Текст книги "Счастливчики; 62. Модель для сборки"

– Ты ведь раньше жил в Сан-Тельмо, правда, Персио?

– Да, но уехал оттуда – на кухне завелись крысы.

– Как ты думаешь, сколько миль мы делаем?

Персио полагал, что миль пятнадцать. То и дело он ронял изумительные слова, которые вычитал в книгах, и они приводили Хорхе в восторг: долгота, лечь на курс, штурвал, азимутальный круг, плавание в открытом море. Он сожалел, что больше нет парусников, потому что прочитанные в свое время книги позволили бы ему часами говорить о рангоутах, марселях и кливерах. Всплывали целые фразы, когда-то где-то прочитанные: «Это был огромный нактоуз в стеклянном футляре и с двумя медными лампами по бокам, чтобы ночью освещать его».

На пути им попадались суда, «Haghios Nicolaus», «Pan», «Falcon». Пролетел гидроплан, как будто наблюдая за ними. А потом открылся горизонт, уже окрасившийся желто-голубым светом сумерек, и они остались одни и впервые почувствовали себя одиноко. Не было ни берега, ни бакенов, ни судов, не было даже чаек или легкой ряби на волнах, как в дельте. Оказавшийся посреди бескрайнего зеленого водоворота «Малькольм» шел на юг.

– Привет, – сказал Рауль. – Здесь можно подняться на корму?

Один из двух матросов и бровью не повел, как будто не понял. Другой, с широкой спиною и мощным брюхом, отступил на шаг назад и открыл рот.

– Hasdala, – сказал он. – Корма нельзя.

– Почему – корма нельзя?

– Корма нельзя здесь.

– А где можно?

– Корма нельзя.

– Похоже, он по-нашему не петрит, – прошептал Фелипе. – Чисто медведь, ничего себе. Смотрите, какая у него татуировка на руке – змея.

– Что с них взять, – сказал Рауль. – Липиды.

Матрос поменьше отступил в глубину каюты, к другой двери. Прислонясь к стене, он добродушно улыбался.

– Офицер, – сказал Рауль. – Я хочу говорить с офицером.

Матрос, владеющий даром речи, поднял руки кверху, выставив ладони вперед. Он смотрел на Фелипе, который, опустив сжатые кулаки в карманы джинсов, принял боевой вид.

– Офицер известить, – сказал липид. – Орф известить.

Орф, не отрываясь от стены, кивнул, но Рауль этим не удовлетворился. Он внимательно оглядывал помещение, более просторное, чем то, которое располагалось по левому борту. Два стола, стулья, скамьи, незастеленная койка с мятыми простынями, две карты морского дна, приколотые к стене золотистыми кнопками. В углу на лавке – патефон с заводной пружиной. На обрывке коврика спал черный кот. Нечто среднее между кладовой и каютой, куда эти два матроса (в тельняшках и замызганных белых брюках) вписывались с трудом. Но и офицерской каютой это тоже не могло быть, разве что машиниста… «Но что я знаю о жизни машинистов? – подумал Рауль. – Романы Конрада и Стивенсона – не очень много почерпнешь из этого источника о современных судах…»

– Ладно, позовите офицера.

– Hasdala, – сказал разговорчивый матрос. – Вернуться носовой палуба.

– Нет. Офицер.

– Орф извещать офицер.

– Сейчас.

Стараясь, чтобы матросы его не услышали, Фелипе спросил Рауля, не лучше ли им вернуться за остальными. Его немного беспокоило, что дело словно застопорилось, как будто никто не хотел брать в руки инициативу. Огромный матрос продолжал смотреть на него, и лицо его ничего не выражало, а Фелипе испытывал неловкость оттого, что на него смотрят, а он никак не может соответствовать этому неотрывному взгляду, быть может даже сердечному и любопытному, но такому пристальному, что выдерживать его нет сил. Рауль все настаивал, обращаясь уже к Орфу, а тот стоял, прислонясь к двери, и время от времени жестом показывал, что не понимает.

