Текст книги "Счастливчики; 62. Модель для сборки"

В баре все было готово для завтрака. Накрыты шесть столов, и бармен положил на место последнюю бумажную салфетку в цветочек, когда Лопес и доктор Рестелли почти одновременно вошли в зал. Они выбрали столик, и к ним тут же – будто старый знакомый, хотя за все время ни с кем не обменялся и словом, – присоединился дон Гало и отпустил шофера, сухо щелкнув пальцами. Лопес, изумленный тем, что шофер один, без посторонней помощи, втащил по трапу дона Гало вместе с его креслом на колесах (превращенным на этот случай в подобие корзины, которую он держал на весу, и в этом состоял подвиг), спросил дона Гало, как здоровье.

– Сносно, – сказал дон Гало с заметным галисийским акцентом, которого не тронули пятьдесят лет его коммерческой деятельности в Аргентине. – Только слишком сыро и ужина вчера не было.

Доктор Рестелли, весь в белом и в шапочке, полагал, что организация путешествия, конечно, страдает некоторыми недостатками, однако у устроителей есть смягчающие обстоятельства.

– Ничего подобного, – сказал дон Гало. – Организовано все в высшей степени безобразно, и это обычное дело, когда бюрократия пытается подменить частную инициативу. Организуй все это фирма «Экспринтер», будьте уверены, мы были бы избавлены от многих неприятностей.

Лопес развлекался. Он умел подзадорить на спор и высказался в том смысле, что, мол, агентства, бывает, тоже стараются всучить кота в мешке, а туристическая лотерея как-никак – затея государственная.

– Вот именно, вот именно, – подхватил доктор Рестелли. – Сеньор Порриньо – если не ошибаюсь, так вас зовут, – не следует забывать, что главная заслуга все-таки принадлежит властям, обнаружившим мудрую прозорливость, и что…

– Одно исключает другое, – оборвал его дон Гало. – В жизни не встречал властей, обнаруживавших какую бы то ни было прозорливость. В области торговли, к примеру, нет ни одного толкового правительственного указа. Взять хотя бы нормы по части импорта тканей. Что можно сказать о них? Разумеется: полная чушь. В Торговой палате, где я состою почетным председателем на протяжении уже трех пятилетий, я изложил свое мнение на этот счет в виде открытых писем и представления в адрес Министерства торговли. И каковы же результаты, сеньоры? Абсолютно никакие. Вот оно, ваше правительство.

– Позвольте, позвольте. – Доктор Рестелли начинал петушиться, и Лопеса это особенно забавляло. – Я далек от того, чтобы безоговорочно защищать деятельность правительства, однако же, как преподаватель истории, обладаю, если можно так выразиться, чувством исторического сравнения, а потому смею утверждать, что нынешнее правительство, как вообще правительства в своем большинстве, являет собою умеренность и уравновешенность пред лицом частного предпринимательства, весьма уважаемого, не спорю, однако же стремящегося завладеть тем, что не может быть ему предоставлено без ущерба для интересов нации. И это касается не только частного предпринимательства, но в равной мере и политических партий, общественной морали и городского управления. Главное – избежать анархии, подавить ее в самом зародыше.

Бармен начал разносить кофе с молоком. И одновременно с большим интересом прислушивался к разговору, шевеля при этом губами, будто повторяя услышанное.

– Мне чай и побольше лимона, – распорядился дон Гало, не глядя на официанта. – Вот-вот, сразу же заговаривают об анархии, в то время как совершенно очевидно, что настоящая анархия идет от властей, только что прикрыта законами и указами. Вот увидите, что и это плавание обернется мерзостью, поганой мерзостью.

– Зачем же вы отправились в это плавание? – спросил Лопес как бы невзначай.

Дона Гало передернуло.

– А это разные вещи. Почему же мне не отправиться, если я выиграл в лотерею? К тому же недостатки всегда вскрываются на месте.

– В соответствии с вашими идеями недостатки можно предвидеть, не так ли?

– Да, конечно. А вдруг по случайности все выйдет хорошо?

