воду. Несколько оправившиеся от морской болезни дамы подошли поближе посмотреть, как идет работа, и занять стратегические позиции до того, как начнут собираться купальщики. Не заставила себя ждать и Паула, она спустилась по трапу медленно, чтобы все досконально успели рассмотреть ее красное бикини. За нею появился Фелипе в зеленых плавках и с махровым полотенцем на плечах. Первым бросился Хорхе и радостно завопил, что вода прекрасная, за ним – остальные, и некоторое время барахтались там, насколько позволяли скромные размеры бассейна. Паула научила Хорхе садиться на дно, зажав нос, а Фелипе, все еще хмурившийся, но не способный сдержать криков радости от купания, вскарабкался на самый верх ограды, чтобы оттуда прыгнуть в воду, к вящему страху и восторгам дам. Потом к ним присоединились Нелли и Мохнатый, который не переставал презрительно бурчать. Нелли, туго обтянутая трикотажным купальником в сине-фиолетовых ромбах, спросила у Фелипе, почему не купается Беба, и тот ответил, что сестра еще не оправилась после припадка и едва ли придет сюда.

– У нее бывают припадки? – спросила обескураженная Нелли.

– Припадки романтизма, – сказал Фелипе, поморщась. – Совсем бедняга свихнулась.

– Ой, вы меня так напугали! Ваша сестра такая симпатичная, бедняжка.

– Вы ее еще не знаете. Ну, что скажете о нашем круизе? – спросил Фелипе Мохнатого. – Какой умник так организовал? Попадись он мне – не обрадуется, честное слово.

– И не говорите, – сказал Мохнатый, стараясь незаметно высморкаться в пальцы. – Ну что это за бассейн, мамочка родная. Сколько нас – трое или четверо, – а мы как сельди в бочке. Иди сюда, Нелли, научу тебя плавать под водой. Да не боись, дурочка, давай научу, а то стоишь как Эстер Уильямс.

На один край решетки финны положили доску, и Паула села на нее загорать. Фелипе окунулся еще раз, отфыркался, как, он видел, это делают на соревнованиях, и вскарабкался на доску рядом с Паулой.

– Ваш… Рауль не придет купаться?

– Мой… Откуда я знаю, – сказала Паула насмешливо. – Наверное, все еще плетет заговор с новоиспеченными друзьями, теперь вся каюта табаком провоняет. Вас, по-моему, с ними не было.

Фелипе глянул на нее искоса. Не было, после обеда он любит почитать немного в постели. Ах, что читает? Сейчас читал номер «Селексьонес». Ну и чтение для молодого человека. А что, очень даже неплохое, там все самые знаменитые произведения пересказаны сокращенно.

– Сокращенно, – сказала Паула, глядя на море. – Ну конечно, так удобнее.

– Конечно, – сказал Фелипе, все больше чувствуя: что-то не так. – При современной жизни у человека нет времени читать длинные романы.

– Но ведь вас в общем-то книги не особенно интересуют, – сказала Паула, перестав подшучивать и глядя на него с симпатией. Было в Фелипе что-то трогательное, он был слишком юный, и все в нем было слишком: слишком красив, слишком глуп, слишком нелеп. Только когда он молчал, возникало некоторое равновесие, лицо выглядело соответственно его возрасту, руки с обгрызенными ногтями лежали спокойно. Но едва он начинал говорить, едва хотел соврать (а говорить в шестнадцать лет означает врать), вся его прелесть тотчас же слетала с него, и оставалась одна неловкая чванливость, тоже по-своему трогательная, но ужасно раздражавшая, и в этом мутном зеркале Паула видела себя в свои лицейские годы, первые попытки выбраться на свободу и унизительный финал стольких вещей, которые должны были бы быть прекрасными. Ей стало жаль Фелипе, захотелось погладить его по голове и сказать что-нибудь, что вернуло бы ему уверенность. Вот он объясняет, что, конечно, ему нравится читать, но надо учиться… Как? Разве вы не читаете, когда учитесь? Нет, конечно, читаем, но только учебные тексты или записи. А не то, что называют книгами, романы, например Сомерсета Моэма или Эрико Вериссимо. Это – нет, он – не то что некоторые его однокашники, они на книгах глаза себе сломали и теперь в очках ходят. А главное – жизнь. Жизнь? Какая жизнь? Ну, жизнь, гулять, смотреть, путешествовать, как сейчас, знакомиться с людьми… Учитель Перальта всегда говорил, что важно только одно – жизненный опыт.

