Текст книги "Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)"

В мертвый сезон в городе почти ничего не происходило, а потому все эти праздничные приготовления мгновенно вызвали интерес. Он нанял людей, чтобы подавать наркотики, еду и напитки; он запретил автомобили и грустные лица, а на тех, кто не улыбался, оказавшись на улице, надевали развеселые маски и разрешали снять их лишь тогда, когда те слегка развеселятся. Он глубоко дышал, стоя у высокого окна, легкие наполнялись пьянящими парами из забитого людьми бара; наркотический дымок поднимался как раз до окна и повисал облачком. Он улыбнулся, обнадеженный. Все шло идеально.

Люди бродили по улице целыми компаниями, разговаривали друг с другом, обменивались дымящимися чашами, смеялись, улыбались, слушали оркестр и смотрели, как танцуют другие. Каждый выстрел пушки вызывал крики восторга. Многие смеялись над листовками с политическими шутками, которые выдавались с каждой чашей наркотиков и с каждым блюдом еды, а также вместе с масками и сувенирами. Веселья добавляли большие цветастые знамена на фасадах обветшалых зданий и транспаранты, протянутые через улицу. Надписи на знаменах были нелепыми либо смешными, например: «Пацифистов к стенке» или «Эксперты? Что они понимают?» – но большинство не поддавались переводу.

Устраивались игры и состязания на сообразительность и силу, бесплатно раздавались цветы и карнавальные шляпы. Большим успехом пользовались комплимент-будки, где за небольшие деньги или бумажную шапку людям говорили, какие они милые, приятные, хорошие, искренние, сдержанные, ненавязчивые, спокойные, откровенные, уважительные, веселые, доброжелательные.

Он смотрел на все это, сдвинув темные очки на макушку; волосы его были связаны сзади в хвост. Внизу, в гуще веселья, он все равно не принимал бы в нем участия. С этой высоты он мог видеть людей как разноликую массу. Люди были достаточно далеко, чтобы разглядеть в них индивидуальности, и достаточно близко, чтобы являть картину гармоничного разнообразия. Они веселились, смеялись, хихикали, их побуждали вдыхать дурман из наркотических чаш, говорить глупости, очаровываться музыкой, наслаждаться этой бесшабашной атмосферой.

Его внимание в особенности привлекли двое – мужчина и женщина.

Они медленно шли по улице, глядя по сторонам. Мужчина был высок, элегантно одет, с темными волосами, коротко подстриженными и искусственно растрепанными. В одной руке он держал небольшой темный берет, с другой свисала маска.

Женщина не уступала мужчине ростом, но выглядела стройнее. Одеяние на ней, как и на ее спутнике, было простым – серо-черное, с белым плиссированным воротником. Черные, довольно прямые волосы доходили до плеч. Шла она так, будто на нее со всех сторон устремлялись восторженные взгляды.

Они шли бок о бок, но не касались друг друга и время от времени перекидывались фразами, то чуть поворачивая голову к другому, то куда-то в сторону – видимо, на то, о чем говорили.

Ему показалось, что фотографии этих двоих демонстрировали во время одного из брифингов на всесистемнике. Он слегка повернул голову, чтобы пара попала в поле зрения терминала у него в ухе, а потом велел крохотной машине сделать видеозапись.

Несколько мгновений спустя мужчина и женщина исчезли под транспарантами в дальнем конце улицы, так и не поучаствовав во всеобщем веселье.

Гулянье продолжалось. Стал накрапывать дождичек, и люди попрятались под балдахинами и навесами, внутри киосков – но дождь скоро прекратился. Меж тем на улице появлялись все новые люди. Детишки бежали с яркими бумажными серпантинами, обматывая цветными лентами столбы, людей, ларьки, столы. Взрывались шутихи, оставляя цветные пахучие облачка, люди, смеясь и кашляя, бродили в дыму, натыкались друг на друга, покрикивали на смеющихся детей, которые устраивали еще и еще взрывы.

