Текст книги "Девочки Гарсиа"

Сэнди объясняет, что они с матерью сидели в приемном покое, а потом мать исчезла.

– Я нашла ее у палаты для новорожденных болтающей с этим жеребцом…

– Это оскорбительное выражение, – замечает Йоланда. – Называй его просто «мужчина».

– Отвали, а? – Глаза Сэнди наполняются слезами. С тех пор как месяц назад ее выписали из Маунт-Хоуп, она стала такой плаксой, что ей приходится носить в сумке не только антидепрессанты, но и бумажные платки. Она оглядывает комнату в поисках своей сумки. – Мисс поэтесса чрезвычайно чувствительна к языку.

– Я больше не пишу стихи, – обиженным голосом отвечает Йоланда.

– Черт подери, девочки, – говорит Карла, выступая в роли рефери. – Сегодня Рождество.

Молодая мать поворачивается ко второй сестре и проводит пальцами по ее волосам. Семья впервые за год собралась вместе, и ей хочется, чтобы все ладили. Она меняет тему.

– Было очень мило с вашей стороны навестить меня в больнице. Я ведь знаю, как вы обожаете такие заведения, – добавляет она.

Сэнди опускает взгляд на ковер и принимается его теребить.

– Я просто хочу забыть о прошлом.

– Понятное дело, – замечает Карла.

Вслед за сестрой Йоланда, насупившись, откладывает одеяльце – семейный признак приближающихся слез.

– Прости, – говорит она Сэнди. – Это была ужасная неделя.

Сэнди касается ее ладони и смотрит на остальных сестер. Все они в курсе, что Клайв опять вернулся к жене.

– Конченый говнюк. В который раз это повторяется, Йо?

– Йоланда, – поправляет ее Карла. – Теперь она хочет, чтобы ее называли Йоландой.

– Что значит «хочет, чтобы ее называли Йоландой»? Это, знаешь ли, мое имя!

– Почему ты так злишься? – с профессиональным спокойствием спрашивает Карла.

Йоланда закатывает глаза.

– Будь добра, избавь меня от своей дешевой терапии.

Снова назревает ссора, и Фифи меняет тему. Она дотрагивается до одеяльца, в которое завернут микрокосм эволюции.

– Какая красота. А стихотворение, которое ты написала моей малышке, растрогало меня до слез.

– Значит, ты все-таки пишешь! – замечает Карла. – Знаю-знаю, ты не хочешь об этом слышать. – Карла задабривает третью сестру комплиментами: – Йоланда, ты такая талантливая. Серьезно. Я храню все твои стихотворения. Читая что-нибудь в журнале, я каждый раз думаю: «Господи, Йо пишет в сто раз лучше!» Цени себя по заслугам. Ты слишком строга к себе.

Йоланда молчит. Она ловит себя на том, что ее властная старшая сестра имеет свойство приправлять все свои комплименты призывами к работе над собой. «Цени себя по заслугам», «верь в себя», «будь к себе добрее». Из-за этого ее похвалы напоминают старую добрую «конструктивную» критику их матери.

Карла поворачивается к Сэнди.

– Мами говорит, что ты с кем-то видишься, – старшая дочь осторожно взвешивает слова. – Это правда?

– И что? – Сэнди вызывающе вскидывается, но, поняв, что сестра говорит о мужчине, а не о психотерапевте, добавляет: – Он отличный парень, но… Я не знаю… – Она пожимает плечами. – Он был там вместе со мной.

«За что его туда поместили?» – повисает в воздухе вопрос, но ни одна из сестер не посмела бы его задать.

– Расскажи нам про того симпатягу у палаты для новорожденных, – просит Фифи. Всякий раз, как сестры оказываются на грани тягостного разговора, новоиспеченная мать заводит любимую тему, переходя к обсуждению недавно родившейся малышки. Каждая подробность ее жизни – что она ест, как выглядят ее какашки – кажется скачком эволюции. Не может быть, чтобы все новорожденные улыбались своим матерям! – Ты с ним там познакомилась?

– Я? – смеется Сэнди. – Ты хочешь сказать – мами. Она подцепила этого парня и пригласила его пообедать в кофейне при больнице.

– Мами такая вертихвостка, – говорит Йоланда. Она замечает, что сделала ошибку в вязанье, и начинает распускать неровный желтый ряд.

Фифи похлопывает младенца по спине.

