Текст книги "Упражнения"

Подойдя к роялю, она произнесла:

– Тебе пора.

А еще полчаса назад она намекала ему о посещении спальни. Он начал было возражать, но она, повысив голос, перебила его:

– Уезжай! И не забудь свой пакет!

Она встала у входной двери и рывком ее распахнула. Все зашло слишком далеко, так что он ничего бы не потерял, покажи, что и сам может разозлиться. Он взял свои ноты, вложил их в пакет, подхватил лыжную куртку и, не взглянув на Мириам, молча прошел мимо нее. Его переднее колесо спустило, но он не собирался подкачивать шину у нее на глазах. Он покатил велик по дороге. Они не договорились о следующей встрече.

Целую неделю он страдал от раскаяния, неведения и тоски. Он не осмеливался поехать к ее коттеджу без приглашения, чтобы не подвергать себя риску быть окончательно отвергнутым. Его потуги написать ей письмо с извинениями ни к чему не привели, да и само письмо вышло неискренним. Он все еще считал ее отношение к «Около полуночи» неправильным. Почему ей не согласиться, что у них могут быть разные вкусы? Ему хотелось лишь одного: чтобы она позвала его вернуться. Он понятия не имел, как это можно устроить, потому что не имел понятия, за что должен был извиняться перед ней. В чем его преступление? Ну да, он ей сказал, что эту пьесу надо играть не так, – это же не преступление! Но что сказано, то сказано. И ведь он прав. Записать нотами джазовую мелодию – это только полдела, это только общие указания для исполнителя. Нельзя играть джаз так же, как «Чакону» Пёрселла[36]36
  «Чакона» – сочинение английского композитора Генри Пёрселла (1659–1695).


[Закрыть].

Он нерешительно походил вокруг маленькой телефонной будки под лестницей в главном корпусе. В ладони он сжимал монетки для оплаты местного звонка. Но если он ей позвонит, все могло закончиться очень плохо, этот разговор мог бы стать их последним. Но он все же вошел в будку, вложил монетки в щель, уже собрался было набрать ее номер – но нажал кнопку возврата монет и выбежал. Он зашагал по территории пансиона, вышел за ограду и пошел по тропинке мимо зарослей красных, как ржавчина, папоротников к берегу реки, где они с друзьями, облачившись в комбинезоны, любили играть во время прилива. Там, присев под голый дуб, что стоял на поросшем травой пригорке с видом на первые мутные лужицы, образовавшиеся в пойме реки, он позволил себе роскошь расплакаться от отчаяния и безнадеги. Вокруг не было ни души, поэтому он дал волю слезам, что-то лопоча сквозь рыдания, потом набрал полные легкие воздуха и заорал от досады и бессилия. Он сам довел все до катастрофы. Он мог бы держать язык за зубами и не обсуждать с ней Телониуса Монка. И зачем он ее спровоцировал? Величественное здание рухнуло, храм чувственности, музыки, домашнего уюта лежал теперь в руинах. Он рыдал не оттого, что лишился радостей секса. Он рыдал от острой тоски по дому, которая никогда не выдавливала из него ни слезинки.

И все же. И все же в ту неделю он переписал сочинение о «Повелителе мух», и через два дня оно вернулось от Нила Клейтона. Он поставил ему А с плюсом[37]37
  Соответствует нашей «пятерке с плюсом».


[Закрыть]. Его высшая оценка за все годы обучения. Ладно, ты себя реабилитировал. Умно использовал идеи книги «Цивилизации и ее тяготы». Но не слишком увлекайся Фрейдом. На него нельзя полагаться. И помни, что тут все не сводится просто к аллегории, ведь Голдинг одно время работал директором школы и целыми днями разбирался с проказами ужасных мальчишек.

Джазовое трио провело первую репетицию. Ударник и бас-гитарист были застенчивыми одинокими парнями, которые без возражений подчинялись наставлениям мальчишки на два года их младше. На первых порах у них получался сумбур вместо музыки. Бас-гитарист только и мог что читать табулатуру[38]38
  Схематичная запись нот для струнных инструментов, в частности гитары, на нотном стане из шести линеек, символизирующих струны.


