Текст книги "Девочки Гарсиа"

Четыре девочки

Карла, Йоланда, Сандра, София

Мать по-прежнему называет их четырьмя девочками, хотя младшей уже двадцать шесть, а старшей в будущем месяце стукнет тридцать один. Она всегда их так называла, сколько они себя помнят, а воспоминания старшей начинаются с того дня, как родилась четвертая сестренка. До этого мать, должно быть, называла их тремя девочками, а еще раньше – двумя, но даже старшая, когда-то единственная, дочь не помнит, чтобы мать называла их как-то иначе.

Мать одевала их в такую же одежду, какую носила сама, только поменьше размером и других цветов, поэтому муж иногда в шутку называл их пятью девочками. Никто точно не знал, испытывал ли отец в глубине души тайное разочарование оттого, что так и не зачал сына, потому что он вечно хвастался: «От хороших быков рождаются коровы». Мать гладила его по плечу, а четыре девочки прыгали, скакали, хихикали и носились рядом голубовато-розовато-желто-белым вихрем, и незнакомцы пересчитывали их:

– Одна, две, три, четыре девочки! И ни одного сына?

– Нет, – виновато отвечала мать. – Только четыре девочки.

У каждой из четырех девочек были одинаковые выходное платье, школьная форма, нижнее белье, зубная щетка, покрывало, ночная сорочка, пластиковый стаканчик, полотенце и набор из щетки и расчески, только первая девочка расчесывалась в желтом, вторая садилась в школьный автобус в голубом, третья спала в розовом, а новорожденная малышка делала все что пожелает в белом. С возрастом младшая начала с завистью поглядывать на розовое. Мать попыталась убедить третью дочь, что самый лучший цвет – это белый, а ее младшая сестренка хочет розовое только потому, что еще совсем крошка и ничего не понимает, но третья дочь была умна и не поддалась на уловку. Она всегда считала, что ей повезло больше всех, потому что розовый – настоящий девчачий цвет. «Вы, девочки, с ума меня сведете!» – говорила мать, но дочки давно привыкли к ее пустым угрозам.

Мать разработала цветовую систему, чтобы сэкономить время. Четыре девочки были почти погодками, и она не могла потакать их индивидуальности, охотясь то за красной ковбойской рубашкой, когда третья дочь превратилась в пацанку, то за мексиканской крестьянской блузой, когда старшая начала проявлять свои латиноамериканские корни. Став женщинами, четыре девочки критиковали материнскую практичность. Малышка заявляла, что вся эта цветовая система отдает конвейерной ментальностью. Старшая – детский психолог – осудила мать в своей автобиографической научной статье «Я тоже прошла через это», утверждая, что цветовая система ослабила способность четырех девочек к дифференциации идентичности и навеки обрекла их на размытые личностные границы. А еще она намекала, что у матери легкая анальная фиксация.

Мать не понимала всех этих психологических терминов, зато прекрасно уловила критические нотки. Когда в следующий раз четыре девочки собрались вместе, она воспользовалась моментом и всплакнула, заявив, что делала ради девочек все, что было в ее силах. Все четыре дочери похвалили мать за прекрасное воспитание близких по возрасту дочерей и подлили в бокалы родителей вина. Отец погладил жену по плечу и глухо произнес: «У хороших коров рождаются коровы», и мать рассказала свою любимую историю про старшую дочь Карлу.

Несмотря на то что она часто путалась в их именах или ласково называла всех дочек «милая», перемешивала их дни рождения и профессии и иногда забывала, кто чей парень или муж, о каждой из девочек у нее была своя история, которую она любила рассказывать по особым случаям. В последний раз она смаковала любимую историю о старшей дочери, когда Карла вышла замуж. Стоило музыкальному ансамблю сделать небольшой перерыв, как перебравшая шампанского мать выхватила микрофон и поведала свадебным гостям историю о красных кедах. Позже, хорошенько всплакнув за праздничным столом, она повторила историю. Разумеется, Карла знала ее наизусть и даже проанализировала на предмет неразрешенных детских проблем вместе с мужем-психоаналитиком. Тем не менее она никогда не уставала от нее, потому что это была ее история, и всякий раз, когда мать рассказывала ее, Карла чувствовала себя любимицей.

