Текст книги "По снегу русскому домой. О духовном служении русской эмиграции"

Ирина Ольшанская
По снегу русскому домой. О духовном служении русской эмиграции

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского ВЛАДИМИРА

© Ольшанская И.М., составление, 2006

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2006

Николай Сергеевич Арсеньев, философ, культуролог, поэт (1888–1977)

Митрополит Евлогий (Георгиевский) (1868–1946)

Епископ Православной российской церкви; митрополит (1922). Управляющий русскими православными приходами Московской патриархии в Западной Европе (с 1921); с февраля 1931 года – в юрисдикции Константинопольского патриархата (Западноевропейский экзархат русских приходов); с конца августа 1945 года считал себя в юрисдикции Московского патриархата (с 7 сентября 1945 года Западноевропейский экзархат Русской православной церкви). Доктор богословия honoris causa (1943).

Член Государственной думы Российской империи II и III созывов от православного населения Люблинской и Седлецкой губерний, (1907–1912).

Георгий Владимирович Иванов (1894–1958). Русский поэт, прозаик и публицист, переводчик, критик. Один из крупнейших поэтов русской эмиграции.

Над нами – Небо

О русской эмиграции с 1920 по 1971 г.) и о духовном ее служении
Н.С. Арсеньев

«Род приходит и род уходит, а земля пребывает», – говорит автор книги «Екклезиаст» в Ветхом Завете. Теперь мы не уверены и в том, что земля пребудет. И Царства рушатся, и империи рушатся, не только меняется строй управления страны, но гибнут и лучшие силы в разных странах, гибнут сокровища национальной культуры; культурные и духовные, драгоценные традиции разных народов, больших и малых, особенно в странах, находящихся под истощающим, обезличивающим, убивающим душу и свободу духа, беспросветным игом коммунизма. Но и там, где есть в стране свобода творчества, свобода духа – надолго ли это? Истоки жизни, живая душа, сила творческого порыва и живая динамическая традиция слабеют, иссякают среди целых народов, как и в отдельных личностях. Царит умирание, обеспложивание духа на фоне загрязненной, обесчещенной, гибнущей природы. «Все проходит» – как это было всегда, но теперь как будто каким-то ускоренным темпом. Каков же смысл истории человечества?

Смысла истории не постичь, если нет опоры в Вечном, Непреходящем и Дающем Жизнь и Творчество. «Свет Истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир», делает понятным смысл жизни и для каждой отдельной личности, и для народа. Значит, не все проходит, даже если земля и пройдет. В этом – смысл истории и ее событий, в этом, как в одоном из частных ее проявлений, смысл и русской духовной – национальной и моральной – катастрофы, как и смысл русской эмиграции. Найти точку опоры в «Свете Истинном, просвещающем всякого человека»…

Только когда чувствуешь это, осмысляется жизнь.

* * *

Какой же смысл в существовании русской эмиграции? Смысл – в ее служении. И раз «все проходит», то ее смысл в служении как раз тому, что «не проходит».

Пускай многие думают, что все проходит, но лишь внешнее проходит. В том-то и дело, что не все проходит – и этому непреходящему – что живет и в величайших духовных сокровищах русского народа, но что выше этого народа – должны служить и русский народ, и русская эмиграция. «Эмиграция»? Это ведь одна сотая часть русского народа. Но она свободна – и, будучи свободна, она для русского народа и во имя русского народа, питаясь тем, из чего возросло все лучшее, что он произвел и создал – она, повторяю, во имя русского народа может и должна продолжать его духовную традицию, то есть помогать ее сохранению и развитию. Потому те, кто зажигаются атмосферой служения России (а такие и были, и есть – хотя голос их слаб и окружающая среда часто безразлична и равнодушна, а часто и неблагоприятна), – могут свидетельствовать, могут будить, могут даже творить, если им это будет дано; могут смотреть вперед и громко говорить и думать о будущем, могут устремлять свой взор в прошлое России и приближать прошлое к настоящему, могут подымать свой взор к Сверхвременному и Непреходящему Источнику всякого творчества и смысла, и у него – вместе с русским народом – искать помощи, укрепления и силы. Могут свидетельствовать жизнью, служением и проповедью – об этом Непреходящем и Вечном. Вот для чего нужна и русская эмиграция.