Он отошел от окна, потеряв интерес к происходящему, и немного посидел в комнате на старом пыльном сундуке, задумчиво потирая рукой подбородок. Наконец мимо окна пролетела перевернутая связка воздушных шариков; лишь тогда он поднял голову и опустил на глаза темные очки. С этого места шарики выглядели точно такими же, как если наблюдать за ними, стоя у окна.

Он спустился по узкой лестнице, стуча подошвами по старым деревянным ступеням, снял плащ с вешалки на первом этаже и через заднюю дверь вышел на другую улицу.

Машина тронулась. Сидя сзади, он обозревал проплывающие мимо ряды старых зданий. Когда улица закончилась, машина свернула на крутую дорогу, перпендикулярную обеим улицам – и этой, и той, на которой шло веселье. Затем они проехали мимо длинного черного автомобиля, в котором сидели те самые мужчина и женщина.

Он оглянулся. Темная машина последовала за ними.

Он велел водителю превысить официально разрешенную скорость, но преследователи не отставали. Он ухватился за подлокотник, глядя на бегущий мимо город. Машина мчалась по бывшим правительственным кварталам. На величественных серых зданиях в изобилии имелись настенные фонтанчики и каналы для воды, по стенам текло множество замысловатых вертикальных потоков, вместе напоминавших театральные занавесы. Кое-где стены поросли плющом, но не так сильно, как он ожидал. Он не мог вспомнить, что делали с водяными занавесами: позволяли им заледеневать, отключали воду или добавляли в нее средство против замерзания. Многие здания стояли в лесах. Рабочие, выскабливавшие обветренные камни, поворачивали головы и провожали взглядом две большие машины, несущиеся по площадям и эспланадам.

Он вцепился в подлокотник задней двери и принялся перебирать связку ключей.

Шофер остановил машину на старой узкой улочке – почти на берегу большой реки. Он ловко выбрался наружу и поспешил юркнуть в маленькую дверь, что вела в высокое здание. Автомобиль преследователей с ревом въехал на улочку в тот момент, когда он закрыл дверь, при этом не заперев ее. Он спустился по небольшой лестнице, несколько раз отпирая заржавленные дверцы. Дойдя до самого низа, он увидел на платформе стоявший в ожидании вагончик фуникулера, вошел туда и потянул рычаг.

Вагончик дернулся и довольно плавно пополз вверх. Сквозь заднее окно он увидел, как мужчина и женщина вышли на платформу, и улыбнулся: задрав головы, преследователи провожали взглядом исчезающий в туннеле вагончик, который устремлялся к свету по некрутому склону.

Когда его вагончик встретился со вторым, едущим вниз, он вышел на наружную ступеньку и перескочил в тот, другой. Вагончик резво опускался благодаря весу воды, которая закачивалась в его резервуары из реки на верхней станции этой старой линии. Он подождал немного, а потом выпрыгнул на ступеньки сбоку от путей, примерно в четверти пути от нижней станции, потом поднялся по длинной металлической лестнице в другое здание.

Добравшись до верха, он слегка вспотел, а потому снял плащ, накинул на руку и пешком вернулся в отель.

Комната с большими окнами была вся отделана белым и выглядела очень современно. Мебель составляла одно целое с покрытыми пластиком стенами, а свет шел из светильников в цельном потолке. Мужчина стоял и смотрел, как первый зимний снег медленно падает на серый город. День клонился к вечеру, с каждой минутой становилось все темнее. На белом диване лежала женщина: локти выставлены в стороны, сцепленные руки подложены под голову, повернутую набок. Глаза женщины были закрыты. Рядом стоял седоволосый мужчина могучего сложения, со шрамами на лице, и с видимой силой массировал ее бледное, натертое маслом тело.

Человек у окна наблюдал, как падает снег, – двумя способами попеременно. Сначала он следил за снежной массой, уставившись в неподвижную точку, отчего снежинки превращались всего лишь в вихри и благодаря кружению, верчению, падению белых хлопьев можно было различать двигавшие их потоки воздуха и порывы ветерка. А потом он начинал смотреть на отдельные снежинки, выбирая какую-нибудь повыше в этой однородной галактике – серое на сером, – и тогда видел обособленную дорожку, тропинку, проложенную среди массы неторопливо падающего снега.

