Текст книги "Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке"

Как странно, одновременно доступны мне два мира. Я добровольно покидаю один из двух, выхожу из него сама. Через несколько минут раздается настоящий звонок. Я понимаю, что не спала, нет.

* * *

– Хай, май нэйм из Сэм. Ай кол ю фром Людмила. Ю ноу?[29]29
  Меня зовут Сэм. Я звоню от Людмилы. Ты знаешь?


[Закрыть]

– Хм… странно, а ты что по-русски не говоришь?

– Ай спик но рашшен, ай эм американ.[30]30
  Я не говорю по-русски, я американец.


[Закрыть]

– Ты что здесь родился?

– Е, е… Ай воз борн хиар.[31]31
  Я родился здесь.


[Закрыть]

– А тогда почему ты говоришь по-английски с таким жутким акцентом и с такими грубыми ошибками?

– Ай воз борн хиар эгейн, сэконд тайм борн, файв еарз эго.[32]32
  Я родился здесь снова, второй раз родился, пять лет назад.


[Закрыть]

– А-аа, ну так сразу бы и сказал. А в первый раз где ты родился?

– Дыс из нат импортант! Ай эм американ, нау.[33]33
  Это не важно! Я американец теперь.


[Закрыть]

– Послушай, как там твое настоящее имя?.. Семен?

– Но! Май нэйм из Сэм!

– Послушай, Сэм, а я по-английски не говорю!

– О! О’кей. Ю кэн спик рашшен ту ми, бат ай вил спик инглиш ту ю. О’кей?[34]34
  Ты можешь говорить по-русски со мной, но я буду говорить.


[Закрыть]

– Не о’кей. Я принципиально по-английски не говорю и не понимаю.

* * *

– Почему ты уехал из Союза? – мой традиционный вопрос очередному несостоявшемуся дэйту.[35]35
  a date – тот, кому назначают свидание.


[Закрыть]

– У меня в Союзе было все! Такому, как я, здесь уже ловить было нечего. с тобой по-английски.

– Чего ж ты приехал?

– Теща мешала жить. Если я купил в дом стенку, теща должна была иметь стенку. Если жене сапоги, то и теще нужно покупать сапоги. Теща молодая, стерва, сорок восемь лет, ни дочь ни мать не работают, а орать они мастера. Им подавай! Когда в Союзе дорожайшую мебель, Людовика, загнали перед отъездом, кто от родного мужа два с половиной кусочка упрятал? Как ты считаешь, это справедливо? Но там у меня были бабки и все было о’кей. Проблемы начались здесь. В сексе у нас дела пошли швах в Америке. Первые годы в этой стране – это что-то! Тут я уже чуть ли не импотентом стал, на почве стресса: я никогда столько не пахал в Союзе. Там, как? Два-три звонка сделаешь – вот тебе и бизнес. А тут? По восемнадцать часов эту баранку крутить! У всех таксистов проблемы с потенцией. Я тебе говорю! В постели она, видишь ли, была несчастна. Я, отпахав по двадцать, а то и двадцать два часа, бывало, поверишь, еле постель нахожу. Она-то потом выспится! А мне утром опять на работу через три-четыре часа! Иначе не уплатить этот рент, он надо мной тикает! Рент за мидаль,[36]36
  medallion – эмблема регистрации такси.


[Закрыть] рент за хату! За все пошляй! Иногда так уставал, что все мне уже по фигу: ну, думаю, хрен с ним, не могу я выше себя прыгнуть, уйдет – так уйдет! Но только так думаю. Потом опять в нужный час встаю, еду на газ-стэйшен, заправляюсь бензином и еду: вожу людей до поздней ночи, порой до утра. Одного нужно в центр подвезти, другого из центра. Утром приду, даже поесть уже сил не остается, посплю часов так до одиннадцати-двенадцати и опять на заправочную станцию. Снова рабочий день по кругу. Все лишь бы любимой Раечке было хорошо! Лишь бы была довольна! А она – нет. Тут ей секса мало стало. У двух моих друзей жены ушли. Я тоже боялся, но не сберег. Ушла. Ну, ничего. Он ей еще покажет! Она хороша, сейчас – хороша. Лет через пять-семь, ей будет уже за тридцать. Будет старуха, а он моложе нее, мужик еще в соку. Он к тому времени вырастет. Он помоложе себе найдет. Я жду с нетерпением того дня, когда он ее выкинет. Ну что мы все обо мне? Извини, ради бога! Что-то я не о том… Это все ушедшее. Мне до всего этого уже до лампочки. Расскажи лучше о себе.