– Ладно, – сказал Рауль, пожав плечами, – наверное, ты прав, нам лучше уйти.

Фелипе вышел первым. В дверях Рауль обернулся и бросил грозный взгляд на татуированного матроса.

– Офицер! – крикнул он и хлопнул дверью. Фелипе уже шел прочь, когда Рауль вдруг на минуту припал к двери. За дверью слышался визгливый насмешливый голос Орфа. Другой раскатисто захохотал. Поджав губы, Рауль быстро открыл левую дверь и тут же вышел, неся под мышкой тот самый жестяной ящик, который незадолго до того открывал. И, пробежав по коридору, догнал Фелипе на трапе.

– Скорее, – сказал он и кинулся вверх, перескакивая через две ступеньки.

Фелипе удивленно обернулся, решив, что за ними гонятся. И, увидев ящик, вопросительно поднял брови. Но Рауль ладонью подтолкнул его в спину – быстрее, быстрее. Фелипе вдруг вспомнилось, что именно на этих ступеньках Рауль начал называть его на «ты».

Час спустя бармен обошел каюты и палубу, оповещая пассажиров о том, что офицер ожидает их в читальном зале. Некоторые дамы страдали от качки; дон Гало, Персио и доктор Рестелли отдыхали в каютах, и вместе с мужчинами пошли только Клаудиа и Паула, уже знавшие о вылазке Рауля и Фелипе. Офицер был сдержан и подозрителен, то и дело проводил рукою по пегим волосам, стриженным «ежиком», и с видимым усилием говорил по-испански, однако почти без ошибок. Медрано почему-то решил, что он датчанин или голландец.

Офицер от имени и по поручению «Мадженты Стар» и капитана «Малькольма», в данный момент не имеющего возможности сделать это лично, приветствовал их на борту судна. Он выразил сожаление, что неожиданные дела помешали ему встретиться с ними раньше, и сказал, что понимает обеспокоенность, которую, возможно, испытывают сеньоры пассажиры. Уже приняты все меры к тому, чтобы плавание прошло для них в высшей степени приятно; в их распоряжении имеется бассейн, солярий, гимнастический и игровой залы, два стола для пинг-понга, бильярд и музыка на магнитофонных пленках. Метрдотелю поручено собирать все могущие возникнуть замечания и предложения, и офицеры, само собой разумеется, будут постоянно готовы к услугам пассажиров.

– Некоторые дамы довольно сильно страдают от качки, – нарушила Клаудиа неловкое молчание, наступившее после речи офицера. – На борту есть врач?

Офицер полагал, что врач не замедлит засвидетельствовать свое почтение как больным, так и здоровым. Медрано, ожидавший момента, выступил вперед.

– Очень хорошо, большое спасибо, – сказал он. – Но есть еще две вещи, которые нам хотелось бы выяснить. Первая: пришли вы к нам по собственной воле или потому, что один из присутствующих здесь настоятельно этого потребовал? Вторая совсем простая: почему нельзя пройти на корму?

– Во-во! – крикнул Мохнатый, немного позеленевший, однако переносивший качку, как подобает мужчине.

– Сеньоры, – сказал офицер, – мой приход планировался раньше, однако это оказалось невозможным по тем же самым причинам, по которым… временно перекрыт доступ на корму. Строго говоря, там и смотреть-то нечего, – добавил он быстро. – Команда, груз… Здесь вам гораздо удобнее.

– А что это за причины? – спросил Медрано.

– Сожалею, но мне дан приказ…

– Приказ? Мы не на войне, – сказал Лопес. – Нас не подстерегают подводные лодки, вы не транспортируете атомное оружие или что-нибудь подобное. Или транспортируете?

– Нет, конечно, нет. Откуда такие мысли? – сказал офицер.

– Аргентинскому правительству известны обстоятельства, при которых осуществляется наше плавание? – продолжал Лопес, в душе смеясь над собственным вопросом.

