Текст книги "Русский масскульт: от барокко к постмодерну. Монография"

3.2. Петровские реформы в истории русского масскульта

Личность Петра Великого и спустя три столетия после осуществленных им радикальных преобразований российского государства и русской культуры продолжает вызывать пристальный теоретический интерес и оживленные споры исследователей. В самом деле, место, занимаемое Петром в истории России, является уникальным.

Во-первых, Петр находится в ряду тех немногих отечественных пассионариев, которым удалось волевым усилием кардинально изменить ход и облик национальной истории в соответствии с их собственными, весьма амбициозными, проектами (Владимир Святой, Иван Грозный, Александр II, Ленин и Сталин).

Во-вторых, исторические свершения Петра, получившие название «Петровских реформ», содержали в себе в свернутом виде все атрибуты эпохальных преобразований, когда-либо имевших место в российской истории и до, и после Петра, а потому стали своеобразным символом российских реформ вообще, более того – символом самих исторических изменений в России. Поэтому Петр Великий в контексте всей истории России смотрится как единственный в своем роде исторический фокус, к которому стекаются и от которого расходятся все важнейшие, судьбоносные исторические события более чем тысячелетия национального развития страны.

В-третьих, и это особенно парадоксально, среди петровских планов нет практически ни одного, который бы царю-преобразователю удалось при жизни осуществить в том виде, как это было им задумано. Впрочем, это не мешало не только современникам, но и отдаленным потомкам считать Петра самым успешным реформатором России, образцовым архитектором национальной истории – вопреки всем неудачам, которые, казалось бы, буквально преследовали его119119
  Прусский посланник Мардефельд писал, что за время царствования «покойного императора <…>, несмотря на его чрезвычайно великую славу, государство дошло до крайнего положения и клонилось к упадку». – Дипломатические документы, относящиеся к истории России в XVIII столетии // Сб. РИО. СПб., 1875. Т. 15. С. 261. Многочисленные факты неудач, просчетов и издержек «Петровских реформ» собраны и проблематизированы в кн.: Масарский М. Порядок и Смута: Очерки философии истории. М.: Луч: Право и закон, 2000. С. 145–157 и др.


[Закрыть].

Можно сказать далее, что сами Петровские реформы образовали собой тот «гордиев узел» трудноразрешимых национальных проблем, которые неотступно преследовали Россию в прошлом. В дальнейшем – именно их предстояло распутывать, развязывать, а подчас и разрубать на протяжении нескольких столетий, в том числе сразу же после смерти инициатора реформ и за пределами ХХ века. Преодоление глубоко укорененных в российской жизни атрибутов Средневековья и родового строя; вступление России в новоевропейское социокультурное пространство; обретение ею «осевого времени» – в противовес времени циклическому; осуществление догоняющей, а затем и опережающей модернизации; последовательная институционализация российской политики и культуры, просвещения и массовой коммуникации в масштабах государства – вот самое первое, чем характеризуются петровские начинания в контексте российской истории как целого. Так что понимание смысла и цели, характера и результатов исторического перехода, осуществлявшегося Петром I, было чрезвычайно важно для интерпретации и оценки не только допетровской Руси, но и всей последующей истории России – вплоть до начала ХХI века.

Это говорит, в частности, о том, что Петр замахивался на решение таких проблем, которые в принципе невозможно было решить в рамках исторически ограниченного времени. Будучи фигурой переходной – между Средневековьем и Новым временем, Петр в конечном счете предвосхитил и стимулировал большинство продуктивных и магистральных тенденций нововременной России (независимо от возможности их практической реализации в ближайшее время). Установка на творчество нового, явно превалировавшая над соблюдением традиций, позволила ему – одному из немногих субъектов российской истории – увидеть и осмыслить ее долговременные и фундаментальные проблемы как актуальные и назревшие.

