Текст книги "Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке"

Чьи-то сильные руки берут меня за плечи и прижимают к себе. Мгновенно я чувствую себя защищенной и в надежных руках. Сладкое ощущение, как в детстве, когда я плакала, а мама приходила, брала меня на руки, прижимала к себе, и я мгновенно успокаивалась. Я чувствую сильное литое тело, смотрю и вижу бородатое лицо Гарика.

В его движениях уверенность и самообладание, его лицо не искажено паникой. Нас бросает, все-таки бросает, обоих вместе, но его руки намертво, крепко держат меня, прижав к себе, и мне уже не так больно и не так страшно. По твердости его поведения я чувствую, что есть надежда, что раз он не оплакивает нашу погибель, значит, мы не погибаем. А качка, однако, продолжается. Вот-вот меня вырвет… мне невыносимо, невыносимо.

Я открыла глаза в холодном поту и увидела свою комнату. Прежде чем я успела опомниться, меня отнесло в ванну, и там с надрывающимися стонами я долго извергала, стоя над унитазом, серо-буро-малиновые потоки. Вернулась в кухню, залпом выпила несколько стаканов холодной воды и, все еще чувствуя кружение стен и потолков, вернулась назад в постель. Меня знобило. Я укрылась поплотней одеялом и посмотрела на часы: было без пятнадцати три. Что же я съела такое несвежее?

Едва я легла в постель, как вмиг вспомнила что-то неизъяснимо сладостное, только что пережитое мною в этой постели.

Ах да, Гарик…. Его объятия… Странно, почему же мне все-таки приснился такой сон? Если верить Фрейду, то в снах выявляются наши истинные желания. Разве я хотела бы любви с Гариком? Фуу-уу! Совершенно нет. Он очень нравится мне как человек, но не больше! А ты уверена? Еще раз хорошенько пошарив фонариком сознания в закоулках своего подсознания, – уверена. Почему же мне приснилось? Может быть, Фрейд со своей дурацкой теорией не прав? Или в его теории, как и во всех правилах, бывают исключения… ой, как дурно мне, фу, как кружится все… снова побежала в туалет.

К утру мне полегчало, и я уснула. В двенадцать часов дня меня разбудил звонок Гарика.

* * *

Я хочу повременить пока со знакомством с Веркой, – говорит Гарик.

– Почему? – разочарованно спрашиваю я. – Я с ней уже поговорила, она ждет звонка.

Меня начинает беспокоить сомнение: уж не собирается ли Гарик клеиться ко мне.

– Я сейчас так занят на работе. Когда дела пойдут получше, мы все вместе встретимся.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я и чувствую, как с меня сходит напряжение или испуг: слава богу, не стал клеиться.

Почувствуй я малейшее его ухаживанье – я бы тут же перестала с ним говорить подолгу по телефону. Но его обещание встретиться втроем убедило меня, и я снова пошла спокойно болтать с ним о том, о сем, как с подружкой.

– А давайте встретимся, – говорит Гарик, – что мы все по телефону, да по телефону общаемся?

– Я люблю по телефону общаться, – говорю я, скрывая, что на самом деле я просто побаиваюсь, как бы Гарик, общаясь со мной вживую, случайно не влюбился в меня.

Все-таки он живой одинокий мужик. Встречаясь с ним один на один, я могу ему дать ложную надежду. Может возникнуть неловкая ситуация. Придется его обидеть, отказав ему, и уже дружба будет не та, если будет вообще. Судя по тому, как спокойно Гарик воспринимает мое нежелание с ним видеться, я успокаиваюсь опять: нет, он не собирается меня клеить, он понимает разделяющую нас дистанцию лет и уважает ее. Поэтому, когда он спрашивает, не будет ли лучше, если мы перейдем на «ты», я соглашаюсь, будучи уже относительно спокойна, что Гарик – просто моя «подружка» и никаких других видов на меня не имеет.

Я оказалась права. Дружба была чисто человеческая. Гарик не просто не клеился, но даже намека на это не было. Вскоре я совсем перестала бояться его, как старого кадрящегося Дон-Жуана, даже согласилась повести с ним своего Сашеньку и его Олечку в музей. Первый раз мы встретились недели три после знакомства. Встреча была с детьми, не наедине, чтобы он там себе ни думал чего…

* * *

Воскресенье. Приняв душ, я натягиваю на себя плотно прилегающее танцевальное трико, черный купальник, аккуратно собираю волосы в один пучок и закалываю их высоко на голове. Перед уроками танцев я никогда не пользуюсь косметикой, т. к. кожа во время урока потеет, а я предпочитаю давать своим порам возможность дышать.

