Текст книги "Комната"

Он, Дон и Стейси ехали к Кэпитал Билдинг. Он был спокоен и уверен в себе. Все эти интервью с репортерами и телевизионщиками изрядно добавили ему этой самой уверенности. В самом начале этой кампании у него были некоторые опасения и даже тревога, но теперь он знал, что ему по плечу любая ситуация. Вообще, это ощущение уверенности в себе пришло не с началом кампании, а в тот момент, когда он поставил на место адвоката, защищавшего полицейских в суде. Да, именно тогда все и началось. Несколько дней на трибуне – и он не дрогнул ни разу. А после этого понял, что выдержит все что угодно. Не то чтобы ему недоставало уверенности в себе раньше, но теперь сомнений не осталось вовсе. Железобетонное свидетельство.

Во время поездки они обсуждали предстоящие слушания и расследование со стороны Сената. Они были воодушевлены. Их усилия наконец-то стали приносить плоды. Они привлекли внимание не только общественности, но и законодательных органов штата. Они понимали, что теперь им придется работать в разы больше, но по крайней мере теперь они видели, что их цель достижима. Это не конец. Все только начиналось.

Интервью, которое он дал после процесса, вышло в воскресном приложении. Это интервью было дополнено фотографиями, сделанными в различных тюрьмах и изоляторах, живописно демонстрировавших плачевные условия, в которых были вынуждены существовать осужденные. (Нет. Нет. Это будет на следующей неделе.)

Реакция на интервью была даже более благоприятной, чем ожидалось. Читать и отвечать на письма стало полноценной его работой. На следующей неделе вышла первая из серий статей с шокирующими фотографиями. В них снова и снова подчеркивалось, что люди, вынужденные находиться в таких ужасающих условиях, не являлись осужденными, но теми, кого просто обвинили в преступлении и которые согласно закону являлись невиновными, пока не будет доказано обратное.

Самой шокирующей была статья о несовершеннолетних, которым приходилось спать на полу, и которые страдали от недоедания, прочем многие из них даже не были обвинены в каком-либо преступлении, а находились там потому, что их родители были больны или по каким-то причинам не могли о них позаботиться и им негде было жить. Их единственным преступлением было отсутствие жилья. (энергичный кивок, да, это было неплохо, и он снова удовлетворенно кивает.)

Он знал, что у Кэпитал Билдинг собрались репортеры, телевизионщики, фоторепортеры из газет и ему зададут множество вопросов, пока он будет идти ко входу в здание, но он хорошо подготовился. Он просто будет продолжать говорить правду и выбивать почву из-под ног властей, издевавшихся над ним. Их кампания освещалась прессой по всей стране настолько интенсивно, что законодательное собрание Штата чуть ли не умоляло его, Дона и Стейси дать показания. И пусть в атташе-кейсах Дона и Стейси полно фотографий и всевозможных документов, он знал, что именно он является ядром, вокруг которого вращается вся кампания. Свидетельские показания, отчетность, статьи, фотографии и тому подобное, безусловно, важны, но именно его свидетельство встряхнуло общественность. У них были факты, но просто фактов обычному человеку мало. Он же был живым свидетельством. Он придавал значимости этим фактам.

Когда они добрались до здания законодательного собрания, их уже ожидала группа журналистов. С уверенным видом он направился в их сторону. Там присутствовали представители всех медиа, и многих репортеров он знал по имени, поскольку немало с ними общался. Он помахал рукой тем, кого узнал, и спокойно начал отвечать на вопросы журналистов прессы, радио и телевидения, снимаемый со всех выгодных ракурсов камерами. После нескольких минут, проведенных с прессой, он проследовал в здание законодательного собрания в сопровождении Дона и Стейси.

