Текст книги "Счастливчики; 62. Модель для сборки"

– Что с Хорхе?

– Подскочила температура, – сказала Клаудиа. – Я думаю, перегрелся днем на солнце, если только это не ангина. Уговорила его полежать в постели и дала аспирин. Посмотрим, что будет ночью.

– Аспирин – ужасная штука, – сказал Персио. – Я два или три раза в жизни пил аспирин, и он на меня подействовал ужасно. Умственные способности расстраиваются, потеешь, в общем, крайне неприятно.

Медрано, ужинавший без охоты, предложил пойти в бар выпить еще по чашечке кофе, а Персио отправился на палубу наблюдать звезды, но пообещал прежде зайти в каюту и посмотреть, уснул ли Хорхе. Освещение в баре было приятнее, чем в столовой, и кофе горячее. Пару раз Медрано подумал, не скрывает ли Клаудиа беспокойство за Хорхе, которое наверняка испытывает. Ему хотелось знать это, чтобы в меру сил помочь ей, если будет нужно. Но Клаудиа больше не заговаривала о сыне, и говорили они совсем о другом. Персио вернулся.

– Он проснулся и хотел бы, чтобы вы пришли, – сказал Персио. – Наверняка это от аспирина.

– Не говорите глупости и ступайте изучать свои Плеяды с Малой Медведицей. Хотите пойти со мной, Медрано? Хорхе будет рад вам.

– Да, конечно, – сказал Медрано и впервые за долгие часы почувствовал удовольствие от жизни.

Хорхе сидел в постели с альбомом для рисования, который Медрано должен был посмотреть и высказать свое суждение. Глаза у него блестели, но шедший от кожи жар главным образом происходил от долгого сидения под палящим солнцем. Он хотел знать, женат ли Медрано и есть ли у него дети, где он живет и кто он – учитель, как Лопес, или архитектор, как Рауль. Он сказал, что спал недолго, потому что ему приснился страшный сон про глицидов. Да, спать немножко хочется и пить хочется. Клаудиа дала ему попить и соорудила бумажный колпак на лампу в изголовье.

– Мы посидим тут рядом, пока ты не заснешь крепко. Одного мы тебя не оставим.

– А я не боюсь, – сказал Хорхе. – Просто когда я сплю, я беззащитный.

– Да всыпь ты им, этим глицидам, как следует, – предложил Медрано и наклонился, поцеловал его в лоб. – Завтра поговорим о тыще разных разностей, а сейчас спи.

Через пару минут Хорхе потянулся, вздохнул и повернулся к стене. Клаудиа погасила свет в изголовье, оставила только лампу у двери.

– Теперь всю ночь будет спать как сурок. А скоро начнет разговаривать во сне и будет говорить очень странные вещи… Персио ужасно любит слушать, что он говорит во сне, и тут же делает самые необычайные выводы.

– Вот вам и пифия, – сказал Медрано. – А вас не удивляло, как меняется голос у людей, которые разговаривают во сне? Отсюда представление, что это не они говорят…

– Это они и не они.

– Возможно. Много лет назад я спал в одной комнате с моим старшим братом, скучнейшим существом. Но едва он смыкал глаза, как начинал говорить; и иногда – не всегда – говорил такие вещи, что я специально записывал, чтобы показать ему утром. Он бедняга, никогда не верил, это было выше его разумения.

– Зачем пугать этим внезапным зеркалом?

– Да, действительно. Уж надо быть или всегда простым, как мычание, или полной тому противоположностью. Мы так боимся неожиданных всплесков, так боимся утратить свое драгоценное повседневное «я»…

Клаудиа прислушивалась к дыханию Хорхе, он дышал все ровнее. Голос Медрано возвращал душе покой. Она чувствовала легкую слабость и с облегчением чуть прикрыла усталые глаза. Никак не хотелось признаваться самой себе, что болезнь Хорхе напугала ее и что она прятала свой испуг по старой привычке, а может быть, и из гордости. Нет-нет, у Хорхе ничего страшного, совсем не то, что там, на корме. Глупо выдумывать, будто между этим есть какая-то связь; все хорошо, и запах табака, который курит Медрано, словно некая форма естественного положения вещей, знак того, что все в порядке, как и его голос, и его манера говорить спокойно и немного грустно.