Стоя перед зеркалом, я на минутку задумываюсь, а может, подкраситься? Сегодня Гарик должен привезти впервые дочку на урок. Я сознательно подавляю первый импульс накраситься: зачем краситься для Гарика? Я и так боюсь, как бы он не влюбился. Тут же я мимоходом отмечаю про себя, что было бы хорошо, если бы и с кавалерами я могла вот, как сейчас, спокойно быть самой собой, не суетиться, не краситься и при этом все-таки нравиться.

Да, кстати, я забыла упомянуть: ведь я уже пару лет, как преподаю танцы. Моя студия находится прямо в моей же квартире: в зале, который и так стоял пустой, повесили зеркало на всю стену, вот и вся студия. Приемник здесь и раньше стоял. После того как я обошла все самые респектабельные танцевальные школы Манхэттена, я увидела, что уровень здешних школ такой низкий, что даже я, с подготовкой кружка художественной самодеятельности в городе Нальчике, могла бы спокойно преподавать в Нью-Йорке танцы. Все, что они здесь на уроке делают, это хорошая зарядка в течение сорока пяти минут и лишь пятнадцать минут посвящается так называемому dance composition, то есть хореографии. Ради этого надо потратить три часа на дорогу из Бруклина в Манхэттен и обратно, а еще семь долларов за урок.

Я решила, не лучше ли сэкономить и время, и деньги. Заказала зеркало, дала объявление в местной газете несколько раз. Набрала четырех учеников, больше в моем зале не поместится. Две девочки: одной четыре года, второй шесть лет. Старушка. И девушка чуть постарше меня. Зато, вместо того чтобы платить за урок, я теперь сама получаю деньги, к тому же никуда не еду, ко мне едут. А продемонстрировать элементарную зарядку и составить элементарную танцевальную композицию под крохотный музыкальный отрывок я могу не хуже здешних учителей. Вот так началась моя студия.

Я перематываю кассеты на нужные мне песни, готовясь к уроку, когда слышу, что в дверь стучат. Так рано мои ученицы не приходят: это, наверно, Гарик с дочкой. Я быстро надеваю поверх облегающего купальника широкую майку-балахон (так я чувствую его благосостояние в безопасности, а свою совесть спокойной) и, на ходу машинально поправляя волосы, бегу открывать.

Я знаю, как действует на мужчин танцевальный костюм, я совсем не хочу, чтобы Гарик почувствовал ко мне что-либо. Мне не хочется причинить ему даже маленькую боль. Его взгляд и так уже пронизан такой грустью и усталостью, что, раз увидев его, невозможно не проникнуться к Гарику состраданием.

– Привет, – я невольно смущаюсь.

Хрупкая маленькая девочка, тоже смущаясь, неуверенно проходит в комнату, держа за руку своего папу – бородатого, вихрастого и седеющего. Мохнатое чудище и маленькая райская птичка. В другой руке она держит цветок – одну розу. Я перевожу дух: во-первых, это не букет, а одна роза, во-вторых – это подарок ребенка своей учительнице, а не кавалера девушке. Почему я все время боюсь, чтобы Гарик не вздумал ко мне кадриться?

«Да он и не думает», – говорит мне один внутренний голос. – «Ага, знаем мы их, – возражает другой внутренний голос. – Вспомни рассказ Томаса Манна… Она из простого сострадания с маленьким Фридеманом дружила, жалела его, а он потом так влюбился… Утопился на почве неразделенной любви. Упаси боже, такие эксцессы… А Рудольф? Приходи, говорит, на кинопробу… Вот тебе и кинопроба… Как же, помню»…

* * *

Гарик, конечно не горбун Фридеман и не Рудольф, а как-то интуитивно я держусь настороже.

