Текст книги "Упражнения"

Как и в любой социальной структуре, все, за исключением мятежных духом, смирялись с устоявшимся миропорядком. Роланд не усомнился в нем с началом учебного семестра в сентябре 1962 года, когда он и десять других четверогодков получили в свое распоряжение комнату для отдыха. После трех лет безупречной службы это было их первое важное повышение в иерархии. Роланд, как и его одноклассники, становился натурализованным членом сообщества. Он обрел непринужденность поведения, чем славилась его школа, с легким налетом нагловатости, свойственной ученикам четвертого года. Его речь поменялась, уже мало напоминая перенятый от мамы сельский гемпширский говорок. Теперь в ней проскальзывали нотки кокни и элементы правильного выговора, принятого на Би-би-си, и еще что-то третье, трудно различимое. Возможно, нечто технократическое, самоуверенное. Позднее, много лет спустя, он услышал такие интонации в речи джазовых музыкантов. Не чванливые и не напыщенные, не пренебрежительные.

Его школьные отметки оставались на среднем уровне или ниже среднего. Пара его учителей начала даже думать, что он умнее, чем казалось. Его просто нужно было подстегнуть. Спустя три года после еженедельных двухчасовых занятий музыкой с мистером Клэром он уже был подающим надежды пианистом. Он упорно улучшал свою успеваемость. И когда Роланд кое-как осилил седьмой уровень сложности, учитель сказал ему, что в свои четырнадцать лет он «почти что вундеркинд». Дважды он аккомпанировал пению гимнов по воскресеньям, когда Нил Ноук, по всеобщему признанию лучший в школе пианист, лежал с простудой. Среди же одноклассников за ним закрепился статус чуть выше середнячка. Из-за устойчивой репутации довольно посредственного спортсмена и ученика у него опускались руки. Но иногда он высказывал какую-нибудь остроту, которую за ним потом повторяла вся школа. И у него было куда меньше угрей, чем у остальных.

В комнате отдыха для учеников четвертого года был один стол, одиннадцать деревянных стульев, несколько шкафчиков и доска объявлений. Еще одна привилегия, которой они никак не ожидали, появлялась каждый день в их комнате после обеда – газета, иногда «Дейли экспресс», иногда «Дейли телеграф». Их туда приносили из комнаты отдыха персонала школы. Роланд как-то зашел в комнату и увидел там приятеля, сидевшего, закинув ногу на ногу, и читавшего раскрытую газету, и вдруг осознал, что они наконец стали взрослыми. Политика, как они уверяли друг друга, их не интересовала. Разделяя общие увлечения, они интересовались делами житейскими, вот почему в его группе предпочитали «Экспресс». Женщина устроила на голове пожар из-за вспыхнувшего фена. Безумец с ножом застрелен фермером, которого, к всеобщему возмущению, посадили в тюрьму. Неподалеку от здания парламента обнаружен подпольный бордель. Владелец зоосада заживо проглочен питоном. Взрослая жизнь.

В то время моральные стандарты в обществе были очень высоки, а следовательно, процветало и лицемерие. Общепринятой интонацией было благородное негодование. Скандалы были неотъемлемой частью устной истории их полового образования. До дела Профьюмо[33]33
  Имеется в виду политический скандал 1963 года, связанный с британским военным министром Джоном Профьюмо, запятнавшим себя связью с девушкой по вызову, которая оказалась советской шпионкой.


[Закрыть] оставался всего год. И даже «Телеграф» публиковала фотографии улыбающихся девушек, героинь недавних новостей – на голове пышный начес, а ресницы толстые и темные, как прутья тюремной решетки.