– Ну, так сказать, окончательные переговоры проводились в самый последний момент, а техническая сторона дела находится исключительно в нашей компетенции. «Маджента Стар», – добавил он со сдержанной гордостью, – традиционно славится прекрасным обслуживанием пассажиров.

Медрано знал, что сейчас диалог закрутится на месте, наступая на собственный хвост.

– Как зовут капитана? – спросил он.

– Смит, – сказал офицер. – Капитан Смит.

– Как меня, – сказал Лопес, и Рауль с Медрано засмеялись. Офицер понял, что его разоблачили, и нахмурился.

– Раньше его звали Ловатт, – сказал Рауль. – Да, вот еще: можно послать телеграмму в Буэнос-Айрес?

Офицер подумал, прежде чем ответить. Беда в том, что беспроволочная связь на «Малькольме» не принимает обычных сообщений. Вот если у них будет стоянка в Пунта-Аренас, то почтовая связь… Он закончил фразу таким образом, что создалось ощущение: к тому моменту Раулю уже не будет нужды никому ничего телеграфировать.

– Временные затруднения, – добавил офицер, жестом как бы предлагая им проникнуться пониманием к этим затруднениям.

– Послушайте, – сказал Лопес, которому это с каждой минутой становилось все противнее. – Мы, здесь присутствующие, не имеем ни малейшего желания испортить себе плавание. Но для меня лично совершенно неприемлемы методы, которыми пользуется ваш капитан или кто он там есть. Почему не говорят причин, по которым нас заперли – вот именно, и не делайте оскорбленного лица, – заперли на носовой палубе?

– И еще одно, – сказал Лусио. – Куда нас повезут из Пунта-Аренас? Пунта-Аренас – очень странный маршрут.

– О, в Японию. Прекрасное плавание через Тихий океан.

– Мамочки родные, в Японию! – остолбенел Мохнатый. – Значит, мы не попадем на Копакабану?

– Обсудим маршрут позднее, – сказал Рауль. – Я хочу знать, почему мы не можем выйти на корму, почему я должен, как крыса, искать лазейки и наталкиваться на ваших матросов, которые меня не пускают.

– Сеньоры, сеньоры… – Офицер оглядывался по сторонам, словно ища, кто окажется в стороне от назревающего бунта. – Поймите и нас…

– Ответьте, в конце концов: какова причина? – резко сказал Медрано.

После паузы, во время которой слышно было, как кто-то в баре уронил чайную ложку, острые плечи офицера дернулись кверху, выражая безнадежность.

– Ну что ж, сеньоры, я бы предпочел не говорить вам этого, коль скоро вы совершаете честно выигранное приятное плавание. И еще можно… Ну хорошо, ладно. Так вот, причина очень простая: двое из судовой команды больны тифом.

Первым отреагировал Медрано, и в такой резкой и холодной форме, что все удивились. Но успел он сказать офицеру лишь, что прошли времена кровопускания и запудривания мозгов, как тот поднял кверху руки, изображая крайнюю скуку и усталость.

– Прошу прощения, я неточно выразился. Мне следовало вам сказать, что речь идет о разновидности тифа: это тиф-224. Без сомнения, вам о нем не слишком много известно, в этом же заключаются и наши трудности. Тиф-224 мало известен. Судовой врач знает новейшие способы его лечения и применяет их, но он считает, что на данный момент необходим своего рода… санитарный кордон.

– Но скажите на милость, – взорвалась Паула, – как мы в таком случае могли отплыть из Буэнос-Айреса? Разве вы не знали об этом самом двести с чем-то?

– Конечно же, знали, – сказал Лопес. – На корму нас не пускали с самого начала.

– Как это может быть? Почему санитарный контроль разрешил судну выйти из порта? И почему разрешил нам подняться на борт, и почему мы тут?

Офицер уставился в потолок. Казалось, он совсем устал.