Он смотрел, как снежинки ударяются о черный оконный карниз, как постепенно, незаметно растет мягкий белый гребень. Другие же ударялись о стекло, ненадолго прилипали к нему, потом отпадали, сдувались ветром.

Женщина, казалось, дремала, едва заметно улыбаясь. Четкие очертания ее лица искажались из-за того, что седоволосый давил ей на спину, плечи, бока. Натертое маслом тело ходило ходуном, а скользящие пальцы, казалось, воздействовали на кожу, не производя трения, – так колышутся придонные водоросли в такт движениям моря. Зад женщины был укрыт черным полотенцем, распущенные волосы закрывали часть лица, а бледные груди, сплющенные под весом стройного тела, превратились в удлиненные овалы.

– Так что же нужно делать?

– Мы должны узнать больше.

– Это справедливо всегда и везде. Ближе к делу.

– Можно его депортировать.

– За что?

– Мы не обязаны ничего объяснять, но изобрести предлог нетрудно.

– Есть риск развязать войну, к которой мы не готовы.

– Тихо! Пока мы не должны говорить ни о какой «войне». Официально мы состоим в прекрасных отношениях со всеми членами нашей Федерации. Нет поводов для беспокойства. Все под контролем.

– …заявил официальный представитель… Так что – нам следует от него избавиться?

– Возможно, это самое разумное решение. Без него будет лучше… У меня есть ужасное предчувствие, что он здесь не случайно. Ему разрешено неограниченно пользоваться средствами «Авангардного фонда», а эта… нарочито таинственная организация уже тридцать лет противится каждому нашему шагу. Личность и местонахождение ее владельцев и управляющих – один из самых охраняемых секретов Скопления. Беспримерная скрытность. И вот – ни с того ни с сего – появляется этот человек, швыряет деньги направо и налево, с одной стороны, афиширует себя, а с другой – кокетливо прячет свое лицо… подливает масла в огонь, когда положение и без того крайне щекотливое.

– Может быть, он и есть «Авангардный фонд»?

– Ерунда. Если это действительно что-то серьезное, то здесь не обошлось без иносистемного вмешательства. Или же это благотворительный механизм, созданный по завещанию какого-нибудь умершего магната, а то и действующий под чью-то диктовку. А может, за этим стоит машина, которая вышла из-под контроля и пустилась во всякие проделки. Прошло уже много лет, и ясно, что все прочие варианты отпадают. Этот человек – Стаберинде – чья-то марионетка. Он тратит деньги с отчаянием избалованного ребенка, который боится, что такая щедрость – дело временное. Он похож на крестьянина, выигравшего в лотерею. Отвратительно. Но наверняка – повторяю еще раз – он появился здесь с определенной целью.

– Если мы его убьем, а он окажется важной персоной, то есть риск развязать войну раньше времени.

– Может быть. Но я думаю, мы должны делать то, чего от нас не ждут. Доказать превосходство человека над машиной, использовать наши естественные преимущества. Хотя бы по этим соображениям.

– Верно. Но разве он не может быть нам полезен?

– Может.

Мужчина у окна улыбнулся своему отражению в стекле и принялся ритмично постукивать пальцем по подоконнику. Женщина на диване не открывала глаз, ее тело двигалось под напором рук, охаживавших талию и бока.

– Хотя… постой. Между «Авангардным фондом» и Бейчи существовала некая связь. А если это так…

– Если это так… то, возможно, нам удастся склонить Бейчи на свою сторону, используя этого человека, этого Стаберинде.

Мужчина скосил глаза и провел пальцем по стеклу, повторяя путь снежинки, съехавшей вниз с другой стороны.

– Мы могли бы…

– Что?

– Принять систему Дэхеввофф.

– Что это? Я про нее ничего не знаю.