Но в конце октября у обитателей комнаты отдыха для учеников четвертого года вдруг возник интерес к политике. Что непривычно, обе газеты появлялись на столе одновременно после обеда. Оба были изрядно замусолены, помяты, и типографская краска поблекла от прикосновений десятков пальцев. На первой полосе обеих были напечатаны одинаковые фотографии. На мальчиков, недавно побывавших на американской военно-воздушной базе Лейкенхит неподалеку от школы в день открытых дверей и дотрагивавшихся до холодных стальных наконечников ракет, словно это были святые реликвии, газетная статья произвела большое впечатление. Несмотря на отсутствие в ней пикантных подробностей сексуального характера, она доставляла неожиданное удовольствие. Шпионы, самолеты-разведчики, скрытые камеры, обман, бомбы, два самых могущественных человека на планете, готовых изничтожить друг друга, возможная война. Фотография вполне могла быть извлечена из сейфа с тройной защитой в кабинете корифея разведки. На ней были изображены низкие холмы, квадратные поля, лесистая местность, испещренная белыми шрамами просек и дорог. Узкие прямоугольники служили полезными подсказками: двадцать длинных цилиндрических цистерн; самоходные ракетные установки, пять тележек для перевозки ракет, двенадцать (вероятно) самонаводящихся ракет. Летая на разведывательных самолетах «У-2» на умопомрачительной высоте, используя для съемки камеры с потрясающими телескопическими объективами, американцы обнаружили и показали всему миру советские ядерные ракеты на Кубе, всего-то в девяноста милях от Флориды. Неприемлемо, согласились все. Дуло, приставленное к виску Запада. Места дислокации ракет необходимо разбомбить до того, как они будут там размещены, а на остров необходимо вторгнуться.

И что могут сделать русские? В то время как мальчики в комнате отдыха для учеников четвертого года обсуждали настоящую взрослую проблему в новой ситуации, слова «термоядерная боеголовка», напоминая набрякшие грозовые тучи на закатном небе, вызывали у них волнующие образы невиданных разрушений, обещавших полнейшее освобождение, после чего школа, повседневная рутина, правила распорядка, даже родители – все будет смыто с лица земли, и мир станет полностью очищенным. Но они-то знали, что сами уцелеют, и поэтому с жаром обсуждали, что надо загодя приготовить рюкзаки, бутылки с водой, перочинные ножи и карты. До бесконечного приключения оставалось всего ничего. Роланд тогда был членом клуба фотографов и умел проявлять пленки и печатать фотокарточки. Он провел много часов в фотолаборатории, работая над разными вариантами видов заречья, с дубами и папоротниками, на снимках шесть на девять, и все бы ничего, да на каждой фотографии проявлялась уродливая коричневая полоска в центре, которую он никак не мог удалить. Его комментарии к фотоснимкам самолета-разведчика «У-2», напечатанным в газетах на второй день конфликта, слушали уважительно. А на опубликованных сегодня фото появились новые подписи: подъемно-пусковая установка для запуска ракет; палаточный лагерь. Кто-то передал ему лупу. Он навел ее на газетную фотографию. А когда он обнаружил вход в туннель, который аналитики ЦРУ пропустили, все ему окончательно поверили. Один за другим мальчики стали разглядывать фотографию и увидели то же, что и он. Другие высказывали собственные предположения насчет того, что надо делать в случае, если произойдет то, о чем все говорили.

Занятия продолжались как обычно. Никто из учителей не ссылался на политический кризис, и мальчики этому не удивлялись. Это же были два разных мира – школа и текущая политическая ситуация. Джеймс Херн, строгий, но добродушный в общении директор школы, не говорил в своих вечерних объявлениях, что скоро наступит конец света. Немного затюканная своими обязанностями сестра-хозяйка миссис Малди не рассуждала о кубинском ракетном кризисе, когда мальчишки отдавали ей в стирку носки, нижнее белье и полотенца, и вечно раздражалась при малейшем посягательстве на свои изматывающие повседневные заботы. Роланд не упомянул в очередном письме домой о сложной обстановке в мире. Не то что он не хотел расстраивать маму, потому что она наверняка узнала бы о тревожных новостях от капитана. Президент Кеннеди объявил о «карантине» вокруг Кубы; русские корабли с грузом ядерных боеголовок направлялись прямехонько навстречу флотилии американских военно-морских сил. Если бы Хрущев не приказал своим кораблям развернуться и отойти, их бы потопили, и тогда могла бы начаться Третья мировая война. И как бы все выглядело на фоне письма Роланда с рассказом о высадке саженцев елей силами членов клуба молодых фермеров на болотистом пустыре за общежитием? Они с мамой отправляли друг другу письма почти одновременно, и мамины были такие же беспечные, как и его. Мальчикам его возрастной группы не разрешалось смотреть телевизор – это было позволено только учащимся шестого года, и то по определенным дням. Никто не слушал серьезных программ новостей по радио и даже не знал о таких. Были какие-то сообщения мимоходом в передачах «Радио Люксембург», но, в общем и целом, драма кубинского ракетного кризиса интересовала только эти две газеты, которые они читали.