– Ах, жизненный опыт, – сказала Паула. – Конечно, он важен. И учитель Лопес тоже говорит вам про жизненный опыт?

– Нет, зачем ему это. Это все равно что… Да нет, он мужик нормальный, ничего из себя не строит. С Лопесом интересно. Но у него надо учить, это правда, зато если он ребятами доволен, он может полчаса говорить про воскресный матч.

– Неужели?

– Ну да, Лопес – мужик мировой. Не цепляется по мелочам, как Перальта.

– Кто бы мог подумать, – сказала Паула.

– Правда, честное слово. А вы думали, он как Черный Кот?

– Черный Кот?

– Ну, Крахмальный Воротничок.

– А, другой ваш учитель.

– Ну да, Сумелли.

– Нет, я так не думала, – сказала Паула.

– Вот и правильно, – сказал Фелипе. – Не сравнить. Лопес – о’кей, все ребята так считают. Даже я иногда учу у него, честное слово. Мне бы хотелось подружиться с ним, но конечно…

– Вот тут у вас и будет такая возможность, – сказала Паула. – Здесь есть несколько человек, вполне достойных. Медрано, например.

– Наверное, но он не такой, как Лопес. И ваш… Рауль, я хочу сказать. – Он опустил голову, и по носу у него скатилась капелька. – Все симпатичные, – сказал он, совсем запутавшись, – хотя, конечно, все они намного старше. Даже Рауль, а уж он-то еще молодой.

– Не такой молодой, как вы думаете, – сказала Паула. – А иногда делается ужасно старым, потому что слишком много знает и устал от того, что ваш учитель Перальта называет жизненным опытом. А порою бывает и чересчур молодым и такие глупости делает. – Она увидела замешательство в глазах Фелипе и замолчала. «До сводничества – всего один шаг, – подумала она, и ей стало забавно. – Пусть их танцуют сами свой танец. Бедная Нелли, ни дать ни взять – актриса немого кино, а жениху ее купальник – лишний… И почему они оба не бреют подмышки?»

Так, словно дело было совершенно обычным, Медрано наклонился над коробкой, выбрал револьвер и, убедившись, что он заряжен и барабан вращается свободно, сунул его в задний карман брюк. Лопес собирался сделать то же самое, но вспомнил о Лусио и остановился на полпути. Лусио протянул было руку, но отдернул ее и помотал головой.

– Что-то я все меньше понимаю, – сказал он. – Зачем нам это?

– Совсем не обязательно принимать в этом участие, – сказал Лопес, успокаивая его сомнения. И взял второй револьвер, а пистолет предложил Раулю, который, улыбаясь, смотрел на него.

– Я скроен по старинке, – сказал Лопес, – автоматическое оружие мне никогда не нравилось, в нем есть что-то подлое. А может, ковбойские фильмы повинны в моей любви к револьверам. Мои вкусы сформировались еще до гангстерских картин. Помните Уильямса С. Харта? Как интересно: сегодня – день воспоминаний. Сперва – пираты, а теперь – ковбои. С вашего позволения я беру эту коробку патронов.

Постучав в дверь, вошла Паула и вежливо попросила их уйти, пригрозив, что будет переодеваться. С удивлением посмотрела на жестяной ящик, который закрывал Рауль, но ничего не сказала. Мужчины вышли в коридор, и Медрано с Лопесом пошли в каюты прятать оружие, оба казались себе немного смешными – револьверы оттопыривали карманы, да еще коробки с патронами. Рауль предложил встретиться в баре через четверть часа и вернулся в каюту. Паула напевала в ванной комнате и услыхала, как он открыл ящик шкафа.

– Что означает этот арсенал?

– Ах, значит, ты поняла, что это не засахаренные каштаны, – сказал Рауль.

– Этого ящика у тебя не было, когда ты садился на судно, насколько я знаю.

– Не было. Это военные трофеи. Пока что холодной войны.

– Вы что – намерены играть в злодеев?