– Система Дэхеввофф – это наказание болезнями. Есть разные его степени, вплоть до высшей меры. Чем серьезнее преступление, тем более тяжелой болезнью заражают преступника. За небольшие преступления – слабая лихорадка: человек лишается источников дохода и вынужден тратиться на лечение. Кара за более опасные злодеяния – недуг, который может длиться несколько месяцев и сопровождается болями. Выздоровление идет медленно и нелегко, счета за лечения громадны, с виновным обходятся безжалостно, иногда последствия проявляются через много времени. А уж за самые мрачные преступления полагаются болезни, которые практически не поддаются излечению. Смерть почти неизбежна, но, правда, не исключаются божественное вмешательство и чудесное исцеление. Конечно, чем ниже социальное положение преступника, тем жестче наказание, при этом рабочие наказываются сильнее других. Можно усовершенствовать систему путем комбинаций болезней и их рецидивов.

– Ближе к делу.

– И я ненавижу эти темные очки.

– Я повторяю: ближе к делу.

– …нам нужно узнать больше.

– Именно это все и говорят.

– И я думаю, мы должны с ним поговорить.

– Да. А потом мы его убьем.

– Не спеши. Мы поговорим с ним. Найдем его и спросим, чего ему надо, а заодно можем спросить, кто он такой. Мы не станем высовываться, будем осторожны и убьем его лишь в случае необходимости.

– Мы почти что поговорили с ним.

– Не стоит дуться. Зачем было проделывать все это? Мы здесь не для того, чтобы гоняться за автомобилями и преследовать слабоумных затворников. Мы составляем планы. Мы думаем. Мы пошлем этому господину записку в отель…

– «Эксельсиор». Вообще-то можно было надеяться, что такое почтенное заведение не польстится на легкие деньги.

– Нам определенно не следует являться к нему. А если пригласить его к нам, он может и отказаться. «К сожалению… Непредвиденные… Ранее принятые обязательства не позволяют… Полагаю, сейчас это неблагоразумно – может, в другой раз…» Представляешь, как это будет унизительно?

– Ну хорошо. Мы его убьем.

– То есть попытаемся убить. Если он останется в живых, мы с ним поговорим. Если он останется в живых, то сам захочет с нами поговорить. Достойный план. Нужно согласиться. Нет вопросов, выбора не остается, пустая формальность.

Женщина погрузилась в молчание. Седоволосый человек громадными руками мял ее бедра; пятна пота образовали странные рисунки на его лице – там, где не было шрамов. Руки его крутили и месили ягодицы женщины. Та чуть прикусила нижнюю губу, наслаждаясь этим подобием происходившего снаружи – ритмичным воздействием на белую поверхность. За окном падал снег.

– Знаешь, – сказал он скале, – у меня было жуткое чувство, будто я умираю… с другой стороны, в такие минуты меня всегда охватывают жуткие чувства. Что скажешь?

Скала ничего не ответила. Некоторое время назад он решил, что скала – центр вселенной и он может доказать это. Но скала никак не желала признавать свою ключевую роль в мироздании – по крайней мере, пока, – и ему оставалось лишь говорить с собой. Или с птицами и насекомыми.

Все снова заколыхалось. Вокруг него смыкалось что-то вроде волн или туч птиц-падальщиков: они окружали его, прицеливались, примеривались, пристреливались и разносили его разум на куски, как пулеметная очередь разносит на куски гнилой плод.

Он попытался незаметно уползти, представляя, что будет дальше: вся его жизнь промелькнет перед ним. Вот ужас.

К счастью, возвращались лишь обрывки прошлого – некая проекция его измочаленного тела. Вспоминалось посещение бара на маленькой планете и то, как отблески от его темных очков складывались в странные рисунки на затемненных стеклах окна; вспоминалось место, где дул такой ветер, что его силу оценивали по числу перевернутых ночью грузовиков; вспоминалось танковое сражение на огромных полях, засеянных монокультурой – целое море травы, повсюду безумие и скрытое отчаяние, командиры стоят на танках, колосья объяты пламенем, которое медленно распространяется, пылает в ночи, – распространяется темнота, окольцованная огнем… Это ухоженное поле было причиной и целью войны, разорившей его. Вспомнился шланг, что извивался под водой, пронизанной прожекторным светом, эти безмолвно змеящиеся спирали; вспомнились бесконечная белизна столовых айсбергов и утомительные картины их разрушения – горькое окончание медленного векового сна.