– Будем милосердны, говоря о своем «я», – сказала Клаудиа и вздохнула глубоко, словно отгоняя страшные мысли. – Оно слишком ненадежно, если взглянуть на него объективно, слишком хрупко, так и хочется завернуть его в вату. Вы не дивились тому, что ваше сердце бьется постоянно, без перерыва? А я вспоминаю об этом каждый день и не перестаю изумляться. Я знаю, что сердце – это еще не я, но если оно остановится… В общем, лучше не касаться этого трансцедентального вопроса; мне лично никогда не удавались разговоры на эти темы. Лучше быть ближе к простой жизни, она сама по себе удивительна.

– Однако будем последовательны, – сказал Медрано, улыбаясь. – Мы не сможем решать никаких проблем, если не будем хоть немного знать о нас самих. Честно говоря, Клаудиа, в данный момент меня больше всего интересует жизнь, биография – это первый этап любой доброй дружбы. Имейте в виду, я не прошу подробностей о вашей жизни, просто мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что вам нравится и что не нравится, о Хорхе, о Буэнос-Айресе – словом, в этом духе.

– Нет, только не сегодня, – сказала Клаудиа. – Я и так утомила вас сегодня сентиментальными излияниями, и, кажется, не очень кстати. Это я о вас ничего не знаю, кроме того, что вы дантист и что у меня есть намерение попросить вас как-нибудь на днях посмотреть у Хорхе зуб, который у него побаливает. Мне нравится, что вы смеетесь, другой бы возмутился, во всяком случае в душе, такой кощунственной просьбой. Вас действительно зовут Габриэль?

– Да.

– Вам всегда нравилось ваше имя? Я имею в виду – в детстве.

– Уже не помню, скорее всего, я считал, что Габриэль для меня – такая же неизбежная данность, как хохолок на макушке. Где вы жили в детстве?

– В Буэнос-Айресе, в доме на улице Палермо, где по ночам квакали лягушки, а мой дядя устраивал на Рождество потрясающие фейерверки.

– А я жил в Ломос-де-Самора, в особняке, окруженном огромным садом. Наверное, глупо, но до сих пор детство представляется мне самой значительной частью моей жизни. Боюсь, что в детстве я был слишком счастливым; это скверное начало для жизни, из коротких штанишек – сразу в длинные брюки, и чувствуешь себя незрелым переростком. Хотите знать мой curriculum vitae[52]52
  Здесь: биографическая справка (лат.).


[Закрыть]? Пропустим отрочество, оно у всех похожее, так что ничего интересного. Я выбрал профессию дантиста сам не знаю почему, боюсь, в нашей стране это довольно частый случай. Хорхе что-то говорит. Нет, просто вздыхает. Может, ему мешает мой голос, он ему непривычен.

– Ему нравится ваш голос, – сказала Клаудиа. – Хорхе всегда делится со мной такими наблюдениями. Ему не нравится голос Рауля Косты, и он подшучивает над Персио, у которого голос и в самом деле похож на сорочий. А вот голос Лопеса ему нравится, и ваш – тоже, и еще он говорит, что у Паулы красивые руки. Он очень внимателен к таким вещам, и когда описывал руки Пресутти, я хохотала до слез. Итак, вы стали дантистом, бедняга.

– И вдобавок потерял дом своего детства, он еще существует, но я не хочу больше никогда его видеть. Я сентиментален на свой лад – готов дать круг в десять кварталов, лишь бы не пройти под балконом дома, где был когда-то счастлив. Я не бегу от воспоминаний, но и не лелею их; а в общем, все мои печали, как и радости, всегда слегка приглушены.

– Да, у вас иногда и взгляд бывает такой… Я не считаю себя особенно проницательной, но иногда мои догадки бывают верными.

– О чем же вы догадываетесь?

– Так, ничего особенного, Габриэль. Я чувствую какое-то кружение, поиски чего-то, что никак не находится. Надеюсь, это не оторвавшаяся пуговица.

– Но и не дао[53]53
  Дао (Путь) – центральное понятие-символ в китайской философии, исток и закон всего сущего.


