Текст книги "Гибрид. Для чтения вслух"

МЕЛОЧИ ЖИЗНИ

Мама играет или своего Скрябина, или своего Рахманинова. В крайнем случае, своего Шопена. Не каждый день. А когда у мамы есть настроение.

Рояль у нас вон какой большой! Полкомнаты занимает. Ну где мне спать? Один выход – под роялем. У соседей – пианино. Оно маленькое, стоит у стенки, играет так же. Но мама не может играть на пианино! Ведь она кончила свою консерваторию.

Бабушка говорит, если бы не папа и не я, мама выступала бы с концертами. А сейчас она только учит других детей. Не знаю: почему бабушка так говорит? Получается – я во всем виноват?

Маму мне очень жалко. Но моя мама никогда не плачет. Она все переживает в себе. А это еще хуже. Как говорит бабушка.

Тетя Муся-из-оперетты пришла, когда я уже почти засыпал.

Тетя Муся – самая близкая мамина подруга. Это ведь она познакомила маму с папой. Когда они были там. Ну, знаете?!

Там тетя Муся пела в своей оперетке, а мама играла на своем рояле. Папа бегал за кулисами как сумасшедший. Потому что он сразу влип, когда увидел маму. Я уже сто раз слышал эту историю.

У тети Муси тоже есть муж. Он похож на свою фамилию. Шер-ше-не-вич. Шершеневич пишет стихи и со всеми кусается. Только сегодня тетя Муся пришла без своего Шершеневича.

Я сделал вид, что сплю.

Сначала они говорили так тихо, чтобы я ничего не слышал. Потом они про меня совсем забыли и стали говорить громко.

Тетя Муся сказала, что на папу пора плюнуть. Потому что оттуда не возвращаются. Сделаться монахиней в расцвете лет – никакого нет смысла. Нечего распускать нюни и сидеть сложа руки. Надо жить, пока живется. И пусть все катится к чертовой матери.

– Собирайся и пошли в гости. Я тебя познакомлю с одним очень интересным человеком.

Тут я совсем перестал дышать.

А мама – моя любимая, самая красивая мама – сказала, чтобы тетя Муся немедленно убиралась и больше к ней никогда не приходила.

– Ты просто последняя дура, – рассердилась тетя Муся и хлопнула дверью.

– Ты спишь? – спросила мама на всякий случай.

Я даже не пошевелился.

На другой день мама начала сильно кашлять. И бабушка забрала нас на Никицкую.

На Никицкой маму легче вылечить. Сюда ходит доктор Бобков. Он всех нас лечит. Бабушка верит только одному доктору Бобкову.

А когда у меня открылась скарлатина и папина бабушка стала бегать по квартире и кричать «азохенвей», пришел доктор Бобков и сказал, что нужно сделать укол. Тогда Лизав етниколавна всех выгнала из комнаты и позвала только Аню. У меня была температура выше градусника. Я стал плакать. А бабушка сказала:

– Цыц! Негодник.

Она придавила мне голову и руки. Аня держала меня за ноги. А доктор Бобков сделал мне укол в попку. Когда я уже не мог совсем глотать и в голове крутилось, я стал говорить про себя:

– Господи Исусе! Помогите мне, пожалыста, выздороветь. Я не хочу умирать. Помогите мне, пожалыста, Господи.

И вот видите, я не умер, а выздоровел. Все удивлялись. Потому что бабушкин сын Гуля умер как раз от этой скарлатины. Когда бабушка разбила зеркало на комоде.

И тогда, сказал дядя Жорж, бабушка стала верить в Бога. А когда я родился, меня назвали в честь того мальчика.

Я смотрю на портрет Гули, который висит в большой комнате. И совсем он на меня непохож. Только у нас матроска одинаковая.

После скарлатины у меня еще болела коленка.

Когда я совсем выздоровел, пришла весна. И на меня вдруг во дворе свалился мотоцикл.