Они проходят, и комната моя вздрагивает, впервые почувствовав запах мужчины: что-то крепкое и могучее, как скала, опытное, как время, уравновешенное и контролирующее, как зрелость. Его буйволиная мускулистость и крепость сильней акцентируются от присутствия этой колокольчиковой девочки, которая так доверчиво держит свою ручонку-тростинку в его огромной и грубой лапе. Никогда не приходил ко мне еще такой взрослый человек.

Ребенок протягивает мне цветок.

– Спасибо, маленькая. Как тебя зовут?

– Оля, – едва слышно отвечает она.

– А сколько тебе лет?

– Шесть с половиной.

– Какая большая девочка! А ты танцевать любишь?

Двойной кивок головой: «Да».

Такая худенькая, по-новому обаятельная, и похожа и непохожа на ту, которую я видела на фотографии.

Очень скоро общительный ребенок перестал смущаться и все более смелеющим и твердеющим голоском рассказал мне о том, какие подарки получила подруга Кэти вчера на дне рождения. А на прошлой неделе деда научил ее вот что делать: неуклюжий, хотя и довольно отчаянный кувырок-полуполет с разбегу. А еще она умеет считать до ста по-французски. Хочу ли я послушать? Ну да, хочу.

– Ун, дуус, труа…

Гарик стоял в противоположном углу комнаты, окруженный сиянием проникающего в окно солнечного света, и рассматривал книгу, случайно оказавшуюся на подоконнике. Листая книгу и не глядя на меня, он излучал тепло. Я же, возясь с его дочкой, слушая счет по-французски, не глядя на него, – это тепло чувствовала.

После урока танцев, в продолжение которого Гарик читал на кухне, мы поехали за Сашенькой.

Одетый и причесанный, Сашка стоял с моей мамой возле подъезда и смотрел на дорогу.

На нем были синие шортики, белая маечка и белая шапочка. Он стоял, щурясь от солнца, напряженно всматриваясь в нашу подъезжающую машину, но еще не различая, кто в ней сидит. При виде его, что-то защемило у меня в сердце. Я всегда испытываю это чувство, когда вижу его, я даже перестала обращать на это внимание.

По вдруг сменившему напряжение озарению на его лице, я поняла, что он узнал меня. Не успела я, отворив дверцу, выйти из машины, как он влетел в меня с шумными возгласами:

– Май мами из хиер, май мами из хиер…[37]37
  Моя мама здесь, моя мама здесь…


[Закрыть]

Мама, улыбаясь, подошла следом.

– Здра-а-аствуйте, – сказала она, чуть наклонившись, заглянув в машину, и я поняла, что она заглянула не с тем, чтобы поздороваться, а для того, чтобы хоть одним глазком посмотреть, с кем я приехала.

– Вы не можете себе и представить, сколько радости у этого ребенка! Он с утра, не закрывая рта, только и говорит о том, что к нему приедет мама, что она повезет его в музей. Вы, правда, в музей едете?

– Погуляем с детьми, в музей их сводим, – сказала я, щурясь от яркого солнца и, открыв заднюю дверцу, впустила Сашку в машину.

– Вот, познакомьтесь, это Олечка, а это Гарик.

Я взглянула на маму, и взгляд мой означал: не напрягайся, это просто приятель, мало ли у кого есть машина и есть, как у меня, ребенок. Мы просто везем детей гулять.

Мы расселись по местам, захлопнули все дверцы, сзади еще раз отворили и еще раз захлопнули, и я, улыбаясь, помахала маме рукой. Дети, сидевшие сзади, улыбаясь, тоже махали ей. По лицу ее я видела, что она, если и не была довольна, то, по крайней мере, была спокойна: все-таки мы были не с «шантрапой» какой-нибудь, как она называла моих знакомых, а со взрослым, солидным человеком.

Моей маме было сорок два года, а Гарику – тридцать пять лет, поэтому, в глазах моей мамы, Гарик был то, что надо.

Машина тронулась, и мы поехали, радостные, шумные, нетерпеливые, в солнцем залитую даль.

* * *

На зеленой поляне, вблизи Бей-базара, дети запускали змеев. Океан синел простором. Белые корабли плыли по казавшейся тяжелой от блеска и синевы воде. Неподалеку, на зеленой, залитой солнцем лужайке белела высокая машина с яркой надписью: «Гуд тайм айскрим».[38]38
  Мороженое «Хорошие времена».


[Закрыть] Множество детей толпилось около нее. В небо взлетали змеи: красные, желтые, голубые.