[Закрыть], дорогая Клаудиа. А что-то совсем скромное и уж во всяком случае очень эгоистическое; счастье, которое как можно меньше причиняло бы вред другим, что само по себе довольно трудно, и при котором я не чувствовал бы себя ни продавшимся, ни купившим и сохранил бы свою свободу. Видите, как все непросто.

– Да, людям нашего типа счастье почти всегда так и представляется. Брак без рабства, например, или свободная любовь без унижения, или служба, которая не мешала бы читать Шестова[54]54
  Лев Шестов (1866–1938) – русский философ-экзистенциалист.


[Закрыть], или ребенок, который не превращал бы нас в домашних рабов. По-видимому, сама постановка вопроса ложна и низменна. Достаточно почитать Библию… Но мы не желаем выходить за пределы нашего узкого мирка и представлений. Fair play[55]55
  Честная игра, игра по правилам (англ.).


[Закрыть] прежде всего.

– Может быть, – сказал Медрано, – ошибка именно в том, что мы не желаем выходить за пределы. Может, это самый верный путь к поражению, даже в повседневной жизни. Вот я, например, с юных лет решил, что буду жить один, уехал в провинцию, мне там было не очень хорошо, но зато я спасся от суеты, которая губит столичных жителей, а в один прекрасный день вернулся в Буэнос-Айрес и больше не трогался с места, если не считать путешествия в Европу, о котором я вам говорил, и поездок в отпуск в Винья-дель-Мар, пока еще был доступен чилийский песо. Отец оставил крупное состояние, о котором мы с братом даже не подозревали; так что я смог свести к минимуму занятия с бормашиной и щипцами и отдался тому, что мне нравится. Не спрашивайте, что это, потому что ответить мне было бы нелегко. Ну, например, футбол, итальянская литература, калейдоскопы, женщины легкого нрава.

– Их вы почему-то ставите в конец перечня. Объясните мне, пожалуйста, пользуясь тем, что Хорхе спит, что вы имеете в виду под легким нравом.

– Я хочу сказать, что у меня никогда не было, как говорится, невесты, – сказал Медрано. – Думаю, муж из меня получился бы никудышный, и у меня хватает порядочности, чтобы не пробовать себя в этом качестве. Но я и не из тех, кого женщины называют обольстителем. Мне нравятся женщины, которые не создают проблем, кроме себя самих, что само по себе немало.

– Не любите ответственности?

– По-видимому, у меня завышенное представление об ответственности. Настолько высокое, что я стараюсь ее избегать. Невеста, девушка, которую обольстил… Все это обращено в будущее, с этого момента ты должен начать жить для и ради будущего. Вы считаете, что будущее может обогатить настоящее? Быть может, в браке или когда пробуждается отцовское чувство… Вообще-то странно, потому что я люблю детей, – пробормотал Медрано, глядя на утонувшую в подушке голову Хорхе.

– Не думайте, что вы исключение, – сказала Клаудиа. – Как бы то ни было, но вы прямиком несетесь к тому, что именуется холостяком, и эта человеческая разновидность имеет свои достоинства. Одна актриса говорила мне, что холостяки – лучший корм театральных касс, истинные благодетели искусства. Нет, я не шучу. Однако вы считаете себя гораздо большим трусом, чем есть на самом деле.

– Разве я говорил, что я трус?

– А что же это такое – отказаться даже от возможности жениться или обольстить, от всякой ответственности, от какого бы то ни было будущего… Кстати, о вопросе, который вы мне только что задали… Я думаю, что будущее может обогатить настоящее только в том случае, если оно рождается из настоящего, которое открыто глядит в будущее. Поймите меня правильно: я не о том, что надо тридцать лет работать как вол, чтобы выйти на пенсию и жить спокойно, нет, просто мне кажется, что никакая трусость и осторожность в настоящем не избавят от малоприятного будущего, напротив, вопреки вашей воле создадут для него все предпосылки. Даже если в моих устах это прозвучит цинично, скажу: если вы не обольстите девушку из страха перед будущими последствиями, то это ваше решение родит будущую пустоту, некий призрак будущего, способный испортить удовольствие от любых отношений с другими женщинами.

– Вы думаете обо мне, а не о девушке.