– Не вынуждайте меня говорить больше, чем мне позволяют мои полномочия, сеньоры. Ситуация эта временная, я не сомневаюсь, что уже через несколько дней больные выйдут из… из заразной стадии. А пока…

– А пока, – сказал Лопес, – мы с полным основанием можем думать, что находимся в руках банды грязных дельцов… Да-да, то, что слышите. В последнюю минуту вам подвернулось выгодное дельце, и вам надо, чтобы мы не знали, что происходит на борту, и помалкивали. А ваш капитан Смит – просто грязный торговец, можете ему так и сказать от моего имени.

Офицер отступил на шаг, с трудом сглотнул слюну.

– Капитан Смит, – сказал он, – один из двух заболевших. И наиболее тяжелый.

И он вышел, прежде чем кто-либо нашелся что-то сказать.

Хватаясь обеими руками за перила, Атилио вернулся на палубу и рухнул в шезлонг рядом с Нелли, ее матерью и доньей Роситой, которые постанывали, каждая на свой лад. Укачало их всех по-разному: как объяснила донья Росита сеньоре Трехо, тоже страдавшей от качки, у нее была сухая морская болезнь, а Нелли и ее мать всю дорогу выворачивало.

– Я им говорила, чтобы не пили столько газировки, теперь у них в желудке размягчение. Вам тоже, сеньора, худо, так ведь? Сразу видно, бедняжка. У меня, по счастью, сухая морская болезнь, меня почти не выворачивает, может, только пронесет немного. А бедняжка Нелли посмотрите как страдает. Я в первый день ем только сухую пищу, и у меня все внутри остается. Помню, когда мы плавали на прогулочном катере «Дорита», меня одну потом почти не выворачивало. А остальные, бедолаги… Ой, смотрите, как худо донье Пепе.

Вооружившись ведрами с опилками, матрос-финн убирал загаженную палубу. Со стоном не то отчаяния, не то ярости Мохнатый сгреб ладонями свое лицо.

– Да не от качки это, – сказал он Нелли, которая сочувственно смотрела на него. – Это мороженое поперек встало, а я еще две лишних порции навернул… Ты-то как?

– Худо, Атилио, ой как худо… Погляди на маму, вот бедняжка. Может, ей врачу показаться?

– Какой там врач, – вздохнул Мохнатый. – Если я тебе расскажу, какие дела… Лучше не рассказывать, а то сблевнешь по новой.

– А что случилось, Атилио? Расскажи скорее. Да что же этот пароход так качает?

– Морское волнение, – сказал Мохнатый. – Плешивый объяснял нам все про море. Уй, как наклонился, так и кажется, волна нас вот-вот накроет… Хочешь, я принесу одеколон, подушишь платок?

– Нет, расскажи лучше, что происходит.

– Что происходит, – сказал Мохнатый, борясь со странным теннисным мячом, поднимавшимся к глотке. – Чума у нас бубонная, вот что происходит.