В Петровских реформах, осмысляемых с большой исторической дистанции, из конца ХХ и начала XXI века, одновременно угадываются и либеральные начинания Екатерины II и Александра I, и республиканские проекты декабристов, и административная перестройка Николая I, и Великая крестьянская реформа 1861 г., и демократическая идеология радикалов-разночинцев 1860-х годов, и Столыпинская реформа, и все фазы Русской революции… Не случайно многие мыслители Серебряного века (в том числе так называемые «веховцы», авторы знаменитого сборника статей «Вехи» 1909 г., и особенно Н. Бердяев, а также Д. Мережковский) усматривали в Петровских преобразованиях зародыш не только будущей радикальной русской интеллигенции, но и большевизма, абрис «силовой» политики Ленина и Троцкого эпохи «военного коммунизма» и решительных шагов сталинских пятилеток. Даже исторические события последних десятилетий, со всеми их достижениями и «шоковыми» эксцессами, вполне укладываются в представления о крутых переменах в российской истории, носящих имя Петра, и без больших натяжек ассоциируются с отдаленными последствиями Петрова дела.

Но на те же «Петровские дела» можно взглянуть и из глубины XVII века, из горнила Смуты, из старообрядческих скитов, с места «стрелецкой казни». И тогда деяния Петра покажутся прямым продолжением деятельности всех самозванцев и бунтовщиков, боровшихся за власть и раздававших любые обещания всем своим потенциальным сторонникам и союзникам. Иные из них, вроде Бориса Годунова или Лжедимитрия I, искренне стремились к европеизации России и предпринимали в этом направлении решительные, хотя и тщетные шаги. Большинство хотело обновления страны и провозглашало грядущие позитивные перемены. Петр был первым, кому удалось словесные декларации о своих намерениях обратить в систему практических действий и результатов, кому удалось соединить крупномасштабные разрушения отживших элементов прошлого с эффективным началом далеко идущих созидательных процессов, получавших свое завершение нередко спустя столетия.

И еще одно важное соображение. Хотя Петр был одиноким гением, во многом непонятым даже верными сторонниками, а его ближайшее окружение (так называемые «птенцы гнезда Петрова») были правящей и культурной элитой своего времени, причем чрезвычайно узкой и оторванной не только от народа, но и от высшего сословия, – все петровские начинания были ориентированы на массовую реализацию и спроецированы в массовую культуру своего времени. Иными словами, Петр стремился – титаническими усилиями, вопреки здравому смыслу – превратить все элитарные проекты в массовые и придать своим личным замыслам государственный и общественный масштаб. Подобный «скачок» – из элитарной культуры в массовую – не мог не удивлять своей фантастичностью и утопичностью, но не мог и не восхищать своим волевым упорством реформатора.

Если наложить друг на друга обе системы оценок петровской модернизации – из прошлого и из будущего – мы получим картину кричащего хаоса: нагромождения неразрешимых проблем, непримиримых позиций, полярных суждений… В антологии «Реформатор», составленной А. Кара-Мурзой и Л. Поляковым120120
  Кара-Мурза А.А., Поляков Л.В. Реформатор: Русские о Петре I. Опыт аналитической антологии. М.; Иваново: Флора, 1994.


[Закрыть], Петр I, например, предстает перед читателями столь противоречивой конфигурацией смыслов, складывающейся из взаимоисключающих дефиниций и оценок, что впору задуматься едва ли не о постмодернистской «мозаичности» и фрактальности Петровской эпохи, равно как и о виртуальности фигуры самого царя-реформатора, распадающейся на множество несовместимых обликов и поступков, интерпретаций и реинтерпретаций.

«Петр как личность, – писал Д. Лихачев, – был типичным порождением русской культуры конца XVII в. Это человек барокко со всеми его противоречивыми чертами. Уточняя, мы могли бы сказать, что Петр был порождением русского барокко конца XVII в., в котором особенно сильны были ренессансные явления – с их склонностью к просветительству и реформаторству, к восприятию научного отношения к миру, чувствительностью к западным европейским влияниям, со склонностью к известному барочному “демократизму”, к синтезу наук, ремесел и искусств, к типичной для русского барокко энциклопедичности образования, к барочному представлению о государственности и долге монарха перед своей державой и ее подданными, к пониманию истории как цепи героических событий и поступков и т.д. Даже само представление Петра о переходе просвещения из одной страны в другую по часовой стрелке, высказанное им в его речи при спуске корабля “Полтава”, – было типично барочным. <…> От барокко в Петре были многие черты его характера: его склонность к учительству, его уверенность в своей правоте, его “богоборчество” и пародирование религии в сочетании с несомненной религиозностью, его доброта и жестокость, и многие другие противоречия его натуры»121121
  Лихачев Д.С. Культурология: Избранные труды по русской и мировой культуре. С. 200–201.