* * *

Не хочу – и не могу – писать здесь общей статьи о русской эмиграции, о ее задачах, бедах, трудностях, ошибках, борениях и достижениях. Это очень важная, богатая, хотя и трудная тема. Хочу лишь рассказать о встречах, которые вспоминаю с благодарностью, и о духовной работе и даже духовных подвигах целого ряда членов этой эмиграции. Я жил, в общем, «на отлете» – в Восточной Пруссии, в Кёнигсберге, где с ноября 1920 года, в течение 24-х лет (до ноября 1944 г.) преподавал в Университете на философском факультете в качестве лектора русского языка и приват-доцента, а потом «доцента», потом «сверхштатного профессора) (Ausserplanmassiger Proffesor) по русской культуре и истории русской духовной жизни (Russische Geistesgeschichte), а также по истории религии (главным образом, по истории мистики) вообще.

Одновременно, но в течение лишь 12 лет (с 1926 по 1938 гг.) я был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве (основанном Польским правительством для православного меньшинства, которое было довольно многочисленно – 4,5 миллиона).

В Кёнигсберге я читал лекции по-немецки, в Варшаве сначала по-русски, а потом по-польски и по-русски (на Варшавском православном богословском факультете было от 130 до 170 студентов, которые все знали русский язык и для значительной части которых он был тогда родным, а для другой части – украинский; государственным же языком был польский).

Я ездил в Варшаву из Кёнигсберга (где я постоянно жил) три раза в месяц (иногда 4 раза), то есть почти каждую неделю, и читал в Варшаве 14 часов лекций. В Кёнигсберге в оставшиеся три дня недели – 12 часов.

Дорога была утомительна! Одиннадцать часов по железной дороге, большей частью ночью, с двумя пересадками. Зато были длинные вакации, как и во всех университетах. В Кёнигсберге я был свободен от 20 июля до 1 ноября, в Варшаве – от 1 июня до начала октября и – в обоих университетах с 15 марта до конца апреля. Так как первые 12–13 лет я был в Кёнигсберге один, то на все вакации – летние и весенние (а иногда и рождественские) – я ездил к друзьям и родным: сначала в Баден-Баден (с 1921 до 1924–1925 г.), затем в Париж (с 1924 до 1933 г.).

Кроме того, я много ездил читать лекции в Англию (между 1927 и 1938 гг. 20 раз) и в Швейцарию (Лозанну, Женеву, Монтрё, Берн, Базель, Цюрих) и в ряд университетских городов Средней и Южной Германии, а также Восточной Франции (Гренобль, Страсбург).

Особенно близкий контакт был у меня с русской эмиграцией в Париже, где я жил у близких и дорогих мне друзей, участвовал в ряде съездов русской христианской студенческой молодежи и читал ряд лекций – на Русском Монпарнассе, в Сергиевской Академии – в самом начале ее основания, и т. д. Очень волновали меня различные перипетии тогдашней русской церковной жизни в эмиграции и вся политическая обстановка и радовало общение с русской молодежью и рядом наших ученых (особенно с близким мне еще по Саратову философом С.Л. Франком, который, впрочем, до середины 30-х годов жил еще в Берлине).

Одной из главных причин моего пребывания в Англии было, кроме чтения лекций в ряде английских университетов, интенсивное участие в интересном движении: в православно-англиканских съездах – для выяснения вопроса о сближении обоих Церквей и установления общности и различия их взглядов (Fellowship of St. Sergius and St. Albans – «Братство св. Сергия и св. мученика Албонея[1]1
  Мученика британского, начало IV века.


[Закрыть]»).

Такова внешняя схема этих годов моей жизни, когда я был долгое время совсем один – несколько близких мне и любимых мной русских семей были мне как бы второй семьей. Через многочисленных членов этих семей я особенно близко влился в жизнь русской эмиграции в Париже и переживал ее основные проблемы и задачи. Мне ясно из личного опыта: в первую очередь, говоря о значении русской эмиграции, нужно думать о русской семейной – религиозной и культурной – традиции и ее роли в русской эмиграции (и для России вообще).