Молчание нарушил хохот Паулы, потом послышались отдельные фразы, растерянные или сердитые, ни к кому конкретно не обращенные, и Рауль попросил Медрано, Лопеса и Лусио на минуту пройти к нему в каюту; Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужские разговоры, заметил, что Рауль не позвал его присоединиться к ним. Не веря тому, он все еще ждал, но Рауль первым вышел из салона. Фелипе просто потерял дар речи и, чувствуя себя так, словно на глазах у всех с него свалились штаны, остался один – с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались идти на палубу. И пока они ему что-нибудь не сказали, он сорвался с места, выскочил из гостиной и побежал к себе в каюту, хорошо еще, что там не было отца. Он был в таком отчаянии и в таком замешательстве, что некоторое время стоял, прислонясь к двери, и тер глаза. «Что он возомнил? – прорезалась наконец мысль. – Что он о себе думает?» Он ни минуты не сомневался, что они собрались обсуждать план действий, а его в свою компанию не приняли. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Закурил другую, сигарета показалась противной, и он затоптал ее ногой. А сколько было разговоров, какая дружба, и вот те на… Но ведь когда они спускались по трапу и Рауль предложил позвать остальных, то сразу же согласился с ним, что не надо, как будто ему нравилось идти на эту авантюру с ним. А потом разговор в пустой каюте, и какого же черта было переходить на «ты», если в конце концов он выбросил его, как тряпку, и заперся у себя в каюте с другими. Зачем было говорить, что нашел в нем друга, да еще трубку обещать… Он почувствовал удушье и уже не видел край кровати, на который смотрел, его заслонили липкие лучики и полосы – они катились из глаз, по лицу. Он в ярости провел ладонями по щекам, вошел в ванную и сунул голову в раковину с холодной водой. Потом сел в изножье постели, где сеньора Трехо положила носовые платки и чистую пижаму. Взял платок и, упершись в него взглядом, бормотал обидные слова вперемежку с жалобными. Из обиды и злости мало-помалу возникала история, как он, жертвуя собой, спасет их всех, он не знал, от чего спасет, но с пронзенным сердцем упадет у ног Паулы и Рауля и услышит, как они будут горевать и раскаиваться, Рауль возьмет его руку и в отчаянии пожмет, а Паула поцелует его в лоб… Несчастные дураки, они еще будут целовать его в лоб и просить прощения, но он будет безмолвствовать, как безмолвствуют боги, и умрет, как умирают настоящие мужчины, эту фразу он где-то прочитал, и она произвела на него тогда большое впечатление. Но прежде чем умереть как настоящий мужчина, он еще покажет этим обманщикам. Во-первых – полное презрение, ледяное безразличие. Доброе утро, спокойной ночи – и все. Они еще придут к нему, еще поделятся с ним своими заботами, и вот тогда он возьмет реванш. Вы так считаете? А я не согласен с вами. У меня свое мнение на этот счет, а какое – это мое дело. Не собираюсь, почему я должен вам рассказывать? Разве вы мне доверяли, а ведь кто первый обнаружил проход внизу? Стараешься для людей, из кожи лезешь вон, а в результате что получаешь. А если бы с нами случилось что-нибудь там, внизу? Смейтесь сколько угодно, но я больше ни для кого пальцем не шевельну. Ну, они, конечно, займутся поисками сами, это же единственное развлечение на этом говенном пароходе. И он тоже может искать сам, без них. Он вспомнил двух матросов из правой каюты, вспомнил татуировку. К этому, кого зовут Орфом, вроде бы можно подступиться, и если он встретится с ним, один… Он уже представил, как он выходит на корму, кормовые палубы, люки. Ах да, там же чума, жутко заразная, а на судне ни у кого нет от нее прививки. Нож в сердце или чума двести с чем-то, в конце концов, какая разница… Он прикрыл глаза, чтобы почувствовать руку Паулы на своем лбу. «Бедняжечка, бедняжечка», – шептала Паула и гладила его лоб. Фелипе вытянулся на постели, лицом к стене. Бедняжечка, какой смелый. Фелипе, это я, Рауль. Зачем ты это сделал? Сколько крови, бедненький. Нет, это не больно. Болят не эти раны, Рауль. А Паула скажет: «Не разговаривай, бедняжечка, погоди, сейчас мы снимем с тебя рубашку», а у него глаза будут закрыты, как сейчас, но он все равно будет видеть и Паулу, и Рауля, как они плачут над ним, и будет чувствовать их руки, как чувствует сейчас свою руку, которая сладко пробирается через одежду.

– Будь ангелом, – сказал Рауль, – и иди выступай в роли Флоренс Найтингейл[39]39
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская сестра милосердия, организатор и руководитель отряда санитарок во время Крымской войны (1853–1856). Учреждена медаль ее имени.


[Закрыть], облегчай муки несчастным укачанным сеньорам, да и у тебя самой лицо довольно зеленое.

– Враки, – сказала Паула. – Не понимаю, почему меня выставляют из моей каюты.

– Потому, – объяснил Рауль, – что мы собираем тут военный совет. Иди, иди, моя заботливая, раздавай лекарство страждущим. А вы, друзья, входите и рассаживайтесь где можете, хотя бы на койках.