[Закрыть].

Парадоксальным образом и личность Петра, и его реформы, и культура его времени, и сама Петровская эпоха, сконцентрированная вокруг его деятельности, предстают через призму названной антологии как типичные ризомы122122
  Rhizome – «корневище» – термин, введенный в научный оборот Ж. Делёзом и Ф. Гваттари. См.: Делёз Ж., Гваттари Ф. Ризома. Введение // КорневиЩе 0Б. Книга неклассической эcтетики. М.: ИФ РАН, 1998. С. 250–253.


[Закрыть]. Речь идет о таком множестве тесно взаимосвязанных явлений, которые, не подчиняясь никакому заданному извне системному единству, характеризуются гетерогенностью и взаимосвязью различных смыслов, взаимной разорванностью и равноправием частей, самопроизвольной изменчивостью и устойчивой автономией составных компонентов целого. Разорванность ризомы при этом оказывается незначащей; ее гетерогенность, объясняя разрывы целого, не исключает взаимосвязи равноправных частей; взаимосвязь частей не отвергает их автономии и равноправия, а изменчивость не ведет к единству, но усиливает разрывы и автономию элементов целого. Подобный социокультурный срез Петровского времени, представленный глазами современников и потомков, нагляднее всего иллюстрирует вывод Б. Успенского о «неорганичности Петровских реформ, которая чувствуется и много позднее»123123
  Успенский Б. Historia sub specie semioticae // Он же. Этюды о русской истории. СПб.: Азбука-классика, 2002. C. 87.


[Закрыть].

Организованный Петром I цивилизационный переход России обнажил в русской культуре решающего порубежья (Средневековья / Нового времени) социокультурный срез несовместимых общественных интересов допетровской и Петровской России, трагических в своей исторической неизбежности и неразрешимости. Таким образом, впервые за семь веков становления и развития российской цивилизации, в момент переживаемого ею острого кризиса, выявился феномен ризоматичности, лежащий в ее фундаменте, но становящийся заметным лишь в ситуации «цивилизационного слома». В то же время Петровская переходная эпоха, помимо атрибутики цивилизационного слома, знаменовала собой противоречивый синтез наложившихся друг на друга гетерогенных, разноосновных, а нередко и взаимоисключающих процессов, развивавшихся в России параллельно на протяжении ХVI–XVII веков и выступавших не столько как соревновательные барочные стратегии (задуманный Петром «русский агон»), сколько как продолжение Смуты и Раскола, лишь построенное на иных, более сложных и противоречивых социокультурных основаниях.

В принципе подобные «сгустки» неразрешимых конфликтов и социокультурных противоречий мы можем наблюдать на протяжении всей истории России лишь еще трижды: в процессе Крещения Руси (последняя треть Х–XI век); во время Русской революции (1905–1907 и 1917–1922 гг.) и в постсоветский период (с 1991 г. по настоящее время). Каждый раз в эти переходные периоды мы наблюдаем рост катастрофических перемен; совмещение несовместимого и разделение нераздельного, т.е. нагромождение социокультурной «ризоматичности»; стихийно развивающуюся фронтальную переоценку ценностей, всегда сопровождающую ситуацию «цивилизационного слома», т.е. полномасштабную цивилизационную Смуту (в широком, метаисторическом смысле). Однако Петровская эпоха наиболее ярко демонстрирует собой классическую форму органичного цивилизационного перехода, в котором созидательные, конструктивные результаты заметно преобладают над культурными и цивилизационными разрушениями.

