Текст книги "Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)"

В комнату ворвался второй человек, паля в автономника из невероятно длинного пистолета; пуля расплющилась, не долетев сантиметра до передней части машины, и плюхнулась на пол. Человек мигом обнажил меч и, стоя в дыму и пыли, замахнулся на автономника. Соприкоснувшись с красным полем над корпусом машины, клинок сломался – ровно, аккуратно. Незваного гостя приподняло над полом.

Сма скорчилась в уголке. Пыль была у нее во рту, на руках, в ушах, слушавших ее собственный крик.

Несколько секунд человек бешено бился посреди комнаты, потом сделался пятном в воздухе, где-то наверху. Еще один сильный звуковой удар – и в стене над головой Сма, рядом с окном, выходящим на площадь, появилась еще одна дыра. Доски пола подпрыгнули, и Сма оказалась в облаке пыли.

– Прекратите! – закричала она.

Стена над дырой треснула, появилась трещина в потолке, который стал проваливаться, сверху повалились солома и глина. Пыль забила Сма рот и нос. Она с трудом поднялась на ноги и чуть не выбросилась из окна, отчаянно пытаясь глотнуть свежего воздуха.

– Прекратите, – прохрипела она, кашляя от пыли.

Автономник спокойно подплыл к Сма, отгоняя пыль от ее лица плоскостным полем и подпирая провисший потолок тонкой колонной. Оба компонента поля были темно-красными – признак удовольствия.

– Ну-ну, успокойтесь, – сказал Скаффен-Амтискав, поглаживая ей спину; Сма закашлялась и закричала, в ужасе глядя на площадь внизу.

Тело второго человека лежало, точно красный мешок, в облаке пыли. Вокруг столпились всадники, недоуменно смотревшие на груду костей. Они даже не успели обнажить мечи, а дочери хозяина гостиницы – которых привязывали к двум вьючным животным – даже не успели понять, что это такое лежит на земле, и снова завопить, как что-то просвистело мимо плеча Сма, направляясь к людям на площади.

Один из воинов закричал и, размахивая мечом, устремился к дверям гостиницы. Ему удалось сделать только два шага. Он еще продолжал кричать, когда ножевая ракета, вытянув поле, отделила его голову от плеч. Крик превратился в звук, похожий на порыв ветра, потом густая жидкость, булькая, хлынула из трахеи, и тело повалилось на землю.

Двигаясь и поворачиваясь быстрее, чем любая птица или насекомое, ножевая ракета почти невидимо для глаза описала круг, пройдясь по всем всадникам со странным щебечущим звуком.

Семь наездников – пятеро стояли, двое так и не выбрались из седла – оказались в пыли, превратившись в четырнадцать кусков плоти. Сма попыталась прикрикнуть на автономника, чтобы тот остановил ракету, но воздуха все еще не хватало, и к тому же ее стало рвать. Автономник похлопал ее по спине.

– Ну-ну, – с тревогой в голосе произнес он.

На площади обе девушки соскользнули на землю с вьючных животных – убив воинов, ракета заодно разрезала их путы. Автономник удовлетворенно вздрогнул.

Один из воинов уронил меч и пустился наутек. Ножевая ракета пронзила его насквозь, потом заложила вираж – в воздухе словно нарисовался красный зигзаг – и рассекла шеи еще двух спешившихся всадников. Те мгновенно рухнули в пыль. Оставался последний. Животное под ним встало на дыбы перед ракетой, обнажило клыки, выставило когти и принялось бить ногами перед собой. Ракета прошла сквозь его шею и попала прямо в лицо всаднику.

Пролетев еще немного, ракета замерла в воздухе. Обезглавленное тело всадника соскользнуло с умирающего, охваченного судорогами животного. Ракета медленно развернулась – точно обозревала плоды своих недолгих трудов – и поплыла назад к окну.

Дочери хозяина гостиницы упали в обморок.

Сма вырвало.

Животные, обезумев, с воем скакали по площади; двое волочили за собой то, что осталось от их наездников.

Ракета развернулась и боднула одно из взбесившихся животных в лоб – иначе лежащие без сознания девушки были бы растоптаны. Потом она уволокла обеих подальше от жуткой сцены, к дверям, где лежало тело их отца.