– Вы, конечно, знаете историю про красные кеды? – обратилась женщина ко всем собравшимся.

– О нет, – застонала вторая дочь. – Сколько можно…

Карла испепелила ее взглядом.

– Сколько негатива, – она кивнула своему мужу, словно в подтверждение чего-то, что они уже обсуждали.

– Вы только послушайте этот жаргон, – парировала вторая дочь, закатив глаза.

– Послушайте меня. – Мать сделала глоток вина и слишком резко поставила бокал, обрызгав себе ладонь. Она подняла глаза к потолку, словно перенесясь назад, в то время, когда они жили на Острове. Ох уж эти ливни! Протечки, протечки – ни одна крыша не выдерживала сезона дождей. – Вам же известно, что когда мы только поженились, то были очень-очень бедны? – Отец кивнул, он помнил это. – А ваша сестра… – истории всегда рассказывались так, словно дочери, о которой шла речь, не было рядом, – ваша сестра хотела новые кеды. Она круглые сутки сводила меня с ума: «Хочу кеды, хочу кеды!» В общем, какие тут кеды, если мы не могли свести концы с концами! Знали бы вы, девочки, через что мы прошли в те дни. Словами не описать. Четыре – то есть нет, тогда вас было три – три девочки и никакого дохода…

– Ну, – встрял отец, – я работал.

– Ваш отец работал. – Мать нахмурилась. Она терпеть не могла, когда ее рассказ прерывали. – Но его мизерной зарплаты едва хватало на аренду. – Отец нахмурился. – Нам помогал мой отец… – доверительно сообщила мать.

– Это была всего лишь ссуда, – объяснил отец своему зятю. – Я вернул все до последнего гроша.

– Это была всего лишь ссуда, – продолжала мать. – Короче говоря, у нас не было денег даже на такую маленькую роскошь, как кеды. Но она круглые сутки сводила меня с ума: «Хочу кеды, хочу кеды!»

Мать была хорошей пародисткой, и все смеялись, попивая вино. Муж Карлы медленными, чувственными движениями помассировал ей шею.

– Но Господь милостив и всегда помогает. – Не будучи особенно религиозной, мать любила, чтобы в ее сюжетах проглядывало божественное провидение. – По чистой случайности по соседству с нами жила очень милая дама с дочкой, которая была чуть постарше Карлы и несколько крупнее…

– Намного крупнее. – Отец раздул щеки и состроил забавную рожицу, чтобы показать насколько.

– Нью-йоркская бабушка этой девочки прислала ей на день рождения кеды, не подозревая, что девочка сильно выросла и эти маленькие кеды будут ей малы.

Отец продолжал сидеть с раздутыми щеками, потому что третья дочь принималась хихикать при каждом взгляде на него. Она никогда не умела пить.

Мать подождала, пока дочь возьмет себя в руки, и бросила отрезвляющий взгляд на отца.

– И вот эта милая дама предложила мне кеды, потому что знала, как Карла изводила меня. И знаете что? – Стол выжидал, предоставляя матери удовольствие ответить на собственный вопрос. – Они пришлись ей точь-в-точь впору. Господь усмотрит[28]28
  Бытие 22:14.


[Закрыть], – повторила мать, кивая. – Но сеньориту мисс Карлу не устраивали белые кеды. Она хотела красные, и только красные. – Мать закатила глаза, прямо как вторая дочь закатывала глаза на старшую. – Вы можете в это поверить?

– Ага, – сказала вторая дочь. – Я могу в это поверить.

– Какие мы враждебные, – парировала Карла. Муж прошептал что-то ей на ухо. Оба рассмеялись.

– Дайте мне закончить, – попросила мать, предчувствуя ссору.

Младшая дочь встала и подлила всем вина. Третья дочь перевернула свой бокал вверх ножкой и без особого воодушевления захихикала, когда отец специально для нее снова раздул щеки. Ее собственные щеки побледнели, а веки стали тяжелыми; она подперла голову рукой. Однако мать была слишком поглощена рассказом, чтобы просить ее убрать локоть со стола.

