Книга: Поля Елисейские. Книга памяти - Василий Яновский

По счастью, Яновского в его книге воспоминаний предельно мало, что делает книгу более привлекательной. Гораздо интереснее, когда человек рассуждает о ком-либо другом, чем о себе любимом.

В книге автора много персонажей, малоизвестных или совсем неизвестных мне, но наряду с ними Набоков, Бунин, Цветаева и др. У Яновского есть хорошее качество – ему удается цепко и точно сформулировать и донести то главное, что есть в каждом из встретившихся ему в жизни. И хотя говорит он в том числе и о качествах непривлекательных, это не вызывает неприятия и не кажется лишним, - ведь не бывает идеальных людей, а откровенная, но не порочащая оценка лишь усиливает доверие к автору. Есть и еще одна немаловажная, а может быть и основная проблема в биографии его героев, - все они представители литературной эмигрантской среды, люди, потерявшие в результате событий 17 года практически все. И понять их обиды пусть сложно, но нужно. Отсюда и то, что происходило в дальнейшем. Меня не покидали мысли о ненужности и бесполезности многого из того, что они делали. Зачастую это напоминало сизифов труд или последнее трепыханье запутавшейся в паутине мухи. А что им оставалось?! Ведь сколько их, не сумевших ни обрести новой родины, ни пустить корни на Западе, так и оставшихся там даже не бедными родственниками, а всего лишь квартирантами.

Как-то это все выглядит так неряшливо, нездорово... Могу сравнить - уж простите - со ставкой Гитлера в апреле 45-го. Крутятся какие-то безумные шестерни, стучат пишмашинки, но на самом-то деле - это уже все, тупик, конец. Так и хочется сказать этим молодым поэтам: "Хватит, расходитесь, никто вас не знает и не узнает, никому вы не нужны". Прочитают их законные 50 человек, да через сто лет филолог-археолог что-нибудь извлечет на свет. Я не говорю, про зубров, вроде Адамовича или Ходасевича, а о тех, кого вывезли из России 10-11-летними. Вот их трагедию - жизнь, потраченную ни на что - наблюдать тяжело.

И все эти интриги, непорядочность, саморазрушение выглядят особенно гротескно, когда знаешь, что все это ради 10 франков и внимания ста человек. В Петербурге такие страсти были уместны, а в эмигрантском Париже - отталкивающи. Точно как пишет Яновский:

Увы, нигде снобизм, чинопочитание, местничество не развиваются так безобразно-болезненно, как в безвоздушной, беспочвенной среде, лишенной реального, казенного пирога. Смуты, дрязги, интриги, споры, конечно, ужасные грехи, знакомые ещё ветхому Адаму (во всяком случае, его сыновьям), но противнее всего склока там, где совершенно нет разумных причин для какого бы то ни было соревнования... Именно в царстве грез осуществляется самый жестокий бой - китайских теней на стене.

Добавить тут нечего.

- Господа, вот отворяется дверь и входит согбенный живой Чехов с очередным материалом... осведомляется, принимает ли редактор... Надо было найти воображаемую ответную реакцию; все хохочут и подсказывают: - Опять старый черт приплелся со своими рассказами! Правда этого анекдота заключалась в том, что на малом эмигрантском рынке с огромной конкуренцией, с излишком предложения и ограниченным спросом Чехову пришлось бы унижаться, как Ремизову, чтобы пристроить рукопись и прокормиться. Да, одна декада безнадежной нужды коренным образом изменила русского интеллигента, даже барина, превратив его, трезвого, в попрошайку.

По одному этому кусочку уже можно вообразить царившую в стане русской эмиграции атмосферу: интеллигентные нищеброды, зависевшие от одних себя и немногих меценатов, проталкивающие свои стиши, романчики и повестушки в недолговечные журналы, держащиеся на плаву по воле иных энтузиастов… Я нарочно взяла эту ироничную нотку, подготовляя потенциальных читателей к похожей – у Яновского; он часто так и ироничен, и грубоват, но вдруг – «мальчики»:

Россия еще долго будет питаться исключительно эпигонами. Ей нужна детская литература для хрестоматий. Вероятно, минет столетие, прежде чем СССР опять станет Европою; лишь тогда Россия «откроет» своих мальчиков, никогда не прерывавших внутренней связи и с Европой, и с родиной. Для эмигрантской поэзии этот срок наступит раньше.

Дай Бог, чтоб пророчества Яновского сбылись в полной мере: помню, как открыла для себя ту, эмигрантскую поэзию, показавшуюся необычайно свежей, в нищете своей - щедрой, ностальгически чувственной – словом, особенной. И вот эти «мальчики» - за картами и «винцом», на заседаньях клубов, в редакциях и домашних халатах… А если памяти автора хватило на советских «гастролеров», можете представить, сколь она богата – на завсегдатаев:

В первом ряду устроились бонзы: Мережковский, Гиппиус, Адамович... Червинская пыталась разрешить вековую задачу - оказаться и тут, и там. Ларионов в самый ответственный момент норовил закурить папиросу, что раздражало Поплавского, вообще ненавидевшего «жуликов» и завидовавшего им. Я в это утро на Marche aux Puces купил зеленовато-голубой, почти новый костюм, и был занят рукавами: слишком длинные, сползали. Не знаю, о чем думала жена Вильде, пока нас устраивали и дважды снимали, но она отнюдь не улыбалась. А теперь, рассматривая эту фотографию в 9-10 номере «Чисел», я дергаюсь от боли: совершенно ясно, что все обречены, каждый по-своему...