Текст книги "Красная Литва. Никто не хотел умирать"

Около семисот рабочих этих двенадцати фабрик встретились на одном большом митинге. «За несколько лет это первое собрание рабочих в городе», – говорили они. Они встречали аплодисментами каждый пункт избирательной программы Союза трудового народа, добавили еще ряд пунктов, как, например: «восьмичасовой рабочий день», «улучшение санитарных условий на заводах», «равную оплату для женщин»… «До сих пор, – говорил председатель, – рабочими инспекторами были правительственные бюрократы, которые не оказывали рабочим никакой помощи. Их роль окончена, теперь вопросы, касающиеся условий работы, вы будете решать сами в своих собственных профсоюзах». (Продолжительные аплодисменты)

От каждой фабрики попросили избрать одного члена в общий организационный комитет; большим фабрикам разрешалось выбрать двух. Голосование проходило очень дисциплинированно, каждая фабрика голосовала отдельно, но в присутствии остальных. «Мы еще не познакомились с рабочими других фабрик, поэтому наш организационный комитет временный, – пояснил председатель. – Он зарегистрирует нашу организацию и составит списки членов. Примерно через неделю мы проведем общее собрание всех членов и изберем постоянное правление».

По моей просьбе было объявлено, что присутствующая в зале американская писательница хотела бы поговорить после собрания с теми рабочими, которые говорят по-русски. Сообщение встретили аплодисментами. Я видела, как различные группы рабочих указывали на отдельных людей и подталкивали их вперед. «Ты можешь говорить по-русски, иди за остальных», – говорили они. После собрания около 20 энергичных женщин пробрались к сцене и сказали, что пришли ко мне в качестве делегатов.

– Что мне рассказать о вас в Америке? – спросила я их.

– Расскажите у себя, – ответила одна из них, – что мы очень рады, что наконец имеем право свободно говорить.

– Расскажите, что мы долго страдали, но теперь счастливы, – добавила другая.

– Да, счастливы, но побаиваемся, – сказала третья. Я вспомнила о панике среди некоторых интеллигентов Каунаса, порожденной неизвестностью за будущее, и поинтересовалась у женщины, что ее тревожит. Но ее страх был совсем иного рода, ее пугало только прошлое: «Я боюсь, что хозяевам как-нибудь удастся снова вернуться, и тогда они убьют всех нас».

Другие утешали ее: «Никогда они не вернутся. Ведь здесь Красная Армия».

– Мастер нашей фабрики пугает нас, – оправдывалась она, – он говорит: «Идите вперед, идите, пока можете. Но что-то будет, когда вы должны будете вернуться…»

– Нам никогда не придется возвращаться к прошлому, – вмешивались другие.

Затем женщины по очереди рассказывали мне о тяжелых условиях, в которых они работали раньше и с которыми твердо решили покончить. «На нашей льноочистительной фабрике всегда было много пыли, она засоряла глаза, и когда и когда я приходила домой, мои глаза ничего не видели. От пыли некуда было деться, даже во время обеда. Все кашляли, многие получали чахотку», – сказала одна из них.

– У нас есть вентилятор, но он всегда был сломан, – рассказывала другая. – Если на фабрике производили уборку и чинили вентилятор, мы знали, что ожидается приезд инспектора. Хозяину это было известно заранее, него было время, чтобы подготовиться, а на наши жалобы он не обращал никакого внимания.

– Если покалечишься на фабрике, увольняют, – сказала третья. – Если же увольнение произошло из-за остановки фабрики, и ты попросишь пособие по безработице, то тебя не возьмут назад в следующий сезон. Многие женщины голодали прошлой зимой, потому что из-за этого боялись просить пособие.

– Мать троих детей с нашей фабрики была уволена лишь за то, что агитировала за восьмичасовой рабочий день. Все рабочие уговаривали мастера принять ее обратно, но он не сделал этого до тех пор, пока не пришла Красная Армия.

Как я узнала, многие из женщин после десятичасового рабочего дня на фабрике вынуждены были по вечерам работать за комнату в качестве прислуги. Естественно поэтому, что они радовались переменам, которые принес с собой приход Красной Армии. «Я убираю двор у торговца, – рассказывала одна из женщин, – и за это он разрешает мне жить в лачуге во дворе его дома. Теперь он дает мне доски, чтобы пристроить кухню, и даже предложил материал для потолка. Он услышал, что дворники, которые живут в холодных и сырых комнатах, будут переселяться в квартиры хозяев, и поэтому заинтересован, чтобы у меня было хорошее жилье; раньше он никогда об этом не заботился».