– Разумеется, но я вовсе не уговариваю вас стать казановой. Я полагаю, нужна твердость, чтобы не поддаться желанию обольстить; а посему нравственная трусость может обернуться добродетелью… Право же, смешно.

– Проблема ложна, поскольку дело не в трусости и не в добродетели, а в заведомо принятом решении, которое начисто исключает большинство возможностей. Обольститель ищет возможности обольстить и, найдя, обольщает, а если не искать… Короче говоря, достаточно не принимать во внимание невинных девственниц, а их так мало в кругу, где я вращаюсь…

– Вот бы знали эти несчастные девственницы, какие метафизические конфликты способна порождать их невинность… – сказала Клаудиа. – В таком случае расскажите мне о других.

– Нет так нет, – сказал Медрано. – Мне не нравится, как вы об этом просите и сам ваш тон. Мне не нравится, что я тут наговорил, и еще меньше – что наговорили вы. Лучше я пойду выпью коньяку в баре.

– Нет, побудьте еще немного. Я знаю, что иногда могу наговорить глупостей. Но мы ведь можем поговорить о чем-нибудь другом.

– Простите меня, – сказал Медрано. – Это не глупости, наоборот. И мое дурное расположение духа объясняется как раз тем, что это вовсе не глупости. Вы считаете меня в нравственном плане трусом, и это чистая правда. Я начинаю думать, а не могут ли ответственность и любовь стать одним и тем же в какой-то момент жизни, на каком-то этапе жизненного пути… Мне это еще не ясно, но с некоторых пор… Да, я в ужасном состоянии, и главным образом из-за этого. Никогда не думал, что довольно обычный в моей жизни случай может так меня мучить и терзать… Как язвочки на деснах – дотронешься языком, и они невыносимо зудят… А это язва – в мозгу, все свербит и свербит… – Он пожал плечами, достал сигареты. – Я вам расскажу, Клаудиа, думаю, мне станет легче.

И он рассказал ей о Беттине.

За ужином досада у нее прошла и уступила место язвительности, желанию подтрунивать над ним. Никакой причины подтрунивать не было, но ей не давало покоя, что он обезоружил ее таким простым способом – одним взглядом. В какой-то момент она готова была поверить, что Лопес – невинный простак и что его сила рождается из его простоты и невинности. Но потом посмеялась собственной наивности: нетрудно было заметить, что у Лопеса налицо все данные для большой охоты, хотя он и не выставлял их напоказ. Пауле ничуть не льстила внезапность впечатления, которое она произвела на Лопеса; наоборот (какого черта, еще вчера они не были знакомы, два чужих друг другу человека в огромном Буэнос-Айресе), ее раздражало, что она так быстро оказалась в положении королевской добычи. «А все потому, что я – единственная по-настоящему свободная и интересная женщина на борту, – думала она. – Может, он и внимания бы на меня не обратил, если бы нас познакомили на вечеринке или в фойе театра». Ей было противно чувствовать себя обязательным пунктом в программе дорожных развлечений. Словно картонная мишень, которую пришпилили к стене, чтобы сеньор охотник поупражнялся в меткости. Но Ямайка Джон такой симпатичный, она не могла всерьез рассердиться на него. Она спрашивала себя, а вдруг он тоже испытывает что-то подобное; она прекрасно понимала, что он мог счесть ее кокеткой, во-первых, потому, что она ею была, а во-вторых, потому, что имела обыкновение быть и легко казаться не такой, какой была на самом деле. И как настоящий портеньо, бедняга Лопес мог подумать, что упадет в ее глазах, если не сделает все возможное, чтобы ее завоевать. Дурацкая ситуация и в чем-то даже роковая, вроде того, как в кукольном театре марионетки обязаны наносить и получать ритуальные палочные удары. Ей было немного жаль Лопеса и себя тоже, и в то же время было радостно, что она не обманулась. Оба могли играть свою игру с максимальным совершенством, и дай бог, чтобы Панч ни в чем не уступал Джуди[56]56
  Персонажи английского кукольного театра.


[Закрыть].