Интерьер здания напомнил ему о суде. Он не мог объяснить, по какой именно причине. Возможно, дело было в мраморной облицовке длинных коридоров или в том, как разносились по этим коридорам звуки их шагов, а может, этому способствовали высокие потолки и массивные деревянные двери. В любом случае, неважно было, что именно напомнило ему о здании суда, – главное, ему нравилось то, что он чувствовал. И с каждым щелчком каблуков по мрамору поток чувств усиливался. Он наслаждался воспоминаниями о том, что чувствовал, впервые попав в здание суда, о пронизавшем его до костей холоде, о том, как его таскали повсюду, словно пса на поводке, вынуждая угодничать перед каждым в зале суда – даже перед тем придурком, который называл себя его адвокатом, а потом отвернулся от него и даже пальцем не пошевелил, чтобы его защитить. Ему хотелось навсегда запомнить этот день. День, когда он стоял перед судьей в качестве обвиняемого, абсолютно беззащитный перед судебным беспределом. Сраные копы внаглую врали, а этот мудак, его защитник, только задницу судье целовал, вот и все. Ох, как же ему хотелось, чтобы их задницы вечно горели в аду. Как же ему хотелось медленно – дюйм за дюймом – содрать с них кожу, наслаждаясь их воплями, а потом оторвать им яйца. Сколько раз он сжимал зубы от злости так, что казалось, вот-вот треснет челюсть. Сколько раз он сжимал кулаки так, что казалось, пальцы вот-вот проткнут его ладонь. Даже сейчас он услышал, как захрустела его челюсть и побелели костяшки пальцев, сжатых в кулаки, когда спазм ярости пробежал по телу. Но в этот раз все было по-другому. Вот уж без сомнений. Мрамор был таким же холодным, потолки такими же высокими, а двери такими же тяжелыми и массивными, но в этот раз вместе с гневом и горечью в его теле ощущалась прекрасная теплота. Все теперь было по-другому. Огромная разница. Он больше не являлся неизвестным, незначительным, бессильным никем, человечком, над которым издевались тупицы-садисты и безликий закон. Теперь он был кем-то. Кем-то, с кем нужно было считаться. Просто вышвырнуть со службы этих двух ублюдков-полицейских было недостаточно. Это только начало. Он собирался потрясти государство до самых его основ, и на этом он не остановится! Он будет бороться до самой смерти, если потребуется. Весь мир увидит, насколько гнилая и коррумпированная их система. Даже если Стейси и Дон решат прекратить борьбу, он ее продолжит один. Он никогда не прекратит борьбу. Никогда.

Пришли. Он кивнул и вошел в комнату слушаний. Дон придержал ему дверь. Они прошли к первому ряду и сели. Он оглядел столы, стулья, представителей прессы и ТВ и остальную публику. Помня о своем первом визите в зал суда, он наслаждался атмосферой, присутствующей в зале сейчас. Он знал всех тех, кто собрался здесь, чтобы увидеть и услышать его. Он был причиной этих слушаний. Все камеры будут сфокусированы на нем. И глаза всех присутствующих. Он знал, что, кивая в ответ на вопрос, новостей не сделаешь. Он также знал, что народ по всей стране, а не только присутствовавшие здесь и сейчас люди, симпатизировал ему и понимал, что он собирается сделать. Он осознавал, что сделает то, что хотели бы сделать миллионы. То, о чем мечтали и на что молились миллионы, происходит прямо сейчас, и он тому причина. Он не просто собирался атаковать мэрию – он собирался сжечь ее дотла.

Дон и Стейси вынимали бумаги и фотографии из своих атташе-кейсов, сортировали их и раскладывали на столах, но он едва обратил на это внимание, чувствуя спиной благожелательные, поддерживающие взгляды своих сторонников в зале. Звук голосов сливался в одобрительный гул. Когда бумаги были разложены в удобном порядке, Стейси поинтересовался его самочувствием.

Все чудесно. Просто замечательно.

Хорошо. Как-то даже не верится, что мы действительно здесь.

В общем, так оно и есть, но вот что я тебе скажу, Стейси, – ощущения потрясающие. Я никогда в жизни даже наполовину – нет, даже на одну десятую – не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Описать не могу, насколько мне хорошо.