– И она еще на нас жалуется!

– Так вот, мы все обедаем вместе, – продолжает Сэнди, – и мами без умолку болтает о том, как Бог свел вас с Отто с разных концов Земли в Перу.

– Бог? – морщится Карла.

– Перу? – На лице Фифи появляется то же недовольное выражение, что и у сестры. – Я никогда не была в Перу. Мы познакомились в Колумбии.

– В маминой версии истории вы познакомились в Перу, – отвечает Сэнди. – И влюбились друг в друга с первого взгляда.

– И занялись любовью в первую же ночь, – насмешливо говорит Карла. Четыре девочки смеются. – Хотя в маминой версии этого не было.

– Я слышала столько версий этой истории, что уже не знаю, какая из них правдивая, – отвечает Сэнди.

– Я тоже, – смеясь, замечает Фифи. – Отто говорит, что мы, скорее всего, познакомились на автобусной остановке в Нью-Джерси, но было столько захватывающих вариантов нашего знакомства в Бразилии, Колумбии и Перу, что мы сами начали в них верить.

– Так это случилось в первую ночь? – спрашивает Йоланда, замерев со спицами в руках.

– Я слышала, что в первую, – говорит Карла.

Сэнди прищуривается.

– У меня на слуху, что все свершилось спустя неделю после вашего знакомства.

Младенец срыгивает. Четыре девочки переглядываются и заливаются смехом.

– На самом деле… – Фифи считает, разгибая один за другим пальцы и снова опуская их на спину ребенку, – это была четвертая ночь. Но я поняла все, как только его увидела.

– Что ты его любишь? – спрашивает Йоланда.

Фифи кивает. С тех пор как Клайв ушел, Йоланда пристрастилась к любовным историям со счастливым концом, как будто верила, что еще в ту пору, когда влюбилась в своего первого мужчину, она пропустила в жизни какую-то петлю, и если ей удастся найти ее, то, возможно, она сумеет все исправить – распустить Джона, Брэда, Стивена, Руди и начать заново.

В наступившей тишине, пока никто не подхватил нить разговора, все прислушиваются к тихому дыханию младенца.

– В общем, мами рассказала этому парню о вашей долгой переписке. – Сэнди помогает Йоланде сматывать распущенную пряжу в клубок, время от времени прерываясь, чтобы насладиться рассказом о матери. – «Много месяцев после своего знакомства в Перу они были в разлуке, много-много месяцев». – Сэнди закатывает глаза, подражая маме. Она необычайно талантливая пародистка. Три сестры смеются. – «Отто проводил свои исследования в Германии, но писал ей каждый день».

– Каждый день! – смеется Фифи. – Если бы. Иногда писем приходилось ждать неделями.

– Но потом… – говорит Йоланда зловещим голосом из радиоспектакля, – потом папи нашел письма.

– О письмах мами не упомянула, – говорит Сэнди. – История была короткой и ясной: «Он писал ей каждый день. А потом, на прошлое Рождество, она прилетела к нему в гости, он сделал ей предложение, весной они поженились, и вот пожалуйста – они родители!»

– Раз, два, три, четыре, – начинает отсчет Карла.

Фифи улыбается.

– Хватит, – говорит она. – Ребенок родился ровно через девять месяцев и десять дней после свадьбы.

– Благодарение Богу за эти десять дней, – парирует Карла.

– Мне нравится мамина версия истории, – смеется Фифи. – Значит, о письмах она умолчала?

Сэнди качает головой.

– Может, забыла. Она же вечно повторяет, что хочет забыть о прошлом.

– Мами помнит все, – возражает Карла.

– Ну, папи не имел права копаться в моей личной почте, – голос Фифи становится брюзгливым. Малышка ворочается у нее на груди. – Он утверждает, что искал свои кусачки или что-то вроде того. В моем-то комоде?

Йоланда изображает, как их отец вскрывает конверт. Ее глаза расширяются в комическом ужасе. Она хватается за горло. Для пущей драматичности она даже имитирует акцент графа Дракулы. Таланта пародистки у нее нет.

– Почему этот мужчина интересуется, началась ли у тебя менструация?

– Какое этому Отто дело, началась у тебя менструация или нет? – подхватывает Сэнди.

Младенец начинает плакать.

– Ох, солнышко, это всего лишь история, – Фифи укачивает дочь.