В баре, куда Рауль пригласил их выпить джину, они ловко обошли компанию Пресутти, скучившуюся в углу, но оказались лицом к лицу с Норой и Лусио, которые не были на ужине и выглядели озабоченными. Усевшись за тесно поставленными столиками, они оказались друг против друга и немного поговорили, с облегчением отказавшись на время от своей индивидуальности и сдавшись на милость этого чудовища – общего разговора, который всегда ниже уровня каждого из присутствующих, а потому так удобен. Лусио был рад и счастлив их приходу, потому что Нора, написав письмо сестре, загрустила. И хотя она говорила, что ничего страшного, Лусио выводила из себя ее задумчивая рассеянность, из которой он никак не мог ее вытащить. Особенно много он никогда с Норой не разговаривал, это было делом Норы; по сути, у них были довольно разные вкусы, но в отношениях между женщиной и мужчиной… В общем, это морока, что Нора расстраивается из-за пустяков. Может, хоть отвлечется, поговорив с людьми.

До этого Паула с Норой почти не разговаривала, и пока мужчины заказывали напитки и угощали друг друга сигаретами, они скрестили копья-улыбки. Рауль, прикрывшись молчанием, наблюдал за ними, лишь изредка отпуская любезное замечание или обмениваясь с Лусио впечатлениями относительно карты или пройденного «Малькольмом» пути. Он заметил, что Нора доверчиво повеселела, светское чудовище обласкивало ее множеством языков, вырывало из диалога (а по существу, из монолога, наряженного в диалог) и приобщало к узкому любезному и пошлому мирку, искрящемуся остроумными фразами и не всегда объяснимым смехом, с привкусом шартреза и запахом «Филип Морис». «Исцеление красоты», – подумал Рауль, видя, как оживляется и становится красивым лицо Норы. С Лусио было сложнее, он никак не мог выйти из мрачного расположения духа, в то время как Лопес, ох, бедный Лопес. Он просто грезил наяву, бедный Лопес. Раулю становилось его жалко. «So soon, – думал он, – so soon…»[57]57
  Так скоро (англ.).


[Закрыть] Но, возможно, он просто не понимал, что Лопес счастлив и грезит розовыми слонами и огромными стеклянными шарами, наполненными розовой водой.

– И вот три мушкетера – на этот раз втроем, а не вчетвером, – отправились за кормою, а вернулись несолоно хлебавши, – сказала Паула. – Мы с вами, Нора, можем в любой момент прогуляться туда, да еще прихватить с собой невесту Пресутти, для ровного счета. И уверена, не остановимся, пока не дойдем до кормового винта.

– Мы можем заразиться тифом, – сказала Нора, принявшая слова Паулы за чистую монету.

– Не страшно, я захватила «Вик-вапоруб», – сказала Паула. – Кто бы подумал, что бравые гоплиты будут повергнуты в прах, как жалкие дебоширы?

– Не преувеличивай, – сказал Рауль. – На судне порядок, до праха далеко.

Он подумал, а вдруг Паула изменит своему слову и вытащит на свет божий револьверы. Нет, она этого никогда не сделает. Good girl[58]58
  Хорошая девочка, здесь одобрительное: молодец (англ.).


[Закрыть]. Совершенно сумасшедшая, но не подведет. Нора, немного удивленная, попросила рассказать поподробнее про вылазку. Лопес искоса глянул на Лусио.

– Я не рассказал тебе, потому что дело того не стоит, – сказал Лусио. – Ты же слышала, что сказала сеньорита. Пустая трата времени.

– Видите ли, я не считаю, что мы потратили время попусту, – сказал Лопес. – Любая разведка ценна, как сказал бы какой-нибудь знаменитый стратег. Я, во всяком случае, убедился, что есть гнильца в «Маджента Стар». Ничего сверхстрашного, разумеется, никаких «горилл» там не везут, а скорее контрабанду, которую можно обнаружить, что-нибудь в этом роде.

– Может быть, но в общем-то это нас не касается, – сказал Лусио. – В нашей части судна все в порядке.

– С виду – да.

– Почему – с виду? Это совершенно ясно.

– Лопес совершенно справедливо сомневается в чрезмерной ясности, – сказал Рауль. – Как сказал однажды бенгальский поэт из Шантинекетана[59]59
  Имеется ввиду Рабиндранат Тагор.