Стейси Лори улыбнулся и похлопал его по спине. Представляю. Это была долгая и трудная борьба, особенно для тебя (он слегка пожал плечами), но мы наконец пришли к реальным результатам. Благодаря этой кампании мы добились многого, но это слушание даст нам возможность добраться до самого основания, до сердцевины всей системы. И это отнюдь не конец, а только лишь начало еще одной фазы кампании.

Что ж, Стейси, я готов. Готов и могу. Ничто меня не остановит.

В зал вошли сенаторы, и они, улыбнувшись друг другу, повернулись в их сторону.

Он внимательно наблюдал за тем, как сенаторы шли к своим местам, увеличиваясь в размерах от ощущения собственной важности с каждым своим августейшим шагом. Он выпрямился в кресле, почувствовав, как их глаза выделили его из сотен людей, присутствовавших в зале, и при этом он не чувствовал ни малейшего напряжения. Он был еще более спокойным и собранным, хоть и немного взволнованным. Он слышал шум работающих телевизионных камер за своей спиной и продолжал разглядывать членов комитета сенаторов, занимающих свои места и раскладывающих бумаги на огромном дубовом столе. Когда кивки и прочие приветствия сошли на нет, председатель собрания постучал деревянным молотком, призывая к тишине и вниманию (он лежал на своей койке, крепко зажмурив глаза и очень ярко, во всех красках проживая все это). Он видел, что они были одеты в консервативные и отменно пошитые костюмы, и даже ощущал их цвета. Ему очень нравился его собственный однобортный костюм синего цвета, идеально сидящий в плечах, без единой складки. Воротник белой рубашки на полдюйма поднимался над воротом пиджака. И хотя он вроде как наблюдал за собой со спины, каким-то образом он видел собственное выражение лица – одновременно расслабленное и озабоченное, а также не слишком туго затянутый узел галстука и золотую галстучную булавку. Он также видел под столом свои ноги в черных носках и ботинках, начищенных до такого блеска, что они отражали свет, струящийся из огромного окна справа от него. Все было как надо. Ярко и безупречно. Сцена была настолько яркой, что он даже чувствовал свежий запах своей новой рубашки, шерсти своего костюма, бумаг, лежавших перед ним на столе, самого стола, обувного крема с множества начищенных ботинок, штор на окнах, чернил на лентах стенографических машинок, дерева свежезаточенных карандашей и даже слышал гудение камер. Эта сцена проживалась им настолько глубоко, что на несколько минут, а может, и часов, сделалась статичной, а он смотрел и внимал и обонял образы и запахи, приходившие отдельно и в совокупности. Он был переполнен ими. Внезапно он ощутил накатывающую дремоту и едва не поддался соблазну открыть глаза, но не сделал этого, испугавшись, что образ исчезнет.

Такого он себе не мог позволить. Он приложил огромное количество усилий для того, чтобы все это стало не просто образом, не просто игрой его разума, но чем-то более реальным – намного реальнее той койки, на которой он лежал, но которую не чувствовал, той камеры, в которой его заперли и которой сейчас не существовало. Он еще больше расслабился и прожил сцену до ее логического завершения. Голоса быстро затихли, и в какой-то момент единственным оставшимся звуком был гул работающих камер.

А потом он услышал голос председателя собрания. Начались слушания. Помимо гула камер, он снова мог слышать шуршание бумаг, поскрипывание стульев, – люди усаживались поудобней. Скрестив ноги, он слегка отклонился назад в своем кресле, внимательно смотря на председательствующего сенатора.

Итак, я уполномочен заявить – и я говорю от лица всех членов этой комиссии, – перед нами стоит не самая приятная задача, но мы должны ее выполнить. Можно сказать, это задача первостепенной важности. Также я хотел бы прокомментировать те инсинуации, которые появились в публикациях некоторых изданий. Категорически заявляю – данное расследование не является попыткой скрыть истинное положение дел или заказом какой-либо политической партии. Мы намерены бесстрашно искать правду, и будь что будет. Также я хочу заявить от себя и от лица своих коллег, что мы искренне ценим присутствие джентльменов, которые готовы оказать помощь в нашем расследовании, сегодня в этом месте. Он, Дон и Стейси кивнули головой, принимая комплимент.