Наконец стремительное маленькое устройство – на нем не было заметно ни пятнышка – легко поднялось к окну и, аккуратно обогнув то, что исторгла из себя Сма, скользнуло назад в корпус автономника.

– Мерзавец! – Сма попыталась ударить автономника, потом пнуть его; наконец она подняла табуретку и шарахнула ею по корпусу машины. – Мерзавец, выродок, убийца!

– Сма, вы же сами просили сделать что-нибудь, – резонно возразил автономник, оставаясь неподвижным среди вихря пыли и продолжая поддерживать потолок.

– Мясник херов!

Она шарахнула столом по его спине.

– Госпожа Сма, что за выражения!

– Мерзавец, негодяй, я ведь говорила – прекрати!

– Правда? Говорили? Значит, я не расслышал. Извините.

Она замолчала, поняв, что в голосе машины совсем не слышно раскаяния. Стало ясно, что у нее есть две возможности. Можно биться в истерике, рыдать и надолго выйти из строя – и, возможно, до конца своих дней переживать этот контраст между холодной расчетливостью автономника и своей истерикой. Или же…

Сма глубоко вздохнула, успокаивая себя, потом подошла к автономнику и хладнокровно сказала:

– Хорошо… считайте, что на этот раз все сошло вам с рук. Можете вспоминать об этом с удовольствием. – Она прикоснулась рукой к плоской боковине автономника. – Да, с удовольствием. Но если это случится еще раз…

Она легонько ударила его по боковине и прошептала:

– Вы – металлолом, ясно?

– Абсолютно ясно, – сказал автономник.

– Мусор, запасные части, хлам.

– Нет, пожалуйста, не надо, – вздохнул Скаффен-Амтискав.

– Я серьезно. С сегодняшнего дня вы будете использовать силу по минимуму. Ясно? Договорились?

– И то и другое.

Она повернулась, подняла свою сумку и направилась к двери, заглянув в соседнюю комнату через дыру, проделанную первым из убитых. Его тело так и осталось впечатано в стену. Кровь вокруг отверстия-кратера напоминала вылетевшую лаву.

Сма оглянулась на машину и плюнула на пол.

– Сюда направляется «Ксенофоб», – сказал Скаффен-Амтискав, внезапно появившись перед ней; корпус его сверкал на солнце. – Это вам.

Он вытянул поле, протягивая женщине небольшую гирлянду из ярких цветов.

Сма наклонила голову, и машина набросила цветы ей на шею, наподобие ожерелья. Затем женщина встала, и они вместе направились к замку.

Верхняя часть донжона была закрыта для публики: здесь из башни торчали антенные мачты и два медленно вращающихся радара. Когда туристы скрылись за изгибом галереи, Сма и машина остановились перед толстой металлической дверью двумя этажами ниже запретного пространства. Автономник с помощью электромагнитного эффектора отключил сигнализацию и открыл электронные замки, потом завел поле в механический замок, пошевелил язычки и распахнул дверь. Сма проскользнула внутрь. Машина вплыла следом, после чего закрыла и заперла дверь. Они поднялись на широкую крышу, загроможденную стойками антенн, оказавшись под бирюзовым небом. Крохотная ракета-разведчик, которую автономник выслал вперед, вернулась и втянулась в него.

– Когда он появится? – спросила Сма, прислушиваясь к свисту теплого ветра в антенных усах.

– Он уже здесь, – сказал Скаффен-Амтискав, показывая прямо перед собой.

Сма посмотрела туда и смогла разглядеть округлые очертания гладкого четырехместного модуля, расположившегося поблизости. Тот весьма искусно создавал иллюзию собственной прозрачности.

Сма несколько мгновений оглядывала лес мачт и растяжек; ветер трепал ее волосы. Она направилась к модулю, и на секунду у нее закружилась голова от мысли, что там ничего нет; но это моментально прошло. В боковине модуля распахнулась дверь. Сма увидела внутренности машины, которые показались ей частью иного мира; в каком-то смысле, подумала она, это и есть иной мир.

Она проследовала внутрь, автономник – за ней.

– Добро пожаловать на борт, госпожа Сма, – сказал модуль.

– Привет.