Я его совсем не трогал и даже на него не влезал. А он взял и свалился. Ни с того ни с сего.

И еще проткнул мне ногу своим тормозом.

Тут опять моя папина бабушка Адельсидоровна стала бегать и хвататься за голову.

А другая бабушка Лизаветниколавна залила мне дырочку коллодием. И этот коллодий застыл. Получилось стеклышко.

Я, канешно, орал как резаный. Все-таки дырка в ноге, из нее кровь течет.

А бабушка еще обещала меня выпороть. Чтобы я не лез куда не следует.

Я знаю, что пороть она меня все равно не будет. Это она так говорит. Для красного словца.

Папа сказал, что если меня кто-нибудь хоть пальцем тронет, он тому голову оторвет. Хотя папа сейчас и «сидит в командировке», но когда он выйдет!..

Аня меня успокаивает:

– До свадьбы заживет!

– Нечего разводить мерехлюндии, – говорит Лизаветниколавна.

В ЧЕМ ДУША ДЕРЖИТСЯ

Я люблю весну за то, что можно играть на асфальте. И гулять без пальто.

У девчонок – классики.

– Мак? Мак. Мак? Мак. Мак? Дурак.

А у нас – расшибалка!

Я теперь коплю деньги. Без денег в «расшиши» не играют. Бабушка нашла мне царский пятак. Для биты – самая лучшая, необходимая вещь. Вовка даже хотел со мной сменяться. На ножичек. Хитрый какой!

Я уже два раза попадал на «чиру».

Без дедушки жить можно. А без бабушки жить нельзя. Все ходят к маминой бабушке советоваться, как жить. И соседи, и родственники.

Тут приехала Рита и спрашивает – пожениться ей на Магиде или нет. Рита для бабушки – племянница. А бабушка для Риты – тетя. Для меня Рита тоже тетя. Потому что она дочка тети Нади Коняевой. И мы к ним ездим в гости, на праздники.

– Чтобы человека узнать, надо с ним съесть пуд соли, – сказала бабушка.

Но когда пришел Магид, они соль есть не стали, а сели пить чай. И бабушка угощала Магида пирожками. Бабушкины пирожки – самые вкусные в мире.

А потом бабушка сказала Рите – с Богом! И ничего страшного, если он, как его называется, иврей. Иврей, как его называется, бывают очень хорошие и любят свою семью.

Моя бабушка все время повторяет – «как его называется». Это у нее такая поговорка. У моего папы тоже есть поговорка – «эт-самое». Это самое.

А когда Рита с Магидом поженились, они приехали к бабушке на «линкольне».

«Линкольн» – такая длинная машина. Американская. У Магида «линкольн», потому что он работает в университете. В клубе. А этот клуб на нашей улице, только вон там, в конце. И Магид меня обязательно покатает на «линкольне», когда-нибудь.

Мне он очень понравился. И не потому, что подарил пистолет.

Все сказали, что Магид совсем не похож на иврея. У него такое лицо, как будто он не иврей, а немец.

Уже потом, когда во время войны он попал в плен, это его спасло. Он стал у них переводчиком и помогал нашим партизанам. А когда его освободили из плена, ему дали всего «десять лет лагерей».

Но это было уже совсем потом. А «потом» – это уже другая история.

В общем, моя мамина бабушка живет для всех. И папина бабушка тоже живет для всех. А вот папин дедушка живет для себя.

Когда я вырасту, я тоже буду дедушка. И буду жить или для себя, или для всех.

Моя мамина бабушка говорит, что для себя жить стыдно. Дядя Жорж на это сказал, что бабушка может спокойно поступать в партию.

Но бабушка в партию не хочет, потому что не любит товарища Сталина. А товарища Сталина она не любит за то, что подорвал храм.

Дядя Жорж сказал, что храм подорвал Каганович, а товарищ Сталин в это время был на даче. И хотя Бога уже нет, храм можно было оставить как памятник.

Дядя Сережа сказал, что Сталину наплевать на храм, потому что он нерусский.