Первая волна мальчишеской ажитации начала сходить. Но молчание, которое хранило школьное начальство, вызвало у Роланда тревогу. Сильнее всего он переживал, оставаясь в одиночестве. Он в задумчивости бродил вокруг дубов и в папоротниковых зарослях за изгородью, но это не помогало. Он мог просидеть добрый час у подножия статуи Дианы-охотницы, глядя на реку. Он же мог никогда больше не увидеть ни родителей, ни сестру Сьюзен. Не сблизиться с братом Генри. Как-то после отбоя мальчики принялись обсуждать в темноте кризис, как они делали это каждый вечер. И тут дверь отворилась и в спальню вошел староста. Нет, не просто староста, а главный смотритель пансиона. Но он не приказал им замолкнуть. Вместо этого он присоединился к их беседе. Они засыпали его вопросами, на которые он важно отвечал, как будто сам только что вернулся из кризисного кабинета в Белом доме. Он уверял, что обладает негласной информацией из первых рук, и они поверили всему, что он им поведал, и им даже польстило, что он с ними пооткровенничал. Он уже был полноправным членом мира взрослых и служил для них мостиком в этот заповедник. А ведь еще три года назад он был такой же, как они. Они не видели его во тьме, только слышали его тихий уверенный голос, доносившийся со стороны двери, и характерный для школы смягченный говорок кокни со словечками, выдававшими его начитанность и научную подкованность. Он сообщил им нечто поразительное, что им предстояло обдумать самим на досуге. В начавшейся ядерной войне, по его словам, одной из важнейших целей на территории Англии для русских станет база Лейкенхит, что находилась менее чем в пятидесяти милях отсюда. А это значило, что их школа будет мгновенно уничтожена, графство Саффолк превратится в безжизненную пустыню, а все его жители просто – он употребил именно такое слово – испарятся. Испарятся. Несколько мальчиков, лежавших в кроватях, эхом повторили это слово.

Надзиратель ушел, а дискуссия в спальне продолжилась. Кто-то сказал, что видел фотографию Хиросимы после атомной бомбежки. От одной женщины осталась только застывшая тень на стене. А сама она испарилась. Разговор медленно стихал и растворялся в ночи по мере того, как сон овладевал обитателями спальни. Роланд не спал. Это жуткое слово не давало ему уснуть. Потом ему на ум пришло другое слово: смерть. Оно было понятнее. Мистер Корнер, учитель биологии, недавно рассказал им на уроке, что их тела на 93 процента состоят из воды. Она должна выкипеть белым паром, а оставшиеся 7 процентов превратятся в клубы дыма, похожего на сигаретный, и развеются ветром. Или будут сметены ураганом, возникшим после ядерного взрыва. Так что ему не удастся вместе с друзьями сбежать на север, прихватив рюкзаки с запасом провизии на первое время, они не спасутся, подобно персонажам Даниэля Дефо, что покидали Лондон в чумной год[34]34
  Имеется в виду исторический роман Даниэля Дефо «Дневник чумного года» (1722).


[Закрыть]. Да Роланд и не верил в приключение с чудесным спасением. Оно просто отвлекало его от мыслей о том, что на самом деле могло бы произойти.