В машине Гарик включил удивительную детскую песню: «Слониха, слоненок и слон».

– Кто это так чудесно поет? – спросила я.

– Это? Татьяна и Сергей Никитины. Ты разве не знаешь их?

– Когда я уехала, – хмурясь, ответила я, – мне было пятнадцать с половиной лет. Я, к сожаленью, много еще чего не знаю.

– Не переживай. Мы с тобой восполним пробел.

Я была просто зачарована песнями, которые исполняли Никитины. Одна песня была лучше другой. Они исполняли и песню про пиявочек, и про Карабаса Барабаса, и «Какое небо голубое!»… Мне казалось, что Сашка, Олечка и я – были дети, а Гарик – наш сильный, надежный и умный папа.

Замечательное ощущение: быть ребенком, защищенным сильным папой!

С тех пор как мы уехали из Нальчика, мои папа и мама стали словно моими детьми. Ощущение мира изменилось: исподволь, незаметно.

Помню, когда мы жили в Союзе, все было наоборот. Папа, мама, дедушка и бабушка знали все. Что и в каком городе расположено, что и в каком институте преподают, как, куда попасть по блату, как, куда попасть без блата, где и что достать… Если заболел зуб, они знали, к какому врачу обратиться, если нужно было побелить дом, они знали, кого позвать. Никогда за пятнадцать лет жизни в Союзе я не помню, чтобы мама привела маляров, а они, вместо того чтобы побелить, испортили стены да еще после этого нагло требовали денег. Здесь такое происходит на каждом шагу. К кому ни обратись, непременно, нарвешься на афериста. Куда ни пойдешь, повсюду тебя надуют. Что за город! Родители сами ничего не знают. Они ко мне за помощью обращаются. Прочти-ка это письмо, доченька. Это от кого? Чего они хотят? Ах, доченька, тут кто-то звонил, что-то говорил по-английски, я ничего не поняла, перезвони, пожалуйста, узнай, что хотел этот человек…

Мне казалось, что это все мелочи. Только теперь, встретив Гарика, который производит впечатление человека знающего и умеющего все, я почувствовала себя так легко, что осознала, все-таки это не мелочи!

Теперь-то я сполна понимаю, какое важное чувство это – чувство защищенности кем-то старшим, более опытным и сильным, чем ты, и какие счастливые те, у кого есть папа и мама, которые не превратились в беспомощных детей.

Потом была спокойная ходьба по тихим, прохладным залам музея. Портреты. Портреты. Князья, княгини, бароны, жившие давно. Натюрморты. Золоченые рамы. Запах пыли. Бессмертные имена. Гулко раздающееся, неоднократно повторяемое «ш-ш-ш-ш-ш», гулкий шепот. Хлопающие, внимательно уставленные на тебя детские глазки с голубоватыми молочными белками.

– Я хочу пи-ить, – сказала Олечка, как только мы вышли из музея.

Гарик подвел ее к одной из тележек около входа, где продавали воду, и спросил у Сашки:

– А ты что хочешь?

– А можно мне… – Сашка нерешительно посмотрел на меня, увидел, что я одобрительно улыбаюсь, и продолжил, – можно мне… мороженое?

– Какое ты хочешь? – спросил Гарик.

Олечка пила кока-колу, Сашка ел сливочное мороженое, мне купили апельсиновый сок, а Гарику – пепси. Новое, неожиданно приятное ощущение, когда не надо терпеть жажду, пока не доедешь до дома, а можешь купить и воду, и мороженое ребенку, прямо здесь, около музея. Гарик баловал нас, покупая нам сладости и газировку на улице втридорога, и это было приятно.

Вот голодных и счастливых детей привели в ресторан. У детей сегодня праздник на всю катушку. Сегодня, за один день, они получат столько всего (впечатлений, угощений, внимания, тепла…), сколько не получали, наверно, за последние три года. Во всяком случае, Сашка, точно. Я впервые в жизни вывела его куда-то. С моими ровесниками невозможно взять с собой ребенка: они этого не поймут. Мне приходится постоянно скрывать, что у меня есть ребенок. Когда парни двадцати трех, двадцати пяти лет узнают, что у меня есть ребенок, они уже совсем по-другому воспринимают меня: во всяком случае, так мне кажется. Чистая интуиция. А с Гариком, другое дело, он сам папаша. Мне приятно сознавать, что я наконец что-то даю этому бедному ребенку, а заодно еще и Олечке. Слава Богу, хоть на что-то хорошее я гожусь.

