Текст книги "Золотые тротуары (сборник)"

Розы в нафталине
Рассказ о последних днях эмиграции Ирины Одоевцевой

На этот раз метеорологи выполнили свое обещание. В начале января в Париже, к большому удивлению обывателей, выпал снег. Такой красивый, пушистый и легкий, кружась на ветру, он полностью закрывал широкое небо, образуя узорчатые картины, но, касаясь тротуара, превращался в безликую однородную массу, разливаясь серыми лужами.

– Что можно ожидать от зимней погоды, хоть бы и французской? – так, философски, сказал мне мой новый друг Альберт, уличный музыкант, с которым я познакомился на Бульваре, прибавив лаконично: – Снег – это довольно банальное явление.

Вот так начался тот чисто оруэлловский мистический 1984 год, и писатель-пророк оказался, конечно, прав.

У князя Оболенского болят зубы. Он сидит в гостях у моей знакомой, держится за щеку ладонью и, тоскливо умирающим голосом, проклинает мировую прогрессивную медицину. Хозяйка дома поддакивает и подливает в его граненый стакан дорогой французский коньяк. Князь пьет маленькими глотками, морщась, закатывая вверх глаза и постанывая. На столе кроме коньяка стоят в ряд разные баночки с вареньем, нарезанный ломтями хлеб, ароматное янтарно-желтое сливочное масло и большой фарфоровый чайник. В этот воскресный день друзья фотографа Володи Сычева собрались у него дома на открытой чайной церемонии, а если точнее – богемной тусовке. Вся компания состояла из пяти человек: кроме хозяйки дома – Аиды, меня и больного аристократа, пришел еще художник Воробьев с незнакомой толстой теткой в кожаной широкой юбке.

Князь был в центре внимания нашей скромной компании. Опьянев, растягивая фразы, он начал хвастаться историей своего знатного старинного рода, явно намекая на то, что все мы являемся его величества «красными холопами», и если представится такая возможность, то выпорет он нас беспощадно розгами. С ним вступил в препирательство мой покровитель – бородатый художник Воробьев, приютивший меня в своей чердачной мастерской. Ковыряясь сигаретой в пепельнице и громко насмехаясь над печальной судьбой эмигранта, он заодно раскритиковал грабительскую систему парижских художественных галерей:

– Платят гроши за картины, да и вовсе обманывают наш народ! А насчет аристократии, так та вообще выдохлась давно!

Звучало все это весьма провокационно. Я молча наблюдал, как дружеская беседа постепенно перерастает в скандал. И действительно, в ответ разразилась буря. Князь, забыв про боль, развязал черный галстук и, стуча ложкой о бутылку, яростно кинулся в атаку:

– Господин! Как белый офицер, и дорожа честью… – Он запнулся, словно подбирая правильное слово, но его прервала Аида, которая, открыв книгу, стала читать вслух меланхолические стихи.

Все перестали шуметь и внимательно прислушались к мелодичному голосу хозяйки. Даже назревающий между спорившими конфликт застыл ледяной глыбой. Постепенно обстановка разрядилась, после чего разговор принял лирический характер. Молчавшая до этого спокойная Толстушка оживилась, отбросив волосы за плечи, вспомнила о Серебряной эпохе Русской поэзии, зазвучали неизвестные мне имена, обсудили их значимость в мировой литературе. Коснулись поэта Гумилева, творчество которого хорошо знала гостья. Она даже процитировала короткий абзац из поэмы, и снова из-за какой-то мелочи возник спор, но тут неожиданно расшевелился князь, заявляя, что дружит с одной из последних любовниц этого поэта. Зовут ее Ирина Одоевцева. Писательница, поэтесса, добавил князь, и хитрая интриганка. Аида заинтересовалась темой, задавая наводящие вопросы: где и с кем живет, есть ли ближайшие родственники? Узнав, что Одоевцева живет одна в довольно просторной квартире, к тому же в приличном районе, подлила остаток коньяка князю и под предлогом помощи заброшенной старушке выудила ее номер телефона, добавив явно фальшиво: «Печальная участь жертв революции». Так я в первый раз услышал имя той, с кем мне придется встретиться чуть позже.