Как ни парадоксально, сама «ризоматичность» Петровских реформ и личности Петра была залогом их долговременного успеха. Соединение в одном проекте множества взаимоисключающих и взаимодополняющих установок, целей и условий, средств и результатов приводило к тому, что заявленный и приведенный в исполнение проект представлял собой «широкую полосу» интересов и возможностей, которая, в сумме, была настолько «всеохватной», что была в принципе адресована «всем» и где каждый мог найти что-то «свое», неповторимое. Петровские реформы соединяли предшественников и последователей реформатора, сторонников и противников этих реформ, продолжателей «слева» и «справа»… Если бы они не были столь противоречивы, они не смогли бы объединить вокруг себя столько различных проектов, личностей, интересов, практических задач на протяжении последующих трех веков.

Казалось бы, «Петровские реформы» (потому в кавычках, что никакими реформами Петровские преобразования по сути не являлись) представляют собой нечто прямо противоположное Смуте, т.е. установление Порядка. Волевой порыв Петра к власти, обуздание им аморфности российского бытия, насильственная организация социума, революционное обновление русской культуры за счет «прививки» к ней европеизма, рукотворная секуляризация православного Царства, создание мощной бюрократической иерархии, декретивное преобразование Царства в Империю – все это, казалось, в совокупности означало преодоление хаоса, централизацию российской жизни на всех ее уровнях и во всех проявлениях, конец «бунташного века» русской истории.

Однако на деле все обстояло гораздо сложнее. Правление Петра I и его преобразования на самом деле не остановили Смуту в России, а лишь продолжили ее на новом уровне культурной сложности. Хаотизация социальной и культурной жизни, благодаря Петровским реформам, не только не была обуздана, но даже достигла своего апогея. Однако, как показал последующий исторический опыт России, именно такое продолжение и развитие Смуты было единственным способом ее одновременного преодоления на практике.

Петровский «извод» Смуты был основан на эксплуатации и развитии механизма культурной диффузии, вступившим в действие в истории русской культуры еще в начале Смутного времени (на рубеже XVI–XVII веков). Как писал акад. А.М. Панченко, «столкновение культур всегда приводит к диффузии идей, ибо противники хотя и по-разному решают выдвигаемые эпохой проблемы, но это одни и те же проблемы»124124
  Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ. С. 52.


[Закрыть]. Однако диффузия, результатом которой становится Смута, – это сближение, смешение и взаимопроникновение полярных, во многом взаимоисключающих идей, из которых трудно вывести «равнодействующую» или «общий знаменатель». Зато это целое проблемное поле, в котором диффузионные процессы «снимают» проблему выбора различных решений, делая ее невыполнимой и бессмысленной. Именно это сделало Петровские реформы безальтернативными как для их сторонников, так и для их противников, как для западников, так и для славянофилов и почвенников.

Так происходило и в Петровскую эпоху, причем острота противоречий, снимаемая культурной диффузией принципиально несовместимых явлений, в этот период была гораздо большей, нежели в начале Смутного времени, и нередко принимала формы осознанного идейного и политического противостояния. Диффузия «веры» и «культуры», церковного и мирского, «своего» и «чужого», «мужичьего» и «ученого», военного и мирного, традиционного и европейского в русской культуре переходного времени была слишком разноосновной и потому носила ярко выраженный ризоматический характер.

Узел, образованный диффузией полярных идей и установок, был в принципе неразрешим, несмотря на общность проблемного поля переходной эпохи. В то же время эта диффузия была всеобъемлющей, универсальной, и все проблемы, связывавшие допетровскую культуру и культуру Петровского времени, получали противоположные, взаимоисключающие решения, сосуществовавшие как равные возможности. В результате возникало ощущение вселенской Смуты, обуявшей и Россию, и весь Божий мир, и каждого человека в отдельности. Поскольку же все субъективные ощущения эпохи именно в этом отношении совпадали, то образ вселенской Смуты принимал апокалиптические черты – светопреставления, происходящего у всех на глазах.

Речь идет, разумеется, не только о том, что основная масса населения Петровской Руси, в том числе большинство родовой аристократии и поместного дворянства, духовенства, не говоря о городском мещанстве и крестьянстве, не только не поддерживали петровских начинаний, но даже толком и не понимали смысла происходящего. Общеизвестно, что в старообрядческой (шире – вообще простонародной) среде Петра считали Антихристом и ожидали от его деяний наступления «последних времен» и конца света. Не менее распространенным было и уподобление Петра царю Ироду, другим легендарным гонителям христиан.