На фоне того перечня некоторых внешних фактов моей жизни, хочу остановиться на том, что я видел и вижу – вблизи и издалека – из работы русской эмиграции в области ее духовного служения России. Работа эта часто была (и отчасти еще есть) и вглубь идущая и, думаю, не пропавшая даром. Помню даже некое внешнее цветение этой культурной работы русской эмиграции до Второй Великой Войны: сначала (до переезда большинства ее участников во Францию в 1923-24 гг.) – в Берлине, потом – в Париже. Были и еще два таких замечательных центра – Прага и Белград, не считая ряда других, второстепенных.

Группировалась эта работа вокруг ряда замечательных людей, и некоторые семьи играли здесь роль. Но семьи имели прежде всего свою особенно важную нравственно формирующую, воспитывающую сердце задачу. Это относится ко всем периодам эмиграции, это и была, и есть до сих пор живая сила. Сколько вырастало кругом замечательных русских семей, сплоченных прежде всего вокруг невидимого внутреннего сияния матери – этого очага семьи! В самые первые времена эмиграции и во все последующие были и есть такие матери. Так, в русском Баден-Бадене (в начале 20-х годов) вспоминается мне с особенной силой сияющий тихим внутренним светом доброты и ласковости к людям и внутреннего стояния перед Богом образ кн. Марии Николаевны Гагариной. Три дочери и сын-подросток. И так много приходило в их дом людей, и одиноких стариков, и одиноких юношей (я сам был еще довольно молод, хотя преподавал уже в Университете[2]2
  Мне было 32–33 года.


[Закрыть]), и веяние теплоты, доброты и преображенной жизни духа исходило от нее и незаметно влияло на окружающих. И было радостно видеть дружбу дочерей с матерью: они чувствовали ее духовную красоту. Я невольно думал о моей матери, когда месяцами жил в течение нескольких лет в этой очаровательной семье. Жили они в чудном нагорном парке над Lichtentaler Alle в двух не очень больших домах, соединенных между собой висячим мостиком; другой мостик вел прямо из гостиной на втором этаже в подымающийся вверх в гору огромный старый сад, поросший рододендронами, сиренью, а еще выше – в персиковую рощу. И чувствовалась Тургеневская эпоха. Вилла была приблизительно времени пребывания Тургенева в Бадене и полна она была старой мебели, старых гравюр, портретов и книг. За парком шла дорога все выше в горы уже по горному хребту. И русская усадьба и Шварцвальд соединялись как-то в одно целое. Какие прогулки вверх, в горы, можно было делать по утрам! Была в гостиной и старая книга с записями бывавших здесь гостей. Бывал здесь, например, в 60-х годах прошлого века поэт гр. А.К. Толстой. В начале 20-х годов XX-го века это место было духовным центром жизни русского прихода в Баден-Бадене. И из этого церковного и просто радушно-человеческого центра много добра разливалось кругом. Это был, вместе с тем, и музыкальный центр высокого уровня, основная ячейка церковного хора – чудные голоса трех сестер и их 18-летнего брата. И мужем одной из сестер был тончайший знаток музыки С.М. Осоргин. Бывали здесь и музыкальные вечера в небольшом кругу – рояль, виолончель. Устраивались и лекции внизу, в помещении под церковью.