– Другими словами, вы признаете, что иногда официальное начинание может оказаться удачным, – сказал доктор Рестелли. – Я лично стараюсь проявить понимание и поставить себя на место властей. («Как бы ты этого хотел, неудавшийся депутатишко», – подумал Лопес скорее с симпатией, чем злобно.) Руль государственного управления – вещь серьезная, мой высокочтимый собеседник, и, к счастью, находится в хороших руках. Возможно, недостаточно энергичных, но вполне благонамеренных.

– Вот оно, – сказал дон Гало, энергично намазывая маслом гренку. – Вот и договорились до твердой руки. Нет, суть не в этом, нужна хорошо развитая торговля, свободное движение капитала, благоприятные условия для всех, в определенных пределах, разумеется.

– Это вещи вполне совместимые, – сказал доктор Рестелли. – Однако необходима крепкая власть с широкими полномочиями. Я признаю и всячески поддерживаю демократию в Аргентине, но я решительный противник того, чтобы смешивать свободу со вседозволенностью.

– А кто говорит о вседозволенности, – сказал дон Гало. – В вопросах морали я строже, чем кто-либо, черт подери.

– Я употребил это слово в более широком значении, но коль скоро вы имеете в виду его общепринятое употребление, я рад, что наши взгляды в этом вопросе совпадают.

– Равно как и в том, что это сладкое повидло очень вкусно, – сказал смертельно заскучавший Лопес. – Не знаю, заметили ли вы, что мы уже некоторое время стоим на якоре.

– Что-то поломалось, – сказал дон Гало с удовлетворением. – Эй! Стакан воды!

Они вежливо поздоровались с вошедшими один за другим доньей Пепой и остальным семейством Пресутти, которые, не переставая говорить, устроились за столиком, где было побольше масла. Мохнатый подошел к ним, словно давая возможность получше разглядеть его пижаму.

– Привет, как дела? – сказал он. – Видали, что делается? Стоим у Килмеса, и все тут.

– У Килмеса?! – воскликнул доктор Рестелли. – Не может такого быть, молодой человек, это наверняка уже Уругвай.

– Я знаю эти газгольдеры, – уверял Мохнатый. – Да вот моя невеста не даст мне соврать. И дома видны, и заводы, говорю вам, это Килмес.

– А что в этом невероятного? – сказал Лопес. – Мы почему-то решили, что первый порт на нашем пути – Монтевидео, а если мы пошли другим курсом, например на юг…

– На юг? – сказал дон Гало. – Что мы там забыли, на юге?

– Да, конечно… Надеюсь, сейчас что-нибудь выясним. Вам известно расписание маршрута? – спросил Лопес у бармена.

Бармен вынужден был признаться, что неизвестно. Вернее, было известно до вчерашнего дня, и это был маршрут на Ливерпуль с восемью или девятью обычными заходами в порты. Но потом начались какие-то переговоры с берегом, и он теперь совершенно не в курсе дела. Он прервал свои объяснения, чтобы обслужить Мохнатого, которому срочно понадобилось долить в кофе молока, и Лопес растерянно посмотрел на сотрапезников.

– Придется поискать кого-нибудь из офицеров, – сказал он. – Должно же у них быть расписание.

К Лопесу подбежал Хорхе, который уже успел проникнуться к нему симпатией.

– Идут остальные, – объявил он. – А судовых… так и не видно. Можно я сяду с вами? Пожалуйста, кофе с молоком и хлеб с джемом. Вот они, я же говорил.