В прихожей раздался долгий хриплый звонок. Аида оторвалась от компании и, продолжая рассуждать, пошла открывать дверь. По звукам стало понятно, кто был этот запоздалый гость. Французский профессор Герра – с брюшком, нависающим над поясом мятых брюк, и пыльными ботинками. Хоть и интеллектуал и как бы самопровозглашенный специалист по белой эмиграции, но матом он крыл, как матерый зэк. Особенно по полной программе любитель распускаться в мужском кругу. Войдя, профессор сухо поздоровался со всеми, поправил бабочку и, быстро оглядев опустевший стол, налил себе холодного чаю. Не глядя, отодвинул задом художника и уместился барином на лавке. Конечно, его появление дало новый импульс к накалу литературных страстей. Толстушка, поглядывая на князя, блистала познаниями. Князь, уставший от разговоров, дремал, не обращая внимания на жаркий диспут. О поэтических пристрастиях спорили до хрипоты. Дошли до того, что похоронили всех бумажных классиков еще раз под навозной кучей. Хотя, справедливости ради, надо добавить, что эти дискуссии были скорее салонно-декоративными и быстро забываемыми.

Остаток вечера мы провели под острые анекдоты моего покровителя. Веселить публику он умел. Воробьев охотно делился воспоминаниями о своих приключениях нищего художника из глухой московской провинции, разбавляя их пикантными подробностями личного характера. Столица привила ему вкус к красивой жизни, за которую он потом так боролся, а оказавшись в Париже, тем не менее, женился на простой француженке – обыкновенной учительнице математики.

Полупьяный князь, забытый в кресле, наконец-то проснулся. Держась за щеку и шепелявя, попросил вызвать ему такси. Переговорив с диспетчером, Аида принялась торопить гостя. Он же еле поднялся, взял пальто и пошел, медленно покачиваясь, повернувшись, в дверях, послал оставшимся за столом воздушный поцелуй. С ним ушла и болтушка Толстушка. Прижавшись, она потащила его за собой на улицу. К этому все шло, и это должно было случиться рано или поздно.

Однажды днем в мастерскую зашел хмурый Воробьев и с первых слов заявил сердито, мол, старик (так он называл меня), тебе пора выметаться отсюда, то есть, из его рабочего помещения, а куда – не сказал. Я расстроился. Дело хреновое – спать на чемодане под грязным мостом. Отложил рисование и жалостливо, надеясь спасти положение, попросил дать мне отсрочку. Хотя бы до конца зимы, когда будет тепло и солнечно, тогда и побродяжничать будет не так страшно. Моя просьба была воспринята с электрическим напряжением. С поправками он согласился: «До марта». То есть остается три недели, а если дольше, то заберет ключи и выставит мои скудные манатки в коридор, сердито прокомментировал просьбу мой уже бывший покровитель. Новость, бесспорно плохая, совершенно испортила мое утреннее настроение, и, даже когда он ушел, хлопнув за собой дверью, я все продолжал сидеть окаменело, тупо уставившись в облупленный потолок.

От моей мастерской до Аидиной квартиры на улице Университет расстояние птичьего полета. Если миновать Бульвар со стороны Сены, перейти площадь Ассамблеи, покрытую булыжниками, то остается только эспланада Инвалидов. Вот я и у Сычевых. Когда младшая дочь Аиды открыла дверь, у меня поднялось настроение, и я вошел с легкой душой.

Посередине солнечного салона, стоя на коленях перед щенком, ползала в халате Аида, вычесывая шерсть мелкой гребенкой. Собака тихо скулила, увертываясь, и пыталась укусить хозяйку. Мое появление избавило ее от мучений. Она вырвалась и побежала ко мне, виляя пушистым хвостом.

– Привет, Рыжий! – ответила на мое «здравствуй» Аида и раздраженно добавила: – Что за страна – Франция! Вроде бы культура: ложки, вилки, а блохи заели до тошноты. Вся школа кишит вшами, а директор присылает мне письма: «Обработайте голову вашей дочки, пожалуйста». Да и собака тоже начала чесаться! Ужас в чистом виде!