Другим центром – тоже церковным, но также и просветительным – был дом кн. Григория Николаевича Трубецкого в Кламаре под Парижем. Огромная доброта, живое пылание духа и чувство культурно-общественной ответственности кн. Григория Николаевича питали духовную энергию многих и сыграли большую роль в жизни Парижской русской эмиграции. Источник этого вдохновения был глубоко христианский, глубоко связанный с жизнью Церкви. Григорий Николаевич основал два прихода в годы эмиграции: Baden bei Wien и в Кламаре. И был этот уютный старинный дом (перестроенный в конце XVIII века из pavilion de chasse Короля Генриха IV, начала XVII века) с большим садом, в двух минутах ходьбы от большого старого Кламарского леса, большим средоточием не только жизни церковной, церковного служения, но, повторяю, и большим культурно-просветительным центром. Русские философы, богословы и общественно-культурные деятели собирались здесь не раз по вечерам за чашкой чая. И живший в Кламаре сравнительно неподалеку Бердяев, и о. Сергий Булгаков, и Карташев, и молодой, тогда еще не священник, доцент богословия г. Флоровский, и Вышеславцев, и Бунаков-Фундаминский, и друг русских мыслителей, руководитель ИМКА-ПРЕСС, очаровательный американец д-р РА. Anderson, и проф. В.В. Зеньковский (тогда еще не протоиерей), и русские ученые из других мест зарубежья, появлявшиеся иногда в Париже, – пражские профессора (П.Б. Струве), философ С.Л. Франк и И.А. Ильин из Берлина, племянник хозяина – высокоталантливый, часто парадоксальный (тогда он был евразийцем, это не нашло сочувствия в Кламаре), но всеми любимый филолог Николай С. Трубецкой, приезжавший из Вены, и еще ряд церковных деятелей; бывал здесь и любитель древней иконописи В.П. Рябушинский.

В отличие от некоторых представителей тогдашних течений русской эмиграции, Григорий Николаевич Трубецкой соединял истинно христианскую направленность и широту духа, глубокую укорененность в лоне

Православной Церкви с непрерывным горением о России, с жаждой послужить России, с жаждой сохранить непрерывность духовной традиции, помочь молодому поколению донести ее до грядущего – хотя бы дальнего – восстановления свободной России.

Но если дом Трубецких был одним из вдохновляющих и потому тем более важных центров духовной жизни эмиграции в Париже[3]3
  Граф Константин Аполлинариевич Хрептович-Бутенев, тесть Григория Николаевича, живший с ним в одном доме в Кламаре (принадлежавшем гр. Хрептовичу), должен быть назван здесь как человек огромной доброты, праведности и преданности Церкви и России, который материально много помог духовному просвещению в эмиграции (он первый дал значительную сумму на покупку будущего Сергиевского Подворья).


[Закрыть], то очередная работа проводилась в небольших, переполненных лекционных залах, устроенных на средства Американской «ИМКИ» (русского эмигрантского юношеского (студенческого) центра на rue Montparnasse).

Впрочем, там были далеко не только юноши, но и зрелые пожилые люди, но, конечно, особенно много юношей, и девушек. Очень много было духовной восприимчивости, и горячих споров, и внутренней объединенное™, но и ряд юношеских эмоциональных преувеличений и довольно сильное расхождение в частных мнениях.

* * *

А «Русская Прага», то есть Прага сосредоточенной русской эмигрантской работы на фоне невероятной архитектурной красоты с ее потрясающе величественными Храдчанами[4]4
  Чешское название этого знаменитого дворца-замка почему-то по-русски передавалось как «Градчин».


[Закрыть], дворцовым холмом над рекой и всей «Малой Строной» дворцов богемской знати эпохи Возрождения или Барокко, церквами и монастырями, с великолепными садами, общественными и частными, при дворцах магнатов! Помню сады в стиле итальянского Барокко XVII века при доме-дворце графов Врба – с террасами, расположенными друг над другом, причем ступеньки с террасы на террасу шли через таинственные базальтовые гроты с бьющими в глубине источниками. Мой старый дядя (кузен моего отца), который почти всю эмиграцию прожил в Праге и был одним из вдохновителей и руководителей национальной – культурной и общественной – работы русской эмиграции в Праге, дергал меня за рукав, когда мы проходили по этим старым улицам или улочкам мимо этих дворцов или остатков этих дворцов (где-нибудь внутри какого-нибудь фабричного двора), со словами: «Смотри, какой дворец, какая изумительная литая чугунная решетка!» Впрочем, дворцы на Малой Строне под Храдчанами, из которых выселены были потомки их прежних владельцев, оставались нетронутыми в своей архитектурной красоте. И этот знаменитый мост через Влтаву и статуя Карла IV Люксембургского, Короля Богемского и Императора Священной Римской Империи – довольно несуразная, длинная-предлинная фигура, но любимая чехами – на площади перед этим мостом… И на фоне этой величественной красоты и этой насыщенности историей и старой культурой (причем в Праге особенно ярко выступало взаимодействие, а подчас и антагонизм разных исторических факторов: Чешская Королевская власть, Священная Римская Империя средних веков и времен контр-реформации, богемские могущественные и часто высококультурные чешские магнаты, очень значительное по богатству и числу еврейство и иезуитский орден – каждый из этих факторов оставил яркие архитектурные памятники себе) – на фоне этих скрещивающихся влияний (итальянского ренессанса, германского средневековья) создался уютный, скромный по внешности, но чрезвычайно плодотворный оазис русской культуры в эмиграции, русской научной, воспитательной профессорской деятельности и прилежной студенческой работы, русской церковно-общественной жизни.