* * *

Не успела я показаться на пороге квартиры родителей, смотрю, бабуся уже открыла дверь и стоит:

– Как ты узнала, что я пришла? – спрашиваю.

– А я смотрела в глазок, думала почтальон пришел, смотрю, ты.

– Ты все почтальона ждешь? – усмехнулась я.

– Двенадцать часов, почтальона нет. – Бабушка тревожно покосилась на входную дверь подъезда. Мы говорим с бабушкой на горско-еврейском, этот язык она знает в совершенстве.

Наша квартира – «1Н», на первом этаже. Всякий раз при виде этой трогательной старческой фигурки, терпеливо выжидающей каждый день прихода почтальона, что-то щемит у меня в сердце. Она так сильно ждет почтальона, что слышит в квартире звук двери подъезда! Как она, бывает, может терпеливо стоять в коридоре в халате и в тапках и смотреть, как почтальон раскладывает письма в ящики каждому жильцу.

Процесс раскладывания почты всем жильцам шестиэтажного дома занимает около получаса, тем более что почтальон делает свою работу не спеша, а бабушка, несмотря на опухшие ноги, стоит, жадно наблюдая, как он раскладывает, и ждет своей счастливой очереди. Наконец очередь доходит и до заветной щелочки с надписью «1Н» и, как правило, бывает пусто, разве что какой-нибудь счет за телефон, за газ, извещение о явке в пенсионный офис, другие казенные бумаги. Но это не обескураживает бабушку, она и на следующий день стоит, точно так же навострившись, ждет, когда почтальон заполнит все щелочки. Нашей щелочке – ничего? Не сегодня? Ну, ничего, будет новый день. Сколько терпения у нее!

Иногда, впрочем, я заставала те счастливые моменты, когда с волнующимся сосредоточенным лицом бабушка возвращалась на кухню с драгоценным письмом и, надев очки, склонившись, читала по слогам вслух всей семье.

«Дорогие наши…

Мы все живы здоровы, чего и вам желаем… Помер Яков на прошлой неделе. Похороны были почетные. Весь город собрался…»

И потом весь день только об этом и говорится дома, переливается из пустого в порожнее.

* * *

Дома я застаю маму и папу за пренеприятным занятием: они ругаются. Папа нервно ходит из угла в угол по комнате, окна которой выходят в глухой колодец и, размахивая руками, с отчаяньем в голосе говорит:

– Сколько ты будешь меня пилить?! Чего ты добиваешься? Ты хочешь, чтобы меня на нервной почве разбил паралич?

– Я тебя не трогаю… я ничего тебе не сказала… – робко оправдывается мама, сидя в углу комнаты, на лице у нее красные пятна.

– Ты ведь знаешь, сколько я разослал резюме! Ты же сама видишь! Мы уже и в Джуиш-центр ходили, просили. Конгрессмену письмо писали. Что еще делать? Я не знаю! Нет в Нью-Йорке инженерной работы. А уехать из Нью-Йорка ты сама не хочешь.

– Все люди как-то крутятся… находят хоть что-нибудь… – неуверенно и робко говорит мама. – Так же нельзя… всю жизнь сидеть и ждать у моря погоды….

– А-а-а!!! Ну я понял! Ты хочешь, чтобы я швейцаром в ресторане пошел работать! Вот ты на что намекаешь!

– Ну не обязательно швейцаром… есть много разных профессий…

– Ну, да! Конечно! Овощи сортировать в лавке!

– Я же пошла ухаживать за больной старушкой. У меня тоже два образования. А что делать, если жизнь заставляет? Это, между прочим, тоже не самая приятная работа.

– Ты что, с голоду умираешь? Не хочешь, не работай у старушки! У нас есть вэлфер. Сначала было пособие по безработице. Потом нас перевели на вэлфер. Худо-бедно, а на жизнь хватает!

– Если бы хватало! Ни на что не хватает!

– Сколько стоит килограмм сосисок? Сколько стоит килограмм сосисок, я спрашиваю у тебя?!

– Опять ты со своими сосисками! Но, кроме сосисок, есть еще очень много чего, что нужно человеку! Мы что приехали в Америку, чтобы сидеть на одних сосисках?