– Мы отрекаемся от тебя! – Сэнди передразнивает голос отца. – Ты опорочила семейное имя. Вон из этого дома!

– Прочь с глаз моих! – Йоланда показывает на дверь. Сэнди уворачивается от взметнувшихся спиц. Клубок белой пряжи катится по полу. Две сестры сгибаются пополам, давясь от хохота.

– Да вы, девочки, увлеклись не на шутку. – Фифи встает, укачивая плачущую дочку. – Ничто не разряжает обстановку лучше, чем хорошая история, – холодно добавляет она. – Как видите, наши отношения нисколько не улучшились.

Три сестры, подняв брови, переглядываются. За два дня, прошедших с приезда отца, он не промолвил ни слова. Он все еще не простил Фифи за то, что она «зашла за пальмы». В юности сестры шутили, что скорее останутся девственницами, чем найдут в округе хоть одну пальму.

– Знаю, это тяжело, – будучи психотерапевтом, Карла любит показывать себя самым понимающим в семье человеком. – Но тебе нужно отдать себе должное. Ты их покорила, Фифи. Ей-богу. С тех пор как ты родила, мами у тебя из рук ест, да и папи тоже со временем смягчится, вот увидишь. Сама посуди, он ведь приехал.

– Скорее, мами его сюда затащила. – Фифи опускает нежный взгляд на дочку и снова приходит в хорошее расположение духа. – Ну, главное, что малышка красива и здорова.

Йоланда думает о том, что именно этого она хотела для них с Клайвом – всего красивого и здорового, а не безудержной и всепоглощающей страсти, после которой остаются лишь слабость и изнеможение.

– Не понимаю, почему он так поступает, – вслух говорит она сестрам.

– Допотопные предрассудки, – отвечает Карла. – Он получил еще более высокую дозу, чем мами.

Сэнди смотрит на Йоланду: она поняла, кого та имела в виду. И пытается развеять мрачное настроение сестры.

– Слушай, если жеребец тебе не по вкусу, то всегда можно объездить другого, – говорит она. – Жаль, конечно, что тот симпатичный парень женат.

– Какой симпатичный парень? – спрашивает Карла.

– Какой парень? – спрашивает мать. Она стоит на пороге гостиной, застегивая пуговицы на пестром домашнем платье с цветочным узором. С тех пор как дочери были детьми, у нее вошло в привычку покупать себе цветастую одежду, чтобы никто из девочек не мог обвинить ее в том, что у нее есть любимицы.

– Парень, которого ты подцепила в больнице, – поддразнивает ее Сэнди.

– Что значит «подцепила»? Он приятный молодой человек, и так уж вышло, что его дочь родилась в одно время с моей маленькой милашкой. – Мать распахивает объятия. – Иди сюда, милая, – воркует она, забирая младенца из рук Фифи. И принимается кудахтать в одеяльце.

Сэнди качает головой.

– Господи! Ну прямо зоопарк на выезде.

– Следи за языком, – рассеянно укоряет ее мать, а потом ласковым, воркующим тоном повторяет те же слова внучке: – За языком…

Мужчины постепенно выходят к завтраку. Первым появляется отец, хмуро кивая на поздравления. За ним, желая всем счастливого Рождества, выходит Отто. Бело-золотыми бровями, усами, бородой и пухлым, добродушным красноватым лицом Отто напоминает молодого Санта-Клауса. Психоаналитик присоединяется к ним последним.

– Взгляните на всех этих женщин, – говорит он, присвистнув.

Мать расхаживает из одного конца комнаты в другой, держа внучку на руках.

– Только посмотрите на них, – улыбается Отто. – Видение! Зрелище, достойное трех волхвов!

– Четыре девочки, – бормочет отец.

– Пять, – поправляет психоаналитик, подмигнув матери.

– Шесть, – поправляет мать, кивая на сверток в своих руках. – Нас шесть, – говорит она малышке. – Я так и знала! За неделю до твоего рождения мне приснился очень странный сон. Мы все жили на ферме, и бык…

В комнате сонная тишина. Все слушают мать.

Джо

Йоланда

Йоланда – она же по-испански Йо, или по-английски, искаженно, Джо, или удвоенно Йойо, подобно игрушке, или Джоуи, когда приходится выбирать из ассортимента именных брелоков, – стоит у окна третьего этажа и наблюдает, как по лужайке идет мужчина с теннисной ракеткой. Он дотрагивается до края клумбы ее ободком, потревожив пару диких ирисов.