Отряхнув халат, она позвала меня на кухню. Поливая герань, выслушала мои неприятности, временами вставляя свои примечания. Воробьева Аида знала давно, еще с Москвы. Относилась к его причудам философски. Посоветовала мне успокоиться:

– Это у него перепады настроения. Завтра проснется и будет гладким.

Конечно, я мог представить, каким обаятельным он может быть, особенно если вспомнить, как бородач предложил мне переехать в его мастерскую из моей довольно приличной студии с видом на Эйфелеву башню для того, чтобы творить искусство вместе, по подобию Мастера и подмастерья. Зря согласился.

Потом Аида рассказала, как к ней зашла Толстушка, полная разочарований. Хваленый князь оказался подлецом, развратником и даже хуже – фальшивым аристократом. Хитрец хотел «развести девушку на деньги». Имитируя Эдит Пиаф, она запела тонким голосом: «Белой акации цветы иммиграции». Закончив песню, задумалась и спросила сама у себя:

– А если бы Ирина Одоевцева смогла подселить тебя? Конечно, за услуги мелкого характера…

К этому времени Аида сдружилась с поэтессой. Приносила сумками продукты и даже убирала от пыли квартиру. Я сообразил всю выгоду этого предложения! Важно, что над головой будет крыша, а там все как-нибудь образуется. Через минуту они договорились о встрече. Писательница обрадовалась идее общежития.

– Завтра в пять побрейся и надень чистую рубашку, – посоветовала Аида, оглядев меня.

В ее руке уже мелькала заветная бумажка с адресом моей будущей благодетельницы.

Улица, на которой жила писательница, была в глубине 15-го района, затерянного среди мелких фабрик и заводов. В народе считалось, что этот район когда-то был оплотом пролетариата. Я вышел из автобуса и спросил у встречного прохожего: «Как пройти к Rue Croix Nivert?» Тот объяснил так, что окончательно запутал меня и послал блуждать кругами. Недаром кто-то сказал: «Париж – город-головоломка», его каменные артерии разбегаются по сторонам запутанной застывшей паутиной. Здесь можно потеряться раз и навсегда.

Дом по указанному мне адресу находился в тихом закоулке рядом с высокой стеной школы. Обычное здание – скромная архитектура без помпезности. Внутри парадной стояли горшки с розами, черный ковер привел меня на пятый этаж. Отдышавшись, я обтер ботинки салфеткой, подтянул ремень, расправил брюки, у меня, кстати, даже был подарок – горячая жареная курица, завернутая в кулек, и, прежде чем нажать на звонок, я повторил про себя заранее заготовленную фразу. За дверью послышались короткие семенящие шаги, и хриплый женский голос спросил: «Кто там?» Я ответил, как меня зовут, упомянул имя посланницы, после чего вошел в прихожую, где на меня внимательно смотрела малюсенькая старушка, опирающаяся на клюшку. Пройдя заставленный хламом коридор, мы очутились посередине довольно светлой гостиной, частично отгороженной стеклянной перегородкой.

Хозяйка пригласила сесть за стол. Душистую курицу она отнесла на кухню, вернувшись с чайником, стала обговаривать условия проживания и перечислять свои требования. Их было так много! Слова сыпались, словно горох по полю. Из главных: не шуметь, выполнять ее прихоти, каждое утро покупать свежий хлеб, по вечерам, перед сном, составлять ей компанию, читая вслух книги. Занятия, правда, довольно скучные, но пришлось согласиться вопреки желанию. Узнав, что можно поселиться в этот же день, я повеселел и попросил показать мою комнату. Пройдя мимо сломанного шкафа, она зажгла лампочку для лучшего обзора каморки с кованой железной кроватью, грубой табуреткой и грязными окнами, выходящими во двор-колодец. Я брезгливо приподнял край суконного одеяла и грустно вздохнул…

Воробьев при новости, что у меня есть где ночевать, подобрел и успокаивающим тоном сказал:

– Продолжай рисовать, старик, только оплати счет за электричество в мастерской.