– Расскажите у себя в Америке, что теперь мы создадим счастливое будущее, – сказали они мне на прощание. – Расскажите у себя, что мы желаем американским рабочим испытать такую же радость, какую мы испытываем теперь.

Вечером на рыночной площади состоялся большой общегородской митинг. Играли оркестры, было много знамен. На этом митинге было объявлено о предстоящих выборах в Народный сейм. Зачитывалась программа Союза трудового народа – та же, что и на профсоюзных митингах. Но здесь впервые уже были оглашены списки кандидатов. Теперь я поняла, что молодой уполномоченный, с которым я приехала, выполнял двойное поручение, и что с его помощью во время митингов, проходивших в конце этой недели в Шяуляе и соседних городах, и бесед с руководителями новых профсоюзов были подобраны кандидаты, которые должны будут обеспечить победу списка Союза трудового народа в Шяуляе и уезде на предстоящих выборах в Народный сейм.

Таким же образом за последние дни той недели эта работа была проведена по всей Литве.

[…]

IV. Перестройка старого вильнюса

«Кто решит проблему Вильнюса, тот решит проблему Европы. Вильнюс является неразрешимым узлом национальных противоречий» – говорили в Женеве перед тем, как я поехала в Литву. Такое представление бытовало о Вильнюсе на Западе. Вопрос о Вильнюсе часто ставился перед Лигой Наций, но она даже не попыталась решить эту проблему, отступив перед fогсе majeure³ Вильнюс – это мировой пример (каких много в Европе) неразрешимости национальных противоречий в условиях капитализма.

– Единственное, что можно сделать с Вильнюсом, – сказал мне один американский дипломат в Каунасе, – это взять и перевести административный центр куда-нибудь подальше, жителей расселить по соответствующим национальностям, а сам город превратить в музей. – Так цинично признавал он банкротство дипломатии в отношении Вильнюса.

Для литовских рабочих Вильнюс представлял еще более серьезную проблему. В течение многих лет это был центр хронической безработицы. Это был город нищих, где многие семьи имели единственную рубашку, в которой можно было выйти на улицу. Одна пара обуви здесь приходилась на троих детей, и они ходили в ней в школу по очереди. Спички вильнюсцы аккуратно расщепляли надвое, чтобы сократить расходы на их покупку. Даже если рабочий имел работу, зарплата была настолько низкой, что многие семьи вели полуголодное существование. Рабочим Вильнюса приходилось бороться за кусок хлеба.

Однако Вильнюс стал столицей, транспортным узлом и торговым центром еще в средние века. Еще при царе сюда подошли с разных сторон четыре железнодорожные линии, соединившие Прибалтику, район Петербурга, Москву и Азию с Европой и Варшавой. Вильнюс богател на производстве предметов роскоши, изящных перчаток, модной одежды.

Во время первой мировой войны Вильнюс много раз переходил из рук в руки. Наконец Красная Армия заняла его и отдала Литве, и Лига Наций подтвердила, что Вильнюс – литовский город, но поляки силой оружия изгнали литовцев, и Лига молча согласилась с этим. Вильнюс вошел в историю как первый крупный провал Лиги.

Он стал городом-призраком, насильственно оторванным от всей жизни. Он лежал как бы на конце длинного пальца, просунутого Польшей между Литвой и СССР. На востоке, западе и севере его границы более двадцати лет были наглухо закрыты. Из железнодорожного узла Восточной Европы он превратился в конечный пункт железной дороги, которая дальше никуда не вела и заканчивалась здесь тупиком.

В Вильнюсе была самая дешевая жизнь в Польше. Масса вышедших в отставку польских служащих, вынужденных жить на маленькие правительственные пенсии, на склоне лет ехали сюда, здесь они еще могли чувствовать себя господами и иметь в своем распоряжении большое количество полуголодных слуг. Они жили мечтой о Великой Польше: ее олицетворением для них был Вильнюс, который в прошлом был столицей Великой Литовской империи⁴.

