Текст книги "Упражнения"

– Ты не позаботился о противозачаточных средствах?

Он не ответил. О таких вещах он никогда не думал и не разбирался в них.

– На полуострове Шотли я, наверное, единственная женщина, которая принимает пилюли, – сказала она.

Эти слова тоже не имели для него никакого смысла. Он мог полагаться только на правду, на самое очевидное в данный момент. Он посмотрел на нее и произнес:

– Мне правда нравится быть вместе с вами.

Как только слова сорвались с его языка, они показались ему детским лепетом. Но она улыбнулась, притянула к себе его лицо, и они поцеловались. Не слишком долго, не слишком чувственно. Он подчинялся ей. Сначала их губы, потом легкое соприкосновение кончиками языков, а потом одни только губы. Она легла на кровать, откинувшись на подушки, и сказала:

– Разденься, я хочу на тебя посмотреть.

Он встал и снял гавайскую рубашку через голову. Старые дубовые половицы скрипели под его тяжестью, когда он встал на одну ногу, чтобы стянуть штаны. Обуженные мамой, чтобы он выглядел модным мальчиком, они туго обтягивали щиколотки. Он считал, что был в хорошей физической форме, и не стеснялся стоять раздетым перед Мириам Корнелл.

Но она резко уточнила:

– Все сними!

И тогда он стянул трусы и бросил их на пол.

– Так-то лучше. Мило, Роланд. Только посмотрите!

Она была права. Он еще никогда не испытывал такого предвкушения. Даже при том, что она пугала его, он ей полностью доверял и был готов исполнить все, о чем бы она ни попросила. Все то время, что он мысленно проводил вместе с ней, а до этого все столь смущавшие его уроки музыки были лишь предварительными упражнениями в том, что должно было произойти сейчас. По сути, это было одно долгое упражнение. Она должна подготовить его встретить смерть и – с радостью испариться. Он выжидательно глядел на нее. Что же он увидел?

Эти воспоминания потом уже никогда его не отпустят. По стандартам того времени у нее была двуспальная кровать, чуть больше полутора метров в ширину. Две пирамидки из двух подушек. Она сидела перед одной пирамидкой, поджав колени к груди. Покуда он раздевался, она сняла с себя кардиган и джинсы. Ее трусики, как и ее футболка, были зеленого цвета. Хлопчатобумажные, не шелковые. Футболка была мужская, большого размера, и ему, наверное, следовало бы встревожиться о сопернике. Складки ткани, хлопка с начесом, казались ему, пребывавшему в возбуждении, необычайно соблазнительными. И глаза у нее были тоже зеленые. Раньше ему казалось, что в них есть что-то жестокое. Но теперь их цвет скорее представлялся ему дерзким. Она могла делать с ним все, что ни пожелала. На ее голых ногах виднелись следы летнего загара. Округлое лицо, раньше казавшееся ему неподвижным, как маска, теперь выглядело ласковым и открытым. Струившийся в окошко спальни дневной свет подчеркивал ее сильные скулы. В это субботнее утро она не накрасила губы помадой. Волосы, которые она на уроках убирала в пучок, теперь рассыпались тонкими прядями по плечам, а когда она шевелила головой, легкими волнами вздымались вверх. Она смотрела на него знакомым ему спокойным, чуть насмешливым взглядом. Что-то в ее внешности его забавляло. Она стянула с себя зеленую футболку и бросила ее на пол.

– Пора тебе поупражняться снимать с девушки бюстгальтер.

Он взобрался на кровать и встал на колени рядом с ней. Хотя у него дрожали пальцы, оказалось очень просто вынуть крючки из петель. Она откинула одеяло и верхнюю простыню. Она смотрела ему прямо в глаза, как будто пытаясь не дать ему пялиться на свои груди.

– Залезай, – пригласила она. – Иди ко мне.