– Не надо, – бормочет себе под нос Йо, проводя задумчивым указательным пальцем по линии роста своих волос. Это ее тайная гордость: посередине лба волосы образуют галочку, а по бокам огибают лицо дугами, формируя идеальное сердечко. – Не трогай цветы, док. – Она грозит пальцем его двухдюймовой спине.

Мужчина останавливается, подбрасывает в воздух воображаемый мяч и делает подачу горизонту. Горизонт промахивается. Мужчина устремляется к нему и к теннисным кортам.

На нем белые шорты и белая рубашка – экипировка, которая делает его похожим на мальчика… хорошего мальчика… единственного нелюбимого сына финансовых акул. Оба они акулы, как настаивает Йо. Папа – ткано-фруктовая[29]29
  «Тканые фрукты» (англ. Fruit of the Loom) – американская компания, производящая одежду и нижнее белье.


[Закрыть] акула. Она ощущает, как мягко обхватывает ее тело резинка трусов.

Мама – Йо оглядывает комнату: шарф, зеркало, мыло, зонтик – зонтичная акула. Темная туча лениво плывет к ней по небу. Призрак теннисного мяча преследует мужчину. Йо улыбается, довольная своими чарами.

«Зонтичная акула» никуда не годится. Еще один поворот по комнате: печатная машинка, красный портфель – хорошо звучит. Но он не красно-портфельная акула. Ветерок колышет белые занавески по обеим сторонам от нее – объятия призрачных рук. Комнатная акула…

Мир сладостно нов и только что создан. Первый мужчина проходит через сад по пути на теннисный матч. Йо стоит у окна третьего этажа, целует кончики пальцев и посылает ему воздушный поцелуй.

– Чмок-чмок, – шепчет она в окно.

И загадывает желание: «Пусть он сорвет с себя свою белую рубашку, раздвинет две половинки своей груди, словно взламывающий дверь Супермен, и выпустит первую женщину».

Ева – прелесть, линия роста волос в форме валентинки, прозрачные белые трусики.

– Вначале… – начинает вдохновленная ракурсом Йо. Четырьмя этажами ниже на лужайке сидит ее уменьшившийся до размеров ребенка врач. – Вначале, док, я любила Джона.

Она распознает безошибочные признаки воспоминаний: женщина у окна, женщина с прошлым, с памятью, с желанием и руинами в сердце. Сегодня она не будет им сопротивляться. Это не в ее силах.

Вначале мы были влюблены. Йо улыбается. Это было хорошее начало. Он подошел к моей двери. Я открыла ее. Мои глаза спросили: «Хочешь зайти, укрывшись от остального мира?» Он ответил: «Большое спасибо, как раз это вертелось у меня на языке».

То было в начале времен, и за окном Йо бежала река, окаймленная кипарисами, ивами, огромными потеющими папоротниками, толстыми стеблями и пальмами. По илистому дну реки сновали огромные фантастические создания. Ночами, лежа в постели и соединяя звезды в овнов, раков и близнецов, любовники слышали лай и вой счастливых спаривающихся зверей.

– Я люблю тебя, – ликующе сказал Джон, обманутый лаем и воем.

Но Йоланде было страшно. Как только они примутся за слова, неизвестно, что из этого выйдет.

– Я люблю тебя, – повторил Джон, чтобы она последовала его примеру.

Йоланда закрыла оба его глаза поцелуями, надеясь, что этого будет достаточно.

– Ты любишь меня, Джо? Любишь? – умоляюще спросил он. Взамен нужны были слова; ничто другое его не устраивало.

Йо уступила.

– Я тоже тебя люблю.

– Я буду любить тебя всегда! – расточительно пообещал он. – Выходи за меня, выходи за меня.

Со стороны реки донесся звериный вой. Овен ускакал с небес, испугавшись человеческого голоса.

– Раз. – Джон загнул большой палец Йоланды к себе. – Два. – Он загнул ее указательный палец. – Три. – И поцеловал ноготь.

– «Все, что тебе нужно, – это любовь», – как от голода, завывало радио.

– Четыре, – подхватила она, согнув четвертый палец.

– Пять, – хором произнесли вместе.

Их руки соприкоснулись, ладонь к ладони, словно в совместной молитве.