Напротив, единомышленники Петра были склонны причислять Петра к рангу библейских пророков и царей, а также равноапостольных святых. Так, в «Слове благодарственном» по поводу десятой годовщины Полтавы обер-иеромонах русского флота Гавриил Бужинский назвал Петра «вторым Моисеем», победившим гордого «Свейского фараона», а митрополит рязанский и муромский Стефан Яворский по случаю тезоименитства царя в том же 1719 г. представил Петра «вторым Ноем»125125
  Цит. по: Погосян Е. Петр I – архитектор российской истории. СПб., 2001. C. 123, 127.


[Закрыть]. В «Слове на погребение Петра Великого» 10 марта 1725 г. Феофан Прокопович именует Петра новым Самсоном, Иафетом, Моисеем, Соломоном, Давидом и сравнивает с Константином Великим, крестившим Византию. (Двумя десятилетиями ранее он же сочинил трагикомедию «Владимир», в которой Креститель Руси уподоблялся Петру.) Наконец, общеизвестно, что во многих официальных мероприятиях личность и деятельность Петра I ассоциировались с деяниями и историческим вкладом апостолов Петра (отчасти Павла) и Андрея, а также военными победами святого и благоверного князя Александра Невского. Более того, есть множество выразительных подтверждений тому, что Петр «допускал называть себя “богом” и “Христом”»126126
  Успенский Б. Этюды о русской истории. C. 81. См. также: с. 82.


[Закрыть].

В каждом таком случае Петр предстает как титаническая фигура избранника, по воле Божией спасающего в годину бедствий свой народ и страну. От деятелей подобного рода и масштаба естественно ожидать и неожиданных решений, и экстремальных поступков, и исключительной личной воли, тем более что все эти качества личности испытываются в пороговой ситуации исторического, экзистенциального выбора: быть или не быть? Это же касалось и коллективного выбора.

Впрочем, не только противники, но и сторонники Петра переживали свое время как тревожное, «смутное», неопределенное, полное непредсказуемых поворотов судьбы. Не случайно вся массовая лирика Петровской эпохи (как любовная, так и нелюбовная) полна сетований на «Фортуну злую», которая «учиняет» с героями разные горести и разлуку. В застольной песне сподвижников Петра говорилось: «Для чего не веселиться? / Бог весть, где нам завтра быть!»; «И еще себя не знаем, / Когда к гробу прибегаем…»; «Все, что время созидает, / Время также погубляет…»; «Когда смерть житье скончала, / Радость наша исчезала»127127
  Цит. по: Западов В.А. Русская литература XVIII века, 1700–1755: Хрестоматия. М.: Просвещение, 1979. С. 26.


[Закрыть]. Неотвратимость конца омрачает любой праздник жизни, но не отменяет его.

Сходные переживания, как выясняется, терзали нередко и самого инициатора перемен. Характеризуя Петра как «человека спешащего» («образец человека Нового времени»), О.Г. Агеева приводит примечательные высказывания царя-реформатора о быстротечности времени: «Что трудитеся… и то зело доброе дело и надобно, ибо время яко смерть» (письмо к А. Виниусу)128128
  Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете» – град святого Петра: Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века. СПб.: БЛИЦ,1999. С. 258–260.


[Закрыть]. Е.А. Погосян прилагает не менее колоритную фразу Петра (из послания Сенату): «Пропущение времени смерти невозвратной подобно»129129
  Погосян Е. Петр I – архитектор российской истории. С. 9.


[Закрыть]. Реформатора более всего страшило, что он не успеет завершить начатые им реформы.