Мы сидим, загородив лица прямоугольными меню. Освещенная солнцем официантка, приветливо улыбнувшись всем нам, учтиво поворачивается к Гарику, чтобы взять заказ. Обычно я всегда на месте этой официантки, сама беру заказы. А сегодня я в роли госпожи. Почтенная леди, мамаша семейства. Он, она и двое детей. Совсем как настоящая семья. Не было гроша, да вдруг алтын. Не было даже в кого влюбиться, и вдруг сразу целая семья: муж и двое детей. Я чувствую себя актрисой, только что получившей новую роль – роль молодой мамаши.

Фильм – комедия. Образ – молодой озорной мамаши-девчонки, у которой все кувырком: «Вместо шапки на ходу он надел сковороду, вместо валенок перчатки он надел себе на пятки…» Боюсь, что, несмотря на мои отличные актерские данные и способность перевоплощаться, другой образ матери – серьезной, терпеливой, степенной – мне пока не по плечу. Вообще, лучше всего мне бы подошла роль подростка в какой-нибудь истории о сумасшедшей любви. Покуда роль моей жизни мне никто еще не предложил, я беру те роли, которые есть.

А что, это тоже неплохая роль. Можно на денек-другой побывать в шкуре молодой мамаши. Смогу или не смогу проявить себя в этой роли?

Я успокаиваю ерзающих от нетерпения, проголодавшихся детей, и сама чуть не ерзаю на стуле. Все мы уж очень голодные. Один Гарик сидит спокойно, он заказывает твердым голосом:

– Два гамбургера, делакс, пожалуйста, два апельсиновых сока…

– Вилку надо держать в левой руке, а ножик в правой, – объясняю я, и две мартышки, повторяя за мной, вооружают левую руку вилкой, а правую ножом.

Мы сидим в ресторане, обедаем, ни дать ни взять – настоящая семья. Он – солидный и коренастый, она – тонкая и вытянутая, намного его моложе, и двое детей, мальчик и девочка. Забавно, что Оля, так же как Сашенька, на меня похожа. По рассказу Гарика, ее мама была похожа на меня (или я на ее маму), оттого и Оля выглядит как моя дочь.

Мы – очень модная, по американским стандартам, пара: она хорошенькая, он горилла, она молоденькая; он ей в папы годится; и, уж конечно, она выше его ростом почти на полголовы. Гарик – Дональд Трамп, а я – красотка-манекенщица. Старика Трампа ведь вечно по телевизору с молодыми красотками показывают, и непременно они выше него ростом. У нас уже двое детей. Он заказывает обед и принимает счет, она вытирает детям губы, просит их есть не спеша, не болтать ногами под столом…

Вжившись в свою роль, вполне довольная тем, как хорошо она у меня получается, я отмечаю про себя, что, когда молодость кончится, то, что сейчас для меня забавная роль, станет моей настоящей жизнью, счастье другого рода, все еще будет возможно. Это, конечно, не Высшее Счастье Все-смывающей Любви. Зато это тихое счастье, где вместо одной очень интенсивной любви будет любовь троих. Вместо страсти будет человеческое тепло. Будет сознание своей нужности кому-то, забота о ком-то. Тоже, своего рода, счастье. Лучше, чем ничего. Я, кажется, недооценивала этот вариант.

Глава шестая
Апрель – июль 1987 г.

Апрельский вечер. С наступлением вечера, наступают мои муки. Все отзывается во мне болью: и весенняя нега и тепло в воздухе, и сияющая луна, и шорохи распускающейся листвы, и огоньки в домах, и тени прохожих на темных улочках, и шумные компании на оживленных авеню… Все отзывается болью… Болью несостоявшейся Любви, которой мне позарез хочется и которой нет. Нет уже столько лет. Нет ни намека, ни тени, ни надежды.

Мы отвезли детей по домам, каждого к своей бабушке. Гарик привез меня к моему дому: я могу выйти и попрощаться, а могу пригласить его зайти. Сам он, слава богу, не просится в гости и не приглашает меня в какие-либо намекающие на отношения между нами места. Это меня успокаивает: Гарик не клеится, я не ошиблась. И все-таки звать его к себе сейчас – совершенно ни к чему.