Дверь закрылась. Модуль наклонился, как готовящийся к прыжку хищник, и подождал, когда стайка птиц освободит пространство в сотне метров над ним, а потом исчез, взметнувшись вверх. Если бы какой-нибудь остроглазый наблюдатель смотрел снизу – и не моргнул в этот момент, – он мог бы увидеть колонну дрожащего воздуха, которая устремилась в небо от вершины донжона, но при этом ничего не услышал бы. Даже преодолевая звуковой барьер, модуль производил шума не больше, чем птица, вытесняя непосредственно перед собой тонкие слои воздуха, устремляясь в создаваемый вакуум, выбрасывая газы в невероятно узкое пространство, что оставалось позади. Даже падающее перо поколебало бы воздух сильнее.

Стоя внутри модуля, Сма наблюдала на главном экране, как стремительно уменьшаются постройки внизу; концентрические круги стен замка переместились с краев экрана в центр и исчезли, словно обращенные во времени волны. Замок превратился в точку между городом и проливом. Потом исчез и сам город, и ракурс стал изменяться – модуль делал поворот, направляясь на рандеву с дозорным кораблем «Ксенофоб».

Сма села, не отрывая взгляда от экрана, тщетно пытаясь отыскать долину на окраине города, где находились плотина и старая электростанция. Смотрел туда и автономник, одновременно посылая сведения на ожидающий корабль. «Ксенофоб» в ответ подтвердил, что вещи Сма перемещены из багажника машины в каюту, отведенную ей на корабле.

Скаффен-Амтискав наблюдал за Сма, смотревшей – как ему показалось, с печалью – на пейзаж, который затягивался дымкой. Он размышлял над тем, в какой момент лучше всего преподнести ей все прочие дурные новости.

Ведь, невзирая на все их удивительные устройства, человек по имени Чераденин Закалве как-то сумел (невероятно; единственный случай, насколько знал автономник… да как, поглоти его хаос, комок плоти может перехитрить и уничтожить ножевую ракету?) оторваться от наблюдения, установленного за ним после его ухода в отставку.

А значит, прежде чем что-то предпринимать, ему и Сма надо найти этого типа. Если удастся.

Из-за корпуса радара появился некто и прошел по крыше донжона под гудящими антеннами. Некто спустился по винтовой лестнице, убедился, что внизу, за металлической дверью, никого нет, и открыл ее.

Минуту спустя некто, как две капли воды похожий на Дизиэт Сма, присоединился к группе туристов: гид объяснял им, как развитие артиллерии, летательных аппаратов тяжелее воздуха и ракет сделало ненужными древние крепости.

Они делили жилище с парадной каретой Мифоборца, беспорядочной армией статуй и разнообразными сундуками, чемоданами, шкафами, набитыми сокровищами десятка великих родов.

Астил Тремерест Кейвер взял из шифоньера короткий плащ, закрыл дверку и принялся с восторгом разглядывать себя в зеркало. Да, плащ сидел на нем прекрасно, просто прекрасно. Он расправил его, крутанулся, извлек из чехла церемониальное ружье, потом обошел большую парадную карету. Приговаривая «пиф-паф», он направлял ружье по очереди на каждое из окон, задернутых черными шторами; тень его победно танцевала на стенах и холодных серых изваяниях. Наконец он вернулся к камину, сунул ружье в чехол и с властным видом брякнулся на замысловатый резной невысокий стул из лучшего красного дерева.

Стул тут же сломался, и он повалился на плиточный пол. Зачехленное ружье рядом с ним выстрелило, послав пулю в угол между полом и изогнутой стеной позади него.

– Черт, черт, черт! – воскликнул он, рассматривая свои штаны и плащ: штаны были обожжены, а в плаще зияла дыра.

Двери парадной кареты распахнулись. Оттуда выскочил человек и, врезавшись в письменный стол, разнес его в щепки. Через мгновение человек замер, сжавшись – бешено, но по-военному умело – так, чтобы стать минимальной по размерам целью. Свое ужасающе большое и уродливое плазменное ружье он направил прямо в лицо заместителю статс-вице-регента Астилу Тремересту Кейверу Восьмому.

– Эй-эй! Закалве! – услышал Кейвер свой голос и набросил себе на голову плащ.

(«Черт!»)