Вошли Медрано и Фелипе, на еще сонных лицах – удивление. За ними показались Рауль и Паула. Пока вновь пришедшие здоровались, вошло остальное семейство Трехо и Клаудиа. Не хватало только Лусио с Норой, если не считать Персио, но отсутствия Персио никогда не замечали. Зазвучали голоса, задвигались стулья, бар наполнился сигаретным дымом. Большинство пассажиров впервые по-настоящему увидели друг друга. Медрано пригласил Клаудиу за свой стол, и она показалась ему гораздо моложе, чем накануне вечером. Паула была намного ее моложе, однако словно груз давил ей на веки, и по одной стороне лица то и дело пробегал нервный тик; в такие моменты она казалась ровесницей Клаудии. Известие о том, что они стоят напротив Килмеса, облетело столики, вызвав усмешки и иронические замечания. Медрано со странным и немного смешным для него живым чувством смотрел, как Рауль Коста подходил к иллюминатору, разговаривая с Филипе; как в конце концов они сели за столик, где уже сидела Паула, и как Лопес не без удовольствия наблюдал, какую досаду вызвала у семейства Трехо излишняя самостоятельность сына. Снова появился шофер, чтобы унести дона Гало, и Мохнатый тут же поспешил ему на помощь. «Какой славный парень, – подумал Лопес. – Как сказать ему, что пижаму следует оставлять в каюте?» Он тихонько поделился своей мыслью с Медрано, сидевшим за соседним столиком.

– Вечная история, че, – сказал Медрано. – Нельзя обижаться на невежество или неотесанность этих людей, по сути, мы же с вами ничего не сделали, чтобы помочь им избавиться от этих недостатков. Просто предпочитаем общаться с ними как можно меньше, но когда обстоятельства сводят нас…

– Мы оказываемся бессильны, – сказал Лопес. – Я – во всяком случае. Я просто теряюсь от этой его пижамы, его одеколона и его святой невинности.

– И они бессознательно пользуются этим, чтобы выжить нас, потому что мы им тоже мешаем. Каждый раз, когда они плюют на палубу, вместо того чтобы сплюнуть за борт, я чувствую себя так, словно мне всадили пулю промеж глаз.

– Или когда включают радио на полную катушку, а потом орут, чтобы перекричать его, и тогда радио уже не слышно, и они еще прибавляют громкости и так далее до бесконечности.

– А самое страшное, – сказал Медрано, – когда они вытаскивают на свет божий традиционный набор затертых штампов и чужих мыслей. По-своему они даже замечательны, как боксер на ринге или акробат под куполом цирка, но нельзя же без конца находиться в обществе акробатов и атлетов.

– Не печальтесь, – сказала Клаудиа, протягивая им сигареты, – а главное – не спешите выставлять напоказ свои буржуазные предрассудки. Лучше скажите, что вы думаете о промежуточном звене, а именно о семействе этого молодого человека? По-моему, вполне милые люди, еще более неприкаянные, чем мы, потому что не находят общего языка ни с компанией рыжеволосого парня, ни с нами. А они бы этого очень хотели, но мы в ужасе от них отшатываемся.

Те, о ком она говорила, в это время тихими голосами, иногда срывавшимися на свистящий шепот или восклицание, обсуждали невежливое поведение своего сына и брата. Сеньора Трехо не намерена была позволять этому сопляку, воспользовавшись случаем, отделяться от семьи в свои неполных шестнадцать с половиной лет, и если отец не скажет ему самым решительным образом… Но сеньор Трехо, конечно же, ни за что не позволит ему этого, будьте спокойны. А Беба всем своим видом выражала глубокое презрение и полное неодобрение.

– Ничего себе, – сказал Фелипе, – плыли-плыли всю ночь… А утром подхожу к окну, и на тебе – эти трубы. Я уж собирался снова спать завалиться.

– Вот что значит вставать ни свет ни заря, – сказала Паула, зевая. – А ты, дорогой мой, больше никогда не буди меня так рано. Я принадлежу к почтенному племени сурков как по линии Лавалье, так и по линии Охеда, а потому должна блюсти честь гербов.

– Прекрасно, – сказал Рауль. – Я заботился о твоем здоровье, но, как известно, инициатива наказуема.

Фелипе растерянно слушал. Что-то поздновато они договариваются – как спать, как вставать. И он целиком отдался поеданию крутого яйца, искоса поглядывая на столик, за которым сидели родители. Паула разглядывала его сквозь клубы дыма. Ничуть не хуже и не лучше других; в этом возрасте, видно, они все одинаковые, одинаково упрямые, жестокие, желанные. «Настрадается он», – подумала Паула, но имела в виду не его.