– Ах, и ты меня упрекать?!! Вы что, все договорились?!! А вот еще одна пришла, кагэбешница, – говорит папа, увидев, что я пришла. – Вы что, все договорились меня со свету сжить?!!!.. Езжайте обратно в свой Советский Союз! Езжайте, чтобы духу вашего здесь не было! Вы только той, советской жизни и заслуживаете!..

* * *

Вышла на улицу. Старушки-соседки стоят у подъезда, одна с другой беседует. Невольно слышу их разговор:

– Вчера у него поднялось давление, думала сама умру. Я тоже немолодая уже, и здоровье у меня не то, что было в молодости. Я понимаю, ему плохо, но если он и меня угробит, кто за ним будет ухаживать? Пришлет город ему сиделку, сиделка не жена, цацкаться не станет.

– Меня мой тоже просит по вечерам массаж делать, думает, что парализованная рука от массажа меньше трястись будет. Я ему пытаюсь объяснить, что паралич массажем не вылечить, а он обижается! Думает мне лень ему массаж сделать! Дак у меня ж артрит! У меня пальцы, – она показала свои обе скрученные руки, – пальцы не работают! Боли адские! Мне бы самой кто бы массаж сделал!

– Я вчера за всю ночь и часа не спала из-за него, – продолжает первая женщина. – Маня, переверни меня! Ты знаешь, какой он тяжелый? У меня грыжа, я не могу, ну а приходится, сам ведь повернуться он не может! Маня, мне жарко, сними с меня одеяло! Только я глаза прикрою, Маня укрой меня, что-то мне холодно! Маня, вытри мне нос! Я не понимаю его, зачем он надо мной так издевается. Не дал мне совершенно спать всю ночь….

«Сколько им лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?» – думаю я, стоя рядом с ними и невольно слушая.

Послушав этот диалог, я начинаю понимать, что мои несчастья, которые мне казались абсолютными, еще не самое худшее, что может с человеком случиться. Я все жду, когда в моей жизни что-то произойдет и я наконец перестану мучиться. А оно, вон, что меня ждет дальше: паралич, артрит, грыжа… Они смотрят на меня, и им кажется, что я счастливая, потому, что молодая и здоровая. Они не знают, как молодая может мучиться!

А сегодня я поняла, что дальше лучше не будет: дальше будет или паралич, или грыжа и… бессонные ночи.

* * *

Неужели я проиграю этот поединок? Неужели могу и проиграть? Ведь я знаю, что незаурядно сильная, как же позволяю ситуации взять верх над собой? Такое сомнение (что я могу и проиграть) последнее время все чаще меня посещает…

Неужели я могу проиграть свою жизнь?!

Жизнь завела тебя в тупик, и ты – ты (!) – не смогла найти выхода???

Господи, нет! Я сейчас проснусь?! Никакой эмиграции не было… Не может быть такого, чтобы я проиграла свою жизнь! Не может быть такого, чтобы я (!) не нашла выхода!

Глава пятая
Гарик
Апрель – июль 1987 г.

6 апреля, 1987 г.

Лежу дома, как всегда, в подавленном настроении. Звонит Леня, мой бывший муж и пожизненный поклонник.

– Знаешь, кто приехал в Нью-Йорк?

– Кто?

– Вознесенский!

– Да ладно!

– Я клянусь! Сегодня его творческий вечер.

– Вознесенский (!) – эмигрировал???

– Нет, просто приехал в гости.

– В гости? Не может быть такого!

– Поехали на вечер, сама увидишь.

Я сомневаюсь с минуту. Не могу поверить, что Вознесенский действительно приехал в Нью-Йорк. В 1987 году поверить, что кто-либо из Союза приехал в Америку не как эмигрант, а просто в гости, было так же нелепо, как, например, поверить в то, что воскресший Иисус приехал в Нью-Йорк и ходит по улицам. А уж тем более, такая личность, как Вознесенский. Это было невероятно, но Леня звал посмотреть.

– Хорошо, говорю я Лене (ведь принимая его приглашение, я опять даю ему надежду), – я могу пойти с тобой на вечер, но только – просто друзья!

Конечно, конечно, – говорит Леня, – я давно уже иллюзий не питаю.

* * *

Вознесенский был для меня частичкой русской культуры, которую я любила и от которой была оторвана. Увидеть Вознесенского в Нью-Йорке было примерно то же, как если бы в темную комнату, где засыхает еще не проросшее растение, вдруг проник малюсенький солнечный лучик.