Когда Петр в 1711 г. встретился с Лейбницем, два великих деятеля русского и европейского Просвещения не нашли общего языка, при всем взаимном уважении и готовности вести диалог. Речь идет не только о различном понимании Просвещения европейским и русским мыслителями, но и России как уникальном плацдарме для проведения небывалых экспериментов. В отношении последнего взгляды Лейбница и Петра во многом совпадали. Вдохновляя русского царя на проведение реформ, немецкий философ писал Петру: «Наукам суждено кругом обойти земной шар и проникнуть в древнюю Скифию. Петр избран Провидением для этого великого дела» (Письмо от 16 января 1712 г.). В свою очередь, русского царя воодушевляла заветная мысль Лейбница: «Россия – девственная почва, на которой можно посеять чистое семя <европейской цивилизации> без примеси сорных трав»130130
  Содержание истинного разговора Петра Великого с Лейбницем в Торгау // Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. СПб., 1996. Т. 3. Новое время (От Леонардо до Канта). Приложение. C. 711.


[Закрыть]. Правда, характер и условия проведения этих экспериментов оба просветителя понимали по-своему.

Сравнительно недавно обнаруженная в архиве (фонд М.М. Сперанского в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина) краткая запись упомянутой беседы Лейбница с Петром I, до сих пор недооцененная исследователями, проливает новый свет на те противоречия и сомнения, которые тревожили русского реформатора. (Для удобства чтения представим текст в виде реплик диалога между двумя просветителями.)

«Лейбниц хвалит Петра Великого за твердость его духа и высокую предприимчивость.

Петр Великий сожалеет, что происшествия не столь быстро идут, как его мысль, и что Россия не пришла еще в то положение, не заняла того места в системе Европейской, какое он в понятиях своих ей предназначил.

Лейбниц утешает его, доказывая ему, что крутые превращения не прочны.

Петр на сие отвечает, что для народа, столь твердого и непреклонного, как российский, одни крутые перемены действительны.

Лейбниц доказывает, что, не положив основания перемен во нравах народных, образование его не может быть прочно.

Петр отвечает, что нравы образуются привычками, а привычки происходят от обстоятельств. Следовательно, придут обстоятельства, нравы со временем сами собою утвердятся.

Лейбниц продолжает, что дотоле все перемены его во внутреннем положении России основаны были на личной предержащей (зачеркн. – самовластии) его силе; что он ничего еще не сделал для внутренней свободы.

Петр отвечает, что Лейбниц опорочивает крутые превращения и сам, однако же, их требует. Политическая свобода государства утверждается на установлениях, установления в России, им сделанные, относятся к ее благосохранению, но плод их зависит от времени. Краткое воззрение на будущее и каким образом установления сии произрастят свободу: 1) просвещением; 2) промышленностью. Правда, теперь она <промышленность> ничего не значит и имеет только внешние очертания. Им недостает внутреннего существа. – Людей просвещенных.

Лейбниц продолжает, что перемены сии вообще не нужны, ибо некуда торопиться. <…> Оставьте созреть постепенно вашему народу. <…> Если бы вы вместо всех превращений дали народу своему пример умеренности, воспитали доброго наследника131131
  Петр, напротив, очень мало думал о наследнике (даже когда не подозревал его в заговоре против собственной власти). Ю. Лотман привел яркий пример того, как Петр в опасный для страны момент, во время неудачного Прутского похода, обращается к Сенату с предписанием: в случае собственного плена «избрать из себя достойнейшего на трон», начисто забывая о том, что у него есть законный наследник – Алексей. См.: Лотман Ю.М. Механизм Смуты // Он же. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 42–43.


[Закрыть] <…> сделали бы такое учреждение, чтоб образ воспитания по смерти вашей продолжался, вы бы сделали более добра вашему народу. Пророчество о том, что Россия будет по вашему плану и чтобы она была по моему.

Петр Великий. Ты меня приводишь в молчание, но не убеждаешь. В знак дружбы прошу никому сего разговора не пересказывать»132132
  Содержание истинного разговора Петра Великого с Лейбницем в Торгау. C. 711–712.


[Закрыть].