– Любовь, – рычала изголодавшаяся песня. – Любовь… Любовь…

– Джон, Джон, ты тритон! – шутливо пропела Йоланда, оседлав его у пруда Мерритт.

Джон лежал на спине, он только что сказал, что, глядя в небо, понимаешь: все твои поступки ничего не значат.

– Джон-купидон смотрит в небосклон, в Йоланду влюблен, – скаламбурила она, уткнувшись носом во впадинку его ключицы.

Он погладил ее по спине.

– А ты в курсе, что ты маленькая белочка?

Йоланда села.

– «Белочка» не в рифму, – объяснила она. – Надо, чтобы слово рифмовалось с моим именем.

– Джо-лан-да? – возразил он. – Что рифмуется с Джо-лан-дой?

– Тогда используй «Джо». Дружок, свежо, хорошо, – срифмовала она. – Ладно, твоя очередь, – желая получить от жизни добавку радости, она говорила тоном, который переняла у матери.

– Моя дорогая Джо… – начал Джон, но не смог с ходу придумать рифму. Он хмыкал, мычал, гоготал. И наконец ляпнул: – Моя дорогая, милая белочка, я люблю тебя одну и никогда не обману.

Он улыбнулся своей нечаянной рифме.

Йо снова села.

– Тройка с минусом! – Она скатилась с него на траву. – Где ты научился сочинять стишки для открыток?

Джон обиженно встал и отряхнул брюки, словно травинки были частичками раздражающей его сейчас Йо.

– Не все такие чертовы рифмоплеты, как ты!

В качестве извинения она начала игриво покусывать кожу на его бедрах.

Джон приподнял ее за плечи.

– Белочка.

Он простил ее.

Йоланду передернуло. Что угодно, только не белка. Казалось, ее плечи внезапно покрылись мехом.

– Можно я буду чем-нибудь другим?

– Конечно! – Он обвел рукой землю, как будто ему принадлежало все сущее. – Чем ты хочешь быть?

Она отвернулась от него и окинула взглядом горизонт: деревья, скалы, озеро, траву, сорняки, цветы, птиц, небо…

Его ладонь появилась из-за ее спины и завладела ее плечом.

– Небом, – неуверенно проговорила она и почувствовала, что сказала правду. – Я хочу быть небом.

– Нельзя. – Он развернул ее лицом к себе. И она впервые заметила, что его глаза были того же голубого оттенка, что и небесный свод. – Ты сама выдумала это правило, что нужно рифмовать с собственным именем.

– Я, – она показала на себя, – рифмуется с вышина!

– Но не с «Джо»! – Он погрозил ей пальцем. Его взгляд смягчился от страсти. Джон накрыл своими губами ее приоткрытый рот.

– По-испански Йо рифмуется с cielo[30]30
  Небо (исп.).


[Закрыть], – упали в темную, безмолвную пещеру его рта слова Йо. «Cielo, cielo», – отозвалось эхо. И как безумная, Йо ринулась в убежище родного языка, где заносчиво моноязычный Джон не смог бы поймать ее, даже если бы очень захотел.

* * *

– Тебе только гребаный мозгоправ поможет! – слова Джона спрыгнули с его языка, словно самоубийцы.

Она ответила, что даже если и так, то необязательно называть их мозгоправами.

– Мозгоправ, – повторил он. – Мозгоправ, мозгоправ.

Она сказала, что нельзя заставлять ее чувствовать себя ненормальной только потому, что она такая, какая есть. Раз уж на то пошло, он такой же сумасшедший, как она. «Господи! – пришло ей в голову. – Я начинаю говорить как он! Раз уж на то пошло!» Еще наполовину влюбленная, она рассмеялась.

– Ладно-ладно, – пошла она на уступку. – Мы оба сумасшедшие. Так что оба и пойдем к мозгоправу, – она поморщилась оттого, что говорила на его языке для пущей убедительности.

Он оттолкнул ее примирительную ладонь. Это ведь она сумасшедшая, не забыли? Он не собирался идти куда-то, чтобы ему вправили мозги.

Она поцеловала его, стараясь убедить без слов, но поняла, что он не убежден.

– Я люблю тебя. Разве этого мало? – не поддавался он. – Я люблю тебя больше, чем следует.

– Видишь! Это ты сумасшедший! – поддразнила она.

В ней зрело недоверие.