Когда Кейвер стянул плащ с головы – чувствуя, что делает это со всем достоинством, какое только может выказать, – наемник уже поднимался над обломками столика, бегло оглядывая комнату и выключая плазменное оружие.

Кейвер, естественно, тут же почувствовал ненавистное сходство между его положением и своим – и быстро поднялся на ноги.

– Эй, Закалве, приношу свои извинения. Я тебя разбудил?

Человек нахмурился, посмотрел на остатки стола, захлопнул дверь парадной кареты и сказал:

– Нет. Просто приснился дурной сон.

– А-а, ну хорошо, – сказал Кейвер, касаясь богато украшенного приклада своего ружья и сетуя про себя, что в присутствии Закалве (совершенно несправедливо, черт его дери!) ощущает свою второсортность.

Он подошел к камину и сел – теперь уже осторожно – на нелепый фарфоровый трон сбоку от очага. Затем Кейвер стал смотреть, как наемник устраивается у камина, кладет плазменное ружье на пол перед собой и потягивается.

– Проспал полвахты – этого должно хватить.

– Гмм, – промычал Кейвер, чувствуя себя неловко, и поглядел на парадную карету: в ней только что спал этот другой и теперь ее освободил. – Так-так.

Кейвер запахнул на себе плащ и улыбнулся.

– Ты, верно, не знаешь истории этой старой кареты? – спросил он.

Наемник – так называемый (ха!) военный министр – пожал плечами.

– Я слышал, – сказал он, – что во время междуцарствия архипресвитер сказал Мифоборцу, что тот имеет право получать дань, доход и души от всех монастырей, над которыми сумеет поднять свою парадную карету, взяв только одну лошадь. Мифоборец согласился, построил этот замок и на зарубежные кредиты воздвиг эту башню. Потом с помощью превосходно работающей системы шкивов, приводимой в действие его призером-жеребцом, он поднял сюда карету во время Тридцати Золотых Дней – и пожелал распоряжаться всеми монастырями. Он выиграл пари и последовавшую войну, упразднил Непререкаемое Священство и выплатил свои долги. А погиб только потому, что конюх, заботившийся о жеребце, был очень расстроен смертью животного, наступившей от перенапряжения, и задушил Мифоборца лошадиной уздечкой, пропитанной кровью и пеной… Эта уздечка, если верить легенде, вделана в основание фарфорового трона, на котором ты сидишь. Так говорят.

Кейвер посмотрел на своего собеседника, снова пожал плечами и вдруг понял, что у него отвисла челюсть. Он закрыл рот и сказал:

– Так ты об этом уже слышал?

– Нет. Просто догадался.

Кейвер помедлил, потом громко рассмеялся:

– Черт побери! Ну ты и чудила, Закалве!

Наемник пошевелил обломки стула из красного дерева тяжелым ботинком и ничего не ответил.

Кейвер понял, что надо сделать что-нибудь, а потому встал. Подойдя к ближайшему окну, он отодвинул штору, отпер внутренние ставни, распахнул наружные и стал глядеть в окно, опершись локтем о камень.

Зимний дворец в осаде.

На припорошенных снегом полях, среди костров и траншей, стояли огромные осадные машины и пусковые ракетные установки, тяжелые пушки и катапульты, импровизированные излучатели поля и газовые прожектора. Чудовищная смесь вопиющих анахронизмов, парадоксальных разработок и технологически несовместимых устройств. И это у них называлось прогрессом.

– Прямо не знаю, – выдохнул Кейвер. – Они запускают управляемые ракеты, сидя в седле. Сбивают самолеты самонаводящимися стрелами. Метательные ножи взрываются, как снаряды, или отскакивают от дедовских доспехов с этими чертовыми излучателями поля… Когда все это закончится, Закалве?

– Секунды через три. Если ты не закроешь ставни или не задернешь шторы.

Закалве взял кочергу и принялся ворошить поленья в камине.

– Ага! – Кейвер быстро отошел от окна и пригнул голову, поворачивая рычаг, закрывавший наружные ставни. – Справедливо.

Он задернул штору и отряхнул руки, глядя на Закалве, орудующего кочергой.

– В самом деле! – воскликнул Кейвер и снова занял свое место на фарфоровом троне.