– Я сказала вашей сестре: «Или белые кеды, или никаких!» Тогда наша Карла разъярилась, швырнула их через всю комнату и завопила: «Красные кеды, красные кеды!»

Четыре девочки заерзали на стульях: им не терпелось добраться до конца истории. Муж Карлы ласково погладил ее плечо, словно ласкал грудь.

Мать торопливо закончила:

– Так вот, приходит ваш отец, избаловавший вас всех до безобразия. – Отец улыбнулся со своего места во главе стола. – Спасает кеды и тайком шепчет Карлите, что она получит свои ненаглядные красные кеды, раз ей так хочется. А потом я нахожу их на полу в ванной: эти двое перекрасили кеды моим красным лаком для ногтей!

– За мами, – смущенно произнес отец, поднимая свой бокал. – И за красные кеды, – добавил он.

Комната загудела от смеха. Дочери подняли бокалы.

– За красные кеды.

– Классика, – сказал психоаналитик, подмигнув жене.

– Не какие-нибудь, а красные, – добавила Карла с нажимом на последнее слово и покачала головой.

– Господи Иисусе! – застонала вторая дочь.

– Господь усмотрит, – изрекла мать.

– Красные кеды, – повторил отец, пытаясь вызвать новый приступ смеха. Но все уже устали, а третья дочь даже заявила, что ее сейчас вырвет.

Йоланда, третья из четырех дочерей, стала школьной учительницей, хотя и не специально. Первые несколько лет после магистратуры она указывала себя в опросниках и налоговых декларациях как поэтессу, а позже – как «писательницу/учительницу». Наконец, осознав, что за много лет ничего толком не написала, она объявила семье, что уходит из поэзии.

Втайне мать была разочарована, поскольку всегда мечтала, чтобы Йо прославилась. Ее история о третьей дочери лишилась прелестной пророческой концовки: «И она, разумеется, стала поэтессой». Тем не менее мать попыталась убедить дочь, что лучше быть счастливой и неизвестной, чем знаменитой и несчастной. Как и во времена своего детства, когда мать заверяла ее, что белый цвет лучше розового, Йоланда не слишком ей верила.

Прежде мать ходила на ее поэтические чтения и сидела в первом ряду, подскакивая с бурными рукоплесканиями после каждого стихотворения. Йоланде было так неловко, что она пыталась скрыть эти встречи от матери, но та всегда каким-то образом о них узнавала и занимала обычное место в середине первого ряда. Даже если она вела себя прилично, Йоланда смущалась одного ее присутствия. Ведь она часто читала стихи, адресованные любовникам, и сонеты, действие которых происходило в спальнях; она знала, что ее мать не верит в секс для девушек. Но та словно не обращала внимания на темы стихов дочери, а если и обращала, то все объясняла богатым воображением Йойо.

– Она всегда отличалась богатым воображением, – доверительно сообщала мать всем, кто сидел поблизости.

На последних поэтических чтениях, в которых Йоланда участвовала после долгого перерыва, рядом с матерью сидел ее любовник. Мать понятия не имела, что этот красивый седеющий профессор знаком с ее дочерью, и решила, что он просто интересуется ее стихами.

– Из всех четырех девочек, – поведала она мужчине, – Йо всегда любила поэзию. Йо – это прозвище, – пояснила она. – Она жалуется, что ее не называют полным именем, но, когда у вас четыре дочери, приходится срезать углы. Только представьте, четыре девочки!

– Да что вы? – отозвался любовник, хотя Йоланда уже рассказывала ему и о своей семье, и о своих исковерканных именах – Йо, Джо, Йойо. Ему хватало благоразумия не срезать углы. «Йо-лан-да», – натаскивала она его. Родители, судя по всему, были настоящими ископаемыми, но вопреки этому все четыре сестры выросли практически неуправляемыми. Некоторые из них, включая Йоланду, были разведены. Старшая – детский психолог – вышла за психоаналитика, с которым встречалась, когда распался ее первый брак, или что-то в этом роде. Вторая употребляла много наркотиков, чтобы не набрать вес. Младшая только что убежала с каким-то немцем, когда выяснилось, что она беременна.