Она легла на спину, вытянув руку в сторону. Ей хотелось, чтобы он положил голову на эту руку или ей под мышку. Свободной рукой она натянула на них одеяло, повернулась на бок и притянула его к себе. Ему было неловко. Это все ему напоминало, как мать обнимает ребенка. И он подумал, что ему следует взять инициативу в свои руки. Потому он твердо решил не позволить ей обращаться с собой как с младенцем. Но насколько твердо? Ощущение того, что он оказался в ее объятиях, было похоже на внезапное, неожиданное блаженство. Так что выбора у него не оставалось. Она приблизила его лицо к своим грудям, и, видя только эти два полушария, он взял в рот ее сосок. Она содрогнулась и пробормотала: «О господи!» Он лихорадочно вдохнул воздух. Они лежали лицом к лицу и целовались. Она направила его пальцы себе между ног и показала, что делать дальше, а потом убрала руку. И прошептала:

– Нет, нежнее, медленнее, – и закрыла глаза.

И вдруг она отшвырнула одеяло и, оседлав его, выпрямилась – и тут все свершилось, закончилось. Так просто! Словно фокус с исчезающим узлом, завязанным на мягкой веревке. Он лежал в размягченном изумлении, ища ее руки, не в силах сказать ни слова. Вероятно, прошло всего несколько минут. Казалось, ему показали потайную складку в пространстве, которую удерживала защелка, застежка, и когда он ее расстегнул, то складка расправилась, смахнув нехитрую иллюзию, и он увидел то, что всегда там находилось. Их роли, учительницы и ученика, незыблемость и важность школьных правил, расписания, велосипедов, автомобилей, одежды, даже слов – все это было лишь уловками, которые отвлекали их всех от этого. Но просто смешно или трагично, что людей заставляют заниматься своими ежедневными делами и держаться в определенных рамках, когда всем им известно, что есть вот это. Даже директор школы, у кого есть сын и дочь, должен знать. Даже ее величество королева. Каждый взрослый знал. Ну и маскировка! Ну и притворство!

Чуть позже она открыла глаза и, устремив на него затуманенный взгляд, произнесла:

– Кое-чего не хватает.

Его голос еле слышно прошелестел, словно из-за стены коттеджа:

– Чего?

– Ты не назвал меня по имени.

– Мириам.

– Скажи это три раза.

Он повиновался.

Пауза. Потом она, чуть качнувшись, произнесла:

– Скажи мне что-нибудь. С моим именем.

Он недолго думал. Он стал сочинять ей любовное письмо. На полном серьезе:

– Милая Мириам, я люблю Мириам. Я люблю тебя, Мириам.

И когда он снова и снова это повторял, она выгнула спину, издала крик, красивый, долгий, стихающий выкрик. Ему тоже захотелось кричать, и он закричал следом, чуть отстав от нее, всего на короткий миг.

* * *

Он спустился минут через десять после нее. Голова у него была ясная, походка легкая, и, спускаясь по крутой лестнице, он перешагивал сразу через две ступеньки. Часы показывали не столь уж поздний час, и солнце еще высоко висело в небе. Еще не было и половины второго. Здорово будет сейчас вскочить на велик и помчаться обратно в школу, но по другому маршруту, через Харкстед, на скорости, держась ближе к сосновому бору, в чаще которого пряталось их секретное озеро. Там он в одиночестве вволю насладится сокровищем, которое у него никто не отнимет, снова ощутит его вкус, поразмыслит над ним, воссоздаст в воображении. И по-новому оценит себя, суть своей новой личности. Он мог бы даже поехать длинным путем, по сельским проселкам до Фрестона. Такая перспектива ему улыбалась. Но сначала надо попрощаться. Когда он вошел в гостиную, она собирала с пола разбросанные листки бумаги. Он был не настолько неискушен, чтобы не почувствовать смену ее настроения. Ее движения были быстрые и напряженные. Волосы зачесаны назад и туго стянуты на затылке. Она выпрямилась и, взглянув на него, сразу поняла.

– О нет, так нельзя!

– Что?

Она подошла к нему:

– Ни в коем случае!

Он начал:

– Я не пойму, о чем ты… – но она его перебила:

– Получил что хотел, а теперь готов дать деру. Ведь так?

– Нет. Честно. Я хочу остаться.