[Закрыть], ничто не ослепляет лучше чрезмерной ясности.

– Да, но это поэтические слова.

– Потому-то я их и привожу, и даже из скромности приписал поэту, никогда их не произносившему. Но что касается Лопеса, я, как и наш друг Медрано, разделяю его сомнения. Если на корме что-то не в порядке, то зараза рано или поздно распространится и на носовую часть. Будь это тиф-224 или тонны марихуаны: отсюда до Японии – долгий соленый путь, дорогие мои, и стаи хищных рыб под килем.

– Бр-р… напугал до дрожи! – сказала Паула. – Посмотрите на Нору, бедняжка и в самом деле испугана.

– Я не знаю, может, они шутят, – сказала Нора, бросая на Лусио удивленный взгляд, – но ты мне говорил…

– А я должен был тебе сказать, что по пароходу разгуливает Дракула? – возразил Лусио. – Тут слишком уж преувеличивают, может, для развлечения от нечего делать это и годится, но незачем внушать людям, будто это всерьез.

– Лично я, – сказал Лопес, – говорю совершенно серьезно и не собираюсь сидеть сложа руки.

Паула насмешливо зааплодировала.

– Ямайка Джон – одинокий герой! Я от вас многого ожидала, но такого героизма…

– Не валяйте дурака, – отрезал Лопес. – И дайте мне сигареты, мои кончились.

Рауль жестом выразил восхищение. Ну и парень. Нет, право же, становится интересно. Он наблюдал, как Лусио пытается вернуть утраченные позиции и как Нора, нежная невинная овечка, лишала его удовольствия почувствовать, что его объяснения приняты. Для Лусио все было просто: тиф. Капитан болен, на корме зараза, а следовательно, это элементарные меры предосторожности. «Вечно одно и то же, – подумал Рауль. – Пацифистам непременно надо пороху понюхать, чтобы понять, что к чему. И тогда Лусио в первом же порту побежит покупать пулемет».

Паула, казалось, слушала доводы Лусио сочувственно, и на ее лице было написано внимание, цену которому Рауль прекрасно знал.

– Наконец-то я вижу человека со здравым смыслом. А то весь день вокруг одни заговорщики, какие-то последние могикане, петербургские бомбисты. Как же приятно иметь дело с человеком твердых убеждений, который не поддается на уловки демагогов.

Лусио, совсем не уверенный, что это похвала, принялся подкреплять свои доводы. Если что-то и делать, то направить им письмо, подписанное всеми (всеми теми, разумеется, кто пожелает его подписать), чтобы капитан знал, что пассажиры «Малькольма» с полным пониманием относятся к сложившейся на борту необычной ситуации. Можно и намекнуть, что в отношениях между пассажирами и офицерами не получилось доверительных отношений…

– Полноте, полноте, – пробормотал Рауль, заскучав. – Если у них тиф обнаружился уже в Буэнос-Айресе, а они взяли нас на борт, то они отпетые сукины дети.

Нора, не привыкшая к крепким выражениям, заморгала. Паула с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться, однако снова выступила на стороне Лусио, высказав предположение, что, должно быть, эпидемия разразилась, едва они покинули рейд. И благородные офицеры, обуреваемые сомнениями и неуверенностью, остановились напротив Килмеса, чьи хорошо всем известные эманации, по-видимому, не улучшили атмосферу на корме.

– Да-да, – сказал Рауль. – Совсем как в кино.

Лопес слушал Паулу с чуть насмешливой улыбкой: ему было забавно, но с привкусом горечи. Нора пыталась понять, но, совершенно сбитая с толку, в конце концов опустила глаза в чашку с кофе и сидела, ни на кого не глядя.

– Итак, – сказал Лопес. – Свободный обмен мнениями – одно из преимуществ демократии. Я все-таки согласен с грубым определением, данным только что Раулем. Впрочем, посмотрим, что будет.

– Ничего не будет, и это для вас – самое худшее, – сказала Паула. – Не будет у вас игрушки, и плавание станет ужасно скучным, когда в один прекрасный день вас пустят на корму. Кстати, пойду-ка я посмотрю на звезды, они, наверное, уже сверкают вовсю.