Центрами этой работы были: русские приходы, возглавляемые святым старцем епископом Сергием Пражским, Русский Профессорский Дом, Кондаковский семинар по изучению древнецерковного искусства Православного Востока и ряд отдельных личностей, действующих уже не только как ученые исследователи и как преподаватели молодежи, но и как духовные воспитатели подрастающих поколений, отдавшие себя на служение русской культуре в эмиграции и идее Свободной России. Из деятелей Русского Профессорского Дома назову наугад – и в первую очередь – Павла Ивановича Новгородцева, одухотворенного борца за права духа и неутомимого борца против марксизма и историков: двух братьев Вернадских, Максимовича, Пушкарева, историка русского языка академика Кульмана, автора замечательной книги о Гончарове проф. Ляцкого, философа проф. Лапшина, специалиста по Достоевскому проф. Бема, проф. Ломшакова, знаменитого исследователя древнерусского и византийского церковного искусства проф. Кондакова и потом молодого доцента из его семинара (теперь известного профессора Кембриджского Университета) Н. Андреева, молодого историка (исследователя русской монархической идеологии XVI и XVII вв.) доцента Мстислава Шахматова и т. д. Я назвал лишь некоторые имена – или особенно известные, или тех, с кем я встречался в Праге. А в центре всей этой жизни стоял человек, имевший силу духовно пригреть, укрепить, наставить и направить на духовное служение Богу, людям и будущей России, человек, оставивший незабвенный след в знавших его людях – уже названный выше епископ Сергий Пражский. Какая покоряющая, активная, смиренная, веселая доброта! В голодное время он поднимался рано-рано и шел с мешком на рынок, покупал полный мешок овощей и фруктов, варил свеклу и картошку у себя дома, а потом в том же мешке на спине разносил вареную картошку, томаты, яблоки, груши по больницам – своим всеми заброшенным клиентам, молодым и старым, и подкармливал их. Навещал он и одиноких больных стариков на их квартирах.

По вторникам он устраивал чайный прием у себя в своей комнате (она же и спальня, и приемная). Тут стояли под прямым углом два довольно длинных стола, за которыми усаживалось человек 20–25. Около двухсот человек перебывает за день. Тут были и пироги, и многочисленные сорта варенья. Ему это привозили или присылали из деревни, и он все «скармливал», особенно угощал он голодающих: стариков, учащуюся молодежь. Как он молился в церкви! Сам был такой некрасивый, и слуха никакого, а молился так, что плакали и находили утешение. У него была даже своя излюбленная идея – впрочем, глубоко евангельская – о благодати общения.

Другими носителями этой благодати общения были: очень близкий друг епископа Сергия князь Петр Дмитриевич Долгоруков, тоже человек безграничной доброты и активного милосердия, так же как и его жена княгиня Антонина Михайловна. От них веяло теплотой и светом. «Наши святые князья», – так называли их в Праге. И они усиленно подкармливали приходившую к ним к чайному столу учащуюся молодежь – пирогами, которые им посылала из деревни та же прежняя молодежь, которую они прежде подкармливали за таким же чайным столом.