– Ты правду мне говоришь?

– Да!

– Да, мисс.

Он внимательно посмотрел ей в лицо, чтобы понять, не насмехается ли она над ним. Невозможно понять.

– Да, мисс.

– Хорошо. Когда-нибудь чистил картошку?

Он кивнул, не осмеливаясь ответить «нет».

Она привела его в кухню. Рядом с раковиной стояла оловянная миска, где лежали пять крупных грязных картофелин. Она дала ему картофелечистку и дуршлаг.

– Ты вымыл руки?

Он ответил с холодком:

– Да.

– Да, мисс.

– Мне казалось, тебе хочется, чтобы я называл тебя Мириам.

Она взглянула на него с преувеличенной жалостью и продолжала:

– Когда ты их почистишь и промоешь, порежь на четыре части каждую и положи в эту кастрюльку.

Она нацепила на ноги какие-то тапки и вышла в садик, а он приступил к работе. Он был словно в западне, растерян и в то же время чувствовал, что многим ей обязан. Разумеется, он поступил бы крайне невежливо, проявил бы вопиющую невоспитанность, если бы сразу от нее ушел. Но даже если бы это было правильно, он просто не знал, как ей противостоять. Она вечно его пугала. И он не забыл, какой она могла быть жестокой. А теперь ситуация еще больше усложнилась, все стало хуже, и он виноват в том, что стало хуже. Он подозревал, что нарушил какой-то фундаментальный закон мироздания: такое удовольствие должно неизбежно быть связано с ущербом для его свободы. Такова была его цена.

Первая картофелина чистилась очень медленно. Это напоминало ему резьбу по дереву, в которой он никогда не был силен. Но, дойдя до четвертой, он подумал, что наконец-то овладел навыком. Тут главное было не обращать внимания на мелочи. Он ополоснул очищенные картофелины, разрезал на четыре части и сложил в кастрюльку с водой. Потом подошел к застекленной двери в сад за домом посмотреть, чем она там занята. Сад был залит золотым солнечным светом. Она волокла через лужайку к сараю кованый столик. Останавливалась передохнуть и снова волокла. В ее движениях чувствовалось раздражение, даже злость. Ему в голову пришла ужасная мысль, что она, может быть, нездорова. Заметив его через стекло, она помахала ему, приглашая выйти.

Когда он подошел ближе, она сказала:

– Нечего просто глазеть. Эта штуковина жутко тяжелая.

Вместе они внесли столик в сарай. После чего она, вложив ему в руки грабли, приказала сгрести листья и заложить их в компостную яму на дальнем краю сада. Покуда он сгребал листья от росшего на границе с соседским участком бука, она подрезала секатором кусты вдоль тропинки. Так прошел час. Он уже сваливал последнюю порцию палой листвы в компостную яму. Вдалеке за полем виднелся кусочек реки, часть затона в оранжевых бликах. Он мог перешагнуть низкую ограду и оказаться в поле, подойти к фасаду коттеджа, тихо выкатить велик на дорогу и уехать. И больше сюда не возвращаться. Какая разница, если все равно скоро наступит конец света. Он вполне мог бы так поступить. Но это было бы слишком просто – и он не мог. Поползновение улизнуть удивило его не меньше, чем неспособность это сделать. Элементарная вежливость требовала ей помочь, остаться на обед. Он проголодался, и баранья ножка, которую он заметил на кухне, – лакомство куда аппетитнее, чем любое блюдо в школьном меню. А несколькими минутами позже его положение облегчила, или, вернее, упростила, просьба Мириам сгрести листья еще и в саду перед домом. Ничего не поделаешь. А когда он обернулся к ней, чтобы выразить согласие, она схватила его за воротник рубашки и, притянув к себе, поцеловала в щеку.

Она пошла готовить обед, а он положил грабли в тачку и покатил ее по боковому проходу, чтобы начать сгребать листья в саду перед домом. Это оказалось труднее. Листья скопились между и позади розовых кустов с колючками, окаймлявших основную тропинку. Грабли были слишком широкими. Ему приходилось вставать на четвереньки и руками выгребать листья из-под кустов. Он собрал пустые цветочные горшки, конфетные фантики и прочий мусор на земле. Перед калиткой стояла ее красная машинка, к которой был прислонен его велик. Он постарался туда не смотреть. Наверное, он был таким раздражительным из-за голода. Из-за этого и из-за утомительной скукоты данного ему задания.

После того как Роланд наконец покончил со всем и вернул тачку и грабли в сарай, он вошел в дом. Мириам поливала баранину соком.

– Еще не готово, – сказала она и взглянула на него. – Ты только погляди на себя. Штаны в грязи. – Она взяла его за руку. – Весь в царапинах. Бедняжечка. Снимай ботинки. И марш в душ!

Он послушно пошел за ней вверх по лестнице. Тыльные стороны его ладоней и впрямь были расцарапаны в кровь колючками розовых кустов. Ему было приятно, что о нем заботятся, и он даже немного чувствовал себя героем. Войдя в ее спальню, он разделся догола у нее на глазах.

В ее голосе слышалась нежность:

– Да вы только поглядите на него! Снова вырос!

Она притянула его к себе и стала его ласкать, пока они целовались.

В душе было не сказать что приятно. Вода еле текла из лейки, а стоило ему чуть повернуть кран, как вода становилась или обжигающе горячей, или леденяще холодной. Когда он вернулся в спальню, обернувшись полотенцем, то сразу заметил, что его одежда исчезла. На лестнице послышались ее шаги: она поднималась.

Не успел он задать вопрос, как она его опередила:

– Одежда в стиральной машине. Ты не можешь вернуться в школу перемазанный в грязи.

Она дала ему серый свитер и свои бежевые штаны.

– Не беспокойся. Я не стану одалживать тебе свои трусики.

Ее одежда пришлась ему впору, хотя штаны на бедрах по-девчачьи топорщились. На штанинах болтались странные петли-резинки, которые надо было натянуть на ступни. Но он оставил их болтаться. Когда они вдвоем спускались по лестнице вниз, он поймал себя на мысли, что они оба босые, – и эта мысль ему понравилась. Наконец настало время позднего обеда, она налила себе бокал белого вина, которое, по ее словам, предпочитала пить при комнатной температуре. Он понятия не имел, как правильно нужно пить вино, но кивнул с видом знатока. Она налила ему в стакан домашнего лимонаду. Поначалу они ели молча, и он нервничал, потому что стал понимать, как быстро менялось у нее настроение. Его также тревожило, что он сидел не в своей одежде. Стиральная машина глухо урчала за стенкой, иногда издавая жалобные стоны. Но довольно скоро ему стало все равно, потому что перед ним на тарелке лежал кусок жареной баранины, розовой, местами даже с кровью, что было ему в новинку. А еще семь крупных долек жареной картошки и изрядная горка цветной капусты в растаявшем масле. Когда она предложила добавки мяса, он не отказался, как и еще от одной добавки, и, кроме того, с аппетитом съел пятнадцать долек картошки и много-много цветной капусты. Он с удовольствием взял бы наполненный до половины соусник и выпил все, что там было, потому что она наверняка бы вылила остатки соуса. Но он знал правила приличия за столом.

Наконец она заговорила о важном, затронув единственную имевшую значение тему. Поскольку это и было поводом для его визита к ней, он как-то машинально решил, что эту тему можно не поднимать.

– Ты ведь вряд ли читаешь газеты.

– Читаю, – поспешно заявил он. – Я знаю, что происходит.

– И что ты об этом думаешь?

Он задумался. Он так налопался и к тому же теперь был новой личностью, фактически мужчиной, что в этот момент ни о чем не мог думать. Но тем не менее он произнес:

– Мы можем все умереть завтра. Или сегодня ночью.

Она отодвинула тарелку и сложила руки на столе.

– Да что ты? Но ты не выглядишь до смерти напуганным.

Охватившее его равнодушие тяжким бременем легло на душу. Он силился вспомнить, каково ему было вчера днем или накануне ночью.

– Я в ужасе.

И затем, внезапно ощутив великолепную ауру своей новой зрелости, он вернул ей ее же вопрос тоном, каким никогда бы не заговорил ребенок:

– А что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что Кеннеди и вообще Америка ведут себя как капризные дети. Глупые и беспечные. А русские – лжецы и бандиты. Так что ты правильно боишься.

Роланд был изумлен. Он еще ни разу в жизни не слышал ни одного плохого слова об американцах. Что бы Роланд ни читал, везде американский президент изображался богоподобным существом.

– Но ведь это русские разместили свои ракеты…

– Да, да. Но и американцы разместили свои прямо у советской границы с Турцией. Они всегда говорили, что стратегический баланс – единственный способ сохранить мир в безопасности. Им обоим следует сдать назад. Но вместо этого они затеяли дурацкие и очень опасные игры в море. Они ведут себя как мальчишки!

Его удивило, с какой страстностью она это проговорила. Ее щеки раскраснелись. А у него забилось сердце. Он никогда еще не чувствовал себя таким взрослым.

– И что произойдет дальше?

– Либо какой-нибудь заигравшийся в морской бой идиот допустит ошибку и взорвет весь мир, чего ты боишься. Либо все же будет заключено соглашение, что, как добропорядочные государственные деятели, они должны были сделать десять дней назад вместо того, чтобы толкать нас всех на грань катастрофы.

– То есть ты думаешь, что война и вправду может начаться?

– Это вполне возможно, да.

Он молча вытаращился на нее. Его заявление о том, что они все могут умереть сегодня ночью, по большому счету, было чисто риторическим.

Так говорили в школе его друзья и ученики шестого года. И его утешало, что это говорили все. Но сейчас, когда он услышал эти слова от нее, они стали для него шоком. Она ему казалась очень умной. Газеты писали о том же, но для него они значили куда меньше. Это же были газетные статьи – что-то вроде развлекательных рассказов. Он ощутил легкую дрожь.

Она положила руку ему на запястье, повернула его ладонь к себе, нащупала его пальцы и сцепила с ними свои.

– Послушай меня, Роланд. Это очень, очень маловероятно. Они, может быть, и дураки, но обеим сторонам есть что терять. Ты это понимаешь?

– Да.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – Она ждала его ответ.

– Чего?

– Мне бы хотелось подняться вместе с тобой наверх. – И она добавила шепотом: – Помочь тебе ощутить себя в безопасности.

И они, не разнимая рук, встали из-за стола, и в третий раз за тот день она отвела его в спальню. В меркнущем свете раннего вечера все повторилось снова, и он снова удивился самому себе, тому, как раньше ему ужасно хотелось сбежать отсюда, отступить и остаться тем же мальчуганом на велике. А потом он лежал на ее руке, и его лицо находилось вровень с ее грудями, и он ощущал, как его обволакивает накатывающая сонливость. Он сонно слушал, то внимательно, то вполуха, что она ему тихо говорила:

– Я всегда знала, что ты придешь… Я была очень терпелива, но я знала… а ты не знал. Ты меня слушаешь? Хорошо. Потому что теперь, когда ты здесь, тебе следует знать. Я ждала очень долго. Но ты об этом никому не рассказывай. Даже самому близкому другу, и хвастаться этим не надо, как бы тебе этого ни хотелось. Это ясно?

– Да, – проговорил он. – Это ясно.

Когда он проснулся, за окном стемнело, ее не было рядом. Воздух в спальне холодил ему нос и уши. Он лежал на спине и нежился в удобной кровати. Снизу раздался стук отворенной и захлопнутой входной двери, а потом он услышал знакомое тиканье, но не смог определить, откуда оно доносится. Так он с полчаса пролежал в полудреме, ныряя в обрывки снов. Если конец света отменится, то конец семестра обязательно наступит через пятьдесят четыре дня. Он поедет в Германию, чтобы провести с родителями рождественские каникулы, и такая перспектива его и радовала, и казалась неимоверно скучной. Зато ему нравилось думать о разных этапах путешествия: поезд от Ипсвича до Мэннингтри, где река Стаур уже не разливается от приливов; там пересадка на Харвич, потом ночной паром до Хук оф Холланд, потом нужно перейти через железнодорожные пути рядом с пристанью, сесть на поезд до Ганновера и всякий раз, делая пересадки, ощупывать внутренний карман школьного блейзера и удостоверяться, что он не потерял паспорт.

Он быстро надел одежду, которую она дала ему поносить, и спустился вниз. Первое, что бросилось ему в глаза, – его велосипед, прислоненный к маленькому роялю. Она была в кухне и заканчивала мыть посуду.

Она крикнула:

– Тут твой велик будет целее. Я говорила с Полом Бондом. Ты знал, что я занимаюсь с его дочкой? Ты вполне можешь остаться здесь на ночь.

Она подошла к нему и поцеловала в лоб.

На ней было голубое вельветовое платье с большими синими пуговицами спереди. Ему нравился ее уже знакомый парфюмерный аромат. И ему показалось, что он впервые по-настоящему оценил, какая она красивая.

– Я сказала ему, что мы упражняемся в исполнении дуэта. Ведь так оно и есть.

Он выкатил велосипед через кухню в сад и поставил его у сарая. Ночь была звездная, в воздухе чувствовалась близкая зима. На лужайке, которую он очистил от палой листвы, виднелась первая изморозь. Она хрустела под подошвами, когда он шагал прочь от освещенного окна кухни, чтобы рассмотреть в небе смазанную развилку Млечного Пути. Вселенная даже не обратит внимания на Третью мировую войну.

Мириам позвала его из раскрытой кухонной двери:

– Роланд, ты же закоченеешь! Иди в дом!

Он тотчас пошел к ней. В тот вечер они снова играли сонату Моцарта в четыре руки, и на этот раз он играл более выразительно и в точности соблюдал все знаки динамических оттенков. В медленной части он постарался повторить ее отточенное плавное legato. А играя allegro molto, так энергично дубасил по клавишам, что весь коттедж, казалось, затрясся. Но это не имело значения. Они оба только посмеялись. Под конец она стиснула его в объятиях.

Наутро он спал допоздна. Когда он спустился вниз, уже и обедать было поздновато. Мириам на кухне готовила омлет. На кресле и на полу валялись страницы воскресной газеты «Обсервер». Ничего не изменилось, кризис продолжался. Заголовок был недвусмысленный: «Кеннеди: никаких договоренностей, пока кубинские ракеты не будут выведены». Она дала ему стакан апельсинового сока и заставила сыграть с ней еще один дуэт Моцарта, на сей раз фа-мажор. Он играл с листа. Потом она сказала:

– Ты играешь полуторные ноты как джазовый музыкант.

Это был упрек, который он воспринял как похвалу.

Когда они наконец сели за стол и она включила радиоприемник, чтобы послушать новости, сюжет получил развитие. Кризис миновал. Они слушали рокочущий голос с властными интонациями, который сообщил о разрешении конфликта. Между лидерами обеих держав произошел обмен важными посланиями. Русские корабли отправились восвояси, а Хрущев должен был приказать вывести с Кубы ракеты. Согласно общему мнению, президент Кеннеди спас мир. Премьер-министр Гарольд Макмиллан позвонил ему и передал свои поздравления.

День осеннего равноденствия уже миновал, и низкое предзакатное солнце на безоблачном небе сияло сквозь застекленную часть кухонной двери, освещая крохотную гостиную и разбрасывая золотые блики по столу. Поедая свою порцию омлета, Роланд опять почувствовал предательское желание поскорее уехать отсюда по уже мысленно выбранному маршруту. Не выйдет. Ему уже было сказано, что, покуда она гладит его выстиранные вещи, он должен вымыть посуду. Она заслужила право указывать ему, что делать. Но так уж у них повелось с самого начала.

– Такое облегчение! – несколько раз повторила она. – Ты рад? По твоему лицу не скажешь.

– Рад! Честно. Это так здорово! Такое облегчение!

Но она его видела насквозь. Где-то под слоем наигранной веселости таилось не осознававшееся им самим чувство, что его обманули. Мир будет существовать, как и раньше, и он не испарится. И ему ничего не пришлось делать.

* * *

Мистер Клэр, старший преподаватель музыки, занятый своей постановкой оперы «Мамаша Кураж», для которой он сочинил оригинальную партитуру, сообщил Роланду, что он снова будет заниматься музыкой с мисс Корнелл.

– Она знает о твоих успехах, что ты умеешь читать с листа и прочее. И она с радостью займется с тобой. И она также будет проводить полтора часа дополнительных бесплатных занятий. За эти упражнения будет платить школа. А у меня дел по горло. Надеюсь, ты понимаешь. Ты же хороший парень.

Было очевидно, чья эта инициатива, хотя она об этом Роланду ни слова не сказала. Она только проинформировала его, что они будут исполнять «Фантазию» Шуберта и дуэт Моцарта на концерте в Норвиче. А через неделю он увидел афишу. В ней сообщалось о школьном рождественском концерте, который состоится 18 декабря. В программе после Бранденбургского концерта № 5 значился Моцарт, а ниже стояли имена исполнителей – его и Мириам. Соната для двух фортепьяно ре-мажор, К. 448.

– А ты бы отказался, если бы я тебе сказала. Я же учитель, а ты мой ученик, и я хочу, чтобы ты готовился к этим концертам. А теперь хватит об этом! Иди ко мне!

В этот момент они лежали в постели. Было шесть утра. Иногда он украдкой выходил из общежития в пять утра, брал велик и крутил педали как сумасшедший в кромешной тьме, мчась по слякотным дорогам. Поначалу дорога занимала у него пятнадцать минут, потом – четырнадцать. Входная дверь в ее коттедж была приоткрыта, и из щелки струился манящий желтый свет. А потом он мчался назад, уже после рассвета, и незаметно смешивался с толпой мальчиков, шедших на завтрак в половине восьмого. Если Марлоу сноровисто обращался с бизань-мачтой в бурных морях, то Роланд был столь же ловок со своим великом. В свободные дни он ездил после обеда в Эрвартон и по выходным, если ему не надо было участвовать в матче. Он клал тетрадь с внеклассным заданием в пакет с ручками, вешал на руль и вез к ней домой, но редко когда открывал эту тетрадь у нее. По воскресеньям он обычно ездил к ней на обед. Теперь он прямо говорил директору, куда едет: упражнения перед концертом, репетиции – к таким занятиям в школе всегда относились уважительно. Перед отъездом от нее она всегда называла точный день и час, когда ему нужно будет приехать снова. Она его от себя не отпускала. Он частенько выезжал из школы с неохотой – когда ноябрь вот-вот должен был обернуться декабрем и деревья стояли голые, сбросив всю листву под порывами ветров, которые, как говорили, дули из самой Сибири, преодолевая на своем пути все преграды, так что ни одна гора не могла их сдержать. Он реже проводил время с друзьями, он больше не ходил в фотолабораторию проявлять пленки. Среди одногодков за ним закрепилась репутация увлеченного, а потому скучного пианиста. Никто не интересовался, где он пропадает. Он стал с опозданием сдавать задания. Его сочинение о «Повелителе мух», которое он планировал написать вдвое длиннее, чем нужно, вышло слабеньким словесным потоком, написанным второпях крупным почерком на жалких трех листках с широченными интервалами между строк. Красная буква «С» с двумя минусами[35]35
  Соответствует нашей «тройке с двумя минусами».


[Закрыть] – таков был суровый вердикт м-ра Клейтона, вдохновенного учителя английского языка и литературы.

– Ты вообще читал книгу? – только и заметил он.

Ему было трудно заставить себя выйти из своего хорошо отапливаемого корпуса, к тому же надо было делать школьные упражнения. Ему ужасно не хотелось выходить на холодный моросящий дождь. В ее коттедже была только угольная печка и два небольших калорифера. Для его велосипедных поездок она купила ему лыжную куртку и вязаную шапку. Наверху у нее был помпон, который он сразу срезал перочинным ножом. Но проблема заключалась не только в ее власти над ним. Он сам был для себя проблемой. Стоило ему выехать из ворот школы и помчаться по дороге к Шотли, как у него начиналась эрекция. Но ему пришлось смириться с тем, что они не занимались сексом в каждый его визит. И он не смел выразить свое разочарование. Он считал, что в половине случаев ему везло. Она много времени посвящала хлопотам по дому и хотела, чтобы он ей помогал. А еще она настаивала на долгих занятиях музыкой. После чего ему было пора возвращаться в школу. Иногда она говорила, что просто рада быть с ним вместе и хорошо, что он с ней, а не с кем-то еще. Но когда она приводила его в свою спальню, он нырял там в море наслаждения, о каком не мог и мечтать. В школе, в спальне общежития после отбоя он выслушивал лживые хвастливые россказни своих одноклассников и точно знал, что у них никогда не было даже намека на то, что было у него сейчас. Он был влюблен, его любила красивая женщина, которая учила его науке любви, как ее трогать, как ее медленно возбуждать. Она испортила его своими похвалами. Она называла его «гением, который читает с листа своим языком». Он понял, что ему неприятно, когда она брала его в рот. Он не мог объяснить, чем это его так напрягало. А она говорила, что ей нравится. Когда они засыпали, она обхватывала его, прижимая к себе, как ребенка. Она часто обращалась с ним, как с ребенком, наставляя его, делая ему замечания, отправляя мыть руки, напоминая, что он еще должен сделать.

Когда же на ранней стадии он воспротивился, она сказала:

– Но, Роланд, ты же еще ребенок. И нечего дуться. Подойди и поцелуй меня.

И он подходил к ней и целовал. В этом было все дело – он не мог устоять перед ней, ее лицом, ее голосом, ее телом, ее жестами. Подчинение – такова была цена, которую он ей платил. Кроме того, она всегда могла его обыграть, она пугала его своими внезапными сменами настроения. Несогласие, а тем более неповиновение сразу выводило ее из себя. И вся ее обезоруживающая нежность исчезала, как по команде.

Как-то в воскресенье он к ней приехал, и они целый час упражнялись, репетируя дуэты для будущего концерта, насколько это было возможно без двух фортепьяно. После занятий она ушла на кухню сварить себе кофе – ему она не разрешала пить кофе, – а когда вернулась, он достал из своего пакета брошюрку и протянул ей. Это были новенькие ноты «Около полуночи» Телониуса Монка, которые он купил за два шиллинга. Она села рядом с ним, взглянула на обложку и пробормотала:

– Какая-то ерунда. Убери!

Он рисковал, но ему нужно было встать на защиту того, что ему нравилось. Он сказал не очень громко:

– Нет, это действительно хорошая вещь.

Она выхватила тетрадь у него из рук, поставила на пюпитр и заиграла. Она намеревалась испортить впечатление от музыки, и ей это удалось. В ее исполнении, в точности так, как было написано в нотах, мелодия звучала невыразительно, простенько, точно детская песенка. Она резко оборвала мелодию:

– Нравится?

– Играть надо совсем не так.

Опасно было такое ей сказать. Она встала, взяла чашку с кофе, пересекла с ней комнату, вышла в кухню и потом в сад, но, пока она шла, он играл для нее пьесу Монка. Безумная была затея, но ему хотелось продемонстрировать ей, что он знал, как это надо исполнять, применяя фирменное притворно-неуклюжее монковское синкопирование. И теперь он понял, как мудро поступил, скрыв от нее свое тайное увлечение. Он намеревался организовать с двумя старшими мальчиками джазовое трио. И ударник, и бас-гитарист были неплохими музыкантами.

Он смотрел, как она шла в дальний конец сада и там стала смотреть на далекие поля за оградой, грея ладони о горячую чашку. Постояв там, она развернулась и решительным шагом направилась обратно. Он снял руки с клавиатуры и дожидался, что она скажет. Без вопросов, он зашел слишком далеко.