Он никогда не размышлял о своей смерти. Он был уверен, что обычные ассоциации – тьма, холод, безмолвие, гниение – тут неуместны. Эти состояния можно было ощутить и понять. А смерть находилась по ту сторону тьмы, даже за гранью небытия. Как и все его школьные друзья, он не верил в загробную жизнь. Они просиживали на обязательной воскресной службе и, морщась, слушали, как заезжие викарии истово восхваляли и молили несуществующего бога. Мальчики считали высшей доблестью никогда не вторить молитвам и не закрывать глаза, не склонять головы, не приговаривать «аминь» и не петь гимны, хотя все при этом пялились в молитвенники, раскрытые наобум просто из вежливости. В свои четырнадцать лет они с воодушевлением переживали новый опыт приятного в своей дерзости бунта. Они ощущали вкус свободы, будучи или чувствуя себя грубоватыми строптивцами. Их излюбленным жанром была сатира, пародия, насмешка, они обожали смешно передразнивать интонации учителей и их любимые фразочки. Они и друг с другом были язвительны, безжалостны, хотя и оставаясь при этом закадычными друзьями. И всему этому, всем им суждено скоро испариться… Он не понимал, как русские могли бы дать слабину и отступить на глазах у всего мира. Обе стороны, заявлявшие, что борются за мир, непременно, из чувства гордости и чести ради, соскользнут в войну. Один обмен несильными ударами, один потопленный корабль может запалить вселенский пожар. Школьники знали, что именно так началась Первая мировая война. Они же писали сочинения по истории на эту тему. Каждая страна уверяла, что не хочет войны, и все они бросились в кровавую схватку с безоглядной яростью, которую весь мир до сих пор обсуждал и пытался понять. На этот раз не останется никого, кто мог бы этим заняться.

А что делать с первым сексуальным контактом, с этим манящим и опасным горным кряжем впереди? Его сметет вместе со всем прочим. Лежа в кровати без сна, он вспомнил слова приятеля: «А вдруг ты умрешь, так и не узнав, что это такое?» Это.

На следующий день, в субботу 27 октября, начинались короткие каникулы. В это время не было ни субботних уроков, ни спортивных игр. Школьные занятия должны были возобновиться в понедельник. К некоторым лондонским мальчикам приехали родители. У парня шестого года обучения был номер газеты «Гардиан», и он дал его Роланду почитать. В Карибском море американцы пропустили русский танкер с нефтью, направлявшийся на Кубу. Они сочли, что там только нефть. А русские корабли с ракетами, в открытую размещенными на палубе, замедлили ход или встали на якорь. Но в этом регионе появились русские подводные лодки, а новые снимки с разведывательных самолетов показали, что работы на местах базирования ракет на Кубе продолжались. И ракеты были готовы к запуску. В Южной Флориде, на островах Ки-Уэст, продолжалось наращивание американских вооруженных сил. Было похоже на то, что план состоял во вторжении на Кубу с целью уничтожения ракетных установок. Приводилось высказывание одного французского политика, который говорил, что мир «балансирует» на грани ядерной войны. И очень скоро будет слишком поздно давать заднюю.

Для празднования так называемых каникул кухня решила приготовить всем яичницу-глазунью. Поскольку кое-кто из учеников ненавидел яичницу или жир, в котором плавали жареные желтки, Роланду досталось целых четыре яйца. После завтрака он нашел заместителя директора, которого мальчики уважали за то, что, как считалось, у него была дюжина любовниц, пистолет и он участвовал в секретных миссиях. Еще он водил «Триумф Геральд» с откидным верхом, весь пропах табаком, и фамилия у него была Бонд. Пол Бонд. Жил он неподалеку в городке Пин-Милл с женой и тремя детьми. Туда разрешалось ездить на велосипедах. М-ра Бонда, недавно пришедшего в школу, раздражали здешние правила. Он забывал назначать крайний срок для возвращения мальчиков с прогулок и не удосужился отметить в книге регистраций факт отъезда Роланда с территории пансиона.