– Да, так будет лучше, – сказал Лопес. – Ну-ка, Хорхе, если ты уже позавтракал, сходи-ка поищи кого-нибудь из судовой команды и попроси прийти сюда на минутку.

– Офицера или любого липида?

– Лучше офицера. А кто такие липиды?

– Понятия не имею, – сказал Хорхе. – Но наверняка враги. Чао.

Медрано знаком подозвал бармена, привалившегося к стойке. Тот нехотя подошел.

– Кто у вас капитан?

К удивлению Лопеса, доктора Рестелли и Медрано, бармен этого не знал.

– Такие дела, – пояснил он огорченно. – До вчерашнего дня был капитан Ловатт, но вчера вечером, я слышал, говорили… Произошли замены в общем-то из-за того, что вас взяли на борт, вот и…

– Какие замены?

– Да так, кое-какие. Теперь, кажется, уже не идем в Ливерпуль. Вчера я слышал… – Он замолчал и оглянулся по сторонам. – Вам лучше поговорить с мэтром, может, он что-то знает. Он должен прийти с минуты на минуту.

Медрано с Лопесом переглянулись и отпустили бармена. Похоже, ничего не оставалось, кроме как созерцать берег Килмеса и вести беседы. Хорхе вернулся с известием, что офицеров нигде не видно, а два матроса, красившие кабестан, по-испански не понимают.

– Давай повесим ее тут, – сказал Лусио. – Под вентилятором она высохнет в момент, а потом постелем обратно.

Нора отжала край простыни, которую застирывала.

– Знаешь, сколько времени? Полдесятого, и мы стоим на якоре.

– Всегда просыпаюсь в это время, – сказала Нора. – Есть хочется.

– И мне тоже. Наверняка завтрак уже накрыли. На судне распорядок совсем другой.

Они поглядели друг на друга. Лусио подошел и нежно ее обнял. Она положила голову ему на плечо, закрыла глаза.

– Тебе хорошо? – спросил он.

– Да, Лусио.

– Ты правда меня немножко любишь?

– Немножко.

– А ты довольна?

– Хм.

– Недовольна?

– Хм.

– Хм, – сказал Лусио и поцеловал ее в волосы.

Бармен неодобрительно поглядел на пару, однако поспешил очистить для них столик, за которым перед тем завтракало семейство Трехо. Лусио подождал, пока Нора усядется, и подошел к Медрано, который ввел его в курс событий. Когда он пересказал все Норе, она просто не поверила. В общем, женщины выказали гораздо большее недоумение и недовольство поворотом событий, как будто бы каждая заранее составила свой маршрут, который с самого начала грубо нарушался. На палубе Паула с Клаудией расстроенно созерцали фабричный пейзаж берега.

– Подумать только: отсюда можно на автобусе добраться до дому, – сказала Паула.

– Мне начинает казаться, что это совсем не плохая мысль, – засмеялась Клаудиа. – Однако есть в этом что-то комичное, забавное. Остается только сесть на мель у острова Масьель, к примеру.

– А Рауль воображал, что не пройдет и месяца, как мы окажемся на Маркизских островах.

– А Хорхе спит и видит ступить на земли его любимого капитана Гаттераса.

– Какой у вас замечательный мальчик, – сказала Паула. – Мы с ним уже стали друзьями.

– Я рада, потому что Хорхе не так прост. Если ему кто-то не нравится… Боюсь, он в меня. Вы довольны, что отправились в это плавание?

– Пожалуй, довольна – не совсем то слово, – сказала Паула, моргая так, словно в глаза ей попал песок. – Скорее тешу себя надеждой. Дело в том, что мне надо было сменить обстановку, как и Раулю, вот мы и решили поплыть на пароходе.

– Но это не первое ваше путешествие?

– Да, шесть лет назад я была в Европе, и, по правде сказать, она мне не пришлась по душе.