Мое существование с Одоевцевой носило характер мягкой борьбы. У старушки постоянно были претензии ко мне. Например, почему, под различными предлогами, отсутствовали намеченные послеобеденные прогулки? По природе своей капризная дама, когда-то избалованная вниманием мужского общества, будучи общительной, вылила все свое пыльное одиночество на меня, поведав массу удивительных фактов из ее биографии.

Обрусевшая немка из зажиточной петербургской семьи. В юношестве начала писать стихи под псевдонимом Одоевцева. Правда, стихи были откровенно плохими. Положение спасала ее внешность. Беззащитная крошка с кокетливым взглядом. После бурного романа с Гумилевым поэтесса вышла замуж за поэта Иванова и покинула СССР в конце двадцатых годов. Очутившись практически без денег на исторической Родине, в Германии, она быстро поняла, что муж – обуза, и завела любовника из военной среды. По признанию Одоевцевой, офицерская форма ее будоражила. Вторую мировую она встретила в Берлине, распивая шампанское с полковником вермахта. Любовь закончилась трагедией: его хлопнули на восточном фронте. Боясь погибнуть под бомбардировкой, она бежала во Францию, где начала новую жизнь. Написала книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены», но слава была очень короткой, да и красота тоже. Существование становилось все трудней и унизительней.

Парижские литературные тусовки закончились плачевным результатом – она попала в старческую богадельню практически еще молодой, бальзаковского возраста женщиной. Конечно, горькая участь для бесшабашной кокетки с большими амбициями – хлебать тощий суп с беспомощными старушками этого печального заведения. Удача улыбнулась ей снова, дав повстречать на своем пути мужчину – бывшего писателя Гробова, который в Париже зарабатывал деньги другим путем. Он рулил таксистом. Овдовев, загрустил, и тут появилась в виде музы Одоевцева. Поэтесса была старше его, к тому же хитрее. Наспех сыграли свадьбу, и мадам переехала на квартиру писателя. Счастье длилось недолго. Ее привычка к беготне по друзьям и знакомым обернулась для Гробова трагедией. В один из вечеров, поднимаясь по крутой лестнице, он упал и умер прямо у дверей квартиры, куда пара была приглашена в гости. У него приключился инфаркт. Доктор объяснил причину смерти перегрузкой на сердце.

Семейная жизнь Одоевцевой длилась всего два года, хотя теперь у нее было явное преимущество – широкая крыша над головой и никаких обязательств. Завелись поклонники и поклонницы, желающие получить на халяву жилье, предполагая, что старушка тихая и добрая. Та клятвенно обещала очередной аферистке, что оставит все в наследство, если она будет ухаживать и смиренно исполнять поручения хозяйки. Временные, часто меняющиеся жильцы старались, как могли, угодить ей, добровольно позволяя терзать себя сумасшедшими капризами писательницы, но, обессиленные, теряли терпение и исчезали. В ее действиях чувствовалась глупая месть за нанесенные когда-то и кем-то обиды. Ехидно что-то шепча, старушка, ворочая тонкими губами, поправляла вечно падающий парик, постоянно сидя засыпала и, проснувшись, придумывала новые желания.

Один, два, четыре, восемь… Я считаю монеты на ладони. Их было мало. Еле-еле хватает на буханку хлеба. Тяжело вздохнув, зажал крепко монеты в кулаке и направился в ближайший продуктовый магазин. На входе заметил толпившийся у кассы народ – признак, дающий возможность незаметно засунуть в карман пакет сырых сосисок. Потом, потерявшись среди покупателей, проскользнул мимо очереди и вышел спокойно на улицу. Голод сильнее гордости! Это я понял еще с детства. Теперь оставалось зайти в булочную за углом, где работала высокая приветливая брюнетка, и взять хрустящий багет.

Наступал синий лирический вечер. Сен-Жер мен становился все оживленнее. Чувствовалась сладость ранней весны. Перебежав через дорогу около ресторана «Verlaine», я заметил, что на витрину бутика тупо глазеет мой давний знакомый – русский художник Женя. Из кармана его пиджака торчало горлышко бутылки, длинные волосы сбились комком и падали на сутулые плечи. Вид у него был «усталого скитальца».