Таким же центром притяжения русских людей была и Ольга Михайловна Врангель. Где бы она ни была, она хлопотала за находившихся в особенно тяжелом материальном положении (у нее были некоторые связи и огромная энергия), мирила и старалась примирить разные церковные направления или юрисдикции. Она сияла тихим светом доброты, простоты и скромности (при очень большом уме и сердечном такте – «уме сердца» и подлинном чувстве юмора).

И многих из тех, кого я встречал, можно бы было назвать. Я назвал тех немногих, воздействие которых было более широким.

Еще несколько слов о кн. Петре Дмитриевиче Долгорукове («дяде Петрике», как называли его в нашей семье). Он был троюродный брат моего отца, но значительно – на 12 лет – моложе его. Мои родители очень дружили в молодости с его старшим братом, кн. Николаем Дмитриевичем (он был потом Черниговским губернским предводителем); даже в его честь меня в семье называли «Никола». Дядю Петрика я почти не знал по Москве (где он мало жил), наша семья смотрела тогда на политическую деятельность его и дяди Павлика (его брата-близнеца) неодобрительно (они оба были кадеты, дядя Петрик был вице-председателем первой Государственной Думы и сделал – так я считаю и теперь – большую политическую ошибку, подписав Выборгское воззвание; потом они оба сильно поправели и были против свержения Государя). Это предубеждение осталось у меня и за рубежом. Но в 1926 г., встретившись с ним на Эмигрантском Съезде в Париже, я был очарован его благородством и добротой. А здесь, в Праге, я был еще очарован его физическим сходством в некоторых чертах с моим отцом и почувствовал к нему большую и нежную любовь, которая по мере моего знакомства с этим человеком все более усиливалась. Он был, как и его брат, и Григорий Николаевич Трубецкой, и проф. Карташев, и Ариадна Владимировна Тыркова, и конечно, П.Б. Струве, одним из преданных сотрудников, «знаменосцев» Белого Движения в Западной Европе и среди эмиграции вообще, – другом и почитателем генерала Врангеля. Он неустанно боролся за пробуждение национального чувства и чувства непримиримости к советской власти – как к врагу и подавителю всех духовных сил в России и, прежде всего, основы их: свободы духа. И с этим соединялась горячая христианская вера, сообразно которой он и жил. Это был истинный служитель Божий, праведник и служитель России. И как много было у него юношеского жара, любви к красоте! Помню, как он несколько дней показывал мне красоты и достопримечательности старой Праги – ее дворцы, церкви, монастыри и сады. Он знал мало кому кроме старожилов известные остатки старых вилл, дворцов и садов, уцелевших еще посреди новых строений коммерческого века.

Все эти семена истинного христианства сеялись в Праге и епископом Сергием с его замечательными сотрудниками: о. Васнецовым (сыном художника), и архим. Исаакием, и П.И. Новгородцевым, и проф. Кондаковым, и многими другими – в сердца русского молодого поколения, собиравшегося здесь из разных стран. Великое дело сделала Русская Прага. Не могут эти семена пропасть бесплодно.

Но вернемся к русскому Парижу: здесь больше разнообразия, противоречий, кипения и столкновений, крайностей, модных увлечений и соблазнов, но велики при всем том и будящие импульсы философской мысли, и общения между поколениями. Больше и встреч с иностранными (особенно французскими и английскими) культурными кругами – богословскими, литературными. Особенно интенсивная работа велась здесь богословами-специалистами, которые даже несколько оттеснили работу в области изучения русской духовной культуры и в обеспечении ее преемственности. Впрочем, и в этой области было сделано много. И многое из этого связано с именем Н.А. Бердяева. Тут есть даже некоторая ирония судьбы. Роль Н.А. Бердяева очень велика (вернее, возможно, будет очень велика) в деле, к осуществлению которого он как-то менее интенсивно стремился в самые последние годы жизни[5]5
  Из-за множества иных, все больших расхождений со многими представителями эмиграции – и совсем не только «мракобесами» – он как-то отошел в сторону от прежней деятельности.