И сад. Ему вспомнился сад. И стул.

– Кричи! – закричал он и начал размахивать руками, словно хотел разбежаться, взмыть в воздух и улететь от… от… он плохо понимал от чего.

К тому же он едва двигался. Руки его, шевелясь еле-еле, отбросили еще несколько шариков помета, но терпеливые падальщики все собирались и собирались вокруг человека в ожидании его смерти. Взмахи крыльев лжептицы не могли их обмануть.

– Ну хорошо, – пробормотал он и рухнул на землю, прижав руки к груди и уставившись в успокаивающе голубое небо. Что такого ужасного было в этом стуле? Он не мог вспомнить. Затем он снова пополз.

Он кое-как миновал небольшую лужицу – земля под ним была вся в темных птичьих шариках, – прополз еще сколько-то и свернул к водам озера. Там он остановился и повернул назад, снова прополз вокруг лужицы, отшвыривая шарики помета и извиняясь перед крохотными насекомыми за то, что потревожил их. Вернувшись на прежнее место, он остановился и оценил обстановку.

Теплый ветерок донес до него запах серы с озера.

…И снова он был в саду – и вспоминал запах цветов.

Был когда-то большой дом, и было поместье на полпути между морем и горами, с трех сторон окаймленное широкой рекой. Здесь имелись и вековые леса, и полные скота пастбища, и невысокие холмы, по которым бродили пугливые дикие звери, и петляющие дорожки, и петляющие ручейки с перекинутыми через них мостиками; а еще – беседки, павильоны, невысокие заборчики, декоративные пруды и тихие летние домики.

В большом доме в течение многих лет и поколений рождались дети, много детей, которые играли в великолепных садах вокруг дома. Судьба четверых из них стала связана с судьбами людей, которые никогда не видели этого дома или не слышали об этом семействе. Двое сестер – Даркенс и Ливуета, и их старший брат Чераденин, все из семейства Закалве. Четвертый ребенок не состоял с ними в родстве, но его семью издавна связывали с родом Закалве тесные отношения. Звали его Элетиомель.

Чераденин был старшим. Он помнил шумиху, поднявшуюся, когда в большом доме появилась мать Элетиомеля – с огромным животом, в слезах, окруженная суетливыми слугами, верзилами-охранниками и заплаканными горничными. Несколько дней жизнь всего дома, казалось, вращалась вокруг женщины, вынашивающей дитя. Сестры Чераденина безмятежно предавались своим играм, радуясь, что нянюшки и охранники стали не так бдительны, а сам он тут же проникся неприязнью к нерожденному ребенку.

Неделю спустя в доме появился отряд королевской кавалерии. Чераденин помнил, как отец стоял на широкой лестнице, ведущей во двор, и спокойно разговаривал с военными, а его люди бесшумно разбегались по дому, становясь у окон. Чераденин побежал искать мать. Он несся по коридорам, выставив вперед одну руку, словно держал в ней вожжи, а другой похлопывая себя по бедру, – цок-цок-цок, цок-цок-цок, – как настоящий кавалерист. Мать была вместе с женщиной, которая носила в себе ребенка. Женщина плакала, и Чераденину велели уйти.

В ту ночь под крики роженицы появился на свет мальчик.

Чераденин заметил, что после этого атмосфера в доме сильно изменилась: теперь все больше хлопотали, но меньше тревожились.