Потому что его карандаши всегда были заточены, а одежда аккуратно сложена перед занятием любовью. Потому что он вставлял свой нож между зубцами вилки, дожидаясь смены приготовленных ею яств, которые неизменно отдавали каким-то другим блюдом: лазанья со вкусом яичницы, пудинг со вкусом глазури. Потому что он обвинял ее, что она ест себя поедом, слишком много думая о том, что говорят другие. Потому что он верил в Реальный Мир больше, чем в слова, больше, чем в нее.

Потому что у него была привычка заранее расписывать все за и против, прежде чем что-то предпринять, и сегодня она обнаружила список «за-и-против-Джо-как-жены». Первым «за» стояло «умная», первым «против» значилось «умничает себе во вред». Вторым «за» было «волнующая», вторым «против» – «сумасшедшая» со знаком вопроса.

– Что это значит? – она встретила его на пороге с найденным списком в руке.

– Что там, Ромашка? – Он начал называть ее девочкой-ромашкой после того, как она стала посещать доктора Бола. Стоило Йо впервые назвать ему имя доктора и его расценки, как Джон возмутился: «Это не Бол, а боль в гребаном кармане, вот он кто!» Так его имя стало их общей шуткой. Но про себя, наудачу, Йо называла Бола «доком».

– Какого черта тебе понадобилось составлять список за и против женитьбы на мне? – Йо устремилась за Джоном в спальню, где он начал раздеваться.

– Брось, Ромашка…

– Не ромашкай! Ненавижу, когда ты так делаешь.

– Любит – не любит, плюнет – поцелует… – продекламировал он вместо того, чтобы сосчитать до десяти и не допустить двух потерянных самообладаний в одной комнате.

– Тебе реально необходимо было увериться, что ты любишь меня? – Она вслух прочитала все за и против, качая головой и уворачиваясь, когда Джон пытался вырвать у нее листок. – Доводы против очевидно преобладают. Зачем же ты женился на мне?

– У меня привычка составлять списки. Я мог бы сказать тебе то же самое о словах…

– Словах? – Она шлепнула его списком. – Словах? Разве не я без умолку твердила: «Не говори этого. Не говори этого»? Именно я пыталась не вмешивать сюда слова.

– Я составил список, потому что запутался. Да, да, я запутался! – Джон потянулся к ее руке, но не страстно, а, скорее, чтобы проверить, в каком она настроении.

Она уловила разницу и оттолкнула его ладонь.

– Ой, да ладно, Джо, – его голос звучал более мягко; он сложил свой галстук до размера линейки, накинул на спинку стула свой пиджак.

«Нет» прозвучало из ее уст так же нежно, как если бы это было «да».

– О-о-ох, – ее мягкий и спелый рот приоткрылся, готовый к тому, чтобы он в него вонзился.

– Ну же, дорогая моя, расскажи, что у нас на ужин? – засюсюкал он, притянув к себе ее за ладони.

– Засахаренные спагетти с глазированными фрикадельками и медовым шпинатом. Дорогой, – подколола она его, игриво сопротивляясь.

Он прижал ее к себе и прильнул губами к ее губам.

Она сжала губы. И стиснула зубы, верхний ряд с нижним, будто кальциевую крепость.

Он потянул ее вперед. Она открыла рот, чтобы закричать: «Нет, нет!» Но он уже просовывал язык между ее губами, заталкивая слова обратно ей в горло.

Она проглотила их: «Нет, нет».

Они бились у нее в желудке: «Нет, нет». Они клевали ее ребра: «Нет, нет».

– Нет! – крикнула она.

– Джо, это просто поцелуй. Черт возьми, это всего лишь поцелуй! – Джон встряхнул ее. – Возьми себя в руки!

– Не-е-е-ет! – закричала она, отталкивая его от всего, что знала.

И он отпустил ее.

* * *

Джон и Йо лежали в кровати без света, потому что было слишком жарко, чтобы лежать или стоять при свете. Ладонь Джона скользнула вниз к ее бедрам, отбивая ритм.

– Слишком жарко, – сказала Йо, умеряя его пыл.

Он попытался рассмешить ее, обыгрывая новое прозвище.

– Не сегодня, Жозефина? – Он повернулся на бок лицом к ней и обрисовал ее черты в темноте, проведя контур сердца от ее подбородка ко лбу и снова книзу. Он поцеловал ее в подбородок, словно запечатал валентинку. – Красавица. Ты в курсе, что твое лицо – идеальное сердечко? – Он говорил это всякий раз, когда хотел заняться с ней любовью.