[Закрыть]: в подготовке свержения большевистского ига во имя духовной свободы и прав человека, во имя права русского человека на свободное самоопределение и свободное творчество. Как раз духовная сила, заложенная в философском и литературно-критическом творчестве Бердяева, может помочь взорвать изнутри бездарно-гнетущие, безрадостно-беспросветные твердыни большевизма.

Семена, разбросанные бурным и своевольным, но горячо ищущим истинной свободы философским талантом Бердяева, очень многочисленны, и им суждено еще сыграть значительную роль в истории русской мысли и в побуждении русской молодежи к борьбе против сил, убивающих дух. «Философия Свободного Духа» – название, данное Бердяевым одной из виднейших своих книг – может поэтому с полным правом охарактеризовать то лучшее, что дает его бурная и кипящая мысль – во имя Правды Божией (хотя и не без привкуса иногда горделивого самолюбования) и против насилия над духом.

Более в глубину ведет нас философия С.Л. Франка – мистика и педагога, но не в смысле обучения детей и только чтения лекций в Университете (хотя он был выдающимся профессором и лектором), а в том, что он как бы берет вас за руку и ведет в такие знакомые, окружающие вас области жизни мира, в окружающую природу, в переживания ваши и в тайны конечного смысла красоты и глубокой солидарности человеческой… Его философия приводит к глубинам, сокрытым в обыденной жизни мира и человечества – к встречам со Смыслом жизни. В ткани жизни и в самых основах ее он остро ощущает присутствие Божественное, которое «трансфинитно», которое уводит нас во все большие и большие глубины Свои и проникает, так сказать, Своим Присутствием всю жизнь, будучи, вместе с тем, бесконечно «запредельным», неисчерпаемо творящим и дающим жизнь. И здесь воспитательное значение философии С.Л. Франка, я думаю, превосходит философию Бердяева.

Философия С.Л. Франка дает ощутить присутствие Бога в мире и в жизни – Франк при этом не закрывает глаз на присутствие в мире зла и страдания, внешнего торжества Неправды. Но «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ии. 1, 5). «Свет во Тьме светит» – так названа одна из замечательных книг Франка. А незадолго до смерти он пережил (в ночном полусонном видении или просто внутреннем прозрении) в самом страдании нашем близость и присутствие Страдающего Господа, освящающего и страдание наше. «Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 19–20), – эти слова ап. Павла указывают нам и ту конечную стадию, которой достигли мысль и религиозное чувство Франка[6]6
  См. статью о С.Л. Франке во второй части этой книги.


[Закрыть].

Духовное и умственное богатство русских культурных сил, скопившихся в Париже, было немалым: и в Сергиевской Академии на rue de Crimee, и в Религиозно-философской Академии, и в Христианском Студенческом Движении на rue de Montparnasse. Жаль, что педагогическая работа для молодежи была сосредоточена почти исключительно лишь на секторе богословском и религиозно-философском (иногда на теоретических «сливках» этой мысли, далеких от жизни), и что не было основано Института Русской Культуры, ибо значительная часть молодежи (большинство ее) оказалась вне этой просветительной работы. Не всякий молодой человек – особенно стесняющийся выявить перед всеми свои религиозные переживания – пойдет сразу в кружок религиозно-философского характера. «Сеть» проповеди должна быть закинута шире, может быть, менее «профессионально».

Но как было много духовного и умственного кипения на этих собраниях «на Монпарнассе» или на съездах Русской Христианской Студенческой Молодежи, в разных «лагерях» на лоне природы и во Франции, и в Германии, и, может быть, особенно яркими и занимательными были встречи русской православной и англиканской студенческой молодежи, например, в очаровательной, уютной, большой английской усадьбе High Leigh (Хай Ли) в деревне под Лондоном, среди старого парка, лугов и полей. Большая заслуга в устройстве этих съездов принадлежит, в первую очередь, В.В. (позднее о. Василию) Зеньковскому и ряду его ценных помощников по Студенческому Движению (или «Братству Св. Сергия и Св. Албаня», о котором я уже упоминал).