– Но у нашей Йо… – продолжала мать, показывая на свою дочь, которая сидела вместе с другими чтецами, дожидаясь, пока звуковая система как следует заработает и можно будет начать программу, – у нашей Йо всегда было богатое воображение.

Гул разговоров то и дело заглушало трескучее, усиленное «раз-раз», произносимое слишком близко к микрофону. Йоланда с растущим беспокойством наблюдала за оживленной беседой своей матери и любовника.

– Да, Йойо всегда любила поэзию. Как же, помню, мы однажды отправились в Нью-Йорк. Ей было не больше трех… – Мать все больше увлекалась своей историей. Любовник заметил, что ее глаза были такими же, как те, что нежно смотрели на него по ночам с лица любовницы.

– Раз-раз… – разнесся по помещению чей-то голос.

Мать подняла взгляд, решив, что начались чтения. Любовник отмахнулся от голоса. Он хотел услышать историю.

– Мы с Лоло отправились в Нью-Йорк. У него была там конференция, и мы решили устроить из нее отпуск. Мы не ездили отдыхать с тех пор, как родился наш первый ребенок. Мы были очень бедны, – мать понизила голос. – Словами не описать, насколько мы были бедны. Но мы начинали видеть лучшие дни.

– Да что вы? – отозвался любовник. Он уже решил придерживаться этой фразы, которая звучала довольно поощрительно, но при этом не перебивала течение истории.

– Мы оставили девочек дома, но вот у этой… – мать снова показала на свою дочь, которая округлила глаза, глядя на любовника, – вот у этой повыпадали все волосы. И мы взяли ее с собой, чтобы показать врачу. Оказалось, это были просто нервы.

Любовник понимал, что Йоланде не хотелось, чтобы он знал какие-то интимные подробности ее тела. Она даже не выщипывала при нем брови. Немедленно надевала халат после ванны. Любовью они занимались только при выключенном свете. Все остальное время она твердила про Великую Мать, святость тела и сексуальную энергию, которая является источником вечной благодати. Иногда он жаловался, что встречается то ли с участницей движения за женское освобождение, то ли с католической сеньоритой. «Ты говоришь как мой бывший», – обижалась она.

– Однажды днем мы сели в переполненный автобус. – Мать покачала головой, вспоминая, насколько он был переполнен. – Не подберу слов, чтобы передать вам, насколько он был переполнен. В банке было больше сардин, чем яблок.

– Да что вы?

– Вы мне не верите? – насторожилась мать. Любовник кивнул в знак того, что верит. – Но уверяю вас, автобус был так переполнен, что у нас с Лоло все мозги перемешались. Я была убеждена, что она с Лоло, а Лоло был уверен, что она со мной. В общем, мы вышли на нашей остановке и переглянулись. «Где Йо?» – спросили мы одновременно. Тем временем автобус загрохотал прочь. Ну и, скажу я вам, мы пустились бежать, как два сумасшедших! Был час пик. Все оборачивались на нас, как будто мы удирали от полиции или еще чего, – при мысли о том беге голос матери стал задыхающимся. Любовник ждал, пока она догонит автобус в своих воспоминаниях.

– Раз-раз? – без особой надежды спросил искаженный голос.

– Квартала через два мы привлекли внимание водителя и забрались в автобус. И вообразите, что мы там увидели!

Любовнику хватило ума не высказывать догадок.

– Мы увидели, что она окружена толпой, как Иисус и старейшины.

– Да что вы? – улыбнулся любовник, не отрывая глаз от ее дочери на сцене. Йоланда была одной из самых популярных преподавательниц в университете, где он возглавлял кафедру сравнительного литературоведения.

– Она даже не заметила, что нас нет. Группа людей слушала, как она рассказывает стихотворение! Между прочим, этому стихотворению я сама ее научила. Может, вы о нем слышали? Его написал тот же человек, который сочинил стихотворение о черной птице.

– Стивенс? – предположил любовник.

Мать склонила голову набок.

– Не уверена. В общем, – продолжала она, – вообразите! Три года, а уже собирает толпу. Разумеется, она стала поэтессой.

– Возможно, вы имеете в виду По? Эдгара Аллана По?