– Привет рабочему классу, прогрессивному лидеру демократии! – крикнул я, стараясь как можно громче поприветствовать дружка.

Тот развернулся, увидел меня и, заикаясь, произнес:

– Боже мой, это ты, Рыжий? – Его почти детское лицо прояснилось от встречи, он растерянно улыбнулся и шагнул в мою сторону.

– Погуляем, посмотрим на людей, а то оторвались совсем от цивилизации? – сказал я ему, припевая, и, не дожидаясь ответа, потащил за собой.

Судя по нашей беседе, ситуация у моего друга была просто катастрофическая. Неделю назад, разозлившись по мелочи, он вытащил картины во двор загородного дома, облил их керосином и поджег всю кучу. Огонь перекинулся, и загорелась помойка. Приехали пожарники, сбежались друзья-художники, вызвали полицию. Женя, видя серьезность положения, принял решение убежать с места происшествия, и с тех пор ночует на жестких парковых скамейках.

Мы сделали паузу у кафе «Флор». Мой друг подошел к оживленной террасе, в углу которой в мутном освещении читала книгу одинокая женщина с белым бантом на шее. Таких тут навалом. Да и что особенного в скучающей пожилой даме, пьющей кофе?

– Классная старушка! Вот бы познакомиться с такой! Устроиться хотя бы прислугой, они такие спокойные! Поцеловал бы ее в щечку – и свободен.

Желание моего друга было понятно, и я предложил ему упрощенный вариант. Подселиться к моей хозяйке, где нам на пару будет повеселее. Описав вкратце условия пребывания, я совсем забыл упомянуть, что еда за свой счет и у писательницы сложный характер.

Он выслушал мою идею настороженно, боясь розыгрыша, но, убедившись в благих намерениях, согласился, довольно потирая рот рукавом. Найдя пустую нишу бутика, мы разместились в ней. Разломив багет пополам, я открыл пачки с сосисками и поделился скромным ужином художника, пообещав поговорить с Одоевцевой насчет его переезда на квартиру, гарантируя полный успех этой авантюры. Предупредил, назначая ему встречу на следующий день:

– Надень чистую рубашку.

Этим же вечером, когда я зашел тихонько в квартиру, из гостиной лился холодный свет и слышался чужой голос. Мне было интересно заглянуть внутрь, и, открыв дверь, я увидел, как старушка любезничает с довольно приятным дедушкой. Посередине стола красным пятном красовался букет пышных роз. Мое появление поначалу смутило парочку. Мы обменялись приветствиями. Кавалер писательницы оказался остроумным и притом образованным человеком. В свои преклонные годы он мог еще, шутя и чуть-чуть паясничая, развлекать публику и развязал скованную атмосферу тонкими шутками. Звали гостя Василий Павлович.

– Если б вы знали, молодой человек, – сказал старичок, обращаясь ко мне, – только сейчас, в свои девяносто лет, я наконец-то понял, как жизнь коротка. – И разрезал ножом остаток торта на три части.

Сама же Одоевцева, сияющая от его внимания, забыв даже поправить свой съехавший парик, легко порхала по комнате с кофейным сервизом, вставляя изредка короткие фразы. Я заметил, платье на ней было черное, длинное, с глубоким вырезом на спине. Такие платья носили парижские кокетки до Второй мировой, и оно пахло нафталином. О том, что оба хорошо выпили, свидетельствовала пустая бутылка из-под шампанского. Выбрав удачный момент, когда нельзя ответить «нет», я походатайствовал за моего друга-художника, дав ему отличную характеристику. Писательница полусонно безразлично согласилась, кивнула в сторону потертого дивана. Этого было достаточно, и я, извиняясь за позднее время, удалился спать.

Утром Воробей мазал очередную картину, разбрызгивая шваброй водянистые потеки по лежащему холсту. Согнувшись дугой, он ловко обводил женские очертания краской. Похоже, даже подобрел:

– Где шляешься, Рыжий? Каша стынет.