Семь национальностей проживали в Вильнюсе. Все они ненавидели друг друга и жили совсем изолированно. Никто точно не знает их численности. Ни разу не была проведена беспристрастная, точная перепись. Поскольку в центре города в основном жили евреи, поляки создали Большой Вильнюс, включивший его пригороды, в котором они стали наиболее многочисленной национальностью. Переписи отражали не национальную, а религиозную принадлежность населения. Все римские католики считались поляками. Таким образом, литовцы и многие белорусы были просто исключены из данных переписи. Их язык и школа притеснялись. Время от времени в Вильнюсе устраивались еврейские погромы. Это было и при царе, и позже – при поляках.

В такой вот Вильнюс в сентябре прошлого года нахлынули десятки тысяч польских беженцев, спасавшихся от немецких бомб. Я встретила человека, который в течение месяца шел пешком из Кракова. «Сначала люди имели деньги, – рассказывал он, – потом они кончились; больные дизентерией и умирающие люди оказались на дороге без гроша. Большинство крестьян вернулись домой, а те, кто имел деньги, продолжали путь. Самая богатая буржуазия добралась до Стокгольма и Лондона. Но многие польские помещики, служащие и мелкие дельцы смогли доехать только до Вильнюса. Там они были застигнуты наступлением Красной Армии, а затем направились в Литву. Литовцы не признавали польскую валюту – злотый, поэтому поляки остались без денег и голодали».

Когда Красная Армия впервые вошла в Вильнюс 19 сентября 1939 г. простой народ встретил ее восторженно. Через шесть недель она ушла, и Вильнюс был передан Литве. Сразу же сметоновское правительство устроило один из самых страшных в истории Вильнюса погромов, преследуя под маской «евреев» всех, кто проявлял симпатию по отношению к Красной Армии. Около 20 тысяч вильнюсских рабочих, главным образом евреев, еще до погрома ушли с Красной Армией в СССР.

Витаутас Мацкявичюс. «Партизаны». 1946 г.

– Я стоял и наблюдал, как они шли, – рассказывал мне руководитель еврейских школ. – Они не допускали и мысли, что не будут на советской земле. Я пошел с ними на вокзал. С одной платформы отправлялись семьи рабочих со своим скудным имуществом на спинах, ведя за руку детей. На другую платформу прибывали «черные пальто», священники и буржуазия всех национальностей; они звали носильщиков, чтобы те несли их тяжелые чемоданы. Я подумал: «Наступает тьма, свет исчезает!»

Получи в Вильнюс, сметоновское правительство возродило в городе литовский национализм, столь же крайний и деспотичный, как и польский. Никто не мог получить гражданских прав, а также права на работу, если не мог доказать, что жил в Вильнюсе до его захвата поляками в 1920 г. Повсюду господствовал бюрократизм, требовалось столько документов, что из 250 тысяч человек, живших в городе, лишь 30 тысяч смогли получить гражданские права. Гражданство можно было купить за взятку. Но многие еврейские семьи, предки которых жили в Вильнюсе еще со средних веков, не имея денег на взятки, не получили гражданских прав и паспортов.

Служащие Сметоны разговаривали с посетителями только на литовском языке, на котором большинство населения Вильнюса не говорило. Школьные учителя должны были сдать экзамен по литовскому языку, в противном случае они лишались работы. Поляки увольнялись не только с государственных должностей, даже костелах польские ксендзы были заменены литовскими. Вывески магазинов на еврейском языке были запрещены, хотя прежде их терпели веками, даже при царе и поляках.

Город голода и безработицы, полный давней национальной вражды, где власти отказывались говорить на языке, понятном народу; город, наводненный польскими беженцами, мечтающими о Великой Польше от Черного моря до Балтики, которая вырастет из древнего Вильнюса.

Таким был Вильнюс, в который в 1940 г. второй раз вошла Красна я Армия. Таким был Вильнюс, в который я приехала во время народных выборов.

* * *

Повсюду в Вильнюсе я видела ужасное наследство, оставленное польскими панами. Значительная часть детей и молодежи никогда не ходила в школу. А те, кому какое-то время довелось посещать ее, занимались в классах по 80–90 человек. Учителя часто заболевали туберкулезом от напряжения легких и плохого питания, на которое едва хватало их зарплаты.

Один учитель рассказал мне, что несколько лет тому назад был арестован целый класс 15–16‑летних детей за то, что они обсуждали в своем клубе московский процесс над вредителями. Большинство детей продержали в заключении от 6 до 8 недель, а нескольким дали два года тюрьмы. Одна девочка 16 лет лежала с температурой в постели, когда пришла полиция, чтобы арестовать ее как «опасную коммунистку». Полицейский, смущенный крайней молодостью своей жертвы, даже извинился, приказывая ей «одеться и следовать за ним».