Творческий вечер проходил в каком-то убогом тараканнике под названием «Джуиш-сентер», в районе Бей-парквей. Когда, приехав на вечер, я увидела, что зал полон, но в зале – исключительно одни старики, настроение мое испортилось. Я поняла, как я ждала увидеть не только самого Вознесенского, но и тех, кто его (а вернее, русскую культуру) любит. Ни одного даже более-менее молодого! Ни одного! Это означало, что, кроме меня (и кроме Лени, который был мне уже неинтересен), никто из молодежи не разделял моей любви к русской культуре. Все мои многолетние поиски своей половины были тщетны не случайно, такого парня просто нет в городе Нью-Йорке. Я обречена на одиночество. А мне только еще двадцать два года…

Эмигранты-пенсионеры встречали Вознесенского очень тепло. В конце – аплодировали стоя. Когда мы вышли из Джуиш-центра, на улице было столько народу, что мы едва-едва могли двигаться вперед. Повсюду вокруг была слышна русская речь.

– Ну что, понравился тебе Вознесенский? – спрашивал кто-то, с тем ярко выраженным акцентом, свойственным всем эмигрантам.

– Или мне понравился Вознесенский? – отвечал другой голос, точно с таким же акцентом. – Я получила могхр-ре удовольствия.

Доносились еще обрывки речи – справа, слева и повсюду один и тот же этот специфический эмигрантский акцент.

– Ты видела мой кадиллак, Маня?

– Ты купи-и-ил себе кадиллак?! Что ты гх-говори-ишь?! И все-то он плачет, все-е плачет.

– Я имел столько цорас с этой машиной… Вот она, моя хорошая, через дорогу стоит.

– Этот, синий, – кадиллак? И все-то ты плачешь, все плачешь. А вот и у тебя дела в гх-гору пошли…

Откуда-то еще донесся обрывок фразы:

– Азохен вэй, на мои деньгхи, мнохго у меня их…

Параллельно, с другой стороны, кто-то говорил:

– Осетринки принесла… посидим, поедим осетринки… И вдруг где-то совсем рядом приятный мужской голос (это был интеллигентный голос), без всякого акцента, сказал:

– Я не большой поклонник самого Вознесенского, но ведь он частичка той культуры, которая мне все-таки дорога…

Тускло уставленные в пустоту, глаза мои, чуть не выскочили из орбит. Мгновенно, прежде чем я успела что-то подумать, я застала себя оглянувшейся в поиске того, кто это говорил. Поворот головы – это взмывшая надежда: кто это? Уж не Он ли это?

В ту самую минуту, как я повернула голову, надежда упала и разбилась: не Он.

Тоже был один из старичков. Приземистый, лысый мужчина. Мало того, что это был старик, он был до безобразия некрасив внешне. Некрасивого я бы могла еще полюбить, но этот – был безобразно некрасив. Лицо его было изрыто глубокими морщинами и бесчисленными рубцами от гигантских прыщей. Через этот барьер я тоже, возможно, перешагнула бы. Но были другие, абсолютно непреодолимые барьеры. Он был слишком стар. Он был мужчина, а я могла полюбить только парня. Я никогда не смогла бы влюбиться в кого бы то ни было, если он был ниже меня ростом. Все это я вобрала в себя молниеносно и поняла, что шанс влюбиться в этого человека ниже нуля. К тому же говорящий шел с какой-то женщиной, возможно женой, и дома, вероятнее всего, у них были взрослые (может быть, моего возраста) дети.

Мне так хотелось влюбиться в парня: худенького, высокого, длинноволосого. Парень должен быть выше меня ростом и хорошо знать и любить русскую культуру: неужели я так много прошу?

И все-таки я невольно замедлила шаг и, поравнявшись со старичком и его спутницей, стала слушать.

В сущности, ничего особенно умного, он не говорил. Сравнивал Вознесенского с Ахмадулиной, говорил, что поэзия Ахмадулиной ему ближе. Что в этом такого особенно умного? А ты пойди-ка, найди в Нью-Йорке кого-нибудь, кто не просто читал Вознесенского, да еще и Ахмадулину. Мало, читал, он вник в то, что читал настолько, чтобы заметить, что Ахмадулина ему ближе. Было приятно видеть любого живого человека, который читал и, как я сразу поняла по его разговору, хоть более-менее понимал русские стихи. К тому же заговорить с ним было легко: старичок, и что там с ним церемониться.