– Да, его самого! Его самого! – воскликнула мать. – Стихотворение было про принцессу, которая жила у моря или что-то в этом роде. Послушайте. – Она начала декламировать:

 
Давным-давно… что-то там…
Где-то… в приморской дали…
Жила принцесса, что звалась тогда,
Называлась Аннабель-Ли…
 

Мать подняла глаза и заметила, что вся притихшая публика смотрит на нее. Она покраснела. Любовник хмыкнул и сжал ее предплечье. Стоящая на сцене поэтесса была уже представлена и ждала, пока седовласая женщина в первом ряду перестанет говорить.

– Посвящается Клайву, – сказала Йоланда, приступая к своему первому стихотворению. – «Постельная секстина».

Клайв робко улыбнулся матери, а мать с гордостью улыбнулась своей дочери.

Она больше не рассказывает свою любимую историю о Сандре. По ее словам, нужно забыть о прошлом, но на самом деле ей хотелось бы забыть лишь малую, недавнюю его часть. Тем не менее мать знает, что люди прислушиваются к категоричным утверждениям, а потому усталым голосом говорит: «Я хочу забыть о прошлом».

Последний раз мать рассказывала историю о своей второй дочери не по счастливому поводу, а давая объяснения доктору Тэндлману, главному психиатру больницы Маунт-Хоуп. Мать объясняла, почему они с мужем помещают свою дочь на лечение в частную психиатрическую лечебницу.

– Началось это с безумной диеты, – приступила она, складывая свой бумажный платок все более мелкими квадратиками.

Доктор Тэндлман наблюдал за ней и делал записи. Отец тихо сидел у окна и следил за движениями садовника, который одну за другой выкашивал темные полосы на лужайке.

– Вообразите, она морила себя голодом. – Мать отщипывала кусочки платка. – Неудивительно, что она сошла с ума.

– У нее был срыв. – Доктор Тэндлман взглянул на отца. – С клинической точки зрения ваша дочь не сумасшедшая.

– Что значит с клинической точки зрения? – нахмурилась мать. – Я не понимаю всех этих психологических словечек.

– Это значит… – начал доктор Тэндлман, заглянув в свою папку в поисках имени пациентки, – это значит, что Сандра не страдает от психоза или шизофрении, у нее просто был маленький срыв.

– Маленький срыв, – пробормотал себе под нос отец.

Садовник остановил грохочущую газонокосилку посреди ряда. Сплюнув, он вытер рот плечом и повел косилку дальше. Кусочки травы изрыгались в белый мешок, раздувающийся позади мотора. Отец почувствовал, что должен сказать что-то любезное.

– Миленькое у вас тут местечко, красивая территория.

– Ах, Лоло, – грустно проговорила мать и скомкала в кулаке остатки бумажного платка.

Доктор Тэндлман немного подождал на случай, если муж захочет ответить своей жене, а потом спросил у матери:

– Вы говорили, все началось с того, что она села на диету?

– Началось с той безумной диеты, – повторила мать так, будто только что нашла место в книге, на котором закончила читать. – Сэнди хотела выглядеть как эти тощие модели. Из всех она была самая красивая, вот ей и ударило в голову. У нас, знаете ли, четыре девочки.

Доктор Тэндлман записал: «Четыре девочки», хотя отец уже сказал ему об этом в ответ на вопрос: «Ни одного сына?» Вслух он неопределенно произнес:

– Четыре девочки.

Мать замялась и глянула на мужа, словно сомневаясь, насколько откровенными следует быть с этим незнакомцем.

– Уж и натерпелись мы с ними бед… – Она закатила глаза, давая понять, какие именно беды имеет в виду.

– Вы намекаете, что у других дочерей тоже случались срывы?