[Закрыть], а ударник слишком громко колотил по барабанам. Роланд предложил ему в следующий раз использовать не палочки, а щетки. Сам он сфальшивил, когда они исполняли простенький блюз на трех аккордах. Но после репетиции все трое признались друг другу, что для первого раза получилось здорово. Еще он отлично сыграл в теннис на холоде против своего партнера по летним парным матчам и почти выиграл. Он снова общался со старыми приятелями. Они кучковались у теплых радиаторов в коридоре перед столовой – по негласному правилу, эти радиаторы предназначались исключительно для учащихся четвертого года обучения. Ребята беззлобно подтрунивали над Роландом, который так увлекся игрой на фортепьяно, что даже вставал до завтрака и шел репетировать. Он им во всем признался. У него бурная любовь со взрослой женщиной. Все расхохотались. Но, обратив свои правдивые слова в плохо скрываемую шутку, он почувствовал укол досады. Кроме того, в ту неделю он показал четвертый результат в тесте по физике, где надо было вычислить коэффициент трения, и получил на уроке хорошую оценку за перевод без словаря пяти абзацев из «Гаврского нотариуса» Жоржа Дюамеля. И еще в ту неделю он всегда вовремя сдавал все свои внеклассные задания.

А в субботу к нему подошел махонький опрятный мальчуган с торчащим, как у мышки, носиком и передал сложенный клочок бумаги. Один из ее учеников, предположил Роланд. В записке было три слова: «Воскресенье, 10 утра». Теперь отчаяние сменилось ужасом и надеждой. В тот же день после обеда он самозабвенно играл против команды Норвича. Все восемьдесят минут он месил слякоть на регбийном поле, рядом с которым высился храм, и не думал о ней. Норвич славился своими щедрыми послематчевыми чаепитиями. Так что еще на двадцать минут она была отлучена от его мыслей, покуда он сидел со своей командой и командой противника и уписывал сэндвичи. А потом была долгая поездка обратно в школьном автобусе. Он сидел на первом ряду и устало думал о своем, не обращая внимания на обычную скабрезную болтовню ребят. Он только недавно услышал выражение «слабак с безвольным подбородком», носившее явно обидный смысл. И теперь, когда автобус в сгустившемся мраке мчался в южном направлении обратно в Саффолк, он, глядя на свое отражение в окне, огорченно отметил, что у него тоже почти нет подбородка. И, проведя указательным пальцем от нижней губы до кадыка, удостоверился, что подбородок у него не выдается вперед, а представляет собой плавную равнину. И она, добрая душа, никогда не обращала на это внимания. Он еще несколько раз провел пальцем, слегка надавливая на кожу, по еле заметному подбородку. А потом попытался рассмотреть в подрагивающем автобусном окне свой профиль. Не получилось. Шансов у него никаких. Лучше, наверное, не напрашиваться к ней. Он даже представить себе не мог, что будет, когда она откроет дверь и увидит его на пороге. Им же придется вернуться к разговору о Монке. Он был готов уступить ей во всем. А если ей станет известно о его джазовом трио и она потребует от него бросить это дело, он подчинится.

К концу поездки он решил преподнести ей подарок, сувенир на память, который скажет ей все, и ему не придется подбирать нужные слова. На уроке художественного творчества он вылепил глиняный горшок – единственный, который не раскрошился во время обжига в печи. Он расписал его зелеными и голубыми кольцами. Рядом с его корпусом был разбита цветочная клумба, за которой ухаживал его приятель Майкл Бодди, одаренный художник, мастерски рисовавший акварелью свои растения. Он рисовал их все подряд, не пропуская даже самые невзрачные на вид. Но сможет ли подарок сгладить дефект внешности Роланда?

Он первым выскочил из автобуса, остановившегося около главного корпуса. Встав перед большим зеркалом в туалете общежития с позаимствованным у кого-то карманным зеркальцем, он за минуту смог убедиться, что у него самый что ни на есть нормальный подбородок. Больше никогда в жизни столь же острая для него личная проблема не будет так легко разрешена. Он вынужден был признаться себе, что пребывает в довольно странном состоянии.