Рабочие в Вильнюсе испытывали гораздо более сильное притеснение, чем в других районах Литвы. Вплоть до весны 1940 г. некоторые владельцы предприятий еще избивали своих рабочих палками, подобно азиатским деспотам. Таким был и владелец маленькой примитивной стекольной фабрики, на которой я наблюдала выборы в профсоюз. Ораторы стояли на телеге в большом помещении фабрики с низкими стенами и высокой покатой крышей. Владелец сидел на балконе своего дома, который выходил во двор фабрики.

– Товарищи рабочие! – говорил оратор. – У вас здесь есть здание, сырье, машины. Есть у вас и рабочие руки. Зачем же вам нужен хозяин фабрики?

Все приветствовали эти слова одобрительными возгласами.

* * *

Новое народное правительство Литвы назначило уполномоченным в Вильнюсе способного коммуниста Диджюлиса, недавно вы шедшего из тюрьмы. Тюрьма подорвала его здоровье; он поехал в дом отдыха, но долго ему пробыть там не довелось. Для работы в Вильнюсе нужны были люди, и он поехал туда. Когда я впервые увидела его, он находился на этой должности всего три дня.

– Мы должны положить конец этому ужасному процессу, когда сначала поляки притесняли литовцев, потом литовцы – поляков, – сказал он мне. – При Сметоне только 30 тысяч человек пользовались избирательным правом, – мы дали – это право всем.

Здесь было 100 тысяч безработных. Мы немедленно начали дорожное строительство и другие общественные работы и установили государственную помощь безработным. Старые польские чиновники-пенсионеры имели большие дома и капиталы, которые Сметона не разрешал трогать. Мы отдали это имущество для оказания помощи наиболее нуждающимся. В три дня мы сделали больше для облегчения участи голодающего народа, чем Сметона за 6 месяцев.

Одним из первых было принято постановление о том, что во всех государственных учреждениях должны выслушиваться просьбы граждан на том языке к какому они привыкли. Для этой цели подбирались по возможности такие служащие, которые могли говорить на нескольких языках. Школы тоже должны работать на всех местных языках. «При поляках образование было только на польском языке, при Сметоне оно было только на литовском, – сказал Диджюлис. – Теперь у нас будут школы на четырех языках, так как в этом районе четыре основных языка: польский еврейский, литовский и белорусский».

В Вильнюсе был польский университет. Сметона закрыл его, а его здания стали использовать как филиал Каунасского университета. Диджюлис сказал мне, что и в университете занятия будут вестись на четырех языках. «Это трудно, но необходимо. Все люди имеют право получать образование на том языке, который они лучше знают».

Диджюлис рассказал мне о многих трудностях, создаваемых польскими националистами. Они издавали секретные инструкции: «Поляки, внедряйтесь повсюду: в полицию, профсоюзы, коммунистическую партию. Завоевание поляками большинства где бы то ни было будет содействовать Великой Польше». Они также выпускали фальшивые листовки, якобы исходящие от коммунистической партии, направленные на разжигание национальной ненависти: «Красная Армия освободила нас от литовцев! Поляки, теперь вы снова можете действовать». Некоторые из этих листовок содержали нападки на Германию с целью спровоцировать конфликт между Германией и СССР.

– Мы намерены предоставить равные права всем национальностям, – продолжал он. – Мы будем обязательно соблюдать принцип, чтобы определенную пропорцию в наших выборных органах и среди государственных служащих составили поляки. Но если польские националисты рассчитывают воспользоваться этим, чтобы причинить нам вред, они будут остановлены твердой рукой.

Затем Диджилис перешел к вопросу о вильнюсских крестьянах.

– Вильнюс – не только город, но и район. Большинство здешнего населения – крестьяне, – сказал он. – Они задавлены нуждой, живут за счет маленьких полосок истощенной земли, в то время как их окружают большие имения помещиков. Поляки переняли феодальные обычаи от царизма, но сделали их еще более тяжелыми для крестьян. Даже царские законы разрешали крестьянам пасти скот и собирать ягоды и грибы в лесах больших поместий. При поляках это было запрещено, в крестьян стреляли лишь за то, что они заходили в лес. При сметоновском правительстве эти законы не были изменены, земельные же законы Литвы никогда не применялись в Вильнюсе. О них не разрешалось даже говорить.