– Плохие мужчины, вот что у них случалось! – Мать хмуро взглянула на доктора, словно он был одним из ее бывших зятьев. – В общем-то, звучит разумно: разбитое сердце, срыв. Однако тут другое, тут сумасшествие. – Ладонь доктора протестующе вскинулась, но мать продолжала, не обращая на него внимания: – Не поймите меня превратно, остальные тоже не уродины. Но Сэнди, Сэнди – настоящая красавица: голубые глаза, кровь с молоком, всё при ней! – Мать энергично развела руками в стороны, словно показывая, насколько хорошенькая, светлокожая и голубоглазая у нее дочь. Клочки бумажного платка упали на пол, и она подняла соринки с ковра. – Мой прадед, знаете ли, женился на шведке. Так что у нас в семье светлая кровь, и вся она досталась Сэнди. Но вообразите, какая ирония судьбы: она хотела быть смуглокожей, как ее сестры.

– Это вполне понятно, – заметил доктор Тэндлман.

– Сумасшествие, и этим все сказано, – сердито возразила мать. – В общем, эта диета взяла верх. Когда ее сестра вышла замуж, Сэнди даже свадебный торт не попробовала – ни кусочка!

– Они хорошо ладили? – доктор Тэндлман поднял взгляд; его рука жила собственной жизнью и продолжала писать.

– Кто? – мать осуждающе моргнула. Этот человек задавал слишком много вопросов.

– Сиблинги, – пояснил доктор Тэндлман. – Они дружили? В их отношениях был элемент соперничества?

– Сиблинги? – Мать не одобряла все эти сумасшедшие психологические словечки. – Они сестры, – сказала она вместо объяснения.

– Иногда они ссорились, – добавил отец. Он хоть и смотрел в окно, но не упускал ни слова из того, о чем говорили доктор и его жена.

– Иногда они ссорились, – поспешила согласиться мать. Она хотела добраться до конца истории. – Так вот, Сэнди продолжала худеть. Сначала она выглядела хорошо. До этого она немного располнела, а у нее такие тонкие кости, что она не выдерживает лишнего веса. В общем, ей не мешало сбросить несколько фунтов. Потом она уехала в аспирантуру, так что какое-то время мы ее не видели. Когда мы разговаривали с ней по телефону, ее голос с каждым разом казался все более далеким. И не потому, что звонки были междугородними. Не могу объяснить. Матери всё чувствуют. И вот однажды нам звонит декан и говорит, что не хочет нас тревожить, но не могли бы мы немедленно приехать. Наша дочь в больнице, она слишком слаба, чтобы что-то делать. Все, что она делает, – это читает.

Отец засекал время, за которое садовник пересекал холмистые лужайки. Если тот не останавливался, чтобы сплюнуть или утереть лоб, на каждый ряд уходило приблизительно две минуты.

Мать попыталась развернуть бумажный платок у себя на коленях, но он был слишком изорван.

– Мы сели на следующий самолет, а когда добрались, я не узнала собственную дочь. – Мать подняла мизинец. – Сэнди была зубочисткой. Хуже того, она ни в какую не откладывала книгу – читала, читала, читала. Это все, что она делала.

Отец смотрел на лужайку за окном, которая становилась все расплывчатей.

Женщина покосилась на своего мужа, гадая, о чем он думает.

– У нее было много-много списков книг для чтения. Мы нашли их у нее в дневнике. Прочитав книгу, она вычеркивала ее из списка. В конце концов она объяснила нам, почему не может перестать читать. У нее осталось мало времени. Она сказала, что должна прочитать все величайшие человеческие творения, потому что скоро… – Мать собралась с духом и продолжила: – Скоро она не будет человеком.

В наступившем молчании мать услышала жужжание далекой газонокосилки.

– Она сказала, что ее изгоняют из людского рода. Она становится обезьяной, – голос матери надломился. – Обезьяной – моя малышка! Все остальные органы в ее теле уже были обезьяньими. Оставался только мозг, и она чувствовала, как он слабеет.

Доктор Тэндлман перестал писать и взвесил ручку на ладони.

– Я полагал, что вы помещаете ее на лечение только из-за потери веса. Это для меня новость.

– Маленький срыв, – тихонько, чтобы доктор Тэндлман не услышал, пробормотал отец.

Мать снова овладела голосом.

– Если бы она прочитала все великие книги, то, может быть, в ее памяти осталось что-то важное о прежней человечности. Так что она читала и читала. Но она боялась, что исчезнет, не успев охватить всех великих мыслителей.