– Не раньше, чем будут исчерпаны все дипломатические возможности, моя дражайшая. Я знаю, тебе не нужно этого говорить, и все же: я буду тебе очень признателен, если ты не станешь рассказывать об этих военных приготовлениях в присутствии дам и детей. Возможно, все закончится смехом и мы сохраним оружие на память о «Малькольме». Но в данный момент мы намерены попасть на корму, добром или как придется.

– Mon triste coeur bave a la poupe, mon coeur couvert de caporal[43]43
  Грустное сердце мое плюет волною в корму, солдатское жесткое сердце (фр.).


[Закрыть], – пропела Паула, появившись в бикини. Рауль восторженно присвистнул.

– Можно подумать, ты первый раз видишь меня так легко одетой, – сказала Паула, глядясь в зеркало шкафа. – А ты не будешь переодеваться?

– Позднее, сейчас нам предстоит начать военные действия против глицидов. Какие красивые ноги ты захватила в это путешествие.

– Мне это уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать с меня все, что угодно. Но боюсь, у тебя другая натура.

– Прошу тебя, перестань жалить, – сказал Рауль. – Или на тебя йодистый воздух еще не подействовал? Но меня, Паула, пожалуйста, оставь в покое.

– Хорошо, sweet prince[44]44
  Милый принц (англ.).


[Закрыть]. До свидания. – Она открыла дверь и обернулась: – Не делайте глупостей. – И добавила: – Мне-то, в общем, на это начхать, просто вы трое – единственные сносные люди на судне. И если с вами что-нибудь случится… Ты позволишь мне быть твоей военной подругой?

– Ну, разумеется, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что в этом купальнике ты прелестна? Да, говорил. От тебя в таком виде у обоих финнов подскочит давление, и по крайней мере у одного из моих друзей – тоже.

– Кто кого жалит… – сказала Паула. Она снова вышла из ванной. – Скажи мне, пожалуйста, ты веришь в эту историю с тифом? Думаю, что нет. Но если этому не верить, то дела обстоят еще хуже, потому что тогда вообще ничего не понятно.

– Что-то похожее я думал мальчишкой, когда начал осознавать себя атеистом, – сказал Рауль. – Все сложности начинаются именно с этого момента. Я думаю, выдумка с тифом прикрывает какое-то грязное дельце, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио – словом, какую-нибудь мерзость. У меня целый ряд предположений, одно другого хуже.

– А если на корме ничего нет? Если это просто самоуправство капитана Смита?

– Такая мысль у нас тоже была, моя дорогая. У меня, например, в тот момент, когда я украл этот ящик. Повторяю: хуже всего, если на корме ничего нет. Я изо всех сил надеюсь обнаружить там труппу лилипутов, или груз сыра «Лимбургер», или, в крайнем случае, тучу крыс на палубе.

– Должно быть, йод подействовал, – сказала Паула, закрывая за собой дверь.

Безжалостно обманув надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, которые рассчитывали с его помощью оживить увядшую беседу, Медрано подошел к Клаудии, которая предпочла пойти в бар выпить кофе и не участвовать в посиделках на палубе. Себе он попросил пива и рассказал ей коротко, к какому решению они пришли, не упомянув о жестяном ящике. Ему стоило труда говорить серьезно – не оставляло ощущение, что он рассказывает какую-то небылицу, которая имеет некоторое отношение к действительности, но совершенно не касается ни самого рассказчика, ни того, кто его слушает. Перечисляя причины, по которым они решили пробиваться на корму, он вдруг почувствовал себя почти солидарным с той, другой стороной, как будто, взобравшись на мачту, он смог увидеть и понять всю игру в целом.

– Это так смешно, если вдуматься. Остается только, чтобы Хорхе нас возглавил и все пришло бы в соответствие с его представлениями, возможно гораздо более близкими к действительности, чем наши.

– Как знать, – сказала Клаудиа. – Хорхе ведь тоже почувствовал неладное. Он мне сказал только что: «Мы как в зоопарке, но посетители – не мы». Я его очень хорошо поняла, потому что у меня самой все время такое же ощущение. И однако правильно ли, если мы взбунтуемся? Я говорю это не из страха, скорее из опасения, что мы сломаем перегородку, на которой, возможно, держится декорация всего спектакля.