Его велик стоял на высоком тротуаре за школьной кухней, ржавый старенький гоночный велик с двадцатью одной скоростью и небольшой дыркой в переднем колесе, которую он все никак не удосуживался заклеить. Он стал подкачивать спущенную шину, и вдруг его затошнило. Когда он нагнулся, чтобы сунуть края штанин в носки, то ощутил в своем дыхании легкий фосфорный запах. Похоже, жареное яйцо было тухлым. А может, и все четыре стухли. День был теплый и безоблачный. И достаточно ясный, чтобы заметить в небе ракеты, летящие с востока. Он на скорости съехал по склону к церкви, стараясь не вдыхать теплый смрад месива из свинарника. Выехав из школьных ворот, он свернул налево, к Шотли. Миновав деревушку Челмондистон, он стал искать глазами узкую тропинку справа, где бы можно было срезать дорогу и рвануть по плоскому полю мимо Крауч-хауса, по Уоррен-лейн к утиному пруду и Эрвартон-холлу. Каждый ученик в школе знал, что там прошло счастливое детство Анны Болейн и что там же будущий король Генри крутил с ней роман. До того как ее обезглавили по его приказу в лондонском Тауэре, она попросила, чтобы ее сердце похоронили в Эрвартонской церкви. По легенде, прах ее сердца поместили в шкатулку в форме сердца, которую зарыли под органом.

У Эрвартон-холла Роланд остановился, прислонил велосипед к древней сторожке у ворот, пересек дорогу и прошелся туда-сюда. Ее дом находился в нескольких минутах ходьбы. Но он еще не был готов. Очень важно не приехать к ней вспотевшим и запыхавшимся. Он так много думал об Эрвартоне и о том, что туда не надо заезжать, что у него даже возникло такое чувство, будто и он провел тут свое детство. Он смотрел на утиный пруд, размышляя, отчего в нем нет уток, как вдруг за его спиной раздался голос:

– Эй, ты!

Мужчина в желтом в крапинку твидовом пиджаке и охотничьей шапочке стоял у сторожки, расставив ноги и скрестив руки на груди.

– Да?

– Это твой велик?

Он кивнул.

– Как ты посмел прислонить его к этому великолепному строению?

– Простите, сэр. – Эти слова вырвались прежде, чем он смог себя сдержать. Школьная привычка. Поэтому он замедлил шаг и, переходя дорогу, зашагал вразвалочку и состроил невозмутимое лицо. Ему было уже четырнадцать, и с ним лучше не связываться. Мужчина был молод, тщедушен и бледен, со слегка выпученными глазами. Роланд встал прямо перед ним.

– Что вы сказали?

– Твой велик.

– И что?

Мужчина улыбнулся:

– Правильно. Ты, пожалуй, прав.

Не зная, что на это сказать, Роланд уже был готов сдаться и откатить велосипед на траву, но мужчина хлопнул его рукой по плечу и, указывая пальцем, сказал:

– Видишь вон тот домик справа?

– Да.

– Последний, кто умер в Англии от чумы, жил в этом доме. В 1919 году. Представляешь?

– Я этого не знал, – сказал Роланд. Ему пришло в голову, что этот мужчина – психически больной или что-то в таком роде. – Ну, мне пора ехать.

– Вот и отлично!

Через несколько минут он миновал церковь, потом беспорядочно стоявшие вдоль деревенской дороги дома и скоро оказался перед ее коттеджем. Он это понял, заметив ее красную машинку, стоявшую на траве. Он увидел белую дощатую калитку и мощенную кирпичом тропинку, что, слегка изгибаясь, бежала к ее двери. Он прислонил велосипед к ее машине, вытащил штанины из носков и тут засомневался. Он почувствовал на себе чей-то взгляд, хотя не заметил никакого движения за двумя окнами первого этажа. Но в отличие от соседних коттеджей эти окна были без сетчатых занавесок. Лучше бы она сама вышла к нему на крыльцо. Поприветствовала бы и завела беседу. Простояв минуту в нерешительности, он толкнул калитку и медленно направился к двери. Окаймляющие тропинку чахлые кусты выглядели как напоминание о забытом лете. Она еще не выкопала пожухлые растения. Он с удивлением заметил валявшиеся на земле пластиковые цветочные горшки и втоптанные в грунт фантики от конфет. Она всегда производила на него впечатление аккуратного организованного человека, но вообще-то он ничего о ней не знал. Возможно, он совершил ошибку и ему надо было развернуться и уйти до того, как она его увидела. Но нет, он твердо решил подчиниться судьбе. Его рука уже подняла тяжелую колотушку на двери и отпустила. И еще раз. Он услышал приглушенный топот ног: она торопливо спускалась по лестнице. Раздался лязг отодвигаемого дверного засова. Она так быстро распахнула дверь настежь, что он невольно смутился и опустил взгляд, робея взглянуть ей прямо в глаза. Он сразу увидел, что она босая и что ноготки на ее пальцах накрашены алым лаком.