Лопес вошел последним, глядя, как Паула, изображая скуку, уходила по коридору с пузырьком чудодейственных таблеток, который ей вручил Рауль. В каюте еще оставался запах Паулы, он почувствовал его, едва закрыли дверь; сквозь табачный дым, сквозь мягкий аромат древесины до него дошел запах одеколона, свежевымытых волос и, может быть, косметики. Он вспомнил, как видел Паулу лежащей на постели в глубине каюты, и вместо того чтобы сесть там, рядом с уже усевшимся Лусио, остался стоять у двери, скрестив руки.

Медрано с Раулем расхваливали освещение в каютах, фурнитуру самых последних моделей, на которую не поскупилась «Маджента Стар». Но как только дверь заперли и все выжидающе обернулись к нему, Рауль сбросил с себя беззаботность, открыл шкаф и достал жестяную коробку.

Положил ее на стол, а сам сел рядом в кресло, барабаня пальцами по крышке коробки.

– Сегодня, – сказал он, – мы вдоволь обсудили ситуацию, в которой оказались. При всем этом мне неизвестно в деталях мнение каждого, и, я думаю, надо воспользоваться случаем, что мы собрались здесь. Поскольку я взял слово, как выражаются в парламенте, я и начну с себя. Вы знаете, что мы с юным Трехо имели содержательный разговор с двумя обитателями здешних недр. Из этого диалога, равно как из поучительной беседы, которую мы только что вели с офицером, я вынес впечатление, что, кроме явного надувательства, тут кроется и кое-что посерьезнее. Одним словом, я не верю, что это простое надувательство, а считаю, что мы стали жертвой грязного дела. И не какого-нибудь рядового, а гораздо более… метафизического, прошу прощения за грубое слово.

– Почему же грубое? – сказал Медрано, в котором взыграла интеллигентская боязнь громких слов.

– Давайте разберемся, – сказал Лопес. – Почему метафизическое?

– Потому, дружище Коста, что объяснение про карантин, будь оно истинное или ложное, прикрывает нечто другое, что ускользает от нас, именно потому, что носит характер более… ну вот, то самое слово.

Лусио следил за ними с изумлением и даже подумал, уж не сговорились ли они посмеяться над ним. Его раздражало, что он совершенно не понимает, о чем они говорят, но он, покашляв, сделал вид, что внимательно слушает. Лопес заметил это и вежливо поднял руку.

– Давайте составим маленький план урока, как бы выразились мы с доктором Рестелли у себя в учительской. Я предлагаю отставить в сторону крайние предположения и взглянуть на дело конструктивно. Я согласен, что имеет место надувательство, а возможно, даже и нечистое дело, и, думаю, едва ли слова офицера кого-то убедили. Полагаю, что тайна, назовем это так, как была тайной, так ею и осталась.

– Так ведь же тиф, – сказал Лусио.

– Вы в это верите?

– А почему не верить?

– Мне это кажется неправдой от начала до конца, – сказал Лопес, – хотя и не могу объяснить почему. Потому, наверное, что необычной была посадка на судно в Буэнос-Айресе, «Малькольм» стоял у северного причала, и трудно поверить, что судно, на борту которого два случая такого страшного заболевания, могло бы так просто обмануть портовые власти.

– Ну, об этом можно спорить и спорить, – сказал Медрано. – Думаю, мы сбережем наше психическое здоровье, если пока оставим эту тему. Прощу прощения за мой скептицизм, но думаю, что эти власти были поставлены в тупик вчера в шесть часов вечера и умыли руки наилучшим из возможных образом, без излишней щепетильности. Я понимаю, что это не объясняет предыдущего – каким образом «Малькольм» вошел в порт с двумя такими больными на борту. Но и в этом случае можно предположить какую-нибудь нечистую сделку.

– Болезнь могли обнаружить после того, как судно пришвартовалось, – сказал Лусио. – Такое не сразу проявляется.

– Да, возможно. И «Маджента Стар» не захотела терять выгодное дело. Почему такого не может быть? Но это нам ничего не дает. Давайте исходить из того, что мы на борту парохода и далеко от берега. Что нам делать?