На следующий день после завтрака он выкатил велосипед к клумбе Бодди и выбрал самое неприглядное растение без цветов, высотой сантиметров десять, не больше. Там было немало таких же. Высыпав в горшок пару пригоршней земли, он высадил в него растение. Он поставил горшок в свой пакет с ручками и сверху прикрыл шариками скомканной бумаги. Свернув с главной дороги направо и после Челмондистона выехав на проселок, Роланд понял, что если она его прогонит прочь, то по этому маршруту он едет в последний раз. Он сбавил скорость, стараясь еще раз оглядеть невыразительные плоские поля, вереницу телеграфных столбов на фоне серого небосвода, словно для того, чтобы вспомнить их через много-много лет, когда он состарится и забудет почти все, что с ним было.

Как только он снял пакет с руля и положил велик на лужайке перед ее коттеджем, она распахнула дверь. В выражении ее лица он не заметил ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на то, в каком она настроении. Прежде чем они обменялись приветствиями, он вынул из пакета подарок и вложил его ей в руки. Несколько секунд она недоуменно смотрела на него.

– Роланд… Как это понимать?

Вопрос был вполне искренним.

– Это подарок, – ответил он.

– Здесь похоронена твоя отрубленная голова? Мне надо над ней заламывать руки и тосковать по тебе?

Он и бровью не повел:

– Нет, не надо.

– Тебе известна поэма Китса «Горшок с базиликом»? Изабелла?[39]39
  Имеется в виду стихотворная повесть английского поэта-романтика «Изабелла, или Горшок с базиликом» (1818), написанная по мотивам новеллы Дж. Боккаччо из сборника «Декамерон».


[Закрыть]

Он помотал головой.

Она затащила его в дом:

– Входи-ка, надо тебя просветить.

Вот и все, тем все и разрешилось. Они просто возобновили отношения как ни в чем не бывало. Она привела его в гостиную, где в печке пылал огонь и стол был накрыт для завтрака – что ж, ничего не мешало ему позавтракать еще раз. Она разъяснила ему смысл поэмы и рассказала про ее симфоническое переложение Фрэнка Бриджа[40]40
  Речь идет об одноименной симфонической поэме английского композитора Ф. Бриджа, написанной по мотивам произведения Китса.


[Закрыть]. И сказала, что у нее где-то есть аранжировка для фортепьяно, интересная пьеса, которую им бы неплохо сыграть вместе. Рассказывая все это, она, как любящая мать, пальцами убрала его упавшую на глаза челку. Но она еще и дотронулась до его губ и уронила руку ему на талию и стала теребить застежку-змейку на его эластичном ремне, но не расстегнула. Они поели овсянки и вареные яйца, обсудили ядерные ракеты, выводимые с Кубы, и статьи в газетах о туннеле между Англией и Францией, который, может быть, пророют под Ламаншем. А потом, когда они поднялись в спальню и легли в постель, она заставила его рассказать обо всем, что произошло у него за эту неделю. И он рассказал ей про регби, и про трудный теннисный матч, про свои тесты по физике и французскому, и про то, как мистер Клейтон отозвался о его сочинении о Голдинге. А когда они занялись любовью, она была с ним так нежна, а его радость так велика, что в кульминационный момент он не смог сдержаться и издал крик, который не столь сильно отличался от его безутешных рыданий на речном берегу.

Потом, когда он лежал на ее руке с закрытыми глазами, она сказала:

– Мне надо сказать тебе кое-что важное. Ты меня слушаешь?

Он кивнул.

– Я люблю тебя. Я тебя очень люблю. Ты принадлежишь мне и больше никому. Ты – мой и всегда будешь моим. Ты меня понимаешь, Роланд?

– Я понимаю.

Когда они спустились, Мириам рассказала, что их ждет поездка в Олдбург, где они послушают лекцию Бенджамина Бриттена о струнных квартетах. Роланд признался, что это имя ему ни о чем не говорит. Она прижала его к себе, поцеловала в нос и заметила:

– Нам предстоит еще много поработать над твоим образованием.