Конечно, так называемый военный министр Закалве прикидывался, будто прекрасно знает, когда и как все это закончится. Он заявлял, что у него есть объяснение всему этому: вмешательству внешних сил, технологическому равновесию и хаотическому наращиванию военной мощи благодаря появлению все более хитроумных устройств. Казалось, он всегда намекал на более важные ситуации и конфликты, что стояли за очевидными событиями, и делал смешные попытки продемонстрировать свое превосходство как существа из иного мира. Разве это могло изменить его положение? Он был всего лишь жалким наемником – пусть и очень удачливым, – которому удалось завладеть вниманием Священных Наследников и произвести на них впечатление своими нелепо-рискованными подвигами и подлыми планами. А тот, с кем ему выпало работать в паре – он, Астил Тремерест Кейвер Восьмой, будущий заместитель вице-регента, – происходил из тысячелетнего рода. Естественно, он был старшим из них двоих и – это играло главную роль, черт побери, – превосходил Закалве по всем статьям. Да, дни настали отчаянные, но что это за военный министр, который неспособен никому передать даже часть своих полномочий и вынужден торчать здесь сложа руки, в ожидании атаки, которая может и не произойти?

Кейвер посмотрел на Закалве, сидевшего в отблесках пламени, – о чем он задумался?

«Это Сма виновата. Она отправила меня в эту навозную кучу».

Закалве оглядел тесное, захламленное пространство. Что у него общего с такими идиотами, как Кейвер, которым место на свалке истории, и со всем, что вокруг него? Он не чувствовал себя частью происходящего, не мог отождествить себя с этим – и не очень винил этих людей за то, что они его не слушают. Пожалуй, он даже испытывал удовлетворение от того, что предупредил этих идиотов. Но эта мысль почти не грела его в такую холодную и мрачную ночь.

Он сражался. Он рисковал ради них своей жизнью, одержал победу в нескольких арьергардных боях и пытался объяснить, что они должны делать. Но они послушали его слишком поздно и дали ему кое-какие полномочия лишь после того, как война оказалась практически проиграна. Что делать – они были хозяевами. Мир, в котором жили эти люди, рухнул из-за их убежденности в том, что они и им подобные знают, как нужно воевать, знают лучше, чем самый опытный и искушенный в подобных вещах простолюдин или чужестранец. Что ж, они получили по заслугам: в конце концов, все получают по заслугам. И если это означало их гибель, пускай.

А тем временем, пока снабжение не прекращалось, что могло быть приятнее? Ни долгих маршей по холоду, ни посиделок в болоте под названием «биваки», ни сортиров на открытом воздухе, ни выжженной земли, где не найти жратвы. Никаких тебе военных действий. И если им овладеет чемоданное настроение, можно будет прибегнуть к помощи благородных дам, тоже запертых в замке, – теми владели настроения куда более чувственные.

Так или иначе, в глубине души он знал: если тебя не слушают, в этом порой можно найти облегчение. Власть означает ответственность. Не принятый совет почти всегда можно было назвать правильным, а осуществление любого плана требовало крови – и пусть эта кровь лучше будет на их руках. Хороший солдат делает то, что приказано, а, обладая толикой здравого смысла, не напрашивается ни на что, особенно на продвижение по службе.

– Ха, – сказал Кейвер, покачиваясь на фарфоровом троне. – Сегодня мы нашли еще немного семян травы.

– Отлично.

– Ага.

Большую часть дворов, садов и патио уже отдали под пастбища. Кроме того, они сорвали крыши со строений, не представляющих особой архитектурной ценности, и посадили траву на последних этажах. Если их не сотрут в порошок, то они – теоретически – смогут сколь угодно долго кормить четверть гарнизона.

Кейвера пробрала дрожь, и он плотнее завернул ноги в плащ.

– Ну и холодища тут, Закалве. Правда?

Тот собирался сказать что-то в ответ, но в это время дверь в дальнем конце помещения чуть-чуть приоткрылась. Закалве схватился за плазменное ружье.

– У вас… у вас все в порядке? – послышался тихий женский голос.

Закалве положил ружье, улыбаясь маленькому бледному лицу в дверном проеме. Длинные черные волосы, ниспадая, окаймляли край двери, усеянной декоративными гвоздями.