– Спектакля… Да, может быть. Мне это скорее представляется некой игрой с теми, кто находится по ту сторону. В полдень они сделали ход и теперь, с часами в руках, ждут ответного хода. Они играют белыми и…

– Давайте вернемся к тому, что такое игра. Я полагаю, что она является составляющей частью современного представления о жизни, без иллюзий и без ложной многозначительности. Ты соглашаешься быть добросовестным слоном или ладьей, ходить по диагонали или делать рокировку, чтобы спасти короля. В конечном счете, «Малькольм», на мой взгляд, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, во всяком случае, от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем все более функциональной и закованной в пластик. Все больше электроприборов на кухне и книг в библиотеке.

– Чтобы стало как на «Малькольме», вам дома надо иметь чуточку таинственного.

– А я и имею, имя ему – Хорхе. В чем еще столько тайны, сколько в сиюминутном, ничего не имеющем от сиюминутного, ибо он – само будущее. Он заведомо потерян для меня, но я руковожу им, помогаю ему, не могу на него надышаться, как будто он всегда будет моим. Подумать только: какая-то девчушка через несколько лет отнимет его у меня, девчушка, которая в эту минуту, может быть, читает детскую приключенческую книжку или учится вышивать крестиком.

– Мне кажется, вы говорите об этом без грусти.

– Да, потому что грусть – слишком ощутимая, слишком сиюминутная и реальная материя и сюда неприложима. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения, одна – сегодняшняя, когда он – все мое счастье, и другая – в отдаленном будущем, где старушка сидит одна-одинешенька в своем доме.

Медрано молча кивнул. Днем становились заметны тоненькие морщинки вокруг глаз, которые уже начали появляться у Клаудии, но усталость на ее лице не была преждевременной, как у девушки Рауля Косты. Ее усталость была итогом, хорошей ценою за прожитое, легким налетом пепла. Ему нравился серьезный голос Клаудии, ее манера говорить «я» без напыщенности и в то же время глубоким тоном, который заставлял желать, чтобы она повторила это слово, и с заведомым удовольствием ждать этого момента.

– Вы слишком прозорливы, – сказал он. – А за это расплачиваются очень дорого. Сколько женщин живут настоящим и не думают о том дне, когда потеряют своих сыновей. Своих детей и еще столько всего, как случилось со мною и случается со всеми. По краям шахматной доски скапливается все больше съеденных пешек и коней, но жить – означает не отрывать глаз от фигур, которые еще находятся в игре.

– Да, и строить свой ненадежный покой почти всегда из готовых деталей. Как, например, искусство или путешествия… Замечательно, что даже с их помощью можно быть необыкновенно счастливым, может возникнуть иллюзия, что ты окончательно утвердился в земном существовании, и это дает удовлетворение и радость многим выдающимся людям. Но я… Не знаю, что-то со мной происходит в последние дни. Я чувствую себя менее довольной, когда вполне довольна, радость начинает причинять мне боль, и бог знает, может, я вообще уже не способна радоваться.

– По правде говоря, со мною такого не бывало, – задумчиво сказал Медрано, – но мне кажется, я способен вас понять. Это, наверное, что-то вроде ложки дегтя в бочке меда. Мне бы, например, заподозри я в меде хоть каплю дегтя, мед стал казаться во сто крат слаще.

– А вот Персио способен был бы нас убедить, что в определенном плане мед может быть одним из самых горьких видов дегтя. Однако не будем выходить в гиперпространство, как он любит говорить. Я думаю, эта тревога, которую я испытываю в последнее время… В ней нет ничего интересного, никакой метафизики; просто это слабый сигнал… Это беспокойство, ничем не оправданное, мне немного странно, для него нет повода. И именно отсутствие повода вместо того, чтобы успокоить, внушает мне тревогу, потому что, знаете ли, я, в общем-то, верю в себя.

– И вы отправились путешествовать, чтобы защититься от этой тревоги?

– Пожалуй, защититься – слишком громкое слово. Никакой особой угрозы нет, и, к счастью, моя судьба мало похожа на обычную участь аргентинской женщины с детьми. Я не обзавелась так называемым семейным очагом и, возможно, сама больше всех виновата, что разрушилось даже то, что было. Мой муж никак не мог понять, почему меня не приводит в восторг новая модель холодильника или отдых на Мар-дель-Плата. Мне не следовало выходить замуж, только и всего, но я вышла, были причины, например – мои родители, они так свято верили в меня… Теперь их уже нет на свете, и я свободно могу показывать свое истинное лицо.

– Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…

– Да, я знаю, мужчины в страхе отступают перед слишком образцовыми женщинами, – сказала Клаудиа. – Но лишь до того, как женятся на них.

– Если за образец принимать ту, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивается только в пепельницу, а по субботним вечерам – непременный выход в кино, думаю, я бы одинаково отшатнулся от этого образца и до, и после брака, кстати говоря, совершенно невозможного для меня именно по этой причине. Не думайте, я не любитель богемы или чего-либо подобного. И для галстуков у меня есть специальный гвоздик. Это гораздо серьезнее, просто я боюсь, что женщина образцовая пропадает как женщина. Мать Гракхов знаменита своими сыновьями, а не сама по себе; история была бы гораздо тоскливее, если бы все ее героини набирались только из таких женщин. А вы сбиваете меня с толку, потому что в вас есть серьезность и уравновешенность, которые никак не сочетаются с тем, что вы мне рассказали о себе. К счастью, поверьте, потому что эта уравновешенность обычно приводит к заунывности и скуке, особенно во время плавания в Японию.

– О, в Японию. С каким скепсисом вы это произнесли.

– Думаю, что и вам не слишком верится, что мы туда доберемся. Скажите правду, если вам это не неприятно: почему вы поплыли на «Малькольме»?

Клаудиа посмотрела на руки, подумала.

– Совсем недавно мне уже задавали этот вопрос, – сказала она. – Совершенно отчаявшийся человек, для которого жизнь – всего лишь ненадежная отсрочка, которая может прерваться в любой момент. Этому человеку я кажусь сильной и душевно здоровой настолько, что он поверил в меня и открылся мне в своей слабости. Я бы не хотела, чтобы этот человек узнал то, что я вам сейчас скажу, потому что сложение двух слабостей может стать чудовищной силой и привести к беде. И знаете, я сама очень похожа на этого человека; мне кажется, что я подошла к тому пределу, когда самые осязаемые вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Наверное… наверное, я все еще люблю Леона.

– А-а-а.

– И в то же время я знаю, что не могу его выносить, мне отвратителен даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе, когда играет с ним. Как это понять, разве можно любить человека, если от одного его присутствия каждая минута растягивается в полчаса?

– Откуда мне знать, – резко сказал Медрано. – Мои сложности куда как проще. Откуда мне знать, можно ли так любить кого-нибудь.

Клаудиа посмотрела на него и отвела взгляд. Ей был знаком этот угрюмый тон, каким он вдруг заговорил, этим тоном говорили мужчины, когда их раздражали тонкости, которых они не могли понять, а главное – принять. «Решит, что я истеричка, – подумала она без сожаления. – И возможно, будет прав, не смешно ли рассказывать ему такие вещи». Она попросила сигарету, подождала, пока он поднесет ей огонь.

– Разговор этот – довольно бессмысленный, – сказала она. – Когда я начала читать романы, а надо сказать, начала я их читать еще в детстве, у меня с самого начала возникло ощущение, что диалоги между людьми почти всегда смешны. И вот по какой причине: в силу любого, самого несущественного обстоятельства эти диалоги могли не получиться или вообще не произойти. Например, если бы я осталась у себя в каюте, а вы решили выйти на палубу, вместо того чтобы прийти пить пиво. Стоит ли придавать значение тому, что люди обменялись словами в силу самой нелепой случайности?

– Беда в том, – сказал Медрано, – что это легко можно распространить на все проявления жизни, и даже на любовь, которая мне и по сей день кажется вещью самой серьезной и неотвратимой. А принять вашу точку зрения означает более легкое понимание жизни – всего лишь как игру абсурда.

– Очень может быть, – сказала Клаудиа. – Персио на это заметил бы: то, что мы называем абсурдом, на самом деле есть наше неведение.