– Прежде всего этот вопрос надо расчленить, – сказал Лопес. – Должны ли мы что-то делать? Надо прийти к соглашению прежде всего в этом.

– Так ведь офицер же объяснил все про тиф, – сказал Лусио в некотором замешательстве. – Может, посидеть тихонько, повременить несколько дней. Плавать-то долго еще… Это же подумать только – нас везут в Японию!

– Вполне вероятно, – сказал Рауль, – что офицер говорит неправду.

– Как это – неправду! Значит, что же… нет никакого тифа?

– Дорогой мой, тиф – это полная чушь. Как и Лопес, я не могу объяснить, почему так считаю. I feel it in my bones[40]40
  Я это нутром чую (англ.).


[Закрыть], как говорим мы, англичане.

– Я согласен с вами обоими, – сказал Медрано. – Возможно, у них кто-нибудь и болен, однако это не объясняет поведения капитана (если только он и на самом деле не один из заболевших) и офицеров. Я бы сказал, что с того момента, как мы поднялись на борт, они не перестают думать, что с нами делать, и все время только об этом и спорят. Будь они с нами полюбезнее с самого начала, может, мы бы ничего и не заподозрили.

– Да, но затронуто чувство собственного достоинства, – сказал Лопес. – Нас задевает недостаточно любезное обращение, и, возможно, мы преувеличиваем. Но не хочу скрывать: кроме того, что мне лично не по душе сама обстановка, в этих запертых дверях есть что-то, что выводит из себя и не дает покоя. Как будто это не круиз, а что-то совсем другое.

Лусио, все больше удивлявшийся их рассуждениям, с которыми он был согласен лишь в самой малой степени, утвердительно кивнул. Уж коли они взялись за это всерьез, наверняка все погорит. Приятное плавание, в конце концов, какого черта… Чего они так распетушились? Дверью больше, дверью меньше… Когда соорудят на палубе бассейн и устроят разные игры и развлечения, на черта нужна будет корма? На некоторых пароходах вообще нельзя выйти на корму или на нос, и пассажиры из-за этого не психуют.

– Если бы мы наверняка знали, что тут есть тайна, – сказал Лопес, присаживаясь на край постели Рауля, – но, возможно, дело всего лишь в узколобом упрямстве и неотесанности, а то и просто капитан рассматривает нас как некий груз, размещенный в определенном отсеке судна. И тем не менее в голову лезут мысли, какие, должно быть, приходят и вам.

– И если мы придем к выводу, что речь идет именно об этом, – сказал Рауль, – то что нам следует делать?

– Пробиваться на корму, – твердо сказал Медрано.

– Так. Ну вот, у нас есть мнение, которое я тоже поддерживаю. Я вижу, что Лопес – тоже и что вы…

– Я тоже, конечно, – поспешно сказал Лусио. – Но сперва надо убедиться, что нас не держат тут просто из прихоти.

– Лучший способ – настаивать на телеграмме в Буэнос-Айрес. Объяснение офицера показалось мне совершенно нелепым, потому что радио и телеграфная связь на любом судне именно для того и существуют. Будем настаивать, а по результату сделаем вывод об истинных намерениях… липидов.

Лопес с Медрано захохотали.

– Давайте уточним терминологию, – сказал Медрано. – Хорхе называет липидами матросов с кормы. Офицеры же, как я понял из разговора за столом, – глициды. И нам, сеньоры, придется столкнуться именно с глицидами.

– Смерть глицидам, – сказал Лопес. – А я как раз все утро разговаривал о пиратских романах… Но предположим, что они откажутся передать наше послание в Буэнос-Айрес, а это почти наверняка, коль скоро они играют в грязные игры и боятся, что мы им сорвем дело. Я не вижу, каков в этом случае наш следующий шаг.

– А я вижу, – сказал Медрано. – И вижу достаточно четко, че. Придется выбить какую-нибудь дверь внизу и пройти на ту сторону.