* * *

Не было ничего особенного в том, что мы с Леней приняли приглашение пары, которая была в другой возрастной категории, зайти к ним в гости на чашку чая, тем более что с ними была еще целая компания каких-то людей, а жили они совсем рядом, через дорогу, на Бей-парквей и 86-й стрит.

Выяснилось, что умного старичка зовут Гарик и что он скульптор и художник. Гарри Ландман – не слышали о таком художнике? Как только мы вошли в его квартиру, мы вдруг оказались в художественной галерее. Повсюду стояли скульптуры вылитые из бронзы, на стенах висели его работы. Были ли они гениальны? Я бы не сказала. Однако они были ничего. Из бронзы отливают свои работы, мне кажется, только профессионалы. Профессионализм, тоже важное дело.

– Нравятся? – спросила меня, улыбаясь, спутница Гарика, Эрна.

– Да, очень интересно, – сказала я, рассматривая каждую работу.

В глубине души я удивлялась тому, как я его вычислила. Ведь там, на улице, когда я вдруг замедлила шаг, я понятия не имела о том, что он – творческий человек. Как я это почувствовала?

– А это Гарикина дочка, – сказала Эрна, показывая на огромный фотопортрет на стене в зале, на котором очень удачно была снята девочка лет пяти-шести. Снимок ребенка еще раз доказывал, насколько Гарик был творческий человек. Простой обыватель никогда так не снимет.

– Гарикина дочка? – удивилась я. – А разве у вас не общие дети?

– А-а-а-аа… – засмеялась Эрна. – Мы с Гариком не муж и жена. Мы просто друзья. А мой муж, во-он, видишь, усатый мужчина с круглой лысиной?

– А которая жена Гарика? – спросила я.

– У него нет жены, – сказала Эрна. – Несколько лет назад, жена ушла от него. Сбежала с любовником. Оставила Гарика с крошечной девочкой одного. Он прошел через тяжелые времена.

– А сколько лет девочке?

– Шесть.

– Всего шесть лет? – удивилась я.

– Да, а почему ты удивляешься?

– Да, так… Мне казалось, у него должны быть взрослые дети…

– Сколько, ты думаешь ему лет? – спросила Эрна.

– Не знаю.

– Ну примерно?

Я пожала плечами. Все люди подразделялись для меня на две возрастные категории: до двадцати девяти и после. До двадцати девяти – я различала разницу в возрасте, после – все были для меня одного возраста: старики.

– Ему тридцать пять лет, – сказала Эрна.

– Тридцать пять? – удивилась я.

– А что тебя так удивляет? Ты думала он старше или младше?

Я пожимаю плечами. Честно говоря, мне казалось, что ему гораздо больше. Тридцать пять – это еще не так плохо: хоть уже не парень, но еще и не совсем старик, хотя уже выглядит как старик. А впрочем…

Гарик в это время угощал гостей напитками, не подозревая, что мы тут говорили о нем. Что-то измученное было в его лице, что-то усталое. Казалось, что жизнь бросала его, как ветер бьет о камни и заборы жестянку. И вместе с тем во всей его литой фигуре и, особенно, во взгляде, ощущалась какая-то несломимая сила. Он производил впечатление человека, который не вскрикнет и не будет стонать, если ему, к примеру, ампутируют без наркоза палец. Вид у него был такой.

«Представляю себе, как этому грубому мужику тяжело одному с маленькой девочкой, – думала я. – К тому же, эта безобразная внешность, наверное, отпугивает от него всех женщин. Бедняга, видно, не избалован женской любовью. А девочка… разве этот грубый, неотесанный мужик может заменить ей материнское тепло, которое так необходимо ребенку?»

Мне почему-то захотелось утешить, окружить заботой этих несчастных, брошенных старика-папашу и малютку-девочку. Чисто по-человечески. Хоть что-то сделать доброе. Если Любовь, о которой я мечтаю, невозможна и сама я не могу быть счастливой, то хоть помочь кому-то. А этим людям особенно хотелось помочь: они были свои, и, казалось, они были очень одиноки. Такой взгляд, как у Гарика, бывает только у очень одиноких людей.