Когда заседание началось, Стейси, с одобрения председателя и других членов комиссии, зачитал подготовленное заранее заявление. Это было не просто заявление – это был их манифест. Он выражал принципы гуманизма их кампании, отсылая к фактам, которые они собирались озвучить. Их манифест заканчивался нотой благодарности комиссии за столь быструю реакцию на их запрос, за возможность предоставить результаты их расследования. Закончив читать, Стейси снял очки, аккуратно положив их на заявление, и добавил, что ему и мистеру Престону хотелось бы выразить отдельную благодарность и уважение третьему и самому важному члену кампании. Увы, ни слов, ни времени сегодняшней встречи не хватит для того, чтобы в полной мере поблагодарить этого человека. То, что этот честнейший и мужественнейший гражданин сделал для того, чтобы у нас появилась возможность исправить столь вопиющие ошибки системы, беспрецедентно.

Он скромно смежил веки и слушал в полудреме, как его превозносят, даже не пытаясь поддерживать кристальную ясность образа, а просто позволив себе дрейфовать в нем, чувствуя тепло и желая, чтобы манифест Стейси был подлиннее, но потом его начали фотографировать и жать ему руку, а председатель комиссии и другие ее члены общались с ним, а эти драные полицейские молили его о пощаде, и его тело купалось в роскошных ощущениях, слегка отяжелевшее от усталости, и он слился воедино с этим образом и медленно погрузился в сон.

Лязгнула открывающаяся дверь, и он заворочался. Звук двери был заглушен его сонливостью, и, когда он проснулся, даже звуки в коридорах казались мягкими и приглушенными. Он лежал на койке, игнорируя звуки и движения в коридоре. Его ничто не беспокоило. Он чувствовал легкость, отстраненность и силу. Он не улыбался, но все его мышцы пребывали в расслабленном состоянии, а в его глазах отражались спокойное бесстрашие и сила. Не то чтобы его тело пульсировало от этого чувства – оно просто жило в нем, и все его тело дышало этим ощущением.

Он встал, умылся и, вытерев лицо, осмотрел свой прыщ. Бросив на него быстрый взгляд, он потрогал его кончиком пальца, ощутив болезненный укол, и обратил внимание на другие участки своего лица. Он смотрел на бесстрастное выражение собственного лица. Рассматривал его с различных ракурсов – холм подбородка, выпуклость скул, неглубокие морщины на лбу, – при этом постоянно оставляя в зоне внимания свои глаза, понимая внутри себя, что их выражение не поменялось, но вновь и вновь продолжая это подтверждать, разглядывая их отражение в зеркале. Вне зависимости от того, какую часть своего лица он рассматривал или какой аспект его выражения изучал, отражение в его глазах некоего тайного знания оставалось неизменным.

Когда он шел в столовую, в его походке не было ничего легкомысленного. Это была походка человека, осознававшего свою солидность. Каждый шаг был тверд и уверен. Так же тверд и крепок, как бетон, по которому он шагал.

Он стоял в очереди за едой. Звуки и шум его не беспокоили. Он знал, что другие обращают на него внимание, поглядывая на него украдкой, и при этом он не чувствовал напряженности. Ему было понятно, что он как-то выделяется из толпы, как если бы он был двухметрового роста или с оранжевыми волосами, но его это не волновало. Он просто принял это. Он понял, что у него не было выбора. То, что он чувствовал, спрятать было невозможно. Он также знал, что гул голосов имел отношение к обсуждению его персоны, и ему даже захотелось сказать им, кто он такой и что собирается сделать. Ему хотелось рассказать им о том, что он собирается помочь им в борьбе с несправедливыми законами, но вовремя осознал, что для этого ни время, ни место не подходили. Да они и так узнают. Очень скоро. Он двигался в очереди, слыша, как – четкостью, правильностью – отличаются его шаги от вялого шарканья остальных.

Он взял свой поднос, молча получил еду и проследовал к столу, сев с краю. Ел он медленно, почти игнорируя вкус еды, но наслаждаясь самим процессом. Ему также нравилось чувство голода, которое он сейчас утолял с удовольствием. Это был не панический голод. Вполне естественный голод, который легко было удовлетворить медленным пережевыванием и проглатыванием еды. Это был голод силы, которая увеличивалась по мере насыщения.