– Да, я вспомнил, что сейчас самая грибная пора, – сказал Диджюлис. Он повернулся к секретарю: – Запиши. Я должен объявить по радио и послать указания лесничим, что крестьяне могут свободно собирать в лесу ягоды и грибы.

Затем он повернулся ко мне. «Это небольшое дело, – сказал он, – но оно имеет большое значение для стола и для человеческого достоинства крестьян. Я проглядел это. Я только три дня являюсь уполномоченным».

V. Выборы в народный сейм

Ни в одной стране – ни в СССР, ни в Испании, ни в Китае – я никогда не видела такого быстрого возрождения целого народа к жизни. День и ночь, целыми неделями не прекращалось пение на улицах Каунаса.

– Массы пришли в движение, – сказал один из служащих Министерства образования, – и никто еще не знает, как далеко они пойдут.

Митинги, демонстрации следовали друг за другом, маршировали рабочие, звучали оркестры. От организованных рабочих этот новый темп жизни распространился по всей стране, дошел до крестьян, фермеров, интеллигенции и даже маленьких нищих мальчишек на улицах.

Еще было не совсем ясно, во что выльются требования народа. Некоторые из рабочих-демонстрантов несли лозунги «Литва – тринадцатая советская республика»⁵. Число таких лозунгов с каждым днем возрастало. Другие лозунги призывали: «За свободную Литву». Но большинство из них в этот предвыборный период – с 7 по 14 июля – главным образом приветствовали Народный сейм и кандидатов трудящихся.

Подавляющее большинство людей открыто выражало радость по поводу освобождения от жестокой сметоновской диктатуры. Они были рады возможности приветствовать «свой» народ – рабочих, крестьян, прогрессивную интеллигенцию, борцов за народное дело – вместо старых, продажных представителей привилегированной касты. Они были уверены, что Красная Армия – это что-то новое и невиданное среди всех армий и что СССР, который создал ее, должно быть, хорошая страна.

Митинги проводились повсюду: и в помещении, и под открытым небом. Я вспоминаю одно такое собрание в предместье Каунаса, в бедном рабочем районе, где огромное впечатление на людей произвели не столько ораторы, сколько тот факт, что оркестр каунасской полиции давал открытый концерт для простых людей. В памяти людей это был первый случай. Бедно одетые женщины в окружении маленьких детей слушали музыку, сидя на траве рядом со своими мужьями. «Это первый концерт, который мы когда-либо слышали», – говорили они. Благодаря таким мелочам и простые люди начинали чувствовать собственную значимость, и это радовало их.

Кульминационным моментом предвыборной кампании было большое собрание рабочих и крестьян 10 июля в Каунасе. Весь день в город шли крестьяне: группы девушек в красочных национальных костюмах, молодежь с дальних хуторов на велосипедах. Поезда, грузовики, повозки привозили людей; они выходили на бульвары и строились в колонны. Час от часу росло оживление, на улицах слышались песни: старые литовские народные песни, грустные от беспросветности крестьянской жизни, смешивались с новыми, жизнерадостными песнями Красной Армии, которые распевали каунасские рабочие.

Я остановилась у нескольких грузовиков «Пеноцентраса» – молочного кооператива. «Откуда вы?» – спросила я находившихся в них людей. Они назвали деревню, расположенную в ста километрах от Каунаса. «Мы выехали в два часа», – сказали они.

– Что у вас говорят о выборах? Ваши земляки за советскую Литву? – поинтересовалась я.

– За тринадцатую советскую республику! – закричали несколько девушек.

– Все? – спросила я. Они отрицательно покачали головами.

– Нет, старики не все. Они не знают, чего хотят… Но мы знаем.

К вечеру все они собрались на большом зеленом поле на холме около Каунаса. Здесь стояли длинные ряды крестьянских телег, пахнущих навозом и лошадиным потом, машины, украшенные гирляндами цветов. Немного дальше – множество велосипедов, окруженных группами молодежи. Здесь и бородатые мужчины, и женщины в платках, и солдаты в высоких сапогах, и крестьяне в грубых башмаках с деревянными подошвами на босу ногу. Дети играли в песке или устало плелись за родителями.