– Хотите, я познакомлю вас с интересной женщиной? У меня куча знакомых, – предложила я Гарику, когда он подошел ко мне.

– Хм… познакомьте, – смущенно согласился Гарик.

Представляю себе, насколько замучило его одиночество, если он так сразу согласился.

– Я могу заниматься с вашей дочкой танцами, – предложила я еще. – Я даю танцевальные уроки у себя в квартире.

– Вы профессионально танцуете?

– Какое там! Просто я авантюристка. Честно. Это я вам признаюсь. Ведь дело в том, что такие идиоты танцам учат, что я подумала, чем мне ездить в Манхэттен, да еще им платить, не лучше ли, чтобы они, т. е. ученики, ко мне ходили, да еще мне платили? А уроки танцев все одно и то же! Мне все равно, если будет одним ребенком больше на уроке. Я это делаю не для заработка, так что платить ничего не нужно. А для развития девочки это очень важно. Могу научить ее русскому языку, если хотите. У меня тоже есть маленький ребенок. Мы с мужем разошлись, а ребенок живет с моей мамой. Так я их двоих одновременно учить буду. Ради одного ребенка, мне жаль времени, а если их будет хотя бы двое, то уже есть смысл тратить время. Вообще, мы могли бы организовать маленький сиротский дом. Почему вы смеетесь? Я вполне серьезно. Если уж заниматься с детьми, то не меньше чем с пятью-шестью одновременно. Как вы думаете? Добавим к нашим детям еще несколько детей-сирот – и вперед. А?

Гарик улыбается. Глаза у него грустные, но все же не сломленные. От него исходит ощущение удивительной силы. Он, как скала, неподвижная, но мощная. Имея рядом такого взрослого и умного папашу, как он, не страшно взять под свою ответственность нескольких детей. Одна бы я не осмелилась. Слишком нестабильная у меня психика. Сегодня одно настроение, завтра другое. А Гарик, похоже, надежный, как каменная крепость.

– Давайте сначала своих вырастим, – говорит он.

– А что, всего на двоих детей энергию тратить? Вы поймите, здесь, что два, что пять, одни и те же силы и время надо потратить.

– Это ваш бывший муж? – спросил Гарик, указывая на Леню, который в это время говорил с кем-то.

– Да. Мы просто друзья.

– Да уж вижу…

– Что вы видите?

– Вижу, как он на вас смотрит.

– Неужели это так прямо заметно?

– Заметно.

– Нет. Мы просто друзья. Он знает и принимает это. Кстати, а где сейчас ваша дочка?

– Моя Оля? У дедушки с бабушкой. Они живут в этом же доме, только этажом выше.

– У ваших родителей?

– Нет. Мои родители, кстати, тоже живут в нашем доме, но этажом ниже. А Олечка живет у родителей бывшей жены, на третьем этаже. Мы с женой тоже разошлись. Однако родители ее здесь ни при чем. Мы как поселились все в этом доме, еще когда с женой жили, так они здесь и остались жить. С бывшей женой я не дружу, как вы со своим мужем, но вот с ее родителями у нас нормальные отношения. Они помогают мне, смотрят за Олей. Я ведь днем должен ездить на работу.

– На работу? – удивилась я тому, что творческий человек где-то работает в Америке. – А кем вы работаете?

– Я недавно открыл свой бизнес.

– Ах, бизнес… – разочарованно сказала я. Как я могла подумать, что для творческого человека в этой страшной стране есть работа?

– Производим рекламные вывески. Это тоже своего рода творчество.

– Да, своего рода.

– Прежде я работал на хозяина. Я выполнял всю работу, а он забирал всю прибыль. Мне это надоело. Решил открыть свой бизнес. Все его клиенты перешли ко мне. Они не хотят иметь дело с Алексом, которого не видели уже несколько лет. Они привыкли ко мне и хотят продолжать работать со мной. Так что клиентура у меня налаженная.

Я слушала рассказ Гарика о бизнесе просто из вежливости. На самом деле, ничто не интересовало меня меньше чем бизнес. Глаза мои невольно блуждали по сторонам. Я не могла понять, что было в этой квартире такого… я не могла подобрать нужного слова. Творческая обстановка, само собой. Но, кроме этого, было что-то другое.

Что-то очень важное. Давно забытое ощущение дома… Уюта? Покоя?.. Как будто закрыли двери, откуда много лет дул ветер, слышен был свист непогоды, и стало вдруг так тихо, спокойно и хорошо.