Как мы можем видеть, в этом споре двух просветителей Лейбниц словно озвучивает тайные сомнения самого русского царя-реформатора, тайный голос его европейского самосознания. Чрезвычайные усилия Петра по европеизации России не дают нужного результата; достижения слишком запаздывают по отношению к ожиданиям; время оттягивает обретение гипотетических плодов деятельности; крутые перемены приводят к неадекватным итогам. Что должно быть осуществлено раньше – «перемены в нравах народных» или государственные «установления»? Как эти «установления» могут «произрастить свободу» и нужна ли она вообще? Что лучше для реформ общества и его культуры – умеренность и постепенность или «крутые перемены»? Что важнее для «превращений» – обстоятельства или «нравы»? «твердость духа» или просвещение? «предприимчивость» или «образ воспитания»? Наконец, что перспективнее для развития государства – «политическая свобода» или «внутренняя свобода»? На все эти вопросы, мучающие Петра, нет однозначных ответов. Более того, любая попытка найти волевое, единственное решение упрощает картину мира, выпрямляет реальный ход истории.

Если бы у Петра все получалось так, как это было им задумано, ему не приходилось бы то и дело задаваться вопросом: почему же все развивается так медленно и безрезультативно. А у его собеседника не появлялись бы резонные сомнения в эффективности и действенности «крутых превращений», – быть может, именно в силу их решительности и жесткости. Если же согласиться с Лейбницем, тогда сама преобразовательная деятельность Петра, равно как и «перемены сии», оказывались не только не эффективны и не действенны, но и «вообще не нужны». Тем более это относилось к «крутым переменам»: все решит время, а не волевой напор преобразователя. Одно не сходилось с другим; завязанный узел оказался неразрешимо запутанным.

Точка зрения западного мыслителя более взвешенная, философская, основанная на вековом опыте европейского Просвещения. Лейбница гораздо больше занимают «нравы народные» и то, как сообщить им «основания перемен», задуманных царем-реформатором, нежели все внезапные «превращения», которые потрясают страну. Ему важно понять, как «внутренняя свобода», в том случае, если она будет обретена народом, сможет повлиять на перемены во внутреннем положении России. Его волнует процесс «постепенного созревания» народа и та роль, которую могут сыграть в этом «образ воспитания» и «пример умеренности», подаваемые монархом. Его как теоретика увлекает прогноз результатов начатых Петром реформ в России: произойдет ли все по плану Петра или в последнем счете Россия станет развиваться по плану самого Лейбница? Чей план реалистичнее, чей прогноз вернее? Наконец, европейского просветителя интересует культурная и ментальная специфика России: ведь для Лейбница это не что иное, как «древняя Скифия», варварская страна, со времен античности не затронутая цивилизацией, так сказать, последняя цель всемирного Просвещения…

Беседа с Петром заставляет немецкого философа о многом серьезно задуматься. Приложимы ли к России критерии европейского Просвещения? Подходят ли для нее принципы свободы, разума, научного познания, оправдавшие себя в других европейских странах? Или это территория, где торжествуют дикие страсти, неподвластные доводам разума, где люди находятся в рабстве у своих неконтролируемых страстей? «В чем состоит их русских свобода? – размышляет Лейбниц. – В том, чтоб делать то, что они хотят? Но если они ничего не хотят по своим страстям, кто у них свободен? Не они, а их страсти, они в рабстве <…>. Нет другой свободы, кроме разума без страстей. <…> Те, кто даже приняли наше просвещение, не верят в свободу для разума, ибо науки питают только самолюбие и воспаляют страсти»133133
  Там же. C. 712.


[Закрыть].

Точка зрения русского лидера сугубо прагматична. Его интересует не движение наук вокруг земного шара, не причины созревания народов, не воспитательные учреждения, формирующие навыки свободы и демократии, не соотношение разума и страстей в мире, а только развитие универсального государства – России – в соответствии с собственным идеальным планом его устройства. У Петра все проблемы получают простое и однозначное решение. Характерны причинно-следственные цепочки умозаключений Петра, раскрывающие характер всеобщего детерминизма в мире, как он его понимает. Обстоятельства жизни порождают привычки народа; привычки формируют нравы людей. Благосостояние России зависит от установлений, автором которых является сам Петр; эти его установления дают основания для политических свобод. Петровские установления стимулируют просвещение и промышленность; для того, чтобы они реализовались в России на практике, необходимы просвещенные люди, которые и придадут и просвещению, и промышленности их внутреннее существо. Российский народ, по убеждению Петра, характеризуется твердостью и непреклонностью, поэтому для него действенны лишь крутые перемены.