Она поднялась, не глядя ни на кого в отдельности. Ей уже наскучила эта слишком легкая игра, и раздражал Лопес, который и не поддержал ее, и не выступил против. Она знала, что он не считает удобным пойти следом за ней и что ему еще довольно долго не выйти из-за стола. Знала она и что еще должно было произойти, и ей делалось все интереснее, потому что Рауль, по-видимому, уже все понял, а игра всегда становилась особенно забавной, когда в нее вступал Рауль.

– Ты не идешь? – спросила Паула, взглянув на него.

– Нет, благодарствую. Звездочки, вся эта бижутерия…

Она подумала: «А сейчас он встанет и скажет…»

– Я тоже пойду на палубу, – сказал Лусио, поднимаясь. – Ты пойдешь, Нора?

– Нет, я лучше почитаю в каюте. До свидания.

Рауль остался с Лопесом. Лопес скрестил руки на груди – совсем как палачи на гравюрах к «Тысячи и одной ночи». Бармен пошел собирать чашки, а Рауль сидел и ждал, когда просвистит сабля и покатится голова.

Застывший на самом краю носовой палубы, Персио слышал, как они подходили все ближе, а обрывки их слов опережали их и уносились теплым ветром. Он поднял руку, указывая им на небо.

– Видите, как сияют, – сказал он взволнованно. – Это вам не небо Чакариты, поверьте. Там всегда стоит ядовитый туман, отвратительная маслянистая завеса заслоняет от глаз это сияние. Видите, видите? Это верховное божество распростерлось над миром, распростерлось бесчисленным множеством глаз…

– Да, очень красиво, – сказала Паула. – Есть в этом, конечно, некоторая повторяемость, как во всем величественном и торжественном. Только в малом есть подлинное разнообразие, вам не кажется?

– Ах, вашими устами глаголят демоны, – вежливо сказал Персио. – Разнообразие – предвозвестник ада.

– Этот тип совершенно сумасшедший, – шепотом сказал Лусио, когда они пошли дальше и пропали во тьме.

Паула села на бухту каната и попросила сигарету; довольно долго она не могла ее раскурить.

– Жарко, – сказал Лусио. – Интересно: здесь жарче, чем в баре.

Он снял пиджак, и его рубашка ярко забелела в темноте. В этой части палубы никого не было, только ветер иногда гудел в натянутых проводах. Паула молча курила, глядя на невидимый горизонт. Когда она затягивалась, от огонька сигареты в темноте разрасталось красное пятно ее волос. Лусио вспомнил, какое лицо было у Норы. Но какая дурочка, какая дурочка. Вот пусть теперь знает. Мужчина всегда свободен, и ничего плохого нет в том, что он вышел прогуляться на палубу с другой женщиной. Проклятые буржуазные условности, монастырское воспитание, о, Дева Мария и прочая чепуховина с белыми цветочками и цветными открыточками. Любовь – это одно, а свобода – совсем другое, и если она думает, что он всю жизнь будет сидеть около нее точно привязанный, как в последнее время, из-за того, что она все никак не решалась стать его, так пусть тогда… Ему показалось, что глаза Паулы смотрят на него, хотя их невозможно было разглядеть. А этому славному Раулю, похоже, начхать, что его подружка вышла одна с другим мужчиной; наоборот, он смотрел на нее с улыбочкой, как будто наизусть знает все ее капризы-фокусы. Нечасто ему попадались такие странные люди, как эти на пароходе. А Нора тоже хороша, сидит, разинув рот слушает, что говорит Паула, а какие она словечки отпускает и как умеет все повернуть… Но, к счастью, насчет кормы…

– Я рад, что, по крайней мере, вы поняли мою точку зрения, – сказал он. – Конечно, покрасоваться каждому хочется, но нельзя же из-за этого портить удачное путешествие.

– А вы думаете, что это путешествие будет удачным? – спросила Паула равнодушно.

– А почему нет? По-моему, от нас это тоже немного зависит. Если мы восстановим против себя офицеров, то они могут здорово отравить нам жизнь. Я, как и всякий, требую к себе уважения, – добавил он, делая особый упор на слове «уважение», – но это не значит, что надо портить круиз из-за глупой прихоти.