Пересекая громадное поле, движется колонна из города. Движется организованно! Люди совсем недавно организованы – в прошлое воскресенье, три или четыре дня назад, – они еще не научились ходить в колонне, знамена у них грубые, интервалы между шеренгами неровные. Новая, народная милиция расчищает им путь в толпе, и они уверенно движутся к трибуне, неся портреты Сталина, Ворошилова, президента Палецкиса. Один из профсоюзов несет дюжину портретов Шумаускаса, энергичного организатора профсоюзов, под руководством которого происходили бурные события прошлой недели.

Далеко на краю зеленого поля, где кончается людское море, возвышается трибуна из неокрашенного дерева, задрапированная красной материей. Я даже не пыталась приблизиться к ней: это было невозможно, да в этом и не было необходимости. Громкоговорители разносят голоса ораторов во все концы необъятного поля. Мы сидим на траве далеко от трибуны, но все хорошо слышим.

– Нет больше расовых и национальных предрассудков… Дружба всех трудящихся… – говорит президент Палецкис с далекой трибуны.

Партизаны отряда «Мститель» в Вильнюсе. 13 июля 1944 г.

Народ встречает его слова возгласами одобрения. «Многие люди в прошлом погибли за то, чтобы наступил этот день…» Над полем звучит мелодия революционного похоронного марша, и люди, подчиняясь его ритму, стоят молча, чувствуя торжественность происходящего, но не совсем понимая, что это значит. Мало кому из них приходилось когда-либо слышать эту давно запрещенную мелодию. Но они знают «Интернационал», и, когда Палецкис заканчивает свою речь, все встают и слушают оркестр, но не поют, так как не знают слов.

Как символ периода, когда воля на рода еще не воплотилась в Советах, в моей памяти остались три женщины, которые во время этой демонстрации поднимали сжатые кулаки. Одна из них глядела восторженными глазами прямо перед собой, словно в будущее, другая, поднимая кулак вверх, смотрела на меня с улыбкой, третья, та, что была ближе всех ко мне, стояла с закрытыми глазами, с застывшим лицом, исполненная решимости. Все они работали домашней прислугой, каждой было около семидесяти лет.

Присев рядом с ними отдохнуть после исполнения «Интернационала», я старалась завязать разговор: «Это хорошо, что мы, старые люди, тоже можем праздновать», – сказала я. Они кивнули, соглашаясь со мной, и я продолжала: «Вы идете на выборы в воскресенье?»

– Все пойдут. «И мы тоже пойдем», – сказала женщина с решительным подбородком тоном прислуги, привыкшей к почтению, но с новым чувством сознания своих прав. Я узнала, что ей 69 лет.

– Вы за советскую Литву или за так называемую независимую Литву? – спросила я. Она была озадачена, как будто ее смутило это различие.

Что я знаю о такого рода вещах? – ответила

– Но Сталин, отец наш, говорит очень хорошие вещи.

– Кто вы по национальности – русская или литовка?

– Я католичка, – сказала она. Под ее решительным подбородком я замечаю изображение Богоматери на тоненькой цепочке и вспоминаю, что в течение всей ее жизни, в этой почти средневековой стране людей различали по религии, а не по национальности…

– Тогда как же Сталин может быть вашим отцом? Он ведь не принадлежит к римско-католической церкви.

Она нисколько не смутилась.

– О нем говорят, что он отец всех тружеников, – ответила она с некоторым колебанием, словно слова, которые она нашла, были слишком хороши, чтобы в них можно было поверить.

– Вы думаете, что жизнь при новом правительстве будет лучше? – продолжала упорствовать я. Но она была не пророком, а просто трудолюбивым реалистом. «Я не знаю, что будет, но теперь уже стало лучше», – сказала она.

Лучше теперь? Уже? Перед выборами? Когда еще вообще ничего не произошло? В моем сознании блеснула мысль о том, что после прихода Красной Армии предпринимателям, видимо, было предложено лучше обращаться со своими рабочими. Поэтому я спросила: «С какого времени лучше? Что именно лучше? Лучше зарплата?»

Женщина утвердительно кивнула. Она не привыкла анализировать. Но она уверенно сказала: «Чувствуется, что лучше».

Я посмотрела на простое, изможденное лицо с гладко зачесанными волосами и вдруг представила себе всю жизнь этой женщины с самого начала. В ее внешности не было и признаков миловидности, которые каждый мужчина ищет в женщине. В течение 69 лет она покорно прислуживала другим. Домашняя прислуга и католичка – в этом заключалось все содержание ее жизни, больше в ней не было ничего.