– Фрейд, – сказал доктор, перечисляя имена в своем блокноте. – Дарвин, Ницше, Эриксон.

– Данте, – задумчиво проговорил отец. – Гомер, Сервантес, Кальдерон де ла Барка.

– Я велела ей перестать читать и начать есть. Я сказала ей, что эти книги сводят ее с ума. Я готовила ее любимые блюда: рис с фасолью, лазанью, цыпленка по-королевски. Я приготовила ее любимого красного окуня в томатном соусе. Она сказала, что не хочет есть животных. Она сказала, что в свое время станет этим цыпленком. Она станет этим красным окунем. Эволюция достигла пика и идет в обратном направлении. Что-то вроде этого. – Мать отмахнулась от этой дикой мысли. – Говорю вам, это был сумасшедший бред. Однажды утром я вошла в палату, чтобы разбудить ее, а она лежит в постели и смотрит на свои ладони. – Мать подняла руки и воспроизвела эту сцену. – Я окликаю ее: «Сэнди!» А она продолжает вертеть ладонями туда-сюда и глазеть на них. Я кричу: «Ответь мне!» А она даже не смотрит на меня. И издает эти жуткие звуки, как будто она зоопарк. – Мать закудахтала и захрюкала, чтобы продемонстрировать доктору, какие звуки издают животные.

Внезапно отец подался вперед. Он заметил нечто важное.

– И вот моя Сэнди показывает мне свои ладони, – продолжала мать. Она повернула свои руки к доктору Тэндлману, а потом к своему мужу, лицо которого было прижато к окну. – И она кричит: «Обезьяньи ладони, обезьяньи ладони!»

Отец вскочил со стула. Через лужайку шли стройная светловолосая девушка и грузная женщина в белом. Женщина показывала девушке на цветы и листву кустов, пытаясь приманить ее к зданию. На краю лужайки садовник утер лоб, развернул газонокосилку и принялся за новый ряд. За ним простирался темный след. Девушка подняла глаза, лихорадочно выискивая в пустом небе самолет, гул которого слышала. Медсестра с тревогой следила за ее рассеянными движениями. Наконец девушка увидела мужчину, надвигавшегося на нее с рычащим зверем на поводке. Его мешковатый желудок вспучивался по мере того, как он пожирал оставшиеся до нее травинки. Девушка закричала и в панике бросилась к зданию, где ее отец, которого она не видела, стоял у окна и махал ей рукой.

В больнице мать одной ладонью опирается о стекло, а другой постукивает по нему. Она корчит забавную гримасу. Кроватку повернули к ней, но крошечный сморщенный младенец не смотрит на бабушку. Вместо этого глаза маленькой девочки вращаются из стороны в сторону, как будто она еще не до конца научилась ими пользоваться. Губки морщатся и растягиваются, морщатся и растягиваются. Бабушка уверена, что так младенец ей улыбается.

– Вы только посмотрите, – говорит бабушка стоящему рядом молодому человеку, который разглядывает младенца в соседней кроватке.

Молодой человек смотрит на ребенка незнакомки.

– Она уже улыбается, – хвастается бабушка.

Молодой человек с улыбкой кивает.

– А ваша спит, – слегка неодобрительным тоном продолжает она.

– Младенцы много спят, – объясняет молодой человек.

– Не все, – говорит бабушка. – У меня четыре девочки, и они никогда не спали.

– Четыре девочки и ни одного мальчика?

Мать качает головой.

– Наверное, это в крови. И вот еще одна девочка. Да, милая? – спрашивает бабушка внучку.

Молодой человек улыбается своей дочери.

– У меня тоже девочка.

Бабушка поздравляет его.

– От хороших быков, понимаете ли, рождаются коровы.

– Что-что?

– Так всегда говорил мне муж после того, как я рожала очередную девочку. «От хороших быков рождаются коровы». Помню ночь, когда родилась Фифи. – Бабушка опускает взгляд на свою внучку и объясняет: – Твоя мать.

Слушая историю пожилой женщины, молодой человек рассматривает свою новорожденную дочку.

– С этой девочкой я намучилась при родах больше, чем со всеми остальными. Самое странное, что она была последней и самой маленькой из четырех. Двадцать четыре часа в родах. – Бабушкины брови выразительно поднимаются.