В течение нескольких лет он куражился над младшим мальчиком, но потом Элетиомель, который рос быстрее, начал давать сдачи – так установилось хрупкое перемирие. Обоих воспитывали учителя, и Чераденин со временем понял, что Элетиомель – их любимчик, что учение дается Элетиомелю легче, чем ему, что Элетиомеля все время хвалят за его рано раскрывшиеся способности, называют развитым, умным, сообразительным. Чераденин изо всех сил старался не отставать, и его старания отчасти вознаграждались – но лишь настолько, чтобы не опускать руки. Наставники в боевых искусствах раздавали похвалы более равномерно: Чераденин был лучшим в борьбе и боксе, Элетиомель – в стрельбе и фехтовании (если за ним наблюдали как следует – мальчишку иногда заносило), хотя в схватке на ножах Чераденин, пожалуй, ему не уступал.

Две сестры одинаково любили их обоих. Все четверо играли вместе долгим летом и короткой, холодной зимой. На весну и осень их – кроме первого года жизни Элетиомеля – отправляли в большой город, стоящий далеко вниз по реке, где у родителей Даркенс, Ливуеты и Чераденина был высокий городской дом. Но детям это место не нравилось: сад при доме был крошечным, а в городских парках толпилось множество народа. Когда они переезжали в город, мать Элетиомеля сникала и чаще заходилась в рыданиях, а нередко пропадала на несколько дней. Перед ее уходом все пребывали в возбуждении, а когда она возвращалась – плакали.

Как-то раз осенью, когда четверо детей старались пореже попадаться на глаза издерганным взрослым, пришел посыльный.

Они, конечно же, расслышали крики, тут же бросили свою игрушечную войну и выбежали из детской на площадку, откуда через прутья перил открывался вид на большой зал внизу. В зале стоял, склонив голову, посыльный, а мать Элетиомеля испускала жалобные крики и вопли. Мать и отец Чераденина, Ливуеты и Даркенс вполголоса увещевали ее. Наконец их отец дал знак посыльному, и тот удалился, а впавшая в истерику женщина рухнула на пол, зажав в руке клочок бумаги.

Тут отец поднял голову и увидел детей; смотрел он, однако, не на Чераденина, а на Элетиомеля. Вскоре всех четверых отправили в постель.

Несколько дней спустя они вернулись в загородный дом. Мать Элетиомеля все время плакала и не приходила к столу.

– Твой отец был убийцей. Его казнили, потому что он убил много людей.

Чераденин сидел на каменном фальшборте, болтая ногами. День стоял прекрасный, деревья в саду едва слышно шелестели кронами под легким ветерком. Сестры смеялись и валяли дурака внизу, срывали цветы с клумб на палубе каменного корабля. Корабль, стоявший посреди западного пруда, соединялся с садом короткой насыпью, мощенной плитами. Они немного поиграли в пиратов, а потом принялись исследовать цветочные клумбы на двух верхних палубах. Рядом с Чераденином лежала горстка камушков. Он бросал камни по одному в спокойную воду; круги напоминали мишень для лука, потому что он все время целился в одну точку.

– Ничего такого он не делал, – возразил Элетиомель, постукивая ногами о фальшборт и глядя вниз. – Он был хороший человек.

– Если хороший, почему же король его казнил?

– Не знаю. Наверно, люди его оговорили. Наврали всякого.

– Но король ведь умный, – торжествующе заявил Чераденин, бросая еще один камушек в центр расходящихся кругов. – Умнее всех. Поэтому он и король. Он бы знал, если бы твоего отца оговорили.

– Мне все равно, – гнул свое Элетиомель. – Мой отец был хороший человек.

– А вот и нет. И твоя мать, наверно, тоже была ужасно гадкой. Иначе ей не запретили бы выходить из комнаты все это время.

– Она ничего плохого не сделала! – Элетиомель посмотрел на другого мальчишку, почувствовав, как что-то распирает его голову и вот-вот прорвется через нос, глаза. – Она больна. Она не может выйти из комнаты!

– Это она только так говорит, – сказал Чераденин.

– Смотрите! Миллионы цветов! Смотрите! Мы сделаем из них духи! Хотите нам помочь? – послышалось щебетание сестер, которые подбежали к ним сзади с сорванными цветами в руках.

– Элли… – сказала Даркенс и попыталась взять Элетиомеля под руку. Он оттолкнул ее.

– Ну, Элли… Чер, пожалуйста, не надо, – сказала Ливуета.