Ощущение дома… Как странно воспринималось то, что светло-голубые стены, гармонировали с темно-голубым карпетом. Светло-серые шторы удачно сочетались с голубым цветом, опять же гармонируя с серым цветом кожаного гарнитура, состоящего из двух по-мужски грубых диванов, таких же кресел и журнального столика.

С тех пор как мы уехали из Нальчика, я впервые оказалась в обстановке, хотя бы отдаленно похожей на дом. У нас дома тоже стояла нормальная мебель, а не подобранные из гарбича разношерстые части интерьера. И цвет штор гармонировал с цветом мебели. Дома, то есть, конечно же, в Нальчике. А здесь? Какой здесь дом?.. Здесь, даже если бы и были деньги, не хочется покупать мебель, не хочется прибивать книжные полки. Да и некому: дедушка умер, а папа с гвоздями не дружит. Я не вынимаю своих книг из ящиков просто потому, что не чувствую, что приехала. Я живу, как будто завтра или в любой другой день я наконец поеду назад, домой.

Дома тоже все предметы подходили друг к другу по цвету и стилю. На окнах тоже висели занавески. А здесь… Я задумалась, пытаясь вспомнить, что же висело в моей квартире на окнах. Вспомнила, что висели шторы, которые кто-то подарил на свадьбу. Я долго думала: повесить такие шторы на окна или не стоит, т. к. они казались мне эталоном дурного вкуса. Решила в конце концов повесить, т. к. голые окна создавали дискомфорт вечером и ночью, когда включали свет и было видно с улицы все, что происходит внутри. Любопытно, что я могла молниеносно вспомнить, какие занавеси висели у нас дома сто лет назад в Нальчике, и долго думала, вспоминая, что висит на моих окнах сейчас.

В Нальчике тоже вот, как сегодня, чай пили, разливая его в чашки из сервиза, а не из чашек вразнобой, как в эмиграции. Чашки подавали на блюдечках, с чайными ложечками. Торт подавали не в картонной коробке, в которой его принесли из магазина, а в специальной тортнице, со специальной хрустальной лопаткой. Пронзительная ностальгия по тем временам, когда я жила в родном доме, переполнила меня. Как давно не была я в человеческой обстановке! Как давно не была в доме, где чай пьют из сервиза, а книги не пылятся в дорожных ящиках, проделавших путь от Бреста до Нью-Йорка, как у нас, а разложены по полочкам. Как давно не была я в доме, где вообще есть книги.

Странно, мне всегда казалось, что все материальное для меня неважно. Я даже не подозревала, что такие элементарные вещи, как обстановка, мебель, чайные или обеденные сервизы, чистота, порядок в квартире так сильно, исподволь, воздействуют на душу. Дело даже не столько в самих вещах, сколько в общем ощущении, которое они создают. Чувство дома, это, оказывается, не наличие квартиры.

Кухня у Гарика была полностью превращена в мастерскую художника. Здесь стояли кисти всяких размеров – в баночках, в глиняных кувшинах. Краски. Холсты. Письменный стол. Ночная лампа на столе. Книги. Книги. Книги. Что напоминает мне этот уголок? Мою комнату в Нальчике… Потерянное детство… Потерянное счастье… Я теперь точно поняла, что никогда не смогу быть счастливой в Нью-Йорке. Никогда.

Я достаю с полок разные книги. Только читаю заголовки, и этого достаточно, чтобы земля, медленно кружась, уходила у меня из-под ног. «Эпоха Возрождения», «Модернизм», «Западноевропейское искусство второй половины XIX века», «Мифы и легенды Древней Греции»… Достоевский, Чехов, Пушкин…

Почему у меня такое чувство, что я дорвалась до сокровищницы? Ведь все эти книги я тоже привезла с собой. Большинство из них я даже ни разу не вынула из ящиков, в которых они пересекли океан. Почему я не могла все это читать одна?

Когда все это ты видишь в чьей-то еще квартире, – совсем другое вдохновенье. Почему для меня так важно, чтобы все, что я люблю, было еще хоть кому-нибудь, кроме меня, нужно? Я как будто уже усомнилась во всех своих ценностях: не сон ли мне в детстве приснился? Не сон! Вот есть еще Гарик. Значит, система ценностей реальная. Вдохновение. Радость. Реальная система ценностей! Не приснилось.