Мы провели прекрасный день, мы принесли детям много радости. На этом следовало бы поставить точку. Но сейчас еще только восемь часов вечера, а вечер такой, что душа вся наизнанку выворачивается… Во мне столько энергии, столько силы… Остаться сейчас в этой жуткой квартире одной… выть на луну… нет, уж лучше с Гариком. Мне с ним интересно, приятно. Я думаю, можно его пригласить. Он не истолкует это превратно.

Мы сидим с Гариком у меня в зале на полу. В присутствии какого-либо человека моя боль отступает. Мы болтаем. Гарик ведет себя очень достойно: не пристает. Это возвышает его в моих глазах. Зато говорит Гарик без умолку. Он рассказывает мне все истории всех государств, биографии всех художников и всех скульпторов, всех времен и народов, все свои познания в кинематографе, в художественной литературе…

Слушая его, я невольно, отмечаю про себя, что так много и с таким запалом, может говорить только тот, кто сильно жаждет мне понравиться…

Гарик хочет произвести на меня впечатление. Хочет понравиться мне. Зачем? Неужели кадрится? Просто-напросто боится как-то проявить свои чувства ко мне, инстинктивно чувствуя, что испугает меня этим и потеряет?

Я смотрю на бородатого, вихрастого Гарика, такого трогательного в этих старомодных штанах времен моего прапрадедушки, и задаю себе вопрос:

– Что, совершенно невозможно влюбиться в Гарика? А что, если взять, сесть к нему поближе и дать понять, что меня можно и потрогать… Какая будет реакция у этого замученного одиночеством, такого немолодого мужчины, если я ему позволю… то чего мне самой вот уже много лет, как хочется. Почему не плюнуть на все и не уплыть с этим несчастным человеком, у которого взгляд зверя, в тот сказочный мир, о котором я столько мечтаю?

Гарик не улавливает моих мыслей и продолжает без умолку говорить. Даже не глядя на него, я чувствую, как воздух в комнате становится гуще, мужественнее, крепче от его присутствия. Я никогда прежде не вступала в контакт с таким концентратом мужественности. Шрамы, борода, вихры, едва уловимый аромат какого-то афтершейва,[39]39
  aftershave – жидкость, употребляемая после бритья.


[Закрыть] грубая ткань допотопных темно-серых брюк, толстые, грубые сапоги, массивные мускулы, крепкие вздутые жилы на тыльной стороне массивных кистей рук, могучими, неотесанными великанами держащих мою, вдруг показавшуюся мне такой маленькой книгу.

Я стараюсь его слушать, т. к. понимаю, что это не Гарик мне нужен, а просто до изнеможения надоели одинокие ночи, надоело постоянное мучение неутоленной жаждой, и просто по самое горло приперло желание – любить.

Должна же я наконец сыграть главную роль своей жизни. Хочется выложить всю себя, до конца, хочется отдать этой роли все неугомонные, переполняющие меня до краев и через края резервы. Когда же я наконец включу телевизор своей жизни? А то он стоит без толку. Я не могу запускать картину, потому что нет второго актера, нет – Его.

А что, если вот так неожиданно (даже для самой себя), спонтанно сделать такой шокирующий ход: взять и подложить образ Гарика для роли Его? Не все же обязательно должно быть строго по сценарию. Я режиссер, возьму да перекрою: заменю длинноволосого худощавого парня на толстеющего, лысеющего и невысокого Гарика. Получится неожиданно и оригинально.

Все это проходит у меня не в мыслях, а в подсознании. Привыкшая постоянно вытаскивать все из подсознания, я впоследствии уже это вытащила. А в этот вечер, все пока еще мною не осознанно.

– В чем смысл вашей жизни? – спрашиваю я Гарика, глядя игривым, сознающим свою силу над ним взглядом в его несколько сконфуженные моим неожиданным флиртом глаза.

– Вашей?..

– Твоей… – с одной стороны, язык не поворачивается, сказать такому взрослому человеку «ты», с другой – есть что-то невероятно заводящее в самой мысли, что я и этот дядя в жутких прилежных серых штанах, с таким тяжелым, широким, мужским телом, с лысиной… словом, что я позволю ему себя любить.