И правда, в кастрюле дымилась гречка, рядом лежал желтый сыр. Он помыл руки и расстелил кружевную скатерть. Вскоре у этого редкого явления нашлось объяснение.

– Послушай, старик! Каким-то чудом оказалась у твоей Одоевцевой коллекция интересных картин, – глядя ласково на меня, начал мой добродетель. – Так вот, там, по мнению Аиды, присутствуют работы Андреенко. Сделай одолжение, принеси мне по дружбе, что сможешь. Только без шума, втихаря, – закончил он дружеским тоном фразу и подмигнул.

Конечно, в квартире старушки висели рядами рисунки друзей, рваные акварели, выцветшие литографии, но картин было маловато, а книги стояли стопками вдоль и поперек. Ценность всего этого добра мог знать лишь сведущий специалист по вопросам культуры. Воробей добавил в мою миску каши, достал из шкафа большой свернутый трубочкой пластиковый пакет и сунул его в дверную ручку:

– Выполнишь поручение – дам медаль за храбрость! Когда будешь уходить, возьми с собой орудие труда, – таким образом, он подчеркнул важность просьбы.

Около станции метро прогуливался под фонарным столбом мой друг художник, держа на весу толстый рюкзак, вертел лохматой головой по сторонам и явно беспокоился, но, заметив меня, бегом пересек улицу в мою сторону. Смешной этот пацан Женя. Истинный талант. При советской власти мог бы стать академиком – у него было почти все, погубило тщеславие. Оставив преданных клиентов и просторную барскую мастерскую в Ленинграде, он перелетел за океан по приглашению Нью-Йоркского музея. Профукал состояние на проституток и, практически голым, очутился на парижской панели.

– Замерзаю, Рыжий! Такой сильный ветер, а ты опаздываешь… – Действительно, из-под коротких брюк виднелись синеватые ноги. – Боюсь болеть. Умру, а кто похоронит бродягу? – В его интонации звучали грустные ноты.

Мы, обходя весенние лужи, направились к дому писательницы.

На лестнице нас ожидал сюрприз. Коллекционер Герра, кряхтя и буквально надрываясь под тяжестью огромных сумок, спускался вниз.

– Bon jour, Messier Igor! Какой чудный персонаж с вами! Новый постоялец? – спросил он, пытаясь прибавить ходу.

За последний месяц он стал часто навещать нашу квартиру. Приносил обычно тортик и за чаем охмурял красивыми байками старушку. В итоге та дарила или продавала ему за копейки нажитое другими чужое добро. Я вошел в пустую гостиную. На голых стенах оставались лишь пятна от картин да разбросанные книги. Одоевцева появилась перед нами одетой по-домашнему. Мой дружок поздоровался, назвал свое имя, поцеловал ее поднятую ручку. Старушка скромно ахнула от удовольствия, как делают на приемах светские дамы. Джентльменский жест был оценен улыбкой. Поселила она его в средней комнате, там, где стоял покосившийся турецкий диван, – тихий уголок с видом на улицу.

Теперь нас стало трое, число святых и сумасшедших. Вечерами писательница звонила по телефону Василию Павловичу и часами болтала с ним. Я скитался от галерейных выставок до дешевых кафе, Женя запоем читал книги, вернее, то, что осталось, и докладывал мне за закрытыми дверями о проделках хозяйки дома. Например, та оставит суп в холодильнике, напичкав сапожными гвоздями. Хорошо, что мой друг вовремя заметил опасность. Или масло с длинными волосами… Да еще хозяйка любила поесть варенье ночью на кровати. Оно часто разливалось по простыне кровяными пятнами, заставляя вздрогнуть уборщицу.

Вскоре повадились в гости официальные представители из советского посольства. Несли разнообразные подарки, заботливо расспрашивали о нуждах. От таких визитов Одоевцева превращалась в крутого деспота для окружающих. Ее верный помощник Женя, впадая в глубокую депрессию, ругался со мной по мелочам, и вот у писательницы нагрянула беда – Василий Павлович умер. Она потеряла сознание прямо у телефона. Мы подняли бедняжку и положили в ванную. Облили холодной водой, встряхнули. Открыв глаза, та сорвала парик и зарыдала в него.