Здесь мы видим ту модель, согласно которой Петр выстраивает свою культурную политику, в частности направленную на формирование всеобщей, массовой культуры в России. Эта модель предполагает, во-первых, жесткую централизацию всей культурной политики; во-вторых, она предполагает основополагающую роль руководящего насилия; в-третьих, эта модель подразумевает безусловный и прямой детерминизм, идущий от руководящего центра к периферии и от главы государства – ко всем его подданным, в массе своей трактуемых как пассивный материал высочайших преобразований.

Вероятно, в смысле пассивности и инертности, традиционности и покорности судьбе «российский народ» можно назвать и «твердым», и «непреклонным», как выразился Петр, стремившийся эту «твердость» и «непреклонность» во что бы то ни стало преодолеть средствами насилия (и он был не одинок в этом стремлении:

так же поступали на Руси до Петра Владимир Святой, Иван III и Иван Грозный, а после – Николай I, Александр III, Ленин, Троцкий и Сталин). Однако воздействие силы на инертность не могло не быть амбивалентным, внутренне противоречивым: пассивность народа могла представать как послушание, беспрекословная исполнительность, абсолютная покорность властям, но могла обернуться и упорным неповиновением, и тупой безынициативностью, и хроническим бездействием. Результат целенаправленного властного давления на народ реализовался, как правило, одновременно, во всех возможных формах – активных и пассивных, позитивных и негативных, прямых и косвенных, в совокупности носивших разнонаправленный, взаимодополнительный, а нередко и взаимоисключающий характер. Весь этот «веер» разнообразных проявлений и практических следствий насилия сливался в картину «смысловой неопределенности» и очень мало приближал наступление желанного «массового порядка».

Царь-реформатор, по-видимому, даже не подозревал, что покорность и бунт не только не исключают, но даже подразумевают друг друга: это две стороны Смуты. Пассивная безынициативность толпы и бездумное подчинение масс непредсказуемым обстоятельствам или действиям властей – столь же надежное основание «смысловой неопределенности», сколько и бессмысленная массовая активность и взаимоисключающая инициативность множества людей. «Смута» – это такое состояние общества, при котором «покорность» не отличается от «бунта» и неотделима от него; более того, сама является парадоксальной формой бунта (вспомним щедринское: «бунт на коленях»). «Покорность» и «непокорность», «бунт» и «тишина» – все это сосуществующие рядом смыслы одного и того же взбаламученного социума и нарастающего социокультурного хаоса. В совокупности они и создают то пространство смысловой неопределенности, в потоке которой живет, действует и мыслит «русский человек» Петровской эпохи. Эта сторона общественной жизни для Петра как будто не существовала.

«…Петр I полагал, что у власти нет границ, а есть только опасности. <…> Петр был просвещенным человеком европейского рационализма XVII в. Превыше всего он ставил опытное знание и разумно построенную организацию. Высшей формой такой организации Петр считал государство как универсальный институт воспитания людей, идеальный инструмент для превращения их в добродетельных, полезных и сознательных подданных. <…> Петр рассматривал массовое политическое насилие в качестве двигателя исторического прогресса. Народ для него был не творцом истории, не источником легитимности власти, но – средством для достижения великой и самодовлеюшей цели: построения могучего “регулярного” (т.е. правильного) государства. Правильность учреждения, в петровском понимании, проявляется в независимости от людских хотений, в безличности и механистичности бесперебойного функционирования. Механика вообще была любимым, почти профессиональным занятием Петра. <…> Государство для Петра – не живой, развивающийся исторический организм, не народный политический союз, но – механическая система взаимосвязанных бюрократических учреждений. <…> Высшая власть, в понимании Петра, – это непрерывно генерирующий источник не управляющей информации, а государственной принуждающей энергии»134134
  Масарский М. Порядок и Смута: Очерки философии истории. С. 146–147.


[Закрыть].