– Смысл жизни в самой жизни.

– И все-е? – разочарованно говорю я.

Меня ужасно забавляет и заводит говорить с ним, приблизив свою черную голову, без единого седого волоса к его вихрастой, старомодно постриженной голове, как инеем покрытой сединой. Открыто, широко раскрытыми, заигрывающими глазами смотреть в его несколько сконфуженные, твердым взглядом вливающиеся в меня глаза. Разговаривая с ним, я испытываю чувство, похожее на то, которое испытываешь, подавая бедным или ухаживая за больным. Мне кажется, что человек с такой внешностью, да еще такой старый, не привык, чтобы ему кто-либо уделял какое бы то ни было внимание. Приятно дать немного тепла одинокому и несчастному человеку. Главное, чтобы он только не истолковал это неправильно.

– Когда я был молод, как ты, я бы тоже никогда не смог принять такой ответ. Мне тогда казалось, что смысл жизни в том, чтобы создать что-то бессмертное, великое.

– Пра-а-авда?!

Я внимательно смотрю на Гарика во все глаза. Так я и знала, что все, через что я еще прохожу и долго буду проходить, для него уже пройденный этап.

– Были времена, когда, если бы пришел ко мне Бог и спросил: «Что ты выбираешь, жить, как простой человек, или написать “Возвращение блудного сына”, но сразу умереть после этого?» – я бы, не задумываясь, выбрал второе.

– А сейчас нет?

– Сейчас нет. Один философ сказал: «Смысл жизни для юноши – в поиске смысла жизни, а смысл жизни для зрелого человека – в самой жизни». Понимаешь?

– Смысл жизни для юноши – в поиске смысла жизни… – повторяю я шепотом, как следует вникая в эту фразу. – А смысл жизни для зрелого человека – в самой жизни… Кто это сказал?

– Не помню, какой то философ, а может быть, Гете.

– Неужели наступит такой день, когда жизнь будет казаться мне ценной сама по себе, без всяких там великих свершений? Неужели такое возможно?

Гарик кивает, глядя в мое восхищенное лицо, своим твердым, не выдающим ни одной эмоции взглядом.

* * *

В дверь неожиданно постучали. Я взглянула на Гарика в недоумении, а он на меня.

– Ты кого-то ждешь? – спросил он.

– Не-ет…

– Кто же это может быть?

– Понятия не имею…

Я подошла к двери и через глазок увидела Леню. Открыла.

– Ты? Опять без предупрежденья?

– Проезжал мимо, увидел свет в окне и решил зайти. – Леня выглядит мрачным и взволнованным.

– Я знаю. Ты это каждый раз решаешь. Но я сейчас не одна.

– Я знаю… Я заехал попрощаться.

– Ты куда-то уезжаешь?

– Нет.

– Чего ж прощаться?

– Я пришел тебе сказать: «Прощай». Навсегда. – Леня проникновенно смотрит мне в глаза, и его глаза блестят.

– Ну это, как хочешь. Я не знаю, о чем ты, но и вникать не хочу. Хорошо, прощай.

Леня, однако, стоит, мнется на месте, не уходит. Наконец он поворачивает голову в сторону зала, где сидит Гарик на полу и с укором долго смотрит Гарику в глаза.

– Так… – говорю я, испытывая страх, что Леня сейчас опять начнет весь свой репертуар и с Гариком (у Лени закоренелая привычка бить всех молодых людей, которых я привожу в дом, он их как-то нюхом выслеживает). – Все, Леня, ты уходишь.

– Я сейчас уйду, – говорит он. – Я уйду…

Я жду, молча. Я не знаю, что ему сказать. Ведь только перед вечером Вознесенского он говорил мне, что иллюзий давно не питает, что мы – просто брат и сестра… Как еще я должна объяснить ему? Грубо, по-хамски гнать его? Неужели это единственный путь объяснить Лене, что я никогда уже не вернусь к нему?

– Вот ты сидишь с ним здесь… он сидит в моем зале, на моем ковре… А ты хоть что-нибудь о нем знаешь?

– Я не выхожу замуж за Гарика, это, во-первых. Во-вторых, это тебя не должно волновать. Леня, кончай преследовать меня. Гарик здесь ни при чем. Между нами все давно кончено. Понимаешь?