– А, это ты, – произнесла она равнодушным тоном, не выразив ни замешательства, ни удивления. Роланд поднял голову, они обменялись взглядами, и, вдруг сконфузившись, он подумал, что, может быть, ошибся калиткой. Конечно, она его узнала. Но внешне она изменилась. Волосы у нее были распущенные, почти до плеч, на ней была бледно-зеленая футболка под расстегнутым кардиганом и коротковатые, до щиколоток, джинсы. Ее субботняя одежда. Он заранее приготовил приветственную реплику, но забыл слова.

– Опоздал почти на три года. Обед остыл.

– Меня надолго задержали, – быстро отпарировал он.

Она улыбнулась, а он покраснел от беспомощной гордости за свой остроумный ответ. Эти слова вырвались сами собой.

– Ну, заходи.

Он шагнул мимо нее в загроможденный вещами коридор и почти сразу наткнулся на крутую лестницу наверх и двери справа и слева.

– Налево!

Сначала он заметил пианино, точнее, миниатюрный рояль, втиснутый в угол, но все равно занимавший немалую часть комнаты. Стопки нотных брошюр на двух стульях, два диванчика рядом с низким столиком, заваленным книгами. На полу валялись сегодняшние газеты. Позади диванчиков была дверь в маленькую кухоньку, которая выходила в садик за низкой оградой.

– Сядь! – коротко приказала она ему, точно он был собакой. Это она, конечно, в шутку. Она села напротив и устремила на него внимательный взгляд, в котором угадывалась смутная радость, что он здесь. И что же она в нем увидела?

Позднее его не раз интересовал этот вопрос. Четырнад-цатилетний мальчик, среднего роста для его возраста, худощавый, но на вид довольно крепкий, темно-каштановые волосы, достаточно длинные для времени, когда образцами стиля были Джон Мейолл и Эрик Клэптон. Когда Роланд недолго гостил у сводной сестры Сьюзен, двоюродный брат Барри сводил его в клуб «Рики-Тик» в здании автобусного вокзала в Гилдфорде послушать «Ролинг стоунз». Именно после того концерта и возник стиль Роланда, которому страшно понравились черные джинсы Брайана Джонса. Какие еще изменения в нем могла заметить Мириам? У него недавно сломался голос. Удлиненное серьезное лицо, полные губы иногда подрагивали, как будто он подавлял какие-то мысли, каре-зеленые глаза за стеклами выданных национальной службой здравоохранения очков, у которых он снял круглую пластиковую оправу задолго до того, как Джон Леннон сделал то же самое. Фирменный твидовый пиджак с кожаными налокотниками, а под ним – яркая гавайская рубашка с крупными пальмами. Серые фланелевые штаны-дудочки были максимально точной копией черных джинсов в обтяжку, допускавшейся дресс-кодом «Бернерс-холла». А его остроносые ботинки напоминали обувь со средневековых картин. От него пахло лимонным одеколоном. В тот день на его лице не было ни одного угря. Но во всей его внешности угадывалось что-то неуловимо болезненное. Чересчур худое тело было как на шарнирах.

Он плюхнулся на диванчик, неуклюже развалясь на подушках, а она села с прямой спиной, чуть подавшись к нему. Голос у нее был ласковый и терпеливый. Возможно, она испытывала к нему жалость.