– А, Нейнти! – воскликнул Кейвер, поднимаясь, чтобы низко поклониться молоденькой девушке (настоящей принцессе!); та – по крайней мере, формально, что не исключало более продуктивных и даже выгодных отношений в будущем, – находилась под его опекой.

– Заходите, – услышал он голос наемника, обращенный к девушке.

«Черт побери, вечно он перехватывает инициативу; да что это он о себе думает?!»

Девушка осторожно вошла в комнату, подбирая перед собой юбки.

– Мне показалось, я слышала выстрел…

Наемник рассмеялся.

– Это было какое-то время назад, – заметил он, поднимаясь и показывая девушке на место у огня.

– Но ведь мне нужно было одеться… – сказала девушка.

Закалве рассмеялся еще громче.

– Моя госпожа, – сказал Кейвер, поднимаясь с некоторым опозданием и кланяясь. Но теперь его поклон, в сравнении с жестом Закалве, казался, пожалуй, чуть нелепым.

– Приносим прощения – мы должны были беречь ваш девичий сон…

Кейвер услышал, как чужестранец, заталкивая полено в камин, подавил смешок. Принцесса Нейнти хихикнула. Кейвер почувствовал, как вспыхнуло его лицо, и решил рассмеяться.

Нейнти – все еще очень юная, но уже красивая нежной, хрупкой красотой – обхватила руками колени и уставилась на огонь.

В последовавшей тишине (которую нарушило только «гмм, да» будущего заместителя вице-регента) Закалве перевел взгляд с нее на Кейвера и подумал – под потрескивание поленьев и танец алого пламени – о том, что эти двое молодых людей сейчас очень похожи на изваяния.

«Узнать бы хоть сейчас, хоть раз, – подумал он, – на чьей я стороне. Вот я сижу здесь, в этой дурацкой крепости, набитой сокровищами, нашпигованной аристократами, какими уж ни есть, – (он заглянул в пустые глаза Кейвера), – которую осаждают бесчисленные орды противников с веревками и крючьями, грубой силой и грубым умом, сижу, пытаясь защитить этих хрупких самодовольных созданий, вскормленных тысячелетними привилегиями, и совершенно не понимаю, правильно ли поступаю в тактическом и стратегическом плане».

Разумы Культуры не проводили таких различий, для них это были вещи взаимосвязанные. На подвижной шкале их диалектической нравственной алгебры тактические ходы объединялись в стратегию, стратегия раскладывалась на тактические ходы. Они не предполагали, что мозг млекопитающего может справиться с такими вещами.

Закалве вспомнил слова Сма, сказанные давным-давно – в том новом начале (которое само по себе было производным от вины и боли). Сма говорила, что они имеют дело с непредсказуемой ситуацией, где правила создаются по мере того, как ты действуешь, и годны лишь на один раз, где по природе вещей ничего нельзя знать наперед, где ничего нельзя предвидеть или даже прикинуть с ощутимой вероятностью. Все это звучало очень мудрено и отвлеченно, порождая желание в этом разобраться, – но на деле сводилось к людям и проблемам.

На этот раз все свелось к этой вот девушке, почти ребенку, запертой в большом каменном строении вместе с подонками или сливками общества (зависит от того, как посмотреть), чтобы выжить или умереть здесь, – это зависело от правильности его советов и от того, насколько точно шуты из замка смогли бы их выполнять.

Он заглянул в лицо девушки, освещенное отблесками пламени, и почувствовал нечто большее, чем смутное желание (девушка была привлекательна) или отеческая забота (она была так юна, а он, невзирая на свою внешность, так стар). Назовите это… он не знал как. Наверное, пониманием того, что за этим эпизодом стоит подлинная трагедия: крушение Установлений, исчезновение власти и привилегий, а с ними и всей сложной иерархической системы, символом которой был этот ребенок.

Грязь и нечистоты, обовшивевший король. За воровство – увечье, за инакомыслие – казнь. Смертность среди младенцев астрономически высока, средняя продолжительность жизни микроскопически низка. Нищий трудовой люд видит рядом с собой тонкую прослойку богатых и привилегированных, которые стремятся сохранить темную власть знания над невежеством (хуже всего, что так было везде; все повторялось; самые разные вариации одной и той же искаженной темы во множестве мест).