– А это называется круиз, да?

– Слушайте, что вы надо мной подсмеиваетесь?

– Я спрашиваю серьезно, я не очень в ладу с этими элегантными словечками. Смотрите, смотрите, падающая звезда.

– Задумайте быстро какое-нибудь желание.

Паула задумала. На долю секунды небо на севере распорола тонкая черта, что, наверное, привело в восторг наблюдателя Персио. «Ну ладно, дружок, – подумала Паула, – пора закругляться с этой бредятиной».

– Вы не принимайте меня слишком всерьез, – сказала она. – Возможно, я была неискренна, поддержав вас в споре. Это вопрос… ну, скажем, спортивной этики. Мне не нравится, когда кто-то оказывается намного ниже, я из тех женщин, что спешат на помощь малому и неразумному.

– А-а… – сказал Лусио.

– Я подшучивала над Раулем и остальными, потому что мне было забавно видеть их в роли Буффало Билла со товарищи; но вполне может быть, что они правы.

– Как это «правы», – сказал Лусио с досадой. – Я был благодарен вам за поддержку, но если вы поддержали потому, что считаете меня неразумным…

– Не надо придираться к слову. А кроме того, вы отстаиваете принципы порядка и иерархические установления, что в некоторых случаях требует гораздо больше мужества, чем полагают ниспровергатели. Доктору Рестелли, например, это легко, но вы-то молоды, и ваше поведение на первый взгляд кажется непривлекательным. Почему-то молодых принято представлять бунтовщиками с булыжником в каждой руке. Выдумки стариков – из перестраховки.

– Из перестраховки?

– Да. А жена у вас очень хорошенькая, в ней чувствуется невинность, мне нравится. Только не говорите ей, женщины таких доводов не прощают.

– Не считайте ее такой уж невинной. Просто она немного… есть такое слово… Не робкая, а вроде этого.

– Кроткая.

– Да, это. Виновато воспитание, которое она получила дома, не говоря уж о чертовых монашках. Вы-то, полагаю, не католичка.

– Еще какая, – сказала Паула. – Истовая. Все прошла – и крещение, и первое причастие, и конфирмацию. Пока еще, правда, не жила в адюльтере и доброй самаритянкой не стала, но если Бог даст здоровье и время…

– Я так и думал, – сказал Лусио, не очень понявший ее тираду. – Я-то, разумеется, на этот счет придерживаюсь очень либеральных взглядов. Не то чтобы атеист, но и не религиозен. Я прочитал много книг и думаю, что религия для человечества – зло. Мыслимое ли дело, по-вашему, что в век искусственных спутников в Риме восседает Папа?

– По крайней мере, он не искусственный, – сказала Паула. – А это уже кое-что.

– Я хочу сказать… Я вот и с Норой спорю о том же самом и в конце концов ее перевоспитаю. Кое в чем она уже согласилась со мной… – Он осекся от неприятного ощущения, что Паула читает его мысли. Пожалуй, с ней можно быть и пооткровеннее, как знать, а вдруг, все-таки девушка с такими свободными взглядами. – Если вы пообещаете никому здесь не рассказывать, я вам открою один очень личный секрет.

– Я его знаю, – сказала Паула, сама удивляясь своей уверенности. – Свидетельства о браке нет.

– Кто вам рассказал? Ведь никто же…

– Вы сами. Молодые социалисты всегда начинают с того, что перевоспитывают католичек, а кончают тем, что католички перевоспитывают их. Не беспокойтесь, я буду молчать. И послушайте, женитесь на ней.

– Конечно, женюсь. Однако я достаточно взрослый, чтобы мне давали советы.

– Какой вы взрослый, – поддела его Паула. – Симпатичный мальчишка, и не более.

Лусио, испытывая досаду и в то же время довольный, подошел к ней. Раз она сама дает ему шанс, раз бросает вызов, да еще выхваляется, он ей покажет, этой интеллектуалке.

– Здесь так темно, – сказала Паула, – что не видно, на что опираешься. Поэтому советую вам руки сунуть в карманы.

– Ну ладно, дурашка, – сказал он, обхватывая ее за талию. – Согрейте меня, я замерз.