Он поднялся, увидев входивших в бар Лопеса и Рауля. Клаудиа осталась сидеть, листая журнал, а трое мужчин, не без труда уйдя от разговора с сеньором Трехо и доктором Рестелли, отозвали бармена к стойке, в уголок. Лопес взялся руководить операцией, а бармен оказался более податливым, чем они ожидали. Корма? Дело в том, что телефон пока не работает и мэтр сам связывается с офицерами. Да, у мэтра есть прививка, и, скорее всего, он даже прошел специальную дезинфекцию, перед тем как вернуться оттуда, а может, просто не заходил в опасную зону и переговаривался на расстоянии. Все это его домыслы, разумеется.

– Кроме того, – добавил вдруг бармен, – с завтрашнего дня будет работать парикмахерская, с девяти до двенадцати.

– Прекрасно, но в данный момент мы хотим послать телеграмму в Буэнос-Айрес.

– Но офицер сказал… Офицер сказал, сеньоры. Так чего вы от меня хотите? Я совсем недавно на этом судне, – заныл бармен. – Всего две недели назад нанялся, в Сантосе.

– Не надо автобиографии, – сказал Рауль. – Просто покажите, каким путем можно добраться до кормы или хотя бы до любого офицера.

– Мне очень жаль, сеньоры, но мои обязанности… я здесь новичок. – Он увидел лица Медрано и Лопеса, быстро сглотнул слюну. – Самое большее – я могу показать вам путь туда, но двери заперты и…

– Я уже знаю один путь, который никуда не ведет, – сказал Рауль. – Посмотрим, не тот ли самый.

Вытерев руки (и без того совершенно сухие) о полотенце с эмблемой «Маджента Стар», бармен нехотя вышел из-за стойки и пошел впереди них к трапу. Остановился перед дверью напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее служебным ключом. Они увидели скромную чистенькую каюту, главным украшением которой была огромная фотография Виктора Эммануила III и карнавальный колпак на вешалке. Бармен пригласил их войти, скроив при этом таинственную мину, и сразу же запер дверь за ними. Рядом с койкой была почти незаметная на фоне кедровых панелей узенькая дверь.

– Моя каюта, – сказал бармен, описывая вялой рукой полукруг. – У мэтра – такая же по левому борту. Вы на самом деле хотите?.. Да, этот ключ, но я еще раз повторяю, что вам нельзя… Офицер сказал…

– Хватит, друг, открывайте, – приказал Лопес, – и ступайте обратно, наливайте пиво жаждущим старикам. Думаю, нет необходимости повторять.

– Нет-нет, я ничего не говорю.

Ключ повернулся два раза, и дверь открылась прямо на трап. «Разными путями сходят тут в геенну, – подумал Рауль. – Если только этот путь не приведет опять к татуированному гиганту, к Харону со змеями на руках…» Он пошел следом за остальными по темному коридору. «Бедный Фелипе, сидит, наверное, локти кусает. Но он для таких вещей еще слишком мал…» Он знал, что это неправда и что он лишил Фелипе увлекательного приключения, чтобы тем самым доставить себе извращенное удовольствие. «Ничего, мы найдем ему еще какое-нибудь поручение», – подумал он раскаянно.

Дойдя до поворота, они остановились. Впереди были три двери, одна – приоткрыта. Медрано распахнул ее, и они увидели груды пустых ящиков, досок, мотков проволоки. Кладовая никуда не вела. Рауль вдруг заметил, что Лусио с ними не пошел.

Вторая дверь была заперта, а третья вела в коридор, чуть лучше освещенный. На стенах висели три топорика с красными рукоятками, в конце коридора виднелась дверь с надписью «GED OTTAMA» и другой, буквами помельче: «P. Pickford». Они вошли в каюту, довольно большую, заставленную металлическими шкафами и табуретами о трех ножках. Человек при виде их удивленно поднялся и отступил назад. Лопес заговорил по-испански – никакого результата. Попробовал по-французски. Рауль, вздохнув, произнес английскую фразу.

– Ах, пассажиры, – сказал человек – он был в голубых брюках и красной рубашке с коротким рукавом. – Но сюда нельзя входить.

– Извините нас за вторжение, – сказал Рауль. – Мы ищем радиорубку. Срочное дело.

– Сюда нельзя. Вы должны… – Он бросил быстрый взгляд на дверь слева. Медрано успел на секунду раньше его. Не вынимая обеих рук из карманов, улыбнулся ему дружелюбно.

– Sorry, – сказал он. – Вы же видите: нам надо пройти. Считайте, вы нас не видели.