Поев, он поднял голову и осмотрел помещение, и по мере того, как его взгляд переходил с одного лица на другое, он стал замечать, что выражения их лиц начинали меняться. Когда их глаза встречались, видел в них надежду и понимание. Он позволил себе едва заметно улыбнуться, изменив выражение своего лица, зная, что их глаза искали в нем успокоения, уверенности и силы. Глаза в самых отдаленных углах столовой смотрели на него с надеждой, каким-то образом чувствуя, что он будет их спасением. Он знал, что являлся средоточием их отчаяния и безысходности. Он также знал, что дает им то, что им было нужно, просто сидя молча за столом среди звона жестяных подносов и кружек. Он понял, что они наши успокоение, в котором нуждались. Он был надеждой для тех, кто ее утратил. Когда пришло время расходиться по камерам, он встал из-за стола и пошел прочь с выражением огромного достоинства на лице, и, когда дверь камеры закрылась, он не обратил на лязг замка никакого внимания. Это был просто звук, который даже игнорировать смысла не было, потому что он больше не имел значения.

Сев на койку, он удивленно и снисходительно посмотрел на стену. Стена пребывала там же, где и всегда, но это не имело значения, потому что расстояние между ним и стеной было безграничным и временным, и теперь оно не подавляло. И дверь, лязгающая время от времени открывающимся и закрывающимся замком, теперь также не имела значения. Ни малейшего. И находилась она так же далеко, как и стена. Ему даже нравилось находиться в своей камере – комнате 3 на 2 метра. Он ощущал силу и комфорт. То, что он находился здесь, сидел на своей койке, было частью чего-то. Очень трудно было бы объяснить кому-либо, что он чувствовал, но это чувство было сильным и уверенным. Ощущение радости – не оттого, что вскоре он окажется на свободе, а оттого, что случится, когда он там окажется. И с чьей помощью он там окажется.

На самом деле он надеялся, что его тут еще немного задержат. Было бы неплохо, если бы он побыл тут еще какое-то время. Это сделало бы его историю еще мощней. Он был рад, что не стал вносить за себя залог. Так было намного лучше. Ради достижения своей цели он готов был сидеть здесь, стойко выдерживая все трудности и лишения. И они заплатят куда бо́льшую цену за то, что с ним сделали. За каждую секунду унижений, которые он терпел в этой чертовой дыре, он заставит их провести годы в аду. В самом настоящем пекле. Их будут мучить и терзать, и они будут умолять о пощаде. Они будут умолять его позволить им умереть.

О, нет. Так просто они не отделаются. Ваше время еще не пришло, ублюдки драные. Им придется пострадать как следует. Им предстоит еще вернуться домой и сказать своим женам, что их вышибли со службы, а каждая газета и телеканал при этом будут показывать их фотографии и рассказывать публике о том, что они сделали, и вот тогда они будут молить о смерти. Их детям по полной прилетит в школе от других детей, которые будут тыкать в них пальцем и смеяться над ними, и они будут возвращаться домой в слезах. Вот тогда они обо мне вспомнят. Надеюсь, они никогда не забудут, что я тот, кто это с ними сделал. Надеюсь, они будут жить долго, очень долго, каждую минуту мечтая о смерти и вспоминая меня. Вы будете вспоминать меня, суки. Вы никогда обо мне не забудете, потому что я-то о вас не забуду никогда. Буду помнить, пока жив, да. Отличная идея – посылать им открытки на Рождество. И на Пасху. Может, и на День Колумба. А может, красивые фотографии с Гавайев, Акапулько, из Парижа или с Ривьеры. Чудесно провожу время. Жаль, что вас здесь нет.