И вот сейчас она вдруг стала частью этой большой кричащей толпы, этих оркестров и знамен. Она поднимала свой кулак за рабочих кандидатов, таких же, как и она сама, которым нужен был ее голос. Она стала человеком, даже правительством. Она нашла «отца всех тружеников» здесь, на земле.

* * *

В день выборов шел дождь. Это был продолжительный ливень, который начался еще прошлой ночью, превративший к утру сельские районы в море грязи. В городе последствия дождя были менее заметны. Дворник нашей гостиницы ушел на избирательный участок с первым проблеском зари, «чтобы быть первым». Там он нашел сотни людей, пришедших с тем же намерением. Избирательные участки начинали работу в 6 часов утра, но так много людей прошло раньше него, что он проголосовал только к 7 часам.

Покинув Каунас, где голосование началось рано и проходило быстро, я поехала на автомашине за двести километров, чтобы посетить такие сельские избирательные участки, как Науместис⁶, на границе с Германией, и на обратном пути Мариямполе. Со мной поехали министр просвещения Венцлова и широко известный писатель Цвирка, сами являвшиеся кандидатами в сейм, но от другого района.

– Мы едем не в свой район, – сказал Цвирка, потому что мы думаем, что было бы неправильно стремиться протолкнуть свою кандидатуру, а скорее, следует содействовать успеху всей платформы Союза трудового народа. Мы посещаем избирательные участки не для того, чтобы произносить речи, а для того, чтобы посмотреть, как народ идет на выборы и каково его настроение.

Мы проезжали темные девственные леса Литвы и широкие холмистые поля с тяжело склонившимися колосьями ржи. Я буду долго вспоминать тенистые сомкнутые ряды высоких вечнозеленых хвойных деревьев с ветвями, прогнувшимися под грузом серого лишайника, маленькие рощицы белых берез, длинную грязную дорогу, мокрую траву по обочинам ее – и над всем этим серое северное небо.

Мы приехали на первый избирательный участок в маленькой деревушке. Он помещался в зале крестьянского кооператива. Снаружи здание было украшено еловыми ветками, внутри было полно народу. Человек за первым столом брал паспорт каждого вновь прибывшего и давал ему список кандидатов, напечатанный на длинном бланке с промежутками между фамилиями, чтобы избиратель мог легко вычеркнуть любого, кто ему не нравился. Каждый избиратель еще получал конверт с официальной печатью. Многие крестьяне, а особенно крестьянки, не имели паспортов; для них был особый стол, где регистрировались их фамилии и где им давали временное регистрационное удостоверение, действительное только на время этих выборов.

Несмотря на простоту, во всей процедуре чувствовалась определенная торжественность. Избиратели не вкладывали бюллетень в конверт на глазах у официальных лиц. Они шли в другую комнату. Здесь они внимательно читали список, вычеркивали фамилии тех кандидатов, с которыми не были согласны, клали список в конверт и заклеивали его. Затем они возвращались в первую комнату, здесь член избирательной комиссии бросал конверт в ящик и отмечал в паспорте избирателя, что он проголосовал.

Хотя шел дождь и была грязь, крестьяне повсюду шли на выборы. Одни ехали километры в повозках, украшенных флагами. Другие брели по дорогам пешком. Многие люди, которым было около тридцати, говорили мне: «Это наши первые выборы. Мы отказывались голосовать при Сметоне, несмотря на угрозы полиции. А теперь мы с радостью идем голосовать за народных кандидатов».

Многие из тех, кто шел голосовать, были крестьянами старого закала, которые знали «настоящее место» женщины. Я сфотографировала крестьянина с женой, устало тащившихся по грязной дороге. Мужчина нес зонтик, но не позаботился прикрыть им жену от дождя. Ему даже не пришло в голову сделать этот рыцарский жест хотя бы для фотографии. По его мнению, все было совершенно справедливо: глава семьи, естественно, должен иметь зонтик! Его жена, съежившаяся под большой мокрой шалью, шла голосовать впервые в своей жизни. Женщина-крестьянка не имела права голоса при Сметоне, если только не становилась главой семьи, платящей налоги.

Большинство крестьянок шли на выборы босиком. Зачем же им портить свои башмаки? Одеты он были в лучшие платья, а обувь несли в руках. Я видела, как при въезде в городки и деревни они мыли ноги и надевали туфли, подчеркивая тем самым свое «особое уважение к выборам», – они считали неприличным прийти в государственное учреждение без обуви.