А дядя Жорж сказал, что грузины тоже верят в Исуса-с-Креста. И Сталин даже учился на попа в семинарии.

Дядя Сережа вскипятился:

– Сталин никакой не грузин, а типичный Джуга-швили. Значит, наверняка – еврей. Хи-хи, железный еврей!

Тетя Муся закричала, что дядя Сережа – ужасный человек. И непонятно, почему его до сих пор не отправили «куда следует».

А дядя Жорж сказал:

– Но ведь и Христос был еврей. По крайней мере – наполовину.

Тут я и узнал, что Кристос был, как я.

Ни то ни се. Тоже гибрид!

По радио передают веселую музыку:

 
Чтобы тело и душа были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкультура-ура-ура,
Будь готов,
Когда настанет час,
Бить врагов,
Ты на границы их не пускай!
Левый край,
Правый край,
Не зевай!
 

А дядя Жорж тут же придирается:

– Покажите мне конкретно, где у человека душа? Печенку знаю. Вот тут она. Сердце здесь. Аппендицит справа. А где спряталась ваша душа?

Бабушка сердится и говорит, что они все «ни бельмеса» не понимают.

– В революцию тоже ходили голые, прямо по улице, и кричали песню:

 
Мы на небо залезем
И свергнем всех богов! —
 

только ничего из этого не получилось, как видите.

А вот у дяди Вани в революцию вышла целая история: одна тетка голая влезла в трамвай. Совсем голая, как мать родила. «Была не была!» – сказал вслух дядя Ваня. И как треснет эту голую по попке! Она сразу выскочила из трамвая и стала кричать: «Милиция! Милиция! Держите хулигана!» Но трамвай не стал ждать милицию и уехал. Дядя Ваня говорит: «Хоть одно доброе дело в жизни, по крайней мере, сделал».

Дядя Ваня рассказывает эту историю про революцию. И мы все смеемся.

ПУТАНИЦА

Мы едем к тете Наде. Чтобы поддержать семью в такое время.

Коняевы живут у Крестьянской Заставы. В деревянном доме. И двор без асфальта. Как у нас в Л осинке.

Коняевы, а коней у них нет. Это раньше были.

Бабушка – старшая, тетя Надя – младшая. Они похожие. Потому что родные сестры. А мама у них была… Фон Россиус. Во! Какая фамилия!

Она с настоящим царем вальс танцевала. Когда кончила школу для благородных девиц. И стала первой ученицей. А государь-император тут к ним на бал и примчался.

У нас дома про это рассказывают. Только шепотом.

После вальса с государем-императором бабушкина мама выскочила замуж. И нарожала детей! Больше, чем у нашей Дворничихи. Десять штук!

А у моей мамы я один получился. Почему – не знаю. Ни тебе братика! Ни тебе сестрички!

Бабушка говорит, что было бы всех полно. Если мы бы жили как раньше.

Дядя Петя – раз! Тетя Надя – два! Дядя Ваня, у которого собака, – три!

А еще… больше никого. Потому что, на наше горе, была война. А потом, на наше горе, – революция. И куда они все подевались? Никто не знает.

Бабушка, тетя Надя, дядя Петя с дядей Ваней – они наполовину «Фонроссиусы», а наполовину Коняевы.

Моя мама на четвертушку Коняева и на четвертушку «Фонроссиус».

И я на целую восьмушку «Фонроссиус».

Только про эту восьмушку никому говорить не надо.

Когда мы с бабушкой приехали к Коняевым, чтобы поддержать семью, Коля и Шурка поднимали во дворе гирю.

У тети Нади один сын Коля, а другой сын Шурка.

И еще дочка – тетя Рита.

Шурку я больше всех люблю. Бабушка говорит, что он – «не разбери-поймешь». То он шахматист великий, то он в музыку ударился.

У Шурки такой слух вдруг открылся! Ну все прямо удивились. И моя мама стала с ним заниматься на рояле. Всю зиму он к нам шлялся и делал успехи.