А работа писательская – литературная, научная, религиозно-философская и издательская! Вспомним с благодарностью издательство «ИМКА-ПРЕСС», издавшее так много ценнейших русских книг, в первую очередь, произведения русских религиозных философов: и Бердяева, и Франка, и Вышеславцева, и Зеньковского, и И.А. Ильина, и богословов (Булгакова, Федотова, Карташева). И как не благодарить руководителей этого издательства: и русских, и иностранцев (особенно американцев), помогавших в самом важном, – в области подготовления пищи духовной для жаждущих ее в России.

Упомянем еще и о многочисленных литературных кружках и собраниях в Париже, об издававшихся журналах: «Современные Записки»[7]7
  М.б. лучший тогда журнал русского Зарубежья.


[Закрыть], «Путь», «Возрождение» («Грани» в Германии, «Новый Журнал» в США), – как много тут собрано ценного для будущего историка и русских читателей в будущей Свободной России! Вспомним и о лекционной русской деятельности в Нью-Йорке (возглавляемой сначала профессорами Спекторским и Федотовым, а затем Т.И. Новицким, о. Александром Киселевым и проф. К.Г. Белоусовым), о деятельности Сергиевского Подворья в Париже… Как много семян брошено в почву будущего! Не все они пропадут: была и есть ценность в этой духовной и творческой работе эмиграции для России, ибо это, подлинно, «богатство среди скудости». Не говоря уже об изумительной творческой деятельности русских музыкантов, русских художников и деятелей русского театрального искусства. И о жизни духовного подвига и молитвы (в глубинах церковной жизни, поодаль от громких юрисдикционных выступлений). Вспомним и о «делах милосердия»: Толстовский Фонд, Дома для престарелых кн. С.С. Белосельского, деятельность Епископа Мефодия в Аньере и Флери близ Парижа, и Серафимовского Фонда, и образы праведности и доброты смиренного служения светских людей и ряда пастырей в разных местах рассеяния.

Хочу назвать здесь еще имена таких пастырей церковных, как Архиепископ Стефан Зальцбургский – энергичный старец исключительно активной доброты и ясной бодрящей светлости духа; он умер 93 лет, полный порыва служения людям (простудился, поехав зимой причастить умирающего в деревню под Зальцбургом, где пришлось с улицы пройти к дому выше колен в снегу). Встают передо мной и образы мудрого и доброго Леонтия Женевского, и подвижника Иона Вашингтонского, и Митрополита Леонтия Американского, и Митрополит Парижского Владимира, и Митрополита Анастасия и др.

Несколько слов о еще одном мыслителе – Льве Шестове. Он был немного странный, горячий, как арабский конь, и очень полемичный. Как достается от него и покойному Владимиру Соловьеву, и тогда еще живому Н.А. Бердяеву! (Несколько однобоко, не вполне справедливо). Почему достается? За то, что они, по мнению Шестова, не хотели (или не умели еще) склониться перед Богом, а хотели самого Бога, так сказать, «объяснить и доказать» Богу. Нет трепета у них, по мнению Шестова. А без трепета, как подходить к Богу и тайне Божией?! Его, Божия, превозмогающая Реальность и Правда, и Сила, и избавление, От него исходящие, открываются только смиренному, склонившемся во прах сердцу. Шестов всегда, на все лады, опять и опять, говорил о превозмогающем величии Божием, о спасительно питающем нас, в прах нас преклоняющем силой Своей, а не по заслугам нашим – из праха нас подымающем Величии Божием. О том, что называются благодатью: незаслуженном даре снисхождящего Высшего Милосердия. Поэтому Шестов так любит пророка Исаию и ап. Павла, и Достоевского, и датчанина Киркегора, и Паскаля и все время ссылается на них. Он не любит и не понимает Сократа. Зачастую Шестов несправедлив в своих оценках. Но как часто он прав и как остроумен! А главное – как он ощущает религиозный трепет перед разящей и исцеляющей Десницей Божией! Шестов (Шварцман) – еврей, но очень близок к христианству. Он и сделался под конец христианином, почувствовал Слово Божие, пришедшее в мир и открывшееся людям.