Молодой человек присвистывает.

– Двадцать четыре часа – это долго для маленького четвертого ребенка. Были осложнения?

Женщина задерживает на молодом человеке изучающий взгляд: уж не врач ли он, раз столько знает о младенцах?

– Двадцать четыре часа… – Он задумчиво качает головой. – Наши продолжались три с половиной.

Бабушка во все глаза разглядывает молодого человека. Наши!.. Ох уж эти мужчины! Того и гляди заявят, что сами рожают младенцев!

– Вот что я вам скажу: не зря мы назвали ее Фифи! Ее настоящее имя – София. Моя дочь-поэтесса говорит, что давным-давно София была богиней, отвечавшей за мудрость. Мы, католики, во все это не верим. Но все-таки она и впрямь самая умная из всех. И я не про книги! По-настоящему умная. – Бабушка постукивает по виску, потом по стеклу. – Умная, умная, – говорит она младенцу и задумчиво качает головой. – Едва подумаешь, что Фифи вот-вот вляпается в беду, и вдруг все оборачивается удачей. Ночью, когда она наконец родилась, вошел ее отец, и я поняла, что он слегка разочарован, особенно после такого долгого ожидания. Я сказала: «Лоло, я ничего не могу поделать, получаются одни девочки», а он только ответил: «От хороших быков рождаются коровы», как будто находил в этом повод для гордости. Он с ног валился от усталости. Так что я отправила его домой спать.

Молодой человек зевает и смеется.

– Он до смерти устал и не услышал, как к нам влезли воры. Нас обокрали до нитки. Забрали даже мои туфли и нижн… – Бабушка вспоминает о требованиях приличия. – Все до последнего предмета одежды, – стыдливо добавляет она.

Молодой человек притворяется встревоженным.

– Но именно это я и имею в виду под удачей, потому что воров поймали и мы получили назад все до последнего лоскутка.

Бабушка постукивает по стеклу.

– Лапочка, – воркует она с младенцем. – Повезло, – говорит она молодому человеку. – Фифи всегда была везучей. Не говоря уже о том, как ей посчастливилось с… – бабушка понижает голос, – с Отто.

Молодой человек оглядывается через плечо. Отто? Как можно назвать бедного ребенка Отто?

– Вообразите, – продолжает бабушка. – Фифи бросила университет и отправилась в церковную поездку в Перу – под присмотром, конечно, иначе мы бы ее не отпустили. Мы не верим во всю эту свободу. – Нахмурившись, она смотрит на палату для новорожденных. За стеклом между тонкими белыми перекладинами кроваток крепко спят полдюжины грудничков. – В общем, на перуанском рынке она знакомится с этим немцем Отто, который не знает ни слова по-испански, но пытается купить пончо. Она торгуется за него, и он покупает пончо за гроши. Ну и они мигом влюбились друг в друга, стали переписываться, и вот, пожалуйста, – они родители! Разве не удача?

– Удача, – говорит молодой человек.

– Ты у нас тоже будешь везучей, правда? – Поквохтав над внучкой, бабушка доверительно сообщает молодому человеку: – Она станет вылитым ангелочком, румяным и светловолосым.

– В таком раннем возрасте нельзя сказать наверняка, – замечает молодой отец, улыбаясь своей дочери.

– Точно вам говорю, – объявляет бабушка. – Я четверых родила.

– Мами цепляет роскошных мужиков, – смеется Сэнди.

Она сидит по-турецки на полу в гостиной Фифи. Новоиспеченная мать расположилась в кресле Отто, держа на руках младенца. Девочка спит, положив голову ей на плечо. Карла раскинулась на диване. Сидящая у ее ног Йоланда яростно вяжет крохотное одеяльце – розовые, нежно-голубые и пастельно-желтые квадратики с белой каймой. Раннее утро. Семья собралась в доме Фифи на Рождество, ровно через неделю после рождения младенца. Мужья и бабушка с дедушкой еще спят в спальнях. Четыре девочки бездельничают в ночных сорочках и рассказывают друг другу, как у них на самом деле обстоят дела.