А у меня почему-то никаких талантов пока нет. И мама со мной заниматься не хочет. Я могу ей все нервы вымотать. Лучше меня отдать сразу в школу.

Шурку в школу на старости лет никто не возьмет. Он все равно скоро пойдет в армию.

– Ну-ка, подними!

Это Шурка меня подначивает. А гиря такая, что ее с места не сдвинешь.

– Не хулигань, – говорит моя бабушка, – живот надорвешь. И тебе, Шурка, как его называется, не советую. Пальцы беречь надо, если хочешь быть пианистом.

– А я пианистом не стану. Я буду оркестром дирижировать.

– Ну, тебя, как его называется, не разбери-поймешь. Семь пятниц на неделе.

Но бабушка на Шурку не сердится. Она его тоже любит.

Тетя Надя, как всегда, накормила нас вкусными щами, и мы узнали все наши семейные новости.

А Шурка подарил мне свою коллекцию марок. Он уже так вырос, что собирать марки ему необязательно. А я скоро начну собирать, и альбом мне пригодится.

Бабушка сказала:

– Нечего делать такие дорогие подарки. Он еще мал.

Это она про меня. Ладно-ладно, бабусенька!

Потому что альбом – видите – сейчас таких не делают. Это до революции делали. Специально для марок.

Но Шурка мне его все равно подарил. Теперь он будет приезжать не только к маме, но и ко мне. Учить собирать марки! Пока его не забрали в армию.

Все-таки не зря мы поехали поддержать семью в такое время. Хотя тетя Надя уже давно не Коняева, а Васина. Потому что поженилась на дяде Саше.

У меня ведь тоже папина фамилия. А папина фамилия получилась из-за какого-то предка.

Предок был военным мальчиком, играл на барабане. Он пошел на войну и попал в плен к Англичанину.

Англичанин не знал, как звать папиного предка. И придумал ему кликушку: Хаар-лип. По-англичанскому – «Заячья Губа».

Теперь я, ни с того ни с сего, тоже – Заячья Губа. Харлип!

Какая у нас в семье все-таки путаница!

Вот уж точно, «не разбери-поймешь» – как говорит моя любимая бабушка Лизаветниколавна.

Вечером, когда меня уже уложили спать в креслах, я подсмотрел за бабушкой.

Она встала на колени, вот в том углу. Там у нас Божья Матерь с младенцем. И лампадка горит.

Бабушка стала просить у Бога прощения. Долго-долго молилась.

Значит, опять моя бабушка нагрешилась. И когда это она успела, ума не приложу.

Когда мы с бабушкой потихоньку в церковь собираемся или на кладбище, она набивает мой карман медной мелочью. Но не для того, чтобы в «расшибалку» играть. А чтобы каждому нищему подать копеечку. Потому что Бог велит всех любить и со всеми делиться.

ДЕТСКИЙ САД

Нюра собралась от нас уезжать в свою деревню.

Она плакала и говорила маме, как она ее любит и меня тоже. И лучших хозяев ей не надо. Она сейчас поедет, выродит своего ребенка и вернется. На прощание Нюра попросила маму поиграть ей на рояле. Мама расстроилась и поиграла своего Шопена.

Меня решили сдать в детский сад, потому что со мной сидеть некому. Папиному дедушке тяжело каждый день ездить, а папина бабушка, как и мама, ходит на работу. Мамина бабушка согласна мотаться со мной на Никицкой, но лучше меня отвести в детский сад, чтобы я привык. Все равно с осени меня надо определять в школу.

А в детский сад меня устраивает Магид, за которого вышла тетя Рита по совету моей бабушки. У Магида такие связи, что он может меня устроить куда хочешь.

Первый раз меня ведет мама. Мне жутко интересно. А мама переживает. Она за меня волнуется. Вдруг со мной чего-нибудь случится?