– Бывает, – сказала Клаудиа. – Европа – это ведь не только галерея Уффици и Плас-де-ла-Конкорд. Для меня пока что она – такая, наверное, потому, что я живу в воображаемом, литературном мире. Но вполне вероятно, что разочарование окажется гораздо большим, чем можно представить себе, находясь здесь.

– Дело не в этом, по крайней мере в моем случае, – сказала Паула. – Откровенно говоря, я совершенно не способна всерьез играть ту роль, какую назначила мне судьба. Я выросла в среде, где все мечтали о жизненном успехе и личных свершениях, а я оказалась неудачницей. Здесь, глядя на Килмес и на реку цвета детского поноса, можно насочинять себе массу оправданий. Но в один прекрасный день попадаешь в другую обстановку, начинаешь соизмерять себя с другими образцами, например оказавшись подле греческих колонн, и – падаешь еще ниже. Меня удивляет, – добавила она, доставая сигареты, – что некоторые путешествия не заканчиваются выстрелом в висок.

Клаудиа взяла предложенную сигарету и увидела семейство Трехо, которое приближалось к ним; с носовой палубы Персио приветственно махал ей рукой. Солнце начинало припекать.

– Теперь понимаю, – сказала Клаудиа, – почему вы понравились Хорхе, не говоря уж о том, что он неравнодушен к зеленоглазым. Хотя цитаты и вышли из моды, вспомните, что сказал один персонаж Мальро: жизнь ничего не стоит, но нет ничего ценнее жизни.

– Хотелось бы знать, чем кончил этот персонаж, – сказала Паула, и Клаудиа услышала, как изменился ее голос. Она положила ей руку на плечо.

– Не помню, – сказала она. – Возможно, и выстрелом. Но, скорее всего, стрелял в него другой.

Медрано посмотрел на часы.

– По правде говоря, это становится скучным, – сказал он. – Поскольку мы остались почти что одни, не отрядить ли нам кого-нибудь и попытаться пробить стену молчания?

Лопес и Фелипе согласились, но Рауль предложил всем вместе отправиться на поиски офицеров. Но носу не было никого, кроме двух белобрысых матросов, которые только кивали головами и ограничились парой фраз на незнакомом языке – не то норвежском, не то финском. Они прошли по коридору правого борта и не встретили никого. Дверь в каюту Медрано была приоткрыта, и стюард приветствовал их на неродном для него испанском. Лучше, если они поговорят с мэтром, который сейчас, наверное, накрывает столы к обеду. Нет, на корму пройти нельзя, а почему – он не знает. Капитан Ловатт, да. Как, уже не капитан Ловатт? До вчерашнего дня был капитан Ловатт. И вот еще: он убедительно просит сеньоров запирать двери на ключ. А если у них есть ценные предметы…

– Ну что ж, пошли на поиски достославного мэтра, – сказал Лопес, подавляя скуку.

Они без особого желания вернулись в бар, где Лусио с Атилио Пресутти обсуждали, почему «Малькольм» встал на якорь. Бар выходил в читальный зал, где тускло поблескивал рояль скандинавской марки, и в столовую таких размеров, что при виде ее Рауль восхищенно присвистнул. Метрдотель (наверняка это был метрдотель, потому что у него была улыбка метрдотеля и он отдавал распоряжения хмурому официанту) расставлял по столикам цветы и раскладывал салфетки. Лусио и Лопес выступили вперед, и метрдотель вопросительно поднял седые брови и поздоровался с ними довольно равнодушно, однако вполне вежливо.

– Видите ли, – сказал Лопес, – эти сеньоры – и я тоже – несколько удивлены. Уже десять часов, а нам все еще не сообщили ничего относительно плавания в целом и планов на ближайшее будущее.

– Ах, относительно плавания, – сказал метрдотель. – Я полагаю, вам раздадут проспекты или расписание. Я сам не очень в курсе.