Валентинке было слишком жарко.

– Я вся потная, – простонала она. – Не надо.

Ладонь не слушалась. Средний палец нарисовал сердце на ее губах. Мизинец вывел сердце на припухлости правой груди.

– Джон, пожалуйста! – Кончики его пальцев казались ей скатывающимися каплями пота.

– Джон, пожалуйста, – эхом откликнулся он и липким пальцем написал на ее правой груди: «Д-ж-о-н», как если бы поставил на ней свое клеймо.

– Джон! Слишком жарко, – она взывала к здравому смыслу.

– Джон, слишком жарко, – захныкал он. Жара вкупе с отвергнутым желанием озлобили его.

Она закрыла ему рот рукой. Он проигнорировал ее агрессию и поцеловал во влажную ладонь. Глаза его закатились от предвкушения, он привалился к ней, и тело с чмоканьем отклеилось от голого матраса. Выпроставшееся постельное белье увядало на полу.

Правая ладонь Джона исполняла фортепианную партию на ее ребрах, а рот дул во флейту ее грудей.

– Да твою же ж мать! – заорала она, вскочив с кровати. А потом сказала кое-что похуже.

Он заставил ее произнести самое нелюбимое слово на свете. Она никогда в жизни ему этого не простит.

– Никогда? – со злостью переспросил он, пытаясь нащупать ее руку в темноте. – Никогда?

Ее сердце сжалось, потом схлопнулось, потом снова сжалось. Половинки затрепетали, вздрогнули и раскрылись. Ее сердце вознеслось к облачным цветкам в небесах.

– Никогда! – хлестнула она его криком. – Никогда! Никогда!

Ей хотелось быть одетой. Было странно ставить ультиматумы нагишом.

Домой он вернулся с букетом цветов, за который, несомненно, заплатил слишком дорого. Они были синими, и она решила, что это, должно быть, ирисы. Ирисы были ее любимым названием цветов, так что это наверняка были они.

Но когда он протянул ей букет, она не смогла разобрать его слов.

Это были чистые, яркие звуки, но ничего для нее не значившие.

– Что ты пытаешься сказать? – повторяла она. Он говорил тепло, но на языке, который она никогда раньше не слышала.

Она притворилась, что поняла. Она глубоко втянула носом цветочный аромат.

– Спасибо, любовь моя. – При слове «любовь» ее ладони невыносимо зачесались, и она испугалась, что выронит букет.

Он радостно что-то пролепетал – и снова звуками, значение которых она не могла уловить.

– Ну же, любовь моя, – попросила она его взглядом, словно разговаривала с иностранцем или капризным ребенком. – Джон, ты меня понимаешь? – Она кивнула, намекая, чтобы он кивнул ей в ответ, если не находит слов.

Он покачал головой: «Нет».

Она крепко держала его обеими руками, словно пыталась пригвоздить к своему миру.

– Джон! – взмолилась она. – Пожалуйста, любовь моя!

Он показал на свои уши и кивнул. Проблема была не в громкости. Он слышал ее.

– Бла-бла-бла, бла-бла, – его губы замедлялись на каждом слоге.

«Он говорит: “Я люблю тебя”», – подумала она!

– Бла-бла, – повторила она за ним. – Бла-бла, бла-бла, бла-бла.

Возможно, на его языке это значило: «Я тоже тебя люблю».

Он показал на нее, на себя.

– Бла-бла?

Она с жаром закивала. Ее линия роста волос в форме валентинки, сердце в ребрах и оба сердца в пятках замерцали, словно клешни звездного рака. Возможно, теперь, в тишине, они смогут начать заново.

Уходя от мужа, Йо написала записку: «Уезжаю к предкам прочистить голову/сердце». Потом переписала ее: «Мне нужно побыть одной, нужно время, пока моя голова/сердце/душа…» Нет, нет, нет, она не желала больше разделять себя, одну целую Йо, натрое.

«Джон», – начала она, а потом начертила перед «Джоном» маленький треугольник. «Дорогой», – написала она под наклоном. Она читала в учебнике графологии, что таким почерком пишут уверенные в себе люди. «Дорогой Джон, послушай, мы оба знаем, что ничего не выходит».

«Ничего? – спросит он. – Что значит “ничего”?»