Да уж, хотелось бы мне, чтобы вы тут были. Вот прямо здесь и сейчас. Я бы с вами тут разобрался. Загнал бы каждому в ухо по длинной раскаленной игле. Или тыкал бы горящей сигарой прямо в глаз. Ничего извращенного. Ну, может, веки бы отрезал, как то делали индейцы. Или свинца расплавленного в задницу залил бы. А потом слушал бы их вопли. Лучше любой музыки были бы вопли этих мудаков. И это надо бы устроить в госпитале с докторами и медсестрами, чтобы быть уверенным, что они не умрут. Вот было бы круто. С усилителями и микрофонами, чтобы их вопли звучали погромче. И чтобы они постоянно видели мое лицо. Да, отрезать им веки, чтобы глаза закрыть невозможно было. Они будут вынуждены видеть меня постоянно. Будут смотреть на меня постоянно открытыми глазами. И чтобы яркий свет бил им в глаза при этом. И периодически постепенно приближать свет к их глазам, чтобы он был как можно ярче и горячей. Чтобы свет им глаза нахрен выжигал, но не до слепоты. А потом холодной воды в глаза накапать, чтобы дать им чуток отойти. По капле каждые пять секунд. Точно. Каждые пять секунд кап-кап, а потом, когда они привыкнут, – каждые две секунды. А потом не капать секунд 10–20 или дольше, чтобы они подумали, будто все закончилось, затем снова начать капать. Пока они с ума не начнут сходить. При этом надо следить за тем, чтобы у них не поехала крыша. Надо, чтобы они долго так протянули. И чтобы они знали, что все это моих рук дело. Высушить им глаза ярким горячим светом. Потом остудить водой. Потом снова высушить и остудить. Пару бы недель в таком вот режиме. Небольшая поездка на природу. Небольшой комфортный дом отдыха. Частный санаторий. Вот было бы здорово. Продержать их там до тех пор, пока они в овощи не превратятся. А я эти овощи поливать буду, хахаха. Пара овощей с высунутыми языками и слюной, стекающей по подбородкам. Может, ошейники на них надену и буду на поводке выгуливать. После всех этих пыток им понадобится побегать на воздухе. Хотя придется держать их подальше от деревьев и пожарных гидрантов. На поводке их держать, да. И жетоны их полицейские на носы им повесить. Их тупые женушки будут приветствовать их с распростертыми объятиями. Дети, поздоровайтесь с папой. Это папочка. Гав-гав. Какой у вас славный папочка. Скажите «привееет» этим блядским сукиным детям. Я этих гондонов накажу, даже если это будет последнее, что я смогу сделать. Христом клянусь, достану.

Мудачье мерзкое. Пошли нахер.

Его кулаки были сжаты, а ноздри яростно раздувались. Он слышал скрежет собственных зубов. Он встал, и, постояв секунду, двинулся к зеркалу. Несколько минут он смотрел на себя в зеркало, пока не почувствовал, что напряжение уходит из его тела. Он потрогал пальцем прыщ, поиграл с ним, потом кивнул и вернулся на койку. Он сидел на койке и смотрел в стену. Стена слегка подвинулась назад. Он улыбнулся и снова кивнул. Я потерплю. У меня достаточно времени, чтобы наказать этих козлов. Вот когда я их достану – им будет нелегко. Чем дольше я жду, тем злее будет наказание. Уж поверьте, это будет нечто.

Он вытянулся на кровати, сложив руки за голову, позволяя свету из потолочного плафона проникать сквозь веки. Он чувствовал свет глазами и иногда открывал их и секунду смотрел на свет, а когда они начинали слезиться, закрывал их, улыбаясь. Прохладные слезы прокладывали дорожки, сбегая по его щекам. Он крепко сжимал веки, пока в глазах не становилось темно, а потом резко открывал их, позволяя свету вреза́ться в глаза, потом снова закрывал глаза, ощущая стекающую по щекам воду. Он снова и снова играл в эту игру, до тех пор, пока его глаза не разболелись, после чего он закрыл их и расслабился, погружаясь в себя глубже и глубже, и резь в глазах медленно уходила. Кровать была мягкой. Бриз – прохладным и нежным. Лунный свет умиротворяющим. Медленно, медленно он погружался в себя, окутанный успокоительной силой ненависти.