Так вот оно как, вот как все будет. Вот какой сюрприз далекие воинственные боги, Хрущев и Кеннеди, ему приготовили. Но он не рискнул подвергать опасности их примирение, подняв в разговоре с Мириам эту тему. В тот самый момент, когда она его так нежно обнимала, это было бы самоубийственной глупостью. Она снова его выгонит. Но у него в голове продолжали роиться вопросы. Зачем его прогонять, зачем причинять ему ненужные страдания и отказывать в доставляемом друг другу удовольствии из-за Телониуса Монка или даже из-за джаза в целом? Он трусил вступать с ней в дискуссии – из эгоистических соображений. Самое главное для него было то, что он прощен. Она снова подпустила его к себе, и она его любила. Раньше она сердилась и злилась, а сейчас нет. Она больше не хотела ссориться, и он не хотел. Он был тогда еще слишком юн, чтобы что-то знать о чувстве собственничества и понимать, что его интерес к джазу угрожал высвободить его из-под ее власти. В четырнадцать лет мог ли он знать, что она, в свои двадцать пять, была сама еще слишком молода? Ее ум, ее любовь, ее знание музыки, литературы, ее жизнелюбие и шарм, покуда он находился у нее в полном подчинении, служили ширмой для ее безрассудного отчаяния.

Весь ноябрь и добрую часть декабря он занимался с ней, готовясь к концерту и к экзамену по игре на фортепьяно восьмого уровня сложности, – это было сложное испытание, а он слишком юн, чтобы его пройти, как все говорили, особенно когда он сдал этот экзамен с отличием. Теперь он исполнял свои партии в дуэтах Моцарта и Шуберта, как она говорила, на три «н»: нежно, непринужденно, напористо. Их концерт в зале приемов Норвича был назначен на середину декабря. Зал был полон зрителей, как показалось Роланду, очень старых и суровых. Но когда оба пианиста, завершив исполнение, вставали перед своими полноразмерными «Стейнвеями», аплодисменты Моцарту, а потом и аплодисменты Шуберту привели его в восторг. Мириам хорошо поупражнялась с ним делать поклоны. Он бы в жизни не подумал, что обычные хлопки в ладоши могут вызвать у него такое пьянящее чувство радости. А через два дня она показала ему местную газету – «Истерн дейли пресс» – с рецензией на их выступление.

«Поистине замечательное, если не сказать историческое, событие. Мисс Корнелл хватило великодушия и проницательности предоставить своему ученику право исполнять главную партию. Одаренные юные исполнители классической музыки не такая уж редкость, но четырнадцатилетний Роланд Бейнс – это сенсация. Я был бы горд тем, что первым заговорил о его великом будущем. Он и его преподавательница ослепили нас искрометной сонатой Моцарта К.381. Однако «Фантазия» – это шедевр, значительно более сложный опус, требующий недюжинного исполнительского мастерства. Это одно из последних сочинений Шуберта, которое являет собой серьезный вызов для любого пианиста любого возраста. Юный Роланд сыграл свою партию не только с высоким техническим мастерством, но и с почти неправдоподобной эмоциональной зрелостью и невероятной проникновенностью. Я предсказываю, что через десять лет имя Роланда Бейнса будет греметь в кругах поклонников классической музыки и за их пределами. Он, говоря по-простому, блистателен. И аудитория это сразу поняла, оценила и устроила ему овацию стоя. Гром рукоплесканий, наверное, был слышан даже на Маркет-сквер».

А на состоявшемся через пять дней в школе рождественском концерте он вдруг испытал минутный страх сцены. Одна дужка его очков отскочила, и очки никак не хотели сидеть на носу. Мириам не потеряла присутствия духа и спокойно закрепила отвалившуюся дужку клейкой лентой. И они сыграли композицию лучше, чем когда-либо прежде. После концерта мистер Клэр признался, что поражен безупречной красотой их игры и что чуть не потерял дар речи во время исполнения медленной части. А в самом конце, когда преподавательница и ее ученик под всеобщие аплодисменты и крики восторгов встали из-за своих инструментов, взявшись за руки, подошли к краю сцены и стали кланяться, из-за кулис вышел тот самый крошечный мальчишечка с мышиным носиком и преподнес Мириам красную розу, а Роланду большую плитку молочного шоколада. О, юность!