– Она не сделала ничего плохого, – закричал он в спину приятеля.

– А вот и сде-ла-ла, – нараспев произнес Чераденин и бросил в воду еще один камушек.

– А вот и нет! – воскликнул Элетиомель и, подавшись вперед, толкнул его в спину.

Чераденин ойкнул и, свалившись с резного фальшборта, ударился головой о камень. Две девочки закричали.

Элетиомель свесился вниз и увидел, как Чераденин упал прямо в центр расходящихся кругов и исчез под водой, потом всплыл лицом вниз.

Даркенс издала вопль.

– Нет, Элли, нет! – крикнула Ливуета и, бросив все свои цветы, побежала к ступенькам. Даркенс, крича и прижимая цветы к груди, присела на корточки и привалилась к каменному фальшборту, на котором только что сидели мальчики.

– Дарк! Беги в дом за помощью! – крикнула с лестницы Ливуета.

Элетиомель увидел, как тело в воде чуть-чуть шевельнулось и из-под него стали всплывать пузыри. Внизу стучали по палубе туфельки Ливуеты.

Через несколько секунд девочка прыгнула в мелкий пруд, чтобы вытащить оттуда брата. Даркенс продолжала визжать, а Элетиомель смел оставшиеся камушки, и те упали в воду вокруг мальчика.

Нет, не то. Должно было случиться что-то похуже, правда? Он точно помнил что-то про стул (он помнил что-то также про корабль, но и это было не совсем то). Он попытался представить, что за ужасы могут произойти с сидящим на стуле человеком, отбрасывая варианты один за другим, – ни с ним, ни с его знакомыми ничего подобного не случалось, или, по крайней мере, он этого не припоминал. Наконец он пришел к выводу, что зациклен на стуле по чистой случайности: просто был какой-то стул, и ничего больше.

Потом были имена; имена, которыми он пользовался, выдуманные имена, которые на самом деле ему не принадлежали. Подумать только – назвать себя именем корабля! Глупый, гадкий мальчишка; вот что он пытался забыть. Он не знал, не понимал, как он мог быть таким глупцом. Теперь все казалось ясным, очевидным. Он хотел забыть о корабле, изгладить всякую память о нем, чтобы не называть себя именем корабля.

Теперь он понял, теперь он осознал – когда было уже поздно.

От воспоминаний его затошнило.

Стул, корабль, еще что-то… а что – он забыл.

Мальчики учились работе по металлу, девочки – гончарному делу.

– Но мы же не крестьяне какие или… или…

– Ремесленники, – подсказал Элетиомель.

– Не спорьте. Вы должны научиться обрабатывать металл, – сказал мальчикам отец Чераденина.

– Но это занятие простолюдинов!

– Как умение писать и считать не сделает вас клерками, так и умение работать с металлом не сделает вас кузнецами.

– Но…

– Будете делать, что сказано. Если же вы считаете, что имеете склонность к военному делу, можете изготавливать на уроках клинки и доспехи.

Мальчики переглянулись.

– И еще: не возьмете ли на себя труд сказать своему учителю языка, что я поручил вам спросить у него, приемлемо ли для молодого человека благородного происхождения почти любое предложение начинать со злополучного слова «но»? Это все.

– Спасибо, сударь.

– Спасибо, сударь.

Выйдя из дома, они решили, что обработка металла – не такое уж плохое занятие.

– Но нам придется сказать Носатому насчет «но». И он надает дополнительных заданий!

– Нет. Твой старик спросил: «Не возьмете ли на себя труд?» Это пожелание, а не приказание.

– Ха! Верно.

Ливуета тоже хотела заниматься работой по металлу, но отец не разрешил – мол, это не подобает девушке. Ливуета настаивала. Отец не уступал. Она надулась. В конце концов сошлись на столярном деле.

Мальчики делали ножи и мечи, Даркенс – глиняную посуду, а Ливуета – мебель для летнего домика в глубине имения. Именно в этом домике Чераденин увидел…

Нет-нет-нет, он не хотел об этом думать, ни в коем случае. Он знал, что за этим последует.