Йо вычеркнула последнюю расплывчатую фразу.

«Мы не созданы друг для друга. Ты это знаешь, я это знаю, мы оба это знаем, о Джон, Джон, Джон». Ее рука машинально продолжала писать, пока страница не заполнилась темными чернилами его имени. Она разорвала письмо и посыпала себе голову конфетти обрывков – дождем из Джона. И коротко написала: «Уехала». А потом добавила: «К предкам». Она хотела было подписаться как «Йоланда», но настоящее имя больше не звучало ее собственным, и вместо этого она быстро черкнула прозвище, которым он ее называл, – «Джо».

Родители волновались. Она слишком много говорила, болтала без устали. Она говорила во сне, говорила, когда жевала, хотя ее двадцать семь лет учили есть молча. Она говорила сравнениями, говорила загадками.

«Она несет вздор», – рассказывала мать отцу. Отец встревоженно кашлял. Она цитировала знаменитые стихотворные строки и вступительные фразы классических произведений. «Разве возможно столько помнить?» – спрашивала мать мрачного отца. «Ее завораживает звук собственного голоса», – ставила диагноз мать.

Она цитировала Фроста; она перевирала Стивенса; она перефразировала размышления Рильке о любви.

– Вы меня слышите? – доктор Бол складывал ладони рупором у рта и притворялся, что кричит с далекого расстояния. – Вы меня слышите?

Она приводила ему цитаты из Руми; она пела то, что помнила из песни «У Мэри был барашек», перемешивая со словами песни «Бе-е, бе-е, черная овечка».

Врач решил, что лучше всего будет поместить ее в маленькую частную клинику, где он сможет за ней присматривать. Для ее же блага: круглосуточный уход, красивая территория, уроки декоративно-прикладного искусства, теннисные корты, приветливый, располагающий персонал, никаких униформ. Родители подписали бумаги. «Для твоего же блага», – повторили они слова доброго врача. Мать обнимала ее, пока медсестра в повседневной одежде наполняла шприц. Йо процитировала «Дон Кихота» в оригинале и тут же перевела отрывок о каторжниках на английский.

Медсестра вколола ей инъекцию слез. Впервые за несколько месяцев Йо притихла, а потом разразилась рыданиями. Медсестра потерла ее руку крохотным ватным облачком.

– Пожалуйста, солнышко, не плачь, – умоляла ее мать.

– Дайте ей выплакаться, – посоветовал врач. – Это хороший знак, очень хороший.

– «Слезы, слезы, – снова принялась декламировать Джо. – Из глубины какого-то глубокого отчаяния»[31]31
  Неточная цитата из стихотворения А. Теннисона «Слезы» (1847).


[Закрыть].

– Не волнуйтесь, – велел врач встревоженным пациентам. – Это просто стихотворение.

– «Но люди умирают ежедневно из-за отсутствия того, что можно в них найти»[32]32
  Неточная цитата из стихотворения У. К. Уильямса «Асфодель, тот зеленоватый цветок» (1955).


[Закрыть], – Йо сыпала цитатами и искажала их, утопая в разлившихся потоках своего сознания.

Знаки улучшались. Йо фантазировала о доке. Он должен был спасти ее тело/разум/душу, вынув все косые черты, сделав ее единой, цельной Йоландой. Она говорила с ним о росте, страхе, личности в процессе изменения и духовных исканиях женщин. Она рассказывала ему все, кроме того, что начинает в него влюбляться.

Готова ли она к визиту своих родителей? – спросил он.

«Готова к визиту», – эхом откликнулась она.

Родители вошли в палату с масками счастья на лицах. Они засыпали ее вопросами о еде, враче, погоде и мозаичной пепельнице, которую она сделала на художественно-ремесленной терапии.

Йо предложила матери забрать пепельницу.

Мать заплакала.

– Я не должна плакать.

– Это хороший знак, – сказала Йо, цитируя дока, но потом спохватилась. Снова чужие цитаты – плохой знак.

Отец подошел к окну и уставился в небо.

– Когда ты вернешься домой? – спросила Йо его спина.

– Когда будет готова! – мать отвела волосы со лба Йо.

И валентинка снова явилась миру.

– Я вас люблю, – сымпровизировала Йо. Неважно, что первые собственные слова за несколько месяцев были самыми банальными. Они ее личная правда. – Люблю, люблю, – нараспев повторила она.