– Что ж, Роланд, расскажи мне о себе.

Это был один их тех заковыристых и скучных вопросов, что обычно задавали взрослые. Раньше она только один раз назвала его по имени. Он учтиво подался вперед, имитируя ее позу, и начал отвечать, да только не смог придумать ничего другого, как рассказать ей об уроках музыки с мистером Клэром. Он сообщил, что теперь у него добавились полтора часа в неделю бесплатных занятий. А недавно, добавил он, он стал разучивать…

Она его перебила и, заговорив, подогнула правую ногу под левую коленку. Ее спина выпрямилась, да так, что сам он никогда бы не смог добиться такой прямой спины.

– Я слышала, ты получил седьмой уровень.

– Ага.

– Мерлин Клэр говорит, что ты хорошо играешь с листа.

– Не знаю.

– Значит, ты приехал на велосипеде в такую даль, чтобы сыграть со мной дуэты.

Он опять покраснел, на сей раз из-за, как он решил, ее неприличного намека. И еще он почувствовал, как у него начинается эрекция. Он провел ладонью по промежности, чтобы ее прикрыть. Но Мириам уже встала со стула и пошла к роялю.

– У меня есть то, что нужно. Моцарт.

Она уже подсела к роялю, а он так и остался на диванчике с немного кружащейся от смущения головой. Он наверняка оплошает и будет ею унижен. И отправлен вон.

– Готов?

– Что-то мне не хочется.

– Только первую часть. Это тебе не повредит.

У него не было пути к отступлению. Он медленно встал и втиснулся слева от нее на скамеечку. Проходя мимо нее, он ощутил теплую волну от ее затылка. Усаживаясь рядом с ней, он вдруг услышал тиканье стоявших на каминной полке часов – громкое, как перестук метронома. На фоне этого тиканья исполнение Моцарта в четыре руки казалось вызовом на дуэль. На дуэль вызывалось его взволнованно бившееся сердце. Она поставила ноты на пюпитр. Соната ре-мажор. Моцарт в четыре руки. Однажды он играл ее вместе с Нилом Ноуком, наверное, полгода назад. Но она внезапно передумала.

– Поменяемся местами. Тебе будет даже интереснее.

Она встала и отошла в сторону, а он переехал по скамеечке вправо. А она снова села и произнесла все тем же ласковым голосом:

– Не будем торопиться.

Слегка качнувшись всем телом, она подняла обе руки над клавиатурой и уронила их, и ее пальцы забегали по клавишам, как показалось Роланду, в безнадежном для него темпе. Это было как спуск на санках с ледяной горы. Исполняя мощное вступление, он чуть от нее отставал, поэтому ее маленький «Стейнвей» звучал как расстроенное фанно в придорожном баре. Роланд издал нервный смешок, похожий на короткое хрюканье. Он нагнал ее, а потом, увлекшись, даже немного опередил. Он приближался к краю утеса. Выразительность, громкость звучания – он не обращал на это внимания, он мог просто нажимать нужные клавиши в нужном порядке, следя за их чередой на нотном листе. Были моменты, когда он добивался почти безупречного звучания. А когда они сыграли небольшой фрагмент и их пальцы синхронно пробежали вверх-вниз по клавиатуре, с продолжительным трепещущим крещендо, она даже вскрикнула: «Браво!» От их громкого музицирования маленькая комнатушка дрожала. Когда они дошли до финального такта первой части, она перевернула страницу:

– Сейчас нам нельзя останавливаться!

Он вполне сносно справлялся со своей партией, сплетая ноты в живенькую мелодию, а она играла безмятежные альбертиевы басы, которые действовали на него усыпляюще. Она прижалась к нему, отклонившись вправо, когда они одновременно перешли в более высокий регистр. Он немного расслабился, когда она едва не запнулась на сложном звукоряде – коварной ловушке шалуна-Моцарта. Эта часть, похоже, длилась целую вечность, и в самом конце черные точки, сигнализировавшие повтор, казались наказанием, повторным тюремным сроком. Он был так сосредоточен, что ему стало невмоготу под таким невыносимым бременем. У него заболели глаза. Наконец эта часть разрешилась финальным аккордом, который он протянул чуть дольше, чем требовалось.

Она тотчас встала. Он едва не расплакался от радости, что она не заставила его сыграть с ней allegro molto. Но она не произнесла ни слова, и он почувствовал, что разочаровал ее. Она стояла у него за спиной. Она положила ему руки на плечи, наклонилась и прошептала ему на ухо:

– У тебя все будет хорошо.

Он не совсем понял, что она имела в виду. Она пересекла комнату и вышла в кухню. Глядя на ее босые пятки, слыша, как они шуршат по каменным плитам пола, он вдруг ощутил слабость. Через пару минут она вернулась, держа в руках стаканы с апельсиновым соком – вкус настоящего сока, выдавленного из апельсинов, был ему незнаком. Он стоял в нерешительности у низенького столика, думая, не хочет ли она, чтобы он сейчас ушел. Он бы не возражал. Они пили сок в молчании. Потом она поставила пустой стакан на столик и сделала то, от чего он едва не упал в обморок. Ему даже пришлось сохранить равновесие, схватившись за подлокотник диванчика. Она подошла к входной двери и, встав перед ней на колени, вдвинула тяжелый дверной засов в каменный пол. Потом вернулась к нему и взяла за руку.

– Иди со мной.

Она подвела его к подножию лестницы, остановилась и внимательно на него посмотрела. Ее глаза сияли.

– Боишься?

– Нет, – соврал он хриплым голосом. Ему надо было прокашляться, но он не посмел, чтобы не показаться слабым, или глупым, или больным. Чтобы вдруг не пробудиться от этого сна. Лестница была узкая. Она шла впереди и вела его вверх по ступенькам, а он крепко держался за ее руку. Оказавшись на верхней площадке, он увидел прямо перед собой ванную комнату и, как и внизу, две двери – слева и справа. Она потянула его вправо. Комната его поразила. Там царил полнейший беспорядок. Кровать была не убрана. На полу рядом с корзиной для грязного белья маленькой кучкой лежало ее нижнее белье в пастелевых тонах. Этот вид тронул его до умиления. Когда он постучал в дверь, она, должно быть, собиралась все это постирать на будущую неделю, как обычно люди делают в субботу утром.

– Снимай башмаки и носки!

Он присел перед ней и поступил, как было сказано. Ему не нравились глубокие бороздки сгиба на верхней части его остроносых ботинок и их задранные носы. Он затолкал их под стул.

Она рассудительным тоном задала деликатный вопрос:

– Ты обрезан, Роланд?

– Да. То есть нет!

– В любом случае тебе нужно сходить в ванную и хорошенько подмыться.

Ее просьба показалась ему вполне разумной, и от этого его возбуждение прошло. Ванная комната была малюсенькая, с розовым ковриком, узкой ванной и с душевой кабинкой за стеклом. Душ на хромированной рейке и пушистые белые простыни на полотенцесушителе, которые напомнили ему дом. На полочке над ванной он заметил крутобокий флакон ее парфюма с этикеткой «Розовая вода». Помня, что она не в первый раз отправила его мыться, он проделал эту процедуру очень тщательно. Больше всего он боялся ее прогневить. Одеваясь после душа, он выглянул из окошка под навесом. Перед ним простирались огромные поля до уже начавшегося разливаться Стаура, с илистыми кочками, торчавшими из серебристых вод, точно горбатые спины речных чудовищ, с клочьями водорослей и парившими над рекой стаями чаек. Двухмачтовый парусник покачивался на середине реки, сносимый течением. Что бы ни происходило в этом запертом коттедже, в мире ничего не менялось. Хотя нет. В ближайший час все изменится.

Когда он вернулся, она уже прибралась в комнате и откинула наброшенное на кровать одеяло.

– Вот так будешь делать всякий раз.

Ее намек на будущее снова его возбудил. Она жестом пригласила его присесть рядом на кровать. Потом положила руку ему на коленку.