На самом-то деле никакой это не сад, а большая комната. Сюда приводят утром детей, которых девать некуда. Здесь нас отдают в руки Мымре. Так сказал мне один мальчик. И Мымра нас воспитывает.

Она никого не бьет, а только кричит. Мы все должны обязательно ее слушаться.

Началась моя садовая жизнь.

С утра – тихие игры. А потом у нас бывает обед. За столом надо постараться захватить горбушки. Я даже не знал раньше, что самое вкусное – это горбушки. Из черного хлеба.

Обед у нас в саду не как дома. Я стал его есть первый раз, а он пошел обратно ротом. Но тетя сказала, что в следующий раз я привыкну.

После обеда ложимся спать. А мне спать днем не хочется. Я лежу с закрытыми глазами и думаю. Канешно, можно поесть под одеялом горбушку. Вот она для чего нужна!

Один раз я даже взял с собой спать яблоко. Но когда съел немножко, я вдруг по-правдашнему заснул. После сна мы стали убирать за собой постель, и я увидел большое коричневое пятно.

Мне стало страшно.

Вдруг подумают, что это не от яблока. А я просто обкакался?

На другой день я сказал маме, что больше в сад ходить не буду. Мама расстроилась, а моя папина бабушка сказала, что я слишком балованный мальчик и мне будет трудно жить.

Я не хотел ходить в детский сад не из-за яблока. А потому что там скучно.

Я думал, что в детском саду встречу Красную Шапочку. Но моей Шапочки не было.

А другие девочки играют в дочки-матери и мне не нравятся.

И еще в саду все дети становятся октябрятами. А когда принимают в октябрята, дают нашей Мымре клятву, что в Бога они нипочем не верят. В церковь с бабушкой никогда не ходят.

Октябрята все рассказывают. И ничего не скрывают.

Значит, мне придется сказать ей про папу? А я не хочу про это никому говорить.

Пусть лучше я не буду октябрятом.

Я сказал маме, что буду сидеть тихо дома и никого не бояться. Пусть она ходит на свою работу. И учит других детей музыке.

Со мной мама заниматься не может. Потому что родных детей учить музыке – одна мука.

ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ

– С детством пора завязывать, – сказал дядя Сережа.

Он привез фотографии. И наши на Никицкой сбежались себя разглядывать.

Я посмотрел – все похожи.

Только я не похож. Хотя в черкеске. Почему-то я себя не узнаю. На самом деле я не такой. Внутри.

Бабушка говорит, что внутри у человека душа. А душа на фотографии не получается.

Наверно, я уже здорово набедокурил в своей жизни. Потому что бабушка повела меня в церковь. Исповедовать. Прямо в Сокольниках.

У нее здесь свой знакомый священник есть. Введенский!

Это у него такая фамилия.

Страшный как черт. Такой носатый. И глаза проворачиваются. Вот так. Бабушка говорит, что он видит всех насквозь.

Сначала мы его долго ждали. Потому что служба была.

Введенский пел шепотом. И дымил очень.

Потом он отвел меня в уголок и спрашивает:

– Сколько раз бабушку не слушался?

– Нисколько, – говорю.

– Крестись, голубчик!

Тут я только руку поднял. Вот эту. А он меня – бац по руке. Это… с испугу, значит, я руку перепутал.

– Проси у Христа прощения.

Я и сказал:

– Господи Исусе! Простите меня за все.

Так меня бабушка научила. Только она мне говорила, что надо сказать «прости», а не «простите». Но ведь Господь большой, а я маленький?! И потом, он не мой близкий родственник. Как Аня. Или тетя Галя.

– Ну вот и умница, – сказал Введенский. – Береги свою бабушку. Она у тебя золотая…

Как видите, моя бабушка не железная, а золотая!

Скоро она мне купит настоящий портфель. И я буду его собирать. К школе.

На днях бабусенька, вывернула брюки дяди Вани наизнанку. Получились как новые. А юбка тети Таси еще подождет. До осени. Сейчас у нас дел много.