И эта девушка, которую называют принцессой. Суждено ли ей умереть? Закалве знал, что против них идет война, и та же логика, по которой в случае победы ей доставалась власть, требовала ее исчезновения, устранения в случае неудачи. Высокое положение обязывало, и девушку ждал или раболепный поклон, или подлый удар ножом – в зависимости от исхода борьбы.

Внезапно, среди отсветов пламени, он увидел ее постаревшей, запертой в сыром подземелье, одетой в жалкие лохмотья, поедаемой вшами: она ждет и надеется, голова обрита наголо, лицо посерело, глаза потемнели и впали. Наконец в снежный день ее выводят наружу и ставят к стене, чтобы расстрелять из луков или ружей, – или кладут на плаху.

Нет, пожалуй, это слишком романтично. Может, ее ждет отчаянное бегство, безопасное убежище, одинокая и горькая ссылка, в которой она будет стареть и грубеть. Чрево ее сделается бесплодным, мозг отупеет, она всю жизнь будет вспоминать о золотых днях, сочинять тщетные воззвания, надеяться на возвращение – и, окруженная заботой, непременно станет ненужной, будучи обречена на такую участь всей своей предшествующей жизнью. Но это не возместится ничем из того, что причиталось ей по праву рождения.

Закалве понял, с болью в душе, что девушка – пустое место, всего лишь бесполезный элемент совсем другой истории; история эта – с подсказками или без подсказок Культуры, которая будет изменять ход событий так, как считает правильным, – закончится тем, что для большинства жителей планеты настанут лучшие времена, их будет ждать не такая тяжелая жизнь. Но не эту девушку. Все произойдет позже.

Если бы она родилась двадцатью годами ранее, то вполне могла бы рассчитывать на удачный брак, доходное имение, доступ ко двору, могла надеяться родить здоровых сыновей и талантливых дочерей… А двадцатью годами позднее – на то, что отыщет мужа с деловой хваткой, или даже (если это патриархальное общество вдруг станет развиваться неимоверно быстрыми темпами) на то, что заживет собственной жизнью: посвятит себя науке, коммерции, благотворительности.

А возможно, и встретит смерть.

Высоко в башне огромного замка, стоящего на черной скале, над заснеженной долиной, осажденного, грандиозного, набитого сокровищами империи, он сидит у камина рядом с печальной и прекрасной принцессой… А ведь когда-то он мечтал об этом, снедаемый жаждой и тоской. Это казалось тканью жизни, самой ее сутью. Так откуда же горечь?

«Нужно мне было остаться на том берегу, Сма. Может, я и в самом деле слишком стар для таких дел».

Он заставил себя отвернуться от девушки. Сма утверждала, что он слишком склонен к сопереживанию, и, пожалуй, была недалека от истины. Он сделал то, о чем его просили; он получит плату, а когда все это закончится, он будет просить прощения за преступление, совершенное когда-то.

«Ливуета, скажи, что простишь меня».

– Ой! – воскликнула принцесса, глядя на обломки стула.

– Да, – смущенно сказал Кейвер. – Это… гмм… боюсь, что это я. Это был ваш стул? Вашей семьи?

– Нет-нет, просто я помню его, это стул моего дяди, эрцгерцога. Из охотничьего домика. Над ним висела большущая звериная голова. Я всегда боялась садиться на него – вдруг голова сорвется со стены, клык вонзится мне в голову, и я умру? – Девушка обвела взглядом обоих мужчин и нервно хихикнула. – Вот дуреха, правда?

– Ха! – сказал Кейвер.

(Он смотрел на них обоих, объятый дрожью, и пытался улыбаться.)

Кейвер рассмеялся:

– Обещайте не говорить дядюшке, что это я сломал его стул, иначе он больше никогда не пригласит меня на охоту! – Смех его стал еще громче. – А что, может, однажды он повесит на стену мою голову.

Девушка взвизгнула и прижала ладонь ко рту.

(Он отвернулся, снова дрожа, бросил новое полено в огонь – и не заметил ни тогда, ни позже, что это был обломок того самого стула красного дерева, а вовсе не полено.)