Тяжело дыша, человек отпрянул, чуть не наткнувшись на Лопеса. Они вошли в дверь и быстро закрыли ее за собой. Дело принимало интересный оборот.

Казалось, «Малькольм» весь состоял из коридоров, так что Лопес даже начал испытывать клаустрофобию. Они дошли до первого поворота, не увидев на пути ни единой двери, и тут загремел звонок, который вполне мог быть сигналом тревоги. Он гремел секунд пять, и они чуть не оглохли.

– Шухер будет мировой, – сказал Лопес, приходя все в большее возбуждение. – Может, хоть теперь высыпят в коридоры это чертовы финны.

За поворотом оказалась приоткрытая дверь, и Рауль невольно подумал, что дисциплина на судне не безупречна. Лопес толкнул дверь, и они услышали злобное кошачье шипение. Белый кот оскорбленно выгнул спину и принялся лизать лапу. Каюта была пуста, но дверей в ней было целых три, две запертые, а третья с трудом подалась. Рауль, отставший от них – он гладил кота, который оказался кошкой, – почувствовал спертый запах, запах уборной. «Мы спустились не так глубоко, – подумал он. – Наверное, на уровень кормовой палубы или чуть-чуть ниже». Синие кошачьи глаза следили за ним пристально и бесцельно, и прежде чем последовать за остальными, Рауль наклонился еще раз погладить кошку. Он слышал, как вдалеке звенел звонок. Медрано и Лопес ждали его в кладовке, заставленной ящиками из-под печенья, судя по английским и немецким обозначениям.

– Боюсь, что я не ошибаюсь, – сказал Рауль, – но такое впечатление, что мы вернулись к точке отправления. За этой дверью… – Он увидел щеколду на двери и отодвинул ее. – Так точно, к сожалению.

Это была одна из двух запертых дверей, которую они видели в конце первого коридора. Спертый воздух и полутьма угнетали. Никому из троих не хотелось возвращаться и искать типа в красной рубашке.

– В общем, нам остается только встретить Минотавра, – сказал Рауль.

Он подергал другую дверь, поглядел на третью, которая привела бы их снова в кладовку с пустыми ящиками. Издали доносилось мяуканье белой кошки. Пожав плечами, они отправились дальше в поисках двери с надписью «GED OTTAMA».

Человек сидел на том же месте, но, похоже, ему вполне хватило времени, чтобы приготовиться к новой встрече.

– Sorry, здесь на капитанский мостик не пройдете. Радиорубка наверху.

– Ценная информация, – сказал Рауль, свободное владение английским на этом этапе выводило его в лидеры. – Так как же пройти в радиорубку?

– Через верх, по коридору до… Ах да, ведь двери заперты.

– Вы можете провести нас другим путем? Мы хотим поговорить с кем-нибудь из офицеров, поскольку капитан болен.

Человек удивленно поглядел на Рауля. «Сейчас скажет, что ничего не знает о болезни капитана», – подумал Медрано, и ему захотелось вернуться в бар и выпить коньяку. Но человек всего лишь скорбно поджал губы.

– Мои обязанности – находиться в этой зоне, – сказал он. – Если я понадоблюсь наверху, меня позовут. Я не могу пойти с вами, очень сожалею.

– А может, вы откроете нам двери, раз не можете пойти с нами?

– Но у меня же нет ключей, сеньор. Моя зона – эта, я уже вам сказал.

Все трое переглянулись. И потолок показался им еще ниже, чем был, а спертый воздух – еще тяжелее. Кивнув на прощание человеку в красной рубашке, они молча пошли назад и не обменялись ни словом, пока не дошли до бара и не заказали питье. Чудесное солнце светило в иллюминаторы, отражалось в сверкающей сини океана. Смакуя первый глоток, Медрано пожалел, что столько времени провел в чреве судна. «Как дурак строил из себя Иону, а надо мной посмеялись, – подумал он. Ему захотелось поговорить с Клаудией, выйти на палубу, лечь на постель, читать и курить. – А почему, в самом деле, мы приняли это так близко к сердцу?» Лопес и Рауль смотрели в иллюминатор, и у обоих лица были такие, как будто вышли на свет после долгого сидения в колодце, или в кино, или над книгой, которую нельзя бросить, пока не дочитаешь до конца.