– Ты знаешь, что он был женат?

– Знаю. И что дальше?

– А ты знаешь, на ком он был женат?

– На женщине. Не на мужчине.

– Он женился на жене своего лучшего друга. Он увел ее у своего лучшего друга! Ты, как никто другой, поймешь, что означает такая маленькая деталь в его биографии. Кем должен быть человек, чтобы увести жену своего друга? Друга, который пустил его к себе в дом, доверял ему, он ударил из-за угла. Кто он после этого?

Я смотрю на Гарика в недоумении. Этот тонкий, интеллигентнейший человек не мог такого сделать. Леня просто старается по-черному устранить Гарика, не знает, что придумать.

Гарик улыбается, и взгляд его впервые становится самодовольно-лукавым. Он смотрит в пол и с виновато-побитым видом говорит.

– Я увел жену у своего друга, это правда. Но тогда я был молод, был легкомыслен. Я заплатил за свою ошибку сполна. У меня ее тоже увел – другой. Я страдал. Тогда только я понял, как я был не прав. Жизнь побила меня за мою ошибку сполна, не волнуйся об этом.

Леня смотрит на Гарика, который теперь уже встал и вышел к нам в переднюю.

– Твоя профессия – уводить чужих жен. Ты извращенец. Тебе нужны не сами женщины, а сладость самоутверждения. Вот я увел ее у того-то и у того-то, и у того-то… Скажи, что это не так?

– Это не так.

– Ты же знал, что она моя жена. Ты же знал. Тебе же сказали. А ты? Ты лезешь с еще большим воодушевлением, потому что такая игра для тебя – острая приправа. Это тебя еще больше заводит…

– Я знал, что вы давно разошлись.

– Хорошо. Пусть по-твоему. Я только хотел, чтобы она знала. Я ухожу.

Я не верю своим глазам, что Леня действительно ушел. Заперев за ним дверь, я возвращаюсь к Гарику. Мы оба испытываем неловкость. Леня своим появлением, сам того не желая, как будто сблизил нас. Ревнуя меня к Гарику, затем, оставив меня с Гариком и переживая это с болью, он как бы дал нам обоим понять, что мы не просто друзья. Гарик, выходило, ухаживал за мной и одерживал победу над соперником, Леней. Вот это да! Нужно было рассеять «любовный» воздух вокруг нас, искусственно созданный слепой ревностью Лени.

– Ладно, на сегодня, все. Давай прощаться, – сказала я.

– Да, – сказал Гарик. – Я уезжаю. Только прежде чем я уеду, я хочу, чтобы ты знала. С Инной так случайно получилось. Я не подонок. Я просто увлекся и обо всем на свете забыл.

– Как можно забыть такое? Как можно вообще увлечься женой друга? Я никогда не смогла бы влюбиться в мужа… вообще в чьего-либо мужа. Я на него изначально уже другими глазами смотрела бы. Я не понимаю…

– Не зарекайся. Все бывает. Я заплатил за ошибку. Когда она ушла от меня, я понял, что это мое наказание. Я неделю не мог встать с постели. Два года я не мог вообще смотреть на женщин. Я презирал, ненавидел, боялся всех женщин. Я по сей день хожу одинокий, не могу влюбиться ни в кого.

– А сколько лет прошло с тех пор, как она ушла?

– Пять. Пять лет. Это был такой удар. Я еле-еле от него оправился. Зато все те работы, которые ты видела у меня в квартире, были сделаны в первые два года после ее ухода. Она как будто пробудила мою творческую энергию, причинив мне эту боль. Как только я оправился от удара, я перестал лепить. Сейчас, я уже очень редко что-то леплю. Да и некогда.

– Так ты, кроме того, что ты у себя выставил, больше ничего не лепил и не рисовал?

– Нет. А эти работы, они настолько мне дороги, что я и не пытаюсь их продавать. Да, наверно, и нет смысла. Я трезвый человек, не обольщаюсь мыслями, что я молодой Шемякин. Я смирился с тем, что творчество – это просто мое хобби. Здесь, в Америке, разве что Шемякин или Неизвестный могут жить, продавая свои работы. Молодые мастера должны зарабатывать на хлеб, имея вторую профессию.