Черт побери, лучше уж думать о другом неприятном происшествии – о том, как они взяли ружье из оружейного склада.

Не-е-ет, он не хотел думать вообще. Он пытался прогнать все мысли об этом, глядя на сумасшедшее голубое небо и стукаясь головой – вверх-вниз, вверх-вниз – о бледные чешуйчатые камни, с которых он уже смел шарики гуано, но это было слишком больно, и камни вминались в землю, и все равно ему не хватило бы сил, чтобы справиться даже с мухой, а потому он бросил это занятие.

Где он?

Ах да, кратер, затопленный вулкан… мы в кратере; старый кратер старого вулкана, давно потухшего. Кратер, заполненный водой. А в центре кратера был маленький островок, и он находился на этом островке, и смотрел с этого островка на стены кратера, и он был мужчиной, не так ли, дети, и был он славным человеком, и вот теперь он умирал на островке и…

– Кричать? – сказал он.

Сверху на него, полное сомнения, смотрело небо.

Голубое.

Это Элетиомель придумал взять ружье. Арсенал не запирался, но в то время был под охраной; взрослые все время были заняты и чем-то обеспокоены, даже поговаривали, что детей лучше отослать куда-нибудь. Лето прошло, а они еще не ездили в город. Им было скучно.

– Можно убежать.

Они шли, волоча ноги, по дорожке внутри имения, усеянной опавшими листьями. Элетиомель говорил вполголоса. Теперь им даже здесь не разрешали гулять без охранников, которые шли в тридцати шагах спереди от них и в двадцати – сзади. Когда вокруг было столько охранников, никакой игры толком не выходило. Ближе к дому, правда, позволялось играть без охраны, но это было еще скучнее.

– Не говори глупостей, – сказала Ливуета.

– Это не глупости, – возразила Даркенс. – Можно поехать в город. Хоть какое-то развлечение.

– Да, – сказал Чераденин. – Ты права. Хоть какое-то.

– Зачем вам в город? – спросила Ливуета. – Там может быть… опасно.

– Ну а здесь скучно, – отрезала Даркенс.

– Ага, скучно, – согласился Элетиомель.

– Можно взять лодку и уплыть, – предложил Чераденин.

– И даже не придется ставить парус или грести, – подхватил Элетиомель. – Надо лишь столкнуть лодку в воду, и в конце концов мы окажемся в городе.

– Нет, я против, – сказала Ливуета, пиная груду листьев.

– Да брось ты, Лив, – сказала Даркенс. – Что ты на всех нагоняешь тоску? Перестань. Мы должны все делать вместе.

– Нет, я против, – повторила Ливуета.

Элетиомель сжал губы и со всей силы пнул большую груду листьев: те разлетелись в желтом взрыве. Двое-трое охранников быстро развернулись, но тут же, успокоившись, пошли дальше.

– Надо что-то сделать, – сказал Элетиомель, глядя на охранников впереди себя и восхищаясь их большими автоматическими винтовками. Ему не разрешали прикасаться к настоящему, серьезному оружию – разве что давали иногда поиграть мелкокалиберным пистолетиком или легким карабином.

Он поймал лист, пролетавший рядом с его лицом.

– Листья… – Элетиомель покрутил лист перед глазами. – Деревья глупые, – сказал он остальным.

– Конечно, – подтвердила Ливуета. – У них ведь нет мозгов и нервов, правда?

– Я не об этом. – Элетиомель смял лист. – Деревья глупо устроены. Столько всего пропадает попусту осенью. Дереву, которое сохранило бы свои листья, не пришлось бы отращивать новые. Оно смогло бы вырасти выше всех других. И стало бы царем деревьев.

– Но листья так прекрасны! – воскликнула Даркенс.

Элетиомель покачал головой, заговорщицки переглянувшись с Чераденином.

– Девчонки! – с ухмылкой сказал он.

Он забыл другое слово для кратера. Было ведь и другое слово для кратера, большого вулканического кратера, совершенно точно было.