Лев Николаевич Толстой! Моя любимая книга: «Детство. Отрочество. Юность». Невольно, я отодвинула белую тюлевую занавесь на окне, с замиранием сердца предчувствуя, что сейчас увижу свой сад, застывшую в мечтании природу… но за окном шумела и переливалась огнями оживленная улица Бей-парквей. Прямо напротив, освещенная ядовитым светом неона, вывеска гласила: «Майклз видео». С огромного плаката, целилась в меня из пистолета девушка-ковбойка в купальничке и высоких сапогах.

Я опустила занавес и снова оказалась в мире книг, в ярком тепле настольной лампы. Неужели в этом городе был хоть один человек, который понимал и любил то, что любила я?

– Все идем пить чай, – позвала какая-то полная женщина, – уже нарезали торт, пойдемте все к столу.

Стол был только журнальный. Часть гостей уселась на диван и кресла, второй диван стоял далеко от столика, а остальные расселись вокруг стола, прямо на полу. Творческая обстановка.

Дальше разговоры были обычные, эмигрантские. Это примерно, каламбур из следующих, не совсем понятных мне слов, в которые я не вникаю из чувства протеста: моргидж, лоан, лизинг, Тойота, Меркури, эквити, сэйл, газ стэйшен, моргидж, лоан, аэ-пи-ар, какой процент… и т. д. Кроме Гарри Ландмана, здесь интересного никого больше не было. К тому же общество состояло из одних стариков. Мы с Леней вскоре уехали домой.

* * *

Когда на другой день я проснулась утром, апрельское солнышко так весело пригревало и природа, вся пробуждаясь после зимы, переполняла меня такой жаждой счастья, что мысли о вчерашнем знакомстве с Гариком, о самопожертвовании для несчастных детей и несчастного старика казались мне теперь утопией. Слишком уж сильно мне самой хотелось счастья. Ни лучшие книги, написанные человечеством, ни другие произведения искусства, которые мне открывала дружба с Гариком, не могли мне заменить настоящего, все смывающего счастья живой любви. Я была не готова к такому большому компромиссу. Мне все казалось, что вот-вот – и случится чудо и я наконец свою Любовь встречу…

* * *

Ячувствую в своей груди крушение, отчаянье, истощение, усталость: как мне встретить Любовь?

Как мне еще проявить нечеловеческую изобретательность, сколько приложить еще недюжинных сил, где преклонить колени с неистовой мольбой? Как – разъяренным ли бешенством, расчетливой ли хитростью или смиренной молитвой – как мне добиться того, без чего я ни жить, ни дышать не способна? Как мне найти Любовь?

Как мне встретить Любовь????????????????????

* * *

Белые облака, свежий ветер. Одетые в белые, розовые, салатово-светлые кофточки, брючки, рубашечки девочки, наряженные, гуляют по улицам. Модные очки, блестящие волосы. Запахи тонких духов и дезодорантов. Солнце заливает все своим ослепительным весенним светом.

* * *

Бродила по улицам, как всегда, до одурения. Снова весна. Пришла домой поздно ночью. Только вошла, звонок.

Это был Гарик. Поболтала с ним. Он, конечно, прекрасный человек, но… только как «подружка». Хотелось плакать от тоски. Рассказала Гарику о своей проблеме, о том, как тяжело здесь в Америке встретить свою половину. Стало легче. У него самого, наверно, такая же проблема. Только ему должно быть гораздо тяжелей с такой внешностью. Гарик не жалуется, однако. Уважаю. Не то что я, тютя-матютя. Спать пошла с просветленным настроением, приятно, когда хоть кто-нибудь тебя понимает. Теперь я понимаю, зачем люди заводят себе собак. Надо завтра позвонить Вере, рассказать, какого я ей классного мужика нашла. Верка ни на внешность, ни на возраст не смотрит. Она и сама не богиня Венера. Надеюсь, Гарика не спугнет Веркина внешность. А так, они очень во всем друг другу подходят.

* * *

Мы летим в самолете. Самолет наш падает. Рев мотора, вой людей, суматоха. Меня вместе с другими пассажирами бросает в разные стороны. Невыносимая качка. Такое ощущение, что кишки все вот-вот вылезут наружу. Я лечу лицом в перевернувшийся потолок. Я лечу в пропасть. Мне плохо. Меня тошнит, мне дурно, я ни жива ни мертва.