– А если дело обернется скверно… – сказал Лусио. – Вы же знаете, на судне совсем другие законы, совсем… другая дисциплина. Я ничего в этом не понимаю, но мне кажется, нельзя выходить за рамки, не подумавши хорошенько.

– Что значит «выходить за рамки», по-моему, у нас есть достаточно красноречивые свидетельства того, как поступают с нами глициды, – сказал Рауль. – А если завтра капитану Смиту придет в голову (и тут же на ум пришла сложная игра слов с участием принцессы Покахонтас[41]41
  Принцесса из племени североамериканских индейцев (1595–1617), крещенная под именем Ребекка, вышедшая замуж за английского колонизатора Джона Рольфа.


[Закрыть], что придало ему куражу), будто мы должны вообще не выходить из своих кают, он что – тоже будет почти прав?

– Это логика Спартака, – сказал Лопес. – Дай им палец, они тебе всю руку отхватят; так бы сказал наш друг Пресутти, о чьем весьма ощутимом в этой ситуации отсутствии я сожалею.

– Я хотел его позвать, – сказал Рауль, – но, по правде говоря, он немного грубоват, и я передумал. Мы можем потом изложить ему выводы, к которым придем, и вовлечь его в нашу освободительную борьбу. Он парень славный, а глициды с липидами ему как нож острый.

– Итак, – сказал Медрано, – насколько я понимаю, primo: все мы в общем согласны с тем, что выдумка с тифом неубедительна и что segundo: нам следует настаивать на том, чтобы все заградительные препоны пали и нам позволили осмотреть на судне все, что захочется.

– Так точно. Методы: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Следующее действие: дверь внизу.

– Все выглядит слишком легко, – сказал Лопес. – За исключением двери. Затея с дверью им может не понравиться.

– Конечно, не понравится, – сказал Лусио. – Они могут отвезти нас обратно в Буэнос-Айрес, а это уже, по-моему, издевательство.

– Согласен, – сказал Медрано, смотревший на Лусио с несколько раздражавшей симпатией. – Согласен, что снова оказаться на углу улицы Перу и Авениды послезавтра утром было бы, пожалуй, смешно. Но, дружище, заметьте: на Перу и Авениде нет задраенных дверей.

Рауль провел рукой по лбу, словно отгоняя беспокоившую его мысль, но все молчали, и ему не оставалось ничего другого, как заговорить.

– Ну вот, это еще больше утверждает меня в ощущении, которое сложилось раньше. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать звуки кото кажется мне вполне справедливым, все мы с легким сердцем променяли бы Империю Восходящего Солнца на чашечку кофе в буэнос-айресском кафе, где все двери свободно открыты на улицу. Противоречит ли одно другому? По сути – нет. Ни в коей мере. Лусио совершенно прав, когда советует посидеть тихонько, поскольку плата за эту пассивность очень высокая – кимоно, Фудзияма. And yet, and yet[42]42
  И все же, все же (англ.).


[Закрыть]…

– Вот тут годится то самое словечко, которое вы употребили раньше, – сказал Медрано.

– Так точно, то самое словечко. Речь идет не о дверях, дорогой Лусио, и не о глицидах. Возможно, корма – премерзкое место, где воняет дегтем и тюками с шерстью. И видно оттуда то же самое, что мы видим с носовой палубы: море, море и одно только море. And yet…

– Итак, – сказал Медрано, – похоже, большинство пришло к согласию. И вы тоже? Хорошо, значит, единогласно. Теперь надо решить, следует ли говорить об этом остальным. Пока, мне кажется, лучше обойтись своими силами, включая Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, к чему тревожить женщин и детей.

– А возможно, не будет и причин для тревог, – сказал Лопес. – Однако хотел бы я знать, каким образом мы будем пробиваться на корму, если дело до этого дойдет.

– О, это проще простого, – сказал Рауль. – Коли вам так нравится играть в пиратов, держите.

Он открыл крышку ящика. В ящике лежали два револьвера тридцать восьмого калибра и пистолет тридцать второго калибра. И пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.