Дворничиха родила сразу двоих. Дядя Жорж сказал, что она план перевыполнила.

Теперь Дворничихе дадут премию, и она купит Вовке велик. Наверное.

Я теперь на ночь молюсь. Почти каждый день.

– Господи! Иисус-с-Креста! Помогите нам жить, в такое время.

И обязательно добавляю: пожалыста!

ЛОСИНКА

Когда я надеваю сандалии с дырочками, приходит жаркое лето.

Летом надо жить у другой бабушки, Адельсидоровны. Полезно для здоровья.

Я беру с собой двустволку – играть в войну. Мячик – и тот, и этот. Чтобы не скучать.

Бабушкин дом недалеко от станции.

Вот сходишь с поезда и идешь не туда, к вокзалу, а сюда. И по проходу к автобусной остановке. Так намного ближе.

А на автобусе надо ездить только в крайнем случае. Бензином воняет. И очень укачивает. Может даже вырвать! Прямо в машине.

За углом – наша Нагорная улица. Только по канаве ходить не стоит. Там сплошная мокрота. А на дороге – сухая трава. Ведь тут машины не ездят. Потому что Л осинка – это не город, а дача.

Угадайте, какой дом бабушкин? Вот видите – береза двуствольная. А рядом калитка. Спускаешься, вот колодец, а за колодцем – дом. Только это не наша веранда. Здесь живет раввин с дочками. Бабушкин вход с другой стороны.

По лестнице надо ходить осторожно. Видите, две ступеньки совсем гнилые. И перила шатаются. Ничего удивительного! Крыльцо под открытым небом. И дождик все время капает и капает.

Начинается моя дачная жизнь.

Утром бабушка встает чуть свет. Завтракает на скорую руку. И бежит на станцию. Хотя у нее в ногах тромбофлебит и на животе грыжа.

Мы с дедушкой еще дрыхнем!

Бабушка работает теперь у Гиговского.

– Гиговский – это светило, – говорят в нашем доме. – Второго такого в Москве нет.

Раньше бабушка была большая барыня. Она только и делала что воспитывала детей и командовала прислугой.

А когда начался весь этот «кошмар», бабушка приехала в Москву и пошла на обувную фабрику мыть стекла.

Начальство – не дура. И сразу положило глаз на мою бабушку. Она ведь свободно балабонит по-немецки, по-французски, по-польски и даже по-иврейски. Но это теперь никого не волнует.

А сейчас нужно уметь пробиваться. Бабушка оказалась пробивной особой. И тогда ее с обувной фабрики бросили на Гиговского, который просто задыхался.

Теперь Гиговский за бабушкой как за каменной стеной.

Светило помогает советской власти рожать детей. А на плечах у бабушки целых два родительских дома. И она справляется блестяще.

– На днях сам Гиговский дал благодарность на бумаге и пол-оклада деньгами! – хвастается бабушка перед всеми знакомыми.

Дедушка встает и первым делом бреется своим «жилетом». Тут же порезывается! Но это не страшно. У дедушки есть такой белый камушек. От камушка сразу кровь останавливается.

А потом мы с дедушкой завтракаем. Завтрак у нас теплый, под подушкой.

Сам дедушка ничего не готовит. Он даже керосинку не разжигает. Потому что от керосинки может быть большой пожар.

Потом мы с дедушкой идем на станцию, за газетой.

Летом дедушка своего Маркса не читает и с головой уходит в политику.

На станции продают мороженое и лучшее в мире ситро.

Мороженое в вафлях бывает большое и маленькое. Дедушка мне покупает маленькое. Потому что от большого может заболеть горло.

Когда дедушка читает свою газету, его надо оставить в покое.

Я ухожу за дом и строю там шалаш из лопухов. Ко мне приходит Юрка с другой улицы. И мы строим вместе.

В Лосинке много ребят. Мы хорошо играем в войнушку. Как в Москве.

Только здесь никто не знает, что я гибрид.