Часть вторая

5

Как Берлин и знаменитая Алиса Эберхардт вошли в его жизнь? Находясь в спокойном и благодушном настроении, Роланд иногда размышлял о событиях и несчастьях, личных и глобальных, мельчайших и мимолетных, которые формировали и определяли его существование. Но в его жизни не было ничего особенного – все судьбы складываются похожим образом. Ничего так не подчиняет частную жизнь общественным событиям, как война. Если бы Гитлер не вторгся в Польшу и тем самым не изменил дислокацию службы рядового Шотландской дивизии Бейнса с Ливии, как было заранее спланировано, на Северную Францию, а потом на Дюнкерк, где он получил серьезное ранение в ногу, то его не признали бы негодным для строевой службы и не отправили в Олдершот, где он в 1945 году познакомился с Розалиндой, и Роланд не появился бы на свет. Если бы молодая Джейн Фармер выполнила свое редакционное задание и «заскочила» бы в Ломбардию по просьбе Сирила Коннолли, мечтавшего изменить после войны пищевые привычки британцев, Алиса бы не появилась на свет. История заурядная и удивительная. А в начале тридцатых годов, если бы рядовой Бейнс не пристрастился к игре на губной гармошке, он, возможно, не настаивал бы на том, чтобы его сын брал уроки игры на фортепьяно ради повышения своей популярности среди соучеников. Потом, если бы Хрущев не разместил ядерные ракеты на Кубе, а Кеннеди не объявил бы морскую блокаду острова, Роланд в то воскресное утро не поехал бы на велосипеде в Эрвертон, не остановился бы перед коттеджем Мириам Корнелл, единорог остался бы сидеть на цепи в своей клетке, а Роланд распрекрасно сдал бы выпускные экзамены и поступил бы в университет изучать литературу и иностранные языки. А потом он не был бы перекати-полем целых десять лет, благополучно выбросив Мириам из головы, и в двадцать с лишним лет не увлекся бы самообразованием. В 1977 году он не поступил бы на курсы разговорного немецкого в Институте Гете в Южном Кенсингтоне, где преподавала Алиса Эберхардт. И Лоуренс не появился бы на свет.

На первое занятие Роланд опоздал, и беседа началась без него. В его группе было еще пятеро – две женщины и трое мужчин. Они сидели на раскладных стульях полукругом перед ней. Она коротко кивнула Роланду, когда тот занял свой стул. Он достаточно поднаторел в немецком еще в пансионе, чтобы записаться в группу нижне-промежуточного уровня. Английским преподавательница владела блестяще. Говорила почти без акцента. Ее манера обучения отличалась точностью, придирчивостью и легкой нетерпеливостью. Она старалась, чтобы все участники беседы говорили по очереди. Она была собрана, энергична, с необычно бледной кожей, с невероятно темными глазами, без следа косметики. У нее была забавная привычка бросать взгляд вправо и вверх, когда она задумывалась. В ее повадках, по оценке Роланда, угадывалось что-то опасное и неуправляемое. Он сразу же подсознательно увидел в других трех мужчинах соперников. Темой сегодняшней беседы были дети на каникулах. И когда ее взгляд упал на него, он прочитал в нем напряженное ожидание. До этого слушал он невнимательно, но понял, что ему надо сказать что-то вроде «Моя очередь».

Он произнес:

– Ich bin dran.

– Sehr gut. Aber. – Она пробежала глазами по списку учащихся. – Роланд, у вас новые игрушки.

Но эту часть он пропустил. И засомневался. Его сердце радостно вздрогнуло при ее словах «очень хорошо». Он ведь пришел учиться. Но ему хотелось показать все, что он уже знал. Ему хотелось произвести на нее впечатление, продемонстрировать, что он лучше других, и он осторожно продолжал:

– Ich bin… an die Reihe mit dem neue Spielzeug.

Она терпеливо поправила его, произнеся слова преувеличенно четко – для такого болвана, как он. Ich bin an der Reihe mit dem neuen Spielzeug[41]41
  Моя очередь с новой игрушкой (нем.).


[Закрыть].

– А, ну, конечно!

– Genau[42]42
  Верно (нем.).


[Закрыть].

– Genau.

Она продолжала мучить их упражнениями. Игрушки были скучные, день был солнечный, дети проголодались, им нравились фрукты. Им также нравилось плавать, особенно в дождь. Когда очередь снова дошла до Роланда, он сделал три грубейших ошибки в одном предложении. Она поспешно его поправила, и на этом урок закончился.

Через пару недель, в конце третьего занятия, кто-то на ломаном немецком попросил ее немного рассказать о себе. Роланд внимательно слушал. Чтобы они ее поняли, она говорила нарочито медленно. Так они узнали, что ей двадцать девять лет, что она родилась в Баварии и что у нее мать-англичанка и отец-немец. Но выросла она на севере, недалеко от Ганновера. И только что получила магистерскую степень в лондонском Королевском колледже. Она любила пеший туризм, кино и готовить – и еще что-то, чего он не разобрал. А следующей весной она собиралась выйти замуж. Ее жених – трубач. Весь класс, за исключением Роланда, выразил свое одобрение. Потом одна из женщин попросила преподавательницу рассказать о своей амбициозной цели в жизни. Они как раз только что начали делать упражнения с этим словом. Der Ehrgeiz[43]43
  Честолюбие, амбициозность (нем.).


[Закрыть]. И мисс Эберхардт, не задумываясь, сообщила, что ее честолюбивая мечта – стать крупнейшей писательницей своего поколения. Она произнесла эти слова с иронической улыбкой.

Ее планы вступить в брак все упрощали. Он мог ограничиться тем, чтобы восхищаться ею – и только. Кроме того, в последние полгода он был счастлив с Дианой, студенткой медицинского, которой предстоял год клинической практики в госпитале Святого Фомы и которая была родом с Гренады. Неудобством для их отношений была ее 64-часовая рабочая неделя – а иногда она работала даже больше. Но она была очаровательная, остроумная, играла на гитаре и пела, мечтала специализироваться в области глазной хирургии – и говорила, что любит его. А бывали моменты, когда и он испытывал к ней те же чувства. Но она пошла еще дальше. Она лелеяла мечту выйти за него замуж. Ее родители, оба преподаватели, не возражали. Они приняли его с распростертыми объятиями, пообещав когда-нибудь показать ему их родной прекрасный остров, который они покинули. Они приглашали его на вечеринки в гренадском стиле, которые устраивали у себя дома недалеко от «Овала»[44]44
  Лондонский стадион для игры в крикет.


[Закрыть]. Младшие братья и сестры Дианы тоже только и говорили об их предстоящей женитьбе. Роланд улыбался и кивал, а сам начал готовиться к неизбежному отступлению. Возникло очередное «если, то». Если бы полковник Насер не национализировал Суэцкий канал и если бы британские элиты все еще не грезили мечтами об империи и о возврате короткого морского пути на Дальний Восток, то маленький Роланд не провел бы незабываемую неделю на военной базе. И хотя его увлекательные путешествия завершились, возникшее в детстве представление о невероятной свободе и приключениях оказывало на него пагубное влияние и в нынешней ситуации, со всеми его радостями жизни. Это была привычка души. Его реальная жизнь, не знающая никаких ограничений жизнь, всегда была где-то далеко. В зрелом подростковом возрасте и в юности он вычеркнул Мириам из памяти, и его страстью стала рок-музыка. Ненадолго он стал временным клавишником в группе «Ватага Питера Маунта». Он чередовал случайную временную работу в Англии и путешествия с друзьями, отправляясь с ними на поиски тщательно спланированных приключений с мескалином и ЛСД в высокогорных уголках – в Скалистых горах, на Далматинском побережье, в пустыне южнее Кандагара, в Альпах, в Сьерра-де-Трамонтана[45]45
  Горная гряда на острове Майорка.


[Закрыть], в Биг-Суре[46]46
  Туристическое место в Центральной Калифорнии.


[Закрыть]. Он прожигал время в живописных местах, ловил кайф, забегая во врата рая и наслаждаясь пылающим разноцветьем мира, всегда сожалея, что солнце закатилось и пришла пора возвращаться домой, чтобы, будучи изгнанным из Эдемского сада, окунуться в обычные повседневные заботы.

Несмотря на умопомрачительные скитания по экзотическим горным кряжам, он все же не был свободен. Одна его подруга Наоми, которая работала в книжном магазине и водила его на выступление Роберта Лоуэлла[47]47
  Выдающийся американский поэт (1917–1977).


[Закрыть] в Поэтическое общество[48]48
  Поэтическое общество Америки – литературная организация, основанная в 1910 году.


[Закрыть], отреагировала на известие о том, что Роланд прерывает с ней отношения, сначала с испугом, а потом со злобой. Холодно, спокойно, она стала над ним язвить. Мол, в нем была какая-то червоточина, какой-то изъян.

– Ты ни разу не мог мне сказать, в чем дело, но я-то знаю. Тебе не угодишь. Тебя никогда ничего не будет радовать.

Он считал, что все, чем он занимался в своей жизни – все эти его временные заработки, все эти его друзья, развлечения, эта его тяга к самообразованию, – было просто времяпрепровождением, отдыхом. Он избегал найма на должности с нормированным рабочим днем, чтобы всегда быть в доступе для тех, кто мог ему что-то предложить. Ему было необходимо сохранять свободу, чтобы не быть свободным. Единственной его радостью, и целью, и желанным раем был секс. Безнадежные мечты влекли его от одной женщины к другой. Если его мечта оборачивалась чем-то реальным, то ее следовало снова повторить, снова претворить в жизнь. Он знал, что жизнь, в лучших ее проявлениях, богата и многогранна, связана с неизбежными обязательствами и что невозможно жить только ради и внутри всепоглощающего экстаза. И сам факт, что ему надо было объяснять это самому себе, убеждал Роланда в том, что он сбился с пути. Но если это и казалось ему правдой, он в то же время надеялся, что сможет ее опровергнуть. Он не мог остановиться. Он слышал басовую ноту, однообразный гул, рокот разочарования. Диана его разочаровала, как и Наоми, как и многие другие. Его мучило осознание того, насколько он эксцентричен. А может быть, даже безумен, болен высоким безумием, как Роберт Лоуэлл, чья поэзия стала его наваждением. Позднее родительство, эта двойная спираль любви и труда, должно было стать для него избавлением. В реальной жизни он был свободен. На многие годы вперед его отцовские заботы и обязательства были предопределены. Теперь никакой надежды не осталось. Но он не мог подавить свои обнадеживающие мысли. То, что у него некогда было, нужно обрести вновь.

Мозаика воспоминаний сложилась в полуфантастическое видение, которое он частенько вызывал: он мчится по зимним сельским дорогам Саффолка, петляя среди луж, делая резкие повороты, потом бросает велик на лужайке, в семь шагов преодолевает короткую тропинку сада и барабанит в ее дверь, выстукивая их условную череду звуков: одна восьмая, триоль, одна восьмая, одна восьмая – потому что она никогда не разрешала ему иметь свой ключ. Ее силуэт вырастает в желтом свете крошечной прихожей, коттедж выдыхает ему в лицо поток тепла. Они не обнимаются. Она первая поднимается по узкой лестнице на второй этаж и топит его в пучине забвения – его и себя. Потом снова. И после ужина снова.

В школе у него все было отлично, он играл в регби, бегал кросс, общался с друзьями, разучивал новую пьесу. Но некоторые задания – заучивание новых слов, перевод со слуха, придумывание первой строчки в сочинении, а особенно чтение книг из списка обязательной литературы, – погружали его в задумчивость, заставляя грезить о последнем свидании, фантазировать о следующем. На середине абзаца он замирал, напряжение и боль эрекции отвлекали его от задания. Если он встречал незнакомое слово на французском или немецком, то тянулся к словарю. И через пять минут так и сидел со словарем в руках – нераскрытым. К концу семестра он мог одолеть не больше десяти страниц «Трех слепых»[49]49
  «Три слепых из Компьеня» – новелла из французского сборника средневековых новелл фаблио.


[Закрыть], или «Из жизни одного бездельника»[50]50
  «Из жизни одного бездельника» – повесть немецкого романтика Йозефа фон Эйхендорфа (1823).


[Закрыть], или первых двух книг «Потерянного рая». На заучивание десяти новых немецких слов у него мог уйти весь вечер. Обычно он не слишком переживал. А преподаватели делали ему суровые выговоры. Нил Клейтон, благоволивший ему учитель английского, три раза за семестр напоминал, какой он талантливый, и предупреждал, что не видать ему перевода в шестой класс, если он не сдаст экзамены за пятый.

Сожалел ли Роланд о чем-либо и не думал ли он, что напрасно стал заниматься игрой на фортепьяно, и не мечтал ли забыть об Эрвартоне? Но таких вопросов у него даже не возникало. Это же была его потрясающая новая жизнь. Она ему льстила, он осознавал себя привилегированным и гордился этим. Он обладал тем, о чем его школьные друзья могли только мечтать и шутить, и удалялся от них, устремляясь за горизонт, потом за еще один, уже невидимый, и еще один. Он верил, что достиг того невероятного состояния, которого большинству из них не было суждено испытать. А со школьными заданиями он мог разобраться потом. Он был уверен, что влюблен. Он делал Мириам маленькие подарки – букетики цветов, выбранных из цветочных композиций в зале приемов. Ее любимые плитки шоколада, купленные в школьном буфете. В нем просыпалось что-то рептильное, однобокое и ненасытное. Если бы ему кто-то сказал, что он патологически одержим сексом, как другие – наркотиками, он бы со смехом согласился. Если он одержимый, то ему надо повзрослеть.

Через много лет Роланд смог поведать постороннему о своем отрочестве и ранней зрелости – это случилось, когда он бродил по далекому норвежскому фьорду вместе с Джо Коппингером по заданию благотворительной организации, занимавшейся проблемами чистой воды, где он тогда работал. Они шагали плечом к плечу по горному кряжу, держа в руках по стакану вина – то была приятная привычка, которую они выработали давным-давно.

– Если бы я обратился к тебе за советом в то время, когда ты проходила клиническую практику, что бы ты мне сказала?

– Что-нибудь вроде: ты мечтаешь заниматься любовью круглые сутки? Все мечтают! Но так не бывает. Это цена поддержания общественного порядка на улицах. Иначе на улицах царила бы всеобщая разнузданность. Фрейд это понимал. Так что повзрослей!

Она была чертовски права, и оба расхохотались. Но Роланд еще в школе прочитал «Цивилизацию и ее тяготы». Но это не решило его проблем.

Если он был испорчен своим прошлым, это не проявлялось наглядно. Он не приставал к женщинам на улице, не делал бесстыдных предложений и не домогался женщин в метро – анекдотически заурядная практика в семидесятых годах. На вечеринках у него не возникала эрекция. Вопреки нравам своего времени, он всегда был рыцарски верен своим многочисленным женщинам. Он грезил безумной мечтой о моногамии. О полной взаимной приверженности общему стремлению к сексуальному и эмоциональному апогею. В его фантазиях пейзажи его мечты возникали в арендованных или безликих декорациях отелей в Париже, Мадриде или Риме. Но никогда в коттедже рядом с рекой в зимнем Саффолке. Разгар лета, приглушенный полузакрытыми жалюзи шум неспешного потока транспорта за окном, разбегающиеся по кафельному полу полоски слепяще белого света. И еще валявшиеся на полу сдернутые с кровати одеяла и простыни. После душа, смывшего пот с их тел, звонок на стойку регистрации с просьбой принести в номер воды со льдом, легкие закуски и вина. И в качестве интерлюдий прогулки вдоль реки, ресторан, покуда кто-то менял постель, прибирался в номере, обновлял букет цветов в вазе и варил свежий кофе в кофеварке. И потом все снова. А кто за все это заплатит? Не надо идти на работу? Неважно. Довольно обыденная мечта о длинных выходных. Волшебная или глупая деталь: он хотел, чтобы так длилось вечно. Чтобы не было ни выхода, ни желания оного. Запереться, возбудиться, раствориться друг в друге, попасть в западню блаженства. Они никогда не утомлялись, ничто не менялось в их монашеской жизни, где всегда был месяц в опустевшем городе, в котором все, чем они владели, – так это друг другом.