– Тут никто не в курсе, – сказал Лусио немножко громче, чем было необходимо. – Вы считаете прилично – держать нас в этом… в этом месте? – заключил он, покраснев и никак не находя нужного тона.

– Сеньоры, приношу вам свои извинения. Я не думал, что сегодня утром… У нас очень много работы, – добавил он. – Обед будет вам подан ровно в одиннадцать, ужин – в двадцать часов. Чай будет накрыт в баре в семнадцать часов. Те, кто пожелает обедать и ужинать у себя в каюте…

– Кстати, о пожеланиях, – сказал Рауль, – я бы хотел узнать, почему нельзя пройти на корму.

– Technical reasons, – быстро ответил метрдотель и тут же перевел фразу на испанский: по техническим причинам.

– На «Малькольме» авария?

– Нет-нет.

– Почему же мы все еще не вышли в море и все утро стоим на якоре?

– Мы отплываем сию минуту, сеньор.

– Куда?

– Не знаю. Полагаю, что об этом вам сообщат в проспекте.

– Можно поговорить с офицером?

– Мне сказали, что офицер во время обеда придет приветствовать вас.

– А радиограмму нельзя послать? – перевел Лусио разговор в практическую плоскость.

– Куда, сеньор?

– Как – куда? Домой, ваша милость, – сказал Мохнатый. – Узнать, как поживают родственники. У меня там двоюродная сестра, на минуточку, с аппендицитом осталась.

– Бедняжка, – посочувствовал Рауль. – Ну что ж, будем надеяться, что под закуску мы сможем лицезреть оракула. А покуда я лично пойду любоваться килмесским берегом, родиной Викторио Касполо и других выдающихся деятелей.

– Интересно, – сказал Медрано Раулю, когда они, не слишком ободренные, выходили из столовой. – У меня ощущение, что мы влипли в крупную заварушку. В общем-то забавную, но неизвестно, чем она кончится. Как по-вашему?

– Not with a band, but a whimper[28]28
  Не взрывом, но всхлипом (англ.). Заключительная строка из поэмы Т. С. Элиота «Полые люди».


[Закрыть], – сказал Рауль.

– Вы знаете английский? – спросил его Фелипе, пока спускались на палубу.

– Разумеется, – Рауль посмотрел на него и улыбнулся. – Я сказал «разумеется» потому, что все, кто меня окружает, английским владеют. Я думаю, вы тоже учите его в школе.

– Немножко, – сказал Фелипе, учившийся только для экзаменов. Захотелось напомнить Раулю, что тот предлагал ему свою трубку, но стало неловко. Не то чтобы неловко, но показалось, что надо подождать удобного случая. Рауль рассуждал о том, как важно знать английский, и слушал себя с насмешливой жалостью. «Неизбежная первая фаза игры, – думал он, – разведка: поиски и находки, первая прикидка…»

– Становится жарко, – сказал он машинально. – Обычная на Ла-Плате влажность.

– Да-да. Рубашка у вас, наверное, мировая. – Фелипе набрался духу потрогать двумя пальцами ткань. – Наверняка нейлон.

– Нет, всего лишь шелковый поплин.

– А выглядит как нейлоновая. У нас есть один учитель, так у него все рубашки – нейлоновые, он привозит их из Нью-Йорка. Мы прозвали его Стиляга.

– А чем вам нравится нейлон?

– Ну… ну, все его носят, и реклама во всех журналах. Жаль только, что в Буэнос-Айресе он слишком дорогой.

– А вам лично чем он нравится?

– Тем, что гладить не надо, – сказал Фелипе. – Постирал рубашку, повесил – и готово дело. Стиляга нам рассказывал.

Рауль разглядывал его в упор, доставая сигареты.

– Вижу, Фелипе, у вас есть практическая жилка. Однако едва ли вам самому приходится стирать и гладить рубашки.

Фелипе густо покраснел и взял предложенную сигарету.

– Не подсмеивайтесь надо мной, – сказал он, отводя взгляд. – Просто нейлон для всяких путешествий…

Рауль кивнул, помогая ему выйти из положения. Нейлон, разумеется.