Меня разбудили хлопающие ставни. Они, скрипя, мяукали котенком. Им вторил дождь, барабаня об окно. Сон был окончательно нарушен, и я, откинув одеяло, взял рубашку, надел шлепанцы. Повертелся на кухне, поставил закипать пузатый чайник. Мягко тикали настенные часы, хмурое утро еще скрывалось за прозрачными занавесками. Откуда-то из коридора пахло гнильем. Я вооружился терпением, начал рыться по шкафам, коробкам, ящикам, чемоданам. Занятие скучное, но полезное. Среди этого бардака я откапал тюк старого белья, а в нем засунутую растлевающуюся рыбу. Стараясь не дышать, вынес найденное на уличную помойку. Войдя в гостиную, обнаружил лежащие на тарелке сочные яблоки – редкое событие. Рука сама потянулась к ним, но резким жестом опрокинул желанное. Яблоки россыпью попадали вниз и разбежались куда попало. Ползая по полу, собрал почти все, осталось последнее под комодом. Чихая от пыли, начал шарить в глубине. Мои пальцы наткнулись на что-то твердое. Потащив к себе, рассмотрел странный объект, завернутый в платок.

Осторожно развернул содержимое и увидел маленький дамский револьвер с коробкой патронов. Тут я решил посоветоваться о находке с моим сожителем-художником, который уже проснулся и выглядывал из-за перегородки.

– Рыжий, что за штука? Настоящий ствол? Обалдеть! – почти задыхаясь от волнения, спросил он, подошел и взял подержать. Залюбовался тонкой выделкой серебряной ручки. Это был предел мечтаний – настоящее оружие времен Гражданской войны. – Подари, дружок, пистолетик, пожалуйста, – зашептал умоляюще. – Нет? Ну, тогда продай вещицу. Нужен позарез! Есть у меня заначка, триста франков, бери все, буду благодарен, поверь! Но о сделке между нами молчок! Тайна! Понял?

Он еще поклянчил, скуля. Конечно, это стоило больше, и надо бы поторговаться, раз выпал такой случай, но, прижав к груди пушку, сосед уже вышел поспешно из салона за деньгами, которые были мне так нужны в данный момент….

У стульев кафе «Бонапарт» была плохая репутация. Из-под их рваной обивки вечно торчали концы ржавых пружин. Я же рисовал карандашом на куске картона и равнодушно наблюдал за разрастающимся конфликтом между туристом с порванными брюками и нагловатым гарсоном. Здесь всегда что-то происходило. Место проходное – площадь перед церковью Сен-Жермен. Настоящий театр под открытым небом. Музыканты, пожиратели огня и другие уличные артисты меняются за считаные минуты. За моим рисунком подглядывает хрупкая девушка, сидящая через столик. Делает это исподтишка, одним оком. Ее зеленые волосы торчком и цветастое платье в этническом стиле подсказывают принадлежность к хиппи. Похоже, она мне все-таки нравится. «Туристка», – подумал я и робко вступил в разговор с ней. Проблема языка сказалась сразу. Французский давался ей с трудом, но разве это помеха для знакомства? Постепенно выяснилось: она румынка, из глухой карпатской деревни, приехала погостить у подруги. Я отложил свое занятие и предложил показать ей старый Лувр и как садится огненный закат сквозь Триумфальную Арку. Испытанный номер. Действует безотказно и лучшее средство от скуки. Там, в центре двора, находился уютный садик (сейчас пирамида), и если залезть на постамент, то можно пролезть через чугунную ограду вовнутрь и побыть наедине под кронами платанов. Мы так и сделали, и она без лишних уговоров обнялась со мной на скамейке. Кокетство закончилось стеснительным путаным объяснением, что та (имя забыл) еще невинная и цель ее приезда в Париж – повстречать настоящего француза и провести с ним желанную ночь. Девушка виновато отвела мою руку от колена. Аргумент глупый. Я посоветовал ей обратиться в брачные агентства, жалея чуть-чуть о потерянном вечере. Экскурсия закончилась на автобусной остановке у здания Оперы Гарнье. Голубоватый туман стелился по его золотому куполу, прежде чем разорваться пластами. Порывы ветра доносили пряный запах жареного миндаля с Больших бульваров.

Девчонка повернулась ко мне лицом, пожала плавно плечами и молча поцеловала, прежде чем прыгнуть в автобус.

Настроение окончательно испортилось, когда я вошел в свою комнату. Скинутый матрас вызывающе валялся вместе с моими ботинками на раскиданных посередине вещах. Даже почему-то перевернули и табуретку. Глядя на беспорядок, я понял – мне объявили войну. Ранним утром услышал шаркающие шаги по коридору, встревоженно прислушался, в дверь постучали клюшкой, и затем зазвучал надрывный крик старухи:

– Как ты посмел выкинуть мои вещи?! Подлец! Вон из моей квартиры, негодяй!

Не иначе, как старушка обнаружила пропажу протухшей рыбы из шкафа. Этого было мало, и, истерически крича, поэтесса, как что-то плохое, назвала меня «красным агентом», закончив шум угрозой вызвать полицию.

Повернувшись на бок, я обхватил крепко подуш ку и сжал зубы. Оставалось лишь догадываться о последствиях визита. Сон пропал вместе с хладнокровием. Надев брюки и подгоняя себя жаждой реванша, я вышел полуголый в гостиную. Одоевцева мазала ножом масло на хлеб, у буфета нервно слонялся Женя. Увидев меня, они замокли. Подойдя к столу, я, напичканный злостью и обидой, взял фарфоровый чайник и резко запустил его в стену (жест, конечно, непозволительный). Тот со свистом и грохотом разбился об стенку над головой поэтессы. Это была буря в стакане воды, которая произвела эффект взорванной бомбы. Звук удара заставил ее нагнуться, повиснуть на скатерти, посуда вздрогнула и повалилась. Через секунду старуха встала, забыв про клюшку, и легким девичьим шагом направилась к телефону в прихожей – жаловаться Аиде. Собрав в сумку свое барахло, обмотав рисунки жгутом, я покинул пристанище писательницы, поэтессы и иммигрантки Ирины Одоевцевой этим же днем. Идя по улице к мастерской, продумывал разные варианты с жильем, грустно размышляя даже о том, как купить палатку и поселиться под мостом.

Воробьев готовил на плите манную кашу и, выслушав мои злоключения, развесился. Довольный, облизав ложку, он снисходительно сказал:

– Живи, Рыжий, пока здесь. До осени. Но потом найди себе подругу и переезжай к ней.

Лето в этот год было жаркое, крыша накалялась так, что мы задыхались в малюсеньких комнатах мастерской. Рисовать становилось адским мучением, и мы, оба потные, выходили на улицу. Валентин провожал меня до фонтана Сен-Сюльпис, где, раздевшись по пояс, я залезал в нишу. Облившись каскадом свежей воды, быстро спрыгивал на панель. Так делали многие. Особенно старались туристы, да так, чтобы еще и сфотографироваться. В сентябре без эксцессов, как и обещал Воробьеву, я переехал к Сычевым на улицу Университет. Они сдали мне крошечную студию над их квартирой за гроши, что позволило обрести относительное спокойствие.

Прошла зима, и еще одна. Я переходил мост Александра Третьего, как тут увидел Женю – художника с блокнотом бумаги. Тот старательно срисовывал зеленые бронзовые рыбки с фонарного столба. Заметив мое присутствие, бросил занятие и полез по-дружески обниматься:

– Рыжий? Вот это да! Ну что нового, разбойник? – Отмолотив меня вопросами, Женя успокоился. Он все так же был в старом сереньком пальто и заношенном свитере.

Мы, не спеша, пошли в сторону Елисейских Полей, продолжая говорить о трудностях жизни. Выяснилось, что он переехал от Одоевцевой, нашел заброшенный дом где-то за городом, там и ночует.