Текст книги "Возвращение"

Да и пронзительно, как в пальцы свистни —

Зачем же тот хрестоматийный призрак,

Тот эпидемии российской признак,

Короче, та наследная напасть?..

К чертям собачьим стыки-недомолвки,

Летите, рвите, бешеные волки.

Куда уж более невольник чести,

Когда раздал до чистого гола,

Когда вертятся хороводы бестий

Вокруг его последнего кола,

Чтоб на исходе жизни местью тлена

Вдруг и угла-то собственного нет,

Ну разве – угол собственной вселенной.

Тебе зачем – живи в стихах, поэт.

Стихи есть ножны – расщепляя свет,

Живи в звезде, гнезде, кресте, гвозде…

Где лучшее оставил ты на дне,

В Карагандо?

– Какой такой ганде?

– В гандокара?..

– Голяк в каракизде!

Не знаешь вещь, что подлегла под «где»? —

Складнее Бог не выдумал подложку,

Вместившую и тьму, и свет в окошке,

Дыра, всё – ничего, вся вещь в себе,

Шлепок прощальный от губы губе.

– Поэт, поэт, так вот живёшь ты где!

И величай её хоть Око Мира —

Тугое веко, проморгав слезу

Восторгов одноглазого сатира,

Вернёт всё тайну жизни

Слепо, сиро:

Мол, вот из тьмы… не знаю… лишь несу.

Скорее «око тьмы», где взор недолгий —

Комок кричащий, поначалу волглый.

И хоть теперь обидно аж до колик,

Чего вопить, как потерпевший кролик,

Поправ, – о горе! – правила приличий.

По сути, говоря с самим собой,

Вводя отчасти и язык-то птичий,

Ворча стихи (а в чьё-то ухо – вой),

Подержанной полемикой вещать,

Не будь дурак – смолчать – иная стать.

Изменим тон, убавим пыл и пафос,

Стряхнём сей прах на книжной полке шкафа.

Взять хоть стервятников – нужны природе,

Как пугала, как черви в огороде.

Их создал Бог, а Богу всё видней:

Какую тварь, куда, на сколько дней,

А пусть не Бог, пусть праздника острастка,

Как флегма, слизь, как отмиранья смазка.

А сколько баб, как, впрочем, и не баб

Слизми кропят постель и прочий скарб —

Что скарб, где самый столп и дрябл, и слаб.

Иным не будет свет, как прежде, бел

Пробелами того, что сам и съел.

И вот среди пробельностей оравы,

Пред белой бездной предстоять суметь —

Когда ты с жизнью говоришь как равный,

То рядом собеседницею – смерть.

3

Знал Валентин, в чаду родных картин

И озорство, и даже хулиганство,

Увы, лишь признак темы постоянства.

Едва трагедия разинет рот —

Внизу встаёт… в исподнем, красным всходнем,

По телу – змей, по сути – наглый скот,

Грядёт, забавник, и уже дерёт,

Назвать, тем паче, показать, неловко —

Уж больно он охочий на уловки.

Пока я здесь писал, раздвинул шире

Всераздвигай своё пространство в мире,

Трагедия и драма, уже рот —

Пока в него не вставлен… анекдот.

Ну наконец-то, кажется, срослось,

Хоть тут, куда ни кинь, – одни нюансы.

Но суть – по месту, а входило вкось,

Так это как бы… знаете ли… стансы.

За эту мудрость благодарен вам,

Баранам, свиньям – стало быть, стихам.

4

Средь сдутой лжи неужто правда точно,

Как сказано, когда испил с ладошки

Небесного, древесного окошка,

Суглинистого и песочных прочих —

То как потом ни вытравляй истошно,

Пригоршня та и крошка в ней звезда,

Хоть жжёт, но всё же плещется всегда.

С копытца вечности, её урочищ…

Так время оно – говорили мы.

Не зная? Нет – не признавая тьмы.

Какая вечность, если поглотится

Вселенная сама пустым огнём —

Но страждущей строкою зацепиться

За край, дабы звенеть, звенеть на нём.

Что звоны те и смыслу, и тщете.

Всё веку камня жизнь волны кратка,

Как человеческому – мотылька,

И хоть масштаб иной, иная мерка,

Вселенную сводя и человека,

А песня всё одна: волны и дна.

И звоны те несёшь, как гребни пенные,

Ты, смертная сестра моя. Вселенная.

И что теперь – в одну ведомы дверь?

Все изворчав и прогундев, как Бродский,

Недуг вселенский снять примочкой плотской?

Не снимешь. Разве подстегнёшь, как розгой.

Одна любовь спасёт во взоре волгло,

Как в коконе… Но это ненадолго.

5

Так зачерпнем глоток устинных строк,

Языческих, где всюду Бога впрок.

Где там бредёшь, Руси «метельный храм»,

Замёрзших слёз воздвиженью воздам.

Пусть литургия кружит над тобой

Со страстью «ледяной, как волчий вой».

Ярило, где ты, или не со мною,

Всю жизнь тебя я чувствовал спиною.

6

В оврагах собутыльною Москвою

Бродили, пели под вином-дождём,

С Зафесовым отлавливали в нём

Птах, змеек, Шерстобитову… в настое

Лип,

Братства,

Бренности,

Стихов,

Москвы-реки —

Был клёв, тонули дни, как поплавки.

7

Охоч не шибко до поэмы я,

Но за тебя опорожняя чарку,

Из чугунков больших поем и я,

Ну закушу и кашки, и поджарки.

В башку побольше чугунину с кашей —

Глядишь, и жизнь добрей, и лик не страшен,

Того, что в тоще-дальнем впереди,

Взашей толкает: мол, скорей иди.

Увы, увы… Давить бы те «увы» —

Как сорной с холмика нарвать травы.

Ярясь, шутя, юродствуя, печалясь,

Подходим к нелюбезному причалу,

Когда-то в дальней дали, нынче – Валин.

Где он, придя всея любви мессией,

Взамен свечи оборотясь крестом,

В размахе крыл страстей предвечный дом,

Свил из любви и реквием России.

Так деревце, суть книга, – никому,

С приходом ночи всё поёт во тьму.

Сон гвардейца

Леонарду Лавлинскому

Под ладонями, звёздно-неясными,

Где акации брезжат да зеленя,

Холм растёт на закат, и тот холм есть я,

Злой росой-тоской подпоясанный.

Службу, храм отстоял. Только что же страна?

Кто завоевал?.. И дорога темна:

В глубь земную, небесную – что ли?

Или вот она – чёрная воля?

Если жизнь – литургия, то и время твоё

Литургическое, где события, числа

Заедино… Соборное бытиё

Повторяется, ибо всё изначально случилось.

Предки-хо́лмы с ладошки, как реки, жили,

И добро вместе с худом ветвилось вновь.

Что теперь вливают в ослепшие жилы,

Из которых уходит кровь?

Экий гул развеселья меченый!

Слышь, чеканят добра полные сумы —

То кресты – на грудь, или – на холмы?

Что-то спутало ты, Отечество.

Вот так райский сад превращённых наград —

Награждаемый глух и нем.

Вот за это ты и сражался, солдат, —

Погляди, коль осталось чем.

Это Млечный Путь или верба цветёт —

Что ни веточка – в женской руке.

Это облака или камни плывут —

И под каждым – по русской душе.

Глиняный прибой

Валерию Иванову

И был прибой глиняный.

Из каких глубин поднялась эта полуслепая рыба,

Какой волной вынесло её раздавленное тело?..

Спасаясь от извечных преследователей,

Старик увёл, кого смог, в глубокое подземелье.

И вот уже не слышны над головой

Ни собачий лай, ни команды.

Звезда Давида, путеводная, размножилась по одеждам.

Тускло передвигаются живые созвездия.

Небо просочилось, указуя последний путь.

Сохраняя глотки кислорода, погасили светильник.

В полной тьме научились видеть

На ощупь, на шёпот, на память.

Никогда не были они так близки

Каждой крупицей тела, голоса, движенья.

Мысли и чувства просачивались сквозь темноту,

Как влага сквозь почву.

Порой казалось, одно тело, одна душа разветвились,

Как руки от плеч, пальцы на руке.

Какие-то части нежней, ранимей. Как губы, глаза…

Детское дыханье уже не освежало старческого выдоха —

Лишь заостряло иглу начиняющую.

В жажде, голоде, скудном дыханье умирали близкие.

Их замуровывали здесь же, в ниши.

И вот остался один старик.

И последний стал первым,

Из хвоста кометы переместился в начало.

И первый стал последним,

Пропуская очередь в небытие,

Так и не переступил сам.

Ибо приходит великий логик,

Уравнивает всё, обращая в ничто.

В бесконечной неподвижности

С возвращеньем сознанья казалось,

Онемелое тело погружено в глину

Или уже обратилось в неё.

И вот, мало-помалу стал возникать странный звук…

Всё нарастая гулом.

Очнулся колокол подземелья, цепенеющее небо?

Протаяли в нишах тела близких, подобно хору планет,

Плыли в прозрачной темноте,

Отражаясь в таких же прозрачных глазах

Старого еврея?

Был ли прежде тот звук,

Заглушённый листвой и банкнотами,

Поцелуями и проклятьями,

Распятьем себя и преданьем другого? Или это иное?

Подземелье, хоры, всё, что прежде заглушало,

Звучит, похоже, с того голоса. Или кажется?

Намоленная тьма научила смысл

Не только просачиваться,

Но принимать любые обличия.

И вот безмерная материя звучащая устремляется в тебя,

Сжимаясь до чёрной дыры-немоты.

Подобно во сне, пытаешься крикнуть,

Но из открытого рта голос не выходит.

Негнущимися пальцами, почти глиной,

Перебирать остатки,

В надежде составить если не тело, то слово.

Только слово твоё творящее не проясняет здесь,

А лишь замыкает, не хуже той глины.

Так женщина, дающая жизнь, не может объяснить,

Что это? – тайна не дана дающему —

Так самым Космосом, Творцом,

Голосом… (кем ещё?) данное

Сперва во плоти живой,

А теперь вот в тексте этом, пристанище очередном,

Водя рукой твоей, как ты – карандашом,

И сам ты в придачу – вспышка, черта-молния

Между тьмами, датами, чиркнувшими единожды —

И повтора не будет! —

Ещё хоть вечно чиркай частицы,

Их сочетания бросая – кости игральные,

Сам ты, плоть от плоти пластичная,

То клетка Его живая, в такт вибрирующая,

То пальцы, которыми Он в неприкаянности, одиночестве,

Перебирая части те самые,

Нащупать пытается ответ, составить —

Как знать, быть может, всё, всё это —

Лишь неизъяснимый гул страждущего Духа.

* * *

Тесно даже в расхристе ветров, как в изваянье,

Сколько ни рви рубаху или вселенские соты.

Тело ночное живёт, пропадая в небе, горе, океане,

Вязнут крылья и плавники в глубинах и высотах.

Дыры мирозданья

* * *

Альбатрос, в глубине океана полёт продолжая,

Всё крыльями машет,

Забыв, что закончились небо и стаи.

Темнее добыча, звезда ли, дыра?..

Друг за дружкой легли…

Затягивает обитанье.

Полёты сквозь тело и душу воды и земли,

Сквозь тело и душу любви и дыры мирозданья.

* * *

Пройдя свой круг, закатится и сердце,

И в сумерках ещё продлится то,

Что знал на ощупь, и чему тереться

Рубахою смирительной, пальто,

Откуда руку столь не протянуть,

Чтобы нащупать завершённый путь,

По памяти, как в коконе, одеться

В одно сплошное бьющееся сердце.

Урочище

Ты зашифрован, закодирован

В этих камнях, деревьях, реке,

Все на привязи,

И когда проясняешься, бесконечно от них вдалеке,

Среди слепленного из мёртвой воды и праха —

Будто трётся чужая рубаха.

Но и здесь – где урочище сквозь указующий чад

Разрушения, роста, течения собственных чад

Зажимает губами, подобием обруча, холод глагола,

Иль предтечею ищет в тебе тот же ключ на закат,

Иль предельною версией про… исходя,

Как Творец и стрекозий сферический взгляд,

Отделением сущности, будто летучей росы, обнажает округу,

Чтоб с тобой предстоять

Превращёнными зеркалами друг друга —

Чисто голо.

Рыбак

Дядюшке

Он черпал тело её под руку заточенной,

Крупно гранёной причастия меркой,

Тянул, как своё… Кристалла живого

Мерцание граней, как будто сквозь илы дна,

Вливались в него, пока погружало,

Несло и кружило, и меркло,

Пока прошивала русло его блесна.

Тут пей да гуляй, не считая,

Постелены плёсы, как надо.

И лодки тонули в ряске, а лучше – в песке.

Артерия страсти

Рвала на себе ледяные наряды

И, вербу задув,

Кромешности, вызнобу рада.

Чернела и страсть, плескалась, как в чарке,

В простёртой руке.

…И мыла рыбины, водоросли, каменюги, – голо

Намывала веселье, чтоб

От истока до устья горло

Предчувствовало захлёб.

Хоть вечно гляди с берегов,

То и дело

Погружайся в текучее тело.

Округа звучала по-свойски, улова полна,

Не путая тело,

Скорее – на леске одной имена.

Черники да дикого лука низина.

Полина.

А там, за излучиною

Земляники замлелой,

От солнца полянка

И смех – чисто лето душистое.

Янка.

Серебряной грудкой и личиком

Вечно, как сонная,

Движеньями, голосом и ресницами,

Вроде затоны храня,

Ускользающая лунным плеском

Плотвичка.

Маричка.

Холмы, ожиданья, нет – жажды —

Всенебесных дождей и ладоней.

Тоня.

Притоплены вёсла, волною, грозой

Перевёрнута лодка.

Неупомненная молодка…

Когда в бычагах помутней,

Будто из-за дверей,

И тленьем разило —

Вода, этот глаз во всё тело,

Глядела,

Как тянет грузило.

И жизнь не бездомна,

Скорее, текуче-бездонна.

Рука золотела, смуглела в закате,

Обретая повадки весла…

Не зная краёв-берегов под рукою,

Сгребая притоки, распадки,

Целуя, где всё в ней:

Излучины, омуты, отмели, плёсы, затоны,

Он спал со своею Окою…

И полночью тины она его унесла.

* * *

Ты корыстен и загребущ,

Будто сам космос,

Хоть бы звёздных кущ —

А всё-таки – космы.

Все твои подношенья —

Сразу же – в тартарары,

На тебе украшенья —

Серьга на тракторе.

Смерчем делано семя?

Любовью и хлещет,

Забывая, что время —

Душа вещи.

Так картиною в раме

Рядиться чего же?

Истина – будто пламя

Ведьму – обгложет.

* * *

Выплёскиваясь волной становою,

Усмехнись, коль осталось чем,

С высоты,

Где петух с отрубленной головою

Бежит от беды.

Обернуться, фантомным клювом

Успеть

В бойцовском прыжке клюнуть

В око смерть.

Но твоя и рождается, видя свет

Всего на мгновение, где тебя нет.

* * *

Валерию Иванову

Младенца наивы, отчаянья старца —

В змеюге-кольце, и не грезят расстаться.

Котофедия

Валерию Иванову

Откуда дует? Каркает округа

И харкает… Кой хрен, чего метёт?

Весна, зима?.. И ни звезды, ни друга.

Как я попал на крышу, шерсть откуда?

Я кто?.. (О, придержи отбросы чуда!)

Я кот?.. Не может быть. И правда, кот.

Вот ущипну себя, и всё пройдёт —

Примёрзла шерсть, так всё-таки… о чёрт!

Жизнь как чуму загнав, как смерть в трясины,

Попасть в капкан когтей, клыков, пушнины.

По правде, не был так уж я безгрешен,

Чтоб не найти, про что за все места

Мог приморожен, резан быть, повешен,

Но почему в обличии кота?

Иль кто следил, как я чрезмерно трачу

Своё, чужое, наяву, во сне —

В копилку звякала откат-отдача,

По мелочёвке и острастка мне.

Не то что я был котоненавистник —

По мне, откуда мявкни, гавкни, свистни —

Хай, чи нехай,

Чихай, кому – добро,

А чи погрызло – не моё ребро.

Но этих не любил. Кот руку маме

Когда-то прокусил, остаток сил

Инфекцией извёл и сам отпил,

Как пьют из миски, года два…

В том хаме

Я не всегда и признавал кота.

С какою тварью был он больше схожий?

Не знал наглей и затаённей рожи —

Кому такую ни мастырь – не та!

Он жрал без спросу из её тарелки,

На стол запрыгнув, как снимая мерки,

На всё косился, вёл зрачком, как дулом.

Так, злобой изойдя, салат обдул он,

Успел убрать я чашку со стола,

Как тотчас же помечена была

Скатёрка в месте том тем не котом.

Да он и сам не откликался толком

На «Федя», «кис», или сухое «кот»

(Мол, так и быть, для вас побуду тот),

Зато как будто тряхануло током,

Когда нежданно прозвучало: «Чёрт».

Того странней, когда под Новый год,

В слепую, изрыдавшуюся полночь,

Истошно возопил при слове сволочь.

Со странною легендой сжился он,

Мол, был когда-то Федя подменён,

Ушёл один, вернулся кто – Бог весть.

Вся, как халат иль в ванной полотенце,

Внатяг и криво на чужое тельце

Особенно к хвосту, сидела шерсть.

С тех пор стал странен, вечно хмур и зол,

И взгляд, как луч, под черепок увёл.

Соседский кот – былинный богатырь

В реинкарнации, герой площадки,

Повсюду вхож, познал в тиши квартир

Всесущность, воздух хватки беспощадной.

Как не вникает в суть лахудра-честь,

Как благодушье обмякает голо,

Когда, отплёвывая с ними шерсть,

Тихуша-смерть клыком вникает в горло!

Ей ни к чему дуэт, ей – только соло,

Сама превыше всех и смысл, и весть.

…В дому препона и во время оно

Его б сожгли, как пить дать, на костре,

Не зря? Как знать…

А нынче, на-ка, встрень,

Мол, оборзелых тварей – на ремень!

Тьма разгалдится, защищать горазда

Права котов, кротов и педострастов.

Я сам не прочь был более гуманно

Ему свернуть башку под плески в ванной,

Ну, притопить. Но жил он под охраной

Любви отца, как в лагерной нирване.

Любовь к зверью не то чтоб слепота,

Деньжонкой в упомянутой копилке,

Проваливаясь в сумерки кота,

Не заблестит начищенностью пылкой.

Ну звякнет, муркнет – и сквозь щёлки глаз

Своим зелёным окислом обдаст.

А страсть к питомцам – часто тайный штраф,

Кармический расход за наших близких,

Которым мы по жизни недодав,

Прикармливаем рыки, мявки, писки.

Кот

Сам есть ночь,

Её материй тонких

Кусок, заплатка, чугунок с огнём,

Но чёрным – убаюканная в нём

Не бросит свой мурлыкающий дом.

Так часть её теряется в потёмках,

Лишь мнимая по очертанью днём,

Поскольку ночь невидимая в нём.

Однажды всё же рыжею кометой,

Летягой, Федя, взятый у хребта,

Проследовал по коридору света,

Но в целое не улетел тогда:

Был тьмой отжат и вытолкнут назад

(На лапы приземлился – ловкий, гад!).

Но мявкнул, звякнул, вспучивая бровь,

Унёс позеленевшую любовь…

Един империй быт животным сыт.

Кот за грехи изрядны плохо кончил,

Был на свободу к бродским изгнан —

Впрочем,

Кто из поживших кончил хорошо?

Как вышел дух,

А вместо – червь вошёл?

Гундел навряд ли, по свободе рыща,

Гораздо рыж, да и гораздо хищен.

Будь я ему доверен – к высшей мере

Котовской буду щас приговорён,

Со шкурой вместе приморозит он

Язык к железной крыше… (Э-э, шалишь!

Натягивая на стальную мышь

Размером – льва).

Вдруг так оно и есть?

Так то не правосудие, а месть!

Тогда прочёл я эти приговоры

В глазах, летящих вдоль по коридору

(Там тоже без судьи и прокурора).

А вдруг тот рыжий извращённый пыл

Меня в свою же шкуру поселил?

Но, впрочем, обстановка здесь не та,

Валера дал другого мне кота

Да вместе с крышею. А в те ли руки?

Я был бы рад посимпатичней суке —

Охраною меньшинства осиян,

Там стал бы первый самолесбиян[1]1
  Уместно пояснить, что лесбиян —
  По сути, псевдо, полилесбиянка,
  Но где дурешка-ямка, где изъян —
  Ответной частью наполнитель ямки.
  Зато он гипер, супертолерантен,
  Всегда готов «ответ» в «изъян» потратить.


[Закрыть].

Чёрт ему – в хрен! А лучше им обоим —

Теперь мозги – вразнос, в метель – обоймой!

Стоп! «Им обоим» – стало быть, и мне?..

Ну так и есть, уже печёт в промежном.

Став плотью, ожило (ему подвержен,

Сказав, прочтя, хоть увидав во сне),

В копытах прёт… Не скажешь: тут отрежем.

В таких словах скользя, ступать нельзя,

Брысь, крыса, брысь, ты не моя стезя!

Покаясь, «чёрта в хрене» тут отменим.

Живое слово, ты сперматозоид

(В исходе – дух, однако прежде – крюк,

Слюна с наживки… дело губ и рук) —

Не всякой вещи попадаться стоит.

…Я прояснился из того, что есть:

Увы, клыки всё те же, когти, шерсть.

Здесь неба нет…

Там новогодней ёлкой

Качается вся жизнь из облаков…

На утреннике – в радость, блеск недолгий,

В тепло с морозца… Был ли мир таков

Из детских слёз – издалека алмазов,

Утёртых с чем, уже не помню, разом?

А здесь примёрзло – ледяные козлы,

И лапою не утереться – поздно,

Мозги продуло ажно до яиц,

И жизнь, и жизнь проносится, как блиц,

В кристалл вселенской памяти вмерзая.

(Про яйца – грубо, сам скорблю, – борзая

Жизнь из кота, двуглава, кот-близнец,

Где я, где кот – сам кот не разберёт,

Глав две, как тех яиц – един конец.

Вновь зацепился чем-то непригожим,

Метёт все органы в один, похоже.)

5

Прочь из окна, осыпанная ёлка,

Острастка праздника, да полно, брат,

Огарочки свечей в проколах тонко,

Как бакены, оставленные с толком

На льду, огни загонные горят.

Так вот оно! С хорошенькою киской

Я оступился раз на крыше склизкой,

Не удержал, и падала одна,

Пять лет спустя, из своего окна,

Не крыша – киска, впрочем, крышу тоже

Давненько ржавчина в отвале гложет.

А я, схватя – хоть где бы – воздух, небо,

Ну, тучку, что нащупал?.. Э-э, как знать.

Держалась киска крепче за кровать —

И тоже облачную, где подушки,

Не то чтоб рай душе, не то чтоб тушке,

Как в присказке: «кровать-не-поломать».

За что держалась крыша?

За мурлаты —

За что ни ухватиись – а всё туда ты.

С обеих съехал… Твой отмест-черёд.

Летим? Ну едем, крыша-самолёт.

6

Темнеет разум: мой, кошачий – разом…

Сквозь всю страну крестясь на дверь Бутырки,

Вещал мой друг, наколками утыкан

(Средь коих «кот» – а в зеркальце – «кто пьет?»,

Тут бухгалтерии особой счет):

«Вся жизнь родня со сдачею с бутылки[2]2
  Тут справочно: получка – будто сдача
  С бутылки – суть народное, тем паче,
  Кит наперёд плывёт, летит ли жид —
  Приватизации не подлежит.


[Закрыть].

Так пить нельзя, а больше не влезало».

Тут подчеркнёт ухмылочка, слеза ли?

Далось им! Полстраны живёт на сдачу,

То каплет мелочью, как призрак, плача.

Мечта недостижимая, как твердь —

Так выпить раз, чтоб больше не трезветь.

Всё не дойдя до нормы и убраться

Примером, вдохновляющим подъезд,

Деревню, город, родину

(Не ест,

Кто «сдачу» не берёт, алкая в братстве, —

Во экономия для государства!),

Гражданственности избирая стать,

Чтоб голосить – взамен голосовать.

Философы, воспитанники чана,

Как быстро вы кончали, как печально,

Избегнув на достопочтенном ложе,

В подъезде стоя, под забором лёжа,

Любовью, злом осеменяя пашни.

Костьми ложился – чем взойдёшь, вчерашний?

Все ангелы в паденьи люциферном —

Вулкан, себя съедающий цветок.

В миру не умещённою цифирью —

Слезой свернуться в мирозданный сток.

О чём я? Коченею на пределе,

А всё грызёт докучливый микроб.

Страна моя, в твоём болезном теле

Уходит он последним из утроб.

(А всё же в «братство» я бы ща вступил,

Когда в кота оплошно не ступил).

7

Я, по всему, был в неком забытье,

Слова ли, мысли, тон, мяв-мяв, не те,

Когда чего намуркал тут излишки —

Что взять от больнодумного котишки?

Стоп, стоп. О чёрт, я что, признал, что кот?

Я – из кота… Перекрестить бы рот.

Я, извините, свечку не держал,

Когда он мысли зачинал, нахал.

Когда чего не так – я был нечаян,

Короче – за кота не отвечаю.

Ну ты и атавизм! Движуха в свете:

Всех декораций уши теребя,

Ори кому что хошь, как этот ветер —

А он за всех и поплюёт в тебя.

Так за контузиею стукача

Апатия грядёт паралича.

В мозгу орлином, поделённом здