Текст книги "Счастливчики; 62. Модель для сборки"

Норе следовало понять, что в таком случае он бросит ее, как Марию Эстер. Нора это прекрасно поняла, но ничего не сказала. Перед глазами дрожало и расплывалось улыбающееся лицо сеньоры Трехо. А Лусио все говорил, говорил и все больше распалялся, но она уже начинала понимать, что нервничает он не из-за того, о чем говорил, а из-за чего-то совсем другого. Она убрала щетку в несессер и пошла, села рядом с ним, прижалась лицом к его плечу, ласково потерлась. Лусио что-то проворчал, но проворчал довольно. Мало-помалу лица их сблизились и губы соединились. Лусио гладил Норино бедро, сверху вниз, сверху вниз, а она сидела, сложив руки на коленях, и улыбалась. Он прижал ее к себе, скользнул рукою по талии и опрокинул на спину. Она, смеясь, сопротивлялась. И вдруг почувствовала лицо Лусио над своим, так близко, что увидела только нос и один глаз.

– Дурочка, маленькая дурочка. Кисуля-хитруля.

– Дурачок.

Она чувствовала, как его рука бродит по ее телу и будит его. И подивилась, что уже почти не боится Лусио. Пока еще это непросто, но страха уже не было. А венчаться… Она запротестовала, от стыда пряча лицо, но ласка шла в глубину, неся с собой исцеление и наполняя таким желанием, что никакой стыд уже ничего не значил. Нехорошо, это нехорошо. Нет, Лусио, так не надо. Она закрыла глаза и застонала.

В этот момент Хорхе сыграл e4, и Персио после долгого размышления пошел Ke7. Хорхе безжалостно атаковал Фa1, и Персио мог ответить лишь ходом Kpg4. Тогда белые неожиданно выступили Фg5, черные дрогнули, заколебались («Нептун меня подводит», – подумал Персио) и благоразумно сделали ход g3, после чего наступила короткая пауза, заполненная гортанными звуками, которые издавал Хорхе, разразившийся наконец ходом Фg4, после чего насмешливо посмотрел на Персио. Когда же тот в ответ пошел Ke5, то Хорхе осталось только двинуть ферзя на a5 и сделать мат на двадцать пятом ходу.

– Бедный Персио, – сказал Хорхе великодушно. – Просто ты в самом начале зевнул, а потом уже не мог выбраться.

– Замечательно, – сказал доктор Рестелли, стоявший рядом и следивший за партией. – Замечательная защита Нимцовича.

Хорхе глянул на него искоса, а Персио стал торопливо собирать фигуры. Издали донесся приглушенный звук гонга.

– Этот ребенок – выдающийся игрок, – сказал доктор Рестелли. – Лично я, в меру моих скромных возможностей, с большим удовольствием сразился бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.

– С Персио держите ухо востро, – предупредил Хорхе. – Вообще-то он всегда проигрывает, но от него всего можно ожидать.

Зажав сигарету в зубах, он распахнул дверь. В первый момент он подумал, что в каюте два матроса, но силуэт в глубине оказался брезентовым плащом на вешалке. Толстобрюхий матрос отбивал ремень деревянным молотом. Синяя змея на предплечье ритмично поднималась и опускалась.

Не переставая отбивать (на кой черт этот медведь колотит по ремню?), матрос поглядел на Фелипе, который закрыл за собой дверь и тоже смотрел на него, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов джинсов. Некоторое время они изучающе смотрели друг на друга. Змея взметнулась в последний раз, молот глухо стукнул по ремню (он его размягчал, наверное, чтобы сделать широкий пояс – поддерживать брюхо, наверняка для этого), и змея, опустившись, замерла на краю стола.

– Привет, – сказал Фелипе. Дым от «Кэмела» попал в глаза, и Фелипе, еле успев вынуть сигарету изо рта, чихнул. На мгновение все стало мутным из-за выступивших слез. Мерзкие сигареты, когда же он научится курить, не вынимая их изо рта.

Матрос продолжал смотреть на него с полуулыбочкой на толстых губах. Похоже, его забавляло, что у Фелипе от дыма текли слезы. Потом принялся медленно сворачивать ремень; огромные лапы шевелились, как мохнатые пауки. Он сворачивал и закреплял ремень почти с женской аккуратностью.

– Hasdala, – сказал матрос.

– Привет, – отозвался Фелипе, потеряв запал, почти в пустоту. Шагнул вперед, посмотрел на лежавшие на верстаке инструменты. – Вы всегда здесь… занимаетесь этим?

– Sa, – сказал матрос, перевязывая ремень другим, потоньше. – Садись, если хочешь.

– Спасибо, – сказал Фелипе, отметив, что матрос говорит с ним на испанском, гораздо более разборчивом, чем днем. – Вы – финны? – спросил он, прощупывая почву.

– Финны? Почему это финны? Нас тут всякой твари по паре, а финнов нету.

Свет от ярких лампочек в потолке падал на лица. Примостившись на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя неудобно, не знал, что сказать, а матрос продолжал тщательно перевязывать ремень. Потом убрал шило и плоскогубцы с кусачками. И все поглядывал на Фелипе, а тот чувствовал, как сигарета у него в пальцах становилась все короче.

– Ты знаешь, что нельзя сюда ходить, – сказал матрос. – Ты плохо поступил, что пришел.

– А, подумаешь, – сказал Фелипе. – Может, мне захотелось спуститься сюда, поболтать немного… Там, наверху, такая скукотища.

– Может быть, но сюда ходить не должен был. Ну уж раз пришел, оставайся. Орф придет не скоро, так что никто не узнает.

– Тем лучше, – сказал Фелипе, не очень поняв, что страшного, если кто-то узнает. Почувствовав себя увереннее, он подвинул скамью так, чтобы прислониться спиною к стене; положил ногу на ногу и затянулся поглубже. Ему начинало нравиться, хотелось продолжить. – Вообще-то я пришел, чтобы поговорить с вами, – сказал он. (Какого черта тот его «тыкает», а он ему…) – Не нравятся мне эти тайны.

– А никакой тайны и нет, – сказал матрос.

– Почему же тогда нас не пускают на корму?

– Мне дали приказ, и я его выполняю. А зачем тебе туда? Там ничего нет.

– Я хочу посмотреть, – сказал Фелипе.

– Ничего ты там не увидишь, парень. Оставайся здесь, раз пришел. Туда не пройдешь.

– Отсюда я не пройду? А в эту дверь?

– Если сунешься в эту дверь, – сказал матрос, улыбаясь, – мне придется расколоть тебе череп, как орех. А у тебя красивая голова, и мне не хочется колоть ее, как орех.

Он говорил медленно, подбирая слова. Фелипе с первой минуты знал, что такой зря говорить не будет и что лучше ему остаться там, где он есть. И в то же время ему нравилось, как ведет себя этот мужчина, его манера улыбаться в то время, как он угрожал раскроить ему череп. Он достал сигареты и протянул ему. Тот помотал головой.

– Это курево женское, – сказал он. – Покури-ка моего табачку, морского, и сам поймешь.

Часть змеи исчезла в кармане и вынырнула с черным матерчатым мешочком и книжечкой папиросной бумаги. Фелипе сделал было жест отказаться, но мужчина оторвал один листок и отдал Фелипе, а второй оторвал для себя.

– Я тебя научу, смотри. Делай как я, приглядывайся и делай как я. Смотри, насыпаешь сюда… – Мохнатые пауки ловко заплясали вокруг листка бумаги, потом матрос поднес руку ко рту, как будто играл на губной гармонике, и в пальцах у него оказалась ладная сигарета.

– Видишь, как просто. Нет, так у тебя все высыпется. Ладно, кури эту, я себе сделаю другую.

Взяв сигарету в рот и почувствовав, что она мокрая от слюны, Фелипе чуть не выплюнул ее. Матрос смотрел на него, смотрел все время и улыбался. Он принялся сворачивать свою сигарету, потом достал почерневшую зажигалку. От густого едкого дыма Фелипе задохнулся, но жестом показал, что оценил и что благодарит.

– Ты много дыму-то не глотай, – сказал матрос. – Он для тебя крепковат. Сейчас увидишь, как здорово он идет с ромом.

Из жестяного ящика под столом он достал бутылку и три оловянных стаканчика. Синяя змея наполнила два стаканчика и один подала Фелипе. Матрос сел рядом с ним, на ту же скамью, и поднял стаканчик.

– Here’s to you[47]47
  Ваше здоровье (англ.).


[Закрыть], парень. Сразу все не пей.

– Хм, хороший, – сказал Фелипе. – Наверняка это антильский ром.

– А как же. Так значит, тебе нравится и мой ром, и мой табак? А как же тебя зовут, парень?

– Трехо.

– Трехо, хм. Но это же не имя, это фамилия.

– Ну конечно, это моя фамилия. А зовут Фелипе.

– Фелипе. Хорошо. А сколько тебе лет, парень?

– Восемнадцать, – соврал Фелипе, прикрывая рот стаканчиком. – А вас как зовут?

– Боб, – сказал матрос. – Можешь звать меня Боб, хотя вообще-то у меня другое имя, но оно мне не нравится.

– Все равно скажите. Я же вам сказал свое настоящее.

– Нет, тебе тоже не понравится. Представь, что меня зовут Рэдклифф или что-нибудь вроде того. Лучше Боб, парень. Here’s to you.

– Prosit, – сказал Фелипе, и они снова выпили. – Хм, а тут неплохо.

– Само собой.

– Много работы на судне?

– Так себе. Не надо тебе больше пить, парень.

– Почему? – сказал Фелипе, хорохорясь. – В самый раз выпить еще, мне только начало тут нравиться… Почему, Боб… Табачок отменный и ром… Почему мне больше не пить?

Матрос отобрал у него стаканчик и поставил на стол.

– Ты очень симпатичный парень, но тебе придется возвращаться наверх, и если ты выпьешь лишнего, то сразу заметят.

– Но я могу пить сколько угодно в баре.

– Хм, с барменом, который у вас там, наверху, сильно не напьешься, – ухмыльнулся Боб. – И мама там всегда рядом… – Похоже, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе и как залилось краской его лицо. – Ну, парень, что ты, мы – друзья. Боб и Фелипе – друзья.

– Ладно, – мрачно сказал Фелипе. – Сменим пластинку. Эта дверь – куда?

– Забудь ты про эту дверь, – сказал матрос ласково, – и не обижайся, Фелипе. Когда сможешь еще прийти?

– А зачем мне приходить?

– Ну как – зачем, покурить, выпить рому со мной, поболтать, – сказал Боб. – У меня в каюте, там никто нам не помешает. А сюда в любой момент может прийти Орф.

– А где ваша каюта? – спросил Фелипе, прищуриваясь.

– Там, – сказал Боб, показывая на запретную дверь. – За ней – коридор, он ведет в мою каюту, а она – у самого люка на корму.

Звук гонга пришелся на середину абзаца Мигеля Анхеля Астуриаса, и Медрано закрыл книгу и потянулся на постели, спрашивая себя, хочется ли ему ужинать. Свет над изголовьем манил остаться и читать дальше, а ему нравились «Маисовые люди». Чтение в какой-то мере помогало отстраниться от новой обстановки, вернуться в привычный порядок буэнос-айресской квартиры, где он начал читать эту книгу. Да, она вроде дома, который носишь с собой, однако ему не нравилась мысль прятаться ex profeso[48]48
  Здесь: намеренно (лат.).


[Закрыть] в роман, чтобы забыть дурацкую ситуацию – у него в комоде, только руку протянуть – «смит-вессон» тридцать восьмого калибра. В револьвере как бы сосредоточилось все остальное – «Малькольм» с его пассажирами и все нелепости дня. Приятное покачивание и так хорошо продуманная, удобная каюта были на той же чаше весов, что и книга. Только что-то совершенно необычное – например, по коридору проскакала бы лошадь или запахло бы ладаном – могло заставить его вскочить с постели и выйти навстречу происходящему. «Здесь слишком хорошо, чтобы утруждать себя», – подумал он и вспомнил, какие лица были у Лопеса и Рауля, когда они вернулись из неудавшейся утренней вылазки. Может, прав Лусио и глупо строить из себя детективов. Однако резоны Лусио вызывали сомнение; в данный момент его занимала только его жена. Других же, и его самого, откровенно раздражала эта дешевая таинственность и нагромождение лжи. И особенно неприятно было думать, когда он с трудом оторвался от книги, что, не будь на этом судне так хорошо, они бы, наверное, действовали более энергично и обострили бы ситуацию, чтобы разрешить сомнения. Капуанская разнеженность и удовольствия, что-то в этом духе. Удовольствия более суровые, с нордическим оттенком, отделанные кедром и ясенем. Вероятно, Лопес с Раулем разработают новый план, а то и он сам, если ему наскучит сидеть в баре, но, что бы они ни предприняли, это будет всего лишь игра в отстаивание своих прав. Возможно, единственно разумным было последовать примеру Персио и Хорхе, попросить шахматы и провести время как можно лучше. Но – корма. Опять эта корма. И слово-то какое: корма – корм. Корма, какая чушь.

Он выбрал темный костюм и галстук, который ему подарила Беттина. Он пару раз вспоминал Беттину, пока читал «Маисовых людей», потому что ей не нравился поэтический стиль Астуриаса, аллитерации и откровенно магический настрой. До сих пор воспоминания о Беттине не тревожили его. Сперва отвлекла необычная посадка, потом начались другие несуразности, так что и некогда было предаваться воспоминаниям о недавнем прошлом. А посему – что может быть лучше «Малькольма» с его пассажирами, да здравствует корма-кормушка (он рассмеялся: доморощенный Астуриас! – и принялся подыскивать рифмы): корма – задарма, кормушка – заварушка. Буэнос-Айрес подождет, у него еще будет время для воспоминаний о Беттине – если они вспомнятся сами и если окажется, что это проблема. Конечно же, проблема, и ее надо проанализировать, как он любил это делать – лежа в постели, в темноте, заложив руки за голову. Во всяком случае, тревога (Астуриас или ужин, ужин, галстук, подаренный Беттиной, а в результате – Беттина, в результате – тревога и раздражение) как бы предваряла выводы анализа. Если только все это не было следствием небольшой качки и духоты прокуренной каюты. Не в первый раз он бросал женщину, и одна женщина тоже бросила его (поехала выходить замуж в Бразилию). Глупо, но корма и Беттина соединились сейчас для него как бы в одно. Хорошо бы спросить у Клаудии, что она думает о его поступке. Да нет, с какой стати ему призывать в судьи Клаудиу, как будто у него есть какие-то обязательства перед ней. Разумеется, он вовсе не обязан рассказывать Клаудии о Беттине. Что между ними – просто дорожная беседа, не более. Корма и Беттина, действительно глупо, но именно это ныло у него под ложечкой. Да, Беттина, хотя она, возможно, сейчас строит планы, как бы не потратить зря вечер в «Эмбесси». Да, наверное, еще и поплакала.

Медрано рывком сдернул с себя галстук. Узел не получался. Этот галстук всегда был строптивым. У галстуков своя психология. Он вспомнил роман, в котором взбесившийся слуга искромсал ножницами все галстуки своего хозяина. Вся комната – в обрезках галстуков, фарш из галстуков на полу. Он выбрал другой, скромного серого цвета, который всегда прекрасно завязывался. Конечно, поплакала, женщины плачут и по гораздо менее серьезным случаям. Он представил, как она выдвигает ящики комода, достает фотографии, жалуется по телефону подругам. Все это можно было предвидеть, все это должно было случиться. Клаудиа, наверное, вела себя так же, когда разошлась с Леубаумом, как и все женщины. Он повторял: «Все, все», словно хотел подверстать к огромному разнообразию незначительный, случившийся в Буэнос-Айресе эпизод, бросить каплю – в море. «И все же это трусость», – услыхал он свою мысль, но не знал, что было трусостью: бросать каплю в море или бросить Беттину. Слезой больше, слезой меньше в этом мире… Да, но быть причиной этой слезы, даже если все это мало значило и Беттина уже прогуливалась по Санта-Фе или причесывалась у Марселы. Какое ему дело до Беттины, не в Беттине дело, не в самой Беттине, и даже не в том, что нельзя пройти на корму, и не в тифе-224. И хотя под ложечкой сосало, он улыбался, когда открыл дверь и вышел в коридор, проводя рукой по волосам, улыбался, как человек, который вот-вот сделает приятное открытие, вот оно, он уже смутно видит то, что искал, и чувствует суть искомого. Он пообещал себе пройти обратно весь путь своих рассуждений и ночью еще раз обдумать все не торопясь. Возможно, дело не в Беттине, а просто Клаудиа слишком много рассказала о себе, рассказала о себе этим серьезным глубоким голосом, о том, что она еще любит Леона Леубаума. Но, черт возьми, ему-то какое дело, даже если Клаудиа по ночам плачет, думая о Леоне.

Оставив Мохнатого растолковывать доктору Рестелли, почему «Бока Юниор» должна была на чемпионате обойти всех, он решил пойти в каюту переодеться. Ему стало смешно, когда он подумал, какие туалеты можно будет увидеть сегодня вечером; бедняга Атилио, скорее всего, явится без пиджака, и метрдотель скроит типичную мину, с какой слуги (с одной стороны, довольные, а с другой – шокированные) наблюдают за деградацией своих хозяев. Он почувствовал: надо вернуться, вернулся и снова вступил в разговор. И как только ему удалось прервать спортивные излияния Мохнатого (встретившего в лице доктора Рестелли осмотрительного, но энергичного заступника команды «Феррокариль Оэсте»), он как бы между прочим заметил, что пора идти переодеваться к ужину.

– Вообще-то довольно жарко, чтобы одеваться по-настоящему, – сказал он, – но будем уважать морские традиции.

– Что значит – по-настоящему? – растерялся Мохнатый.

– Я хочу сказать, надевать неудобный галстук и пиджак, – сказал Рауль. – Делается это ради дам, разумеется.

Оставив Мохнатого в глубокой задумчивости, он поднялся по трапу. Полной уверенности, что он поступил правильно, не было, однако с некоторых пор он стал склонен сомневаться в правильности почти всех своих поступков. Если бы Атилио предпочел явиться к ужину в полосатой тенниске, это его личное дело; все равно метрдотель или кто-то из пассажиров дали бы ему понять, что он не прав, и бедный парень почувствовал бы себя совсем скверно, если бы, конечно, не послал их куда подальше. «Я руководствуюсь исключительно эстетическими мотивами, – подумал Рауль, находя забавной эту мысль, – но пытаюсь придать им социальный характер. Верно лишь одно: меня выводит из себя все, что выбивается из ритма, из стройной системы. Тенниска несчастного парня испортила бы мне удовольствие от potage Hublet aux asperges[49]49
  Суп из спаржи (фр.).


[Закрыть]. Кстати, освещение в столовой довольно скверное…» Взявшись за ручку двери, он поглядел в сторону перехода, соединяющего оба коридора. Фелипе резко остановился, покачнулся. Он был словно не в себе и, казалось, не узнал Рауля.

– Привет, – сказал Рауль. – Целый день тебя не видел.

– Это… Какой я дурак, не в тот коридор зашел. Моя каюта на другой стороне, – сказал Фелипе и стал поворачивать назад. Свет упал ему на лицо.

– Кажется, ты перегрелся на солнце, – сказал Рауль.

– А, ерунда, – сказал Фелипе, пытаясь взять угрюмый тон, но у него не очень получилось. – В клубе я целыми днями торчу в бассейне.

– В твоем клубе нет такого морского ветра, как здесь. Ты хорошо себя чувствуешь?

Он уже подошел к нему и дружески заглянул в лицо. «Что он ко мне привязался», – подумал Фелипе, и в то же время ему льстило, что Рауль снова заговорил с ним этим тоном, после того как кинул ему такую подлянку. Он кивнул и развернулся окончательно в сторону перехода, но Рауль не хотел отпускать его в таком состоянии.

– Наверняка ты не захватил никакой мази от ожога, если только твоя мама… Зайди ко мне на минутку, я дам тебе мазь, намажешься перед сном.

– Не беспокойтесь, – сказал Фелипе, прислоняясь плечом к переборке. – Кажется, у Бебы есть какая-то гадость для этого.

– Все равно возьми мою, – настаивал Рауль, пятясь назад, чтобы открыть дверь каюты. Он увидел, что Паулы нет, но свет она оставила включенным. – И еще у меня есть для тебя одна вещь. Зайди на минуту.

Фелипе, похоже, решил остаться в дверях. Рауль искал что-то в несессере и знаком пригласил его войти. Он вдруг понял, что не знает, что сказать ему, как побороть эту враждебность обиженного щенка. «Какой же я дурак, сам виноват, – думал он, роясь в ящике, набитом чулками и носовыми платками. – Как он переживает, боже мой». Он выпрямился и повторил приглашение. Фелипе сделал шаг, другой, и только тогда Рауль заметил, что он шатается.

– Мне сразу показалось, что тебе нехорошо, – сказал он, придвигая ему кресло. Ногой захлопнул дверь. Принюхался и расхохотался. – Значит, солнце из бутылки. А я-то думал, что перегрелся… А что это за табак? От тебя несет спиртом и табаком страшно.

– А что страшного, – пробормотал Фелипе, борясь с подступающей тошнотой. – Пропустил стаканчик, покурил… Ничего страшного…

– Ну, конечно, – сказал Рауль. – Я совсем не собирался тебя упрекать. Но смесь солнца со всем остальным – взрывоопасная. Я бы тебе рассказал…

Но ему вовсе не хотелось ничего рассказывать, хотелось просто смотреть на Фелипе, а тот, побледнев, уставился на иллюминатор. Так они молчали некоторое время, и это время Раулю показалось долгим и прекрасным, а у Фелипе оно плясало перед глазами вихрем из красно-синих точек.

– Возьми эту мазь, – сказал наконец Рауль, вкладывая ему в руку тюбик. – У тебя плечи, наверное, все обгорели.

Фелипе машинально расстегнул рубашку и посмотрел. Тошнота проходила, вместо нее он ощутил злорадное желание промолчать, ничего не рассказывать про Боба, про встречу с Бобом и про стакан рома. В конце концов, это только его заслуга, что он… Ему показалось, что у Рауля немного дрожат губы, и он с удивлением посмотрел на него. Рауль, улыбаясь, выпрямился.

– После этого, я думаю, ты будешь спать хорошо. И возьми вот это, обещания надо выполнять.

Фелипе взял трубку плохо слушавшимися пальцами. Никогда он не видел такой красивой трубки. Рауль, стоя к нему спиной, доставал что-то из кармана висевшего в шкафу пиджака.

– Английский табак, – сказал он, протягивая ему ярко разрисованную коробку. – Не знаю, есть ли у меня чистилки для трубки, но пока будешь брать мою, когда понадобится. Нравится?

– Само собой, – сказал Фелипе, с уважением разглядывая трубку. – Зря вы мне ее даете, она слишком хорошая.

– Потому и даю, что хорошая, – сказал Рауль. – И чтобы ты простил меня.

– Вы…

– Я даже не знаю, почему так сделал. Мне вдруг показалось, что ты еще мал для заварушки, которая может случиться. А потом подумал и пожалел. Ты меня прости, Фелипе, и давай будем друзьями.

Тошнота опять возвращалась, на лбу выступил холодный пот. Он успел спрятать трубку с табаком в карман и с трудом выпрямился, покачнулся. Рауль подошел и протянул руку, чтобы поддержать.

– Мне… мне надо в туалет на минуту, – пробормотал Фелипе.

– Ну конечно, – сказал Рауль, поспешно открывая перед ним дверь. И снова закрыв дверь, прошелся туда-сюда по каюте. Послышалось журчание воды в умывальнике. Рауль подошел к двери ванной, взялся за ручку. «Бедняга, он может удариться», – подумал он, но понял, что лжет себе, и закусил губу. Если он откроет дверь и увидит… Но Фелипе может и не простить ему унижения, разве что… «Нет, пока еще нет», он там, наверное, блюет над умывальником, нет, лучше оставить его одного, а вдруг он потеряет сознание, упадет и ударится головой. Да не упадет он, скучно так врать самому себе, выдумывать предлог. «А как ему понравилась трубка, – подумал он, снова начиная кружить по каюте. – Теперь ему будет стыдно, что он забрался в мою ванную… Стыд будет мучить его, и от стыда он будет огрызаться, но, может быть, трубка, может быть, трубка…»

Буэнос-Айрес был отмечен красной точкой, и от него – в достаточном удалении от берега – шла вниз синяя линия, почти параллельно линии, обозначавшей границу провинции. Входя в столовую, пассажиры могли оценить подробную географическую карту, украшенную эмблемой «Маджента Стар», и путь, пройденный «Малькольмом» за день. С улыбкой сдержанной гордости бармен заметил, что последующее продвижение судна наносить на карту поручено ему.

– А кто сообщает вам данные? – спросил дон Гало.

– Мне их посылает помощник капитана, – объяснил бармен. – Я в юности был чертежником. В свободное время люблю поработать с угольником и циркулем.

Дон Гало знаком приказал шоферу увезти кресло и искоса глянул на бармена.

– Что слышно насчет тифа? – задал вопрос в лоб.

Бармен захлопал глазами. Тотчас же рядом возник лощеный метрдотель. И одарил всех по очереди своей долженствующей возбуждать аппетит улыбкой.

– Кажется, все идет хорошо, сеньор Порриньо, – сказал мэтр. – Во всяком случае, я не получал тревожных сведений. Идите займитесь баром, – казал он своему подчиненному, который, похоже, собирался задержаться в столовой. – Итак, сеньор Порриньо, как вы смотрите на potage champenois[50]50
  Суп из шампиньонов (фр.).


[Закрыть] для начала? Очень вкусный.

Сеньор Трехо с супругой в это время усаживались, сопровождавшая их Беба обновила ради случая платье с декольте, гораздо меньшим, чем ей бы хотелось. За ними вошел Рауль и сел рядом с Паулой и Лопесом, которые одновременно подняли голову и улыбнулись ему с отсутствующим видом.

Семейство Трехо, даже не посмотрев в меню, продолжало обсуждать внезапное недомогание Фелипе. Сеньора Трехо была чрезвычайно признательна сеньору Косте, который взял на себя труд позаботиться о Фелипе – проводил его до каюты и послал Бебу известить родителей. Фелипе крепко спал, но сеньора Трехо продолжала беспокоиться, в чем причина внезапного нездоровья.

– Перегрелся на солнце, дорогая, – заверил сеньор Трехо. – Весь день торчал в бассейне, вот и сварился как рак. Ты не видела, когда мы снимали с него рубаху… Хорошо еще, молодой человек принес ему мазь, кажется, она действует необыкновенно.

– Ты только забыл, что от него жутко разило виски, – сказала Беба, не отрываясь от меню. – Мальчишка ведет себя как ему заблагорассудится.

– Виски? Не может быть, – сказал сеньор Трехо. – Должно быть, выпил пивка, только и всего.

– Ты должен поговорить с тем, кто тут заведует напитками, – сказала супруга. – Чтобы мальчику не давали ничего, кроме лимонада и тому подобного. Он еще слишком молод, чтобы распоряжаться собой.

– Если вы думаете, что возьмете его в узду, то ошибаетесь, – сказала Беба. – Слишком поздно. Со мною вы строги до невозможности, а с ним…

– Не заводись.

– Ну вот, что я говорила? А если бы я приняла дорогой подарок от кого-нибудь из пассажиров, что бы вы сказали? Подняли бы крик до небес. А он может делать все, что угодно. Вечная история. Почему я не родилась мужчиной…

– Подарки? – сказал сеньор Трехо. – Что ты сказала про подарки?

– Ничего.

– Ну-ка, расскажи, расскажи, доченька. Раз начала, то уж говори. В самом деле, Освальдо, я тоже хотела поговорить с тобой о Фелипе. Эта девица… ну эта, в бикини, ты знаешь.

– В бикини? – сказал сеньор Трехо. – А, рыженькая. Да, рыженькая.

– Эта девица целый день строила глазки мальчику, и если ты этого не замечаешь, то я – мать, а материнское сердце – вещун. Ты, Беба, помолчи, не встревай, мала еще понимать, о чем мы говорим. Ох, эти дети, чистое мучение.

– Строила глазки Фелипе? – сказала Беба. – Не смеши меня, мама. Неужели ты думаешь, что такая женщина станет терять время на сопляка? («Услышал бы он меня, – подумала Беба, – позеленел бы от злости».)

– Так что за подарок? – спросил сеньор Трехо, внезапно заинтересовавшись.

– Трубка, коробка с табаком, и почем я знаю, что еще, – сказала Беба равнодушным тоном. – Наверняка стоит уйму денег.

Супруги Трехо переглянулись, и сеньор Трехо устремил взгляд в сторону столика номер два. Беба украдкой наблюдала за ними.

– Исключительно благородный сеньор, – сказала сеньора Трехо. – Тебе следовало бы поблагодарить его, Освальдо, и заодно сказать, чтобы он не слишком баловал мальчика. Он так хлопотал, когда Фелипе занемог, бедняжка.

Сеньор Трехо ничего не сказал, а подумал о материнском сердце, которое – вещун. Беба злилась и считала, что Фелипе должен вернуть подарки. Langue jardiniere[51]51
  Язык с гарниром (фр.).


[Закрыть] застал их в разгар обсуждений.

Когда появилась компания Пресутти, робея и хорохорясь, раскланиваясь направо и налево, украдкой поглядывая в зеркало, и при этом донья Росита с доньей Пепой тихо, но оживленно о чем-то беседовали, Паула чуть не расхохоталась и посмотрела на Рауля с тем особым выражением, которое напомнило ему вечера в фойе буэнос-айресских театров или в загородных салонах, куда они ездили поразвлечься и позлословить по адресу поэтесс и добропорядочных сеньоров. Он ждал от Паулы какого-нибудь замечания – она умела блистательно ухватить суть ситуации и наколоть ее, точно бабочку на булавку. Но Паула ничего не сказала, потому что вдруг почувствовала устремленный на нее взгляд Лопеса, и у нее сразу пропало желание сказать уже вертевшуюся на языке остроту. Во взгляде Лопеса не было ни печали, ни тревоги, просто спокойное созерцание, и Паула почувствовала, как под этим взглядом она постепенно возвращается к самой себе, к тому, что было в ней непоказного, что не бросалось в глаза. Она с иронией подумала, что все-таки Паула – мастерица на эпиграммы – это тоже она, равно как и Паула испорченная и недобрая; однако взгляд Лопеса удерживал ее в другой, менее сложной ипостаси, где софизмы и фривольность давались с трудом. Перевести взгляд с Лопеса на Рауля, на умное и чувственное лицо Рауля, означало прыгнуть из сегодняшнего дня во вчерашний, уйти от попытки стать естественной снова в прежнюю блестящую и лживую видимость. Но если она не разрушит этой своеобразной дружеской цензуры, какой становился для нее взгляд Лопеса (а бедняга и понятия не имел, что играет такую роль), то это плавание может превратиться в пошлый и жалкий кошмар. Ей нравился Лопес, нравилось, что его зовут Карлос, что ей не мешает, когда его рука ложится на ее руку; он интересовал ее, но не слишком, скорее всего обычный портеньо, эдакий мужчина-друг, скорее хорошо воспитанный, чем глубоко образованный, и не столько влюблен, сколько поддался охотничьему азарту. В нем была какая-то чистота, от которой делалось немного скучно. Чистота, которая на корню убивала злословие, желание детально разобрать туалет невесты Атилио Пресутти и распространиться по поводу влияния кирпича на пиджак самого Мохнатого. Нельзя сказать, что ядовитые комментарии в адрес окружающих вообще исключались присутствием Лопеса, он и сам сейчас с улыбкой смотрел на пластмассовое ожерелье доньи Пепы и на старания Атилио координировать движения ложки с работой челюстей. Дело в другом, дело – в чистоте помыслов. Шутки здесь были шутками, а не коварным оружием. Да, будет ужасно скучно, если только Рауль не бросится в контратаку и не восстановит равновесие. Паула прекрасно знала, что Рауль, конечно, сразу же почуял, что носится в воздухе, и, вероятно, разозлился. Уже был случай, когда он вызволял ее из-под крайне отрицательного влияния (одного теософа, оказавшегося и превосходным любовником). Он за несколько месяцев бессовестно разрушил хрупкое эзотерическое сооружение, по которому Паула собиралась карабкаться на небо, точно шаман. Бедный Рауль, он, наверное, станет терзаться муками ревности, хотя к обычной ревности это не имеет никакого отношения, просто досада, что он уже не хозяин ее ума и ее времени и не может каждую минуту делить с нею удовольствия этого путешествия в соответствии с их изощренными вкусами. И хотя сам Рауль позволял себе сентиментальные авантюры, он всегда оставался с нею и того же самого требовал от нее. Его ревность, скорее всего, была разочарованием и наверняка пройдет, едва лишь Паула появится в очередной раз (но будет ли этот раз очередным?) с повинным видом и печальным рассказом и вручит ему свое унылое и безотрадное настоящее, чтобы он снова взял на себя заботу об этом капризном и избалованном котенке. Так было после ее любовной связи с Рубио, после того как она порвала с Лучо Нейрой и со всеми другими. Их отношения с Раулем строились на совершенной симметрии, потому что и он тоже проходил через исповедальные фазы и тоже приносил ей своих черных кошек после печальных приключений где-нибудь на чердаке или в предместье и залечивал раны невянущей дружбой университетских, студенческих лет. Как они были нужны друг другу, из какой горькой материи была соткана эта дружба, которую с обеих сторон трепал ветер измен. И что было делать Карлосу Лопесу за этим столом, на этом судне, что мог он поделать с этой их безмятежной привычкой всегда и повсюду быть вместе? Паула уже ненавидела его, а он был так доволен, что смотрит на нее, был так счастлив смотреть на нее – будто наивный простак, улыбаясь, залез в клетку к тиграм. Однако он не был наивным простаком, Паула это прекрасно знала, а если был (но он не был), то пусть пеняет на себя. Тигр Рауль, тигр Паула. «Бедный Ямайка Джон, – думала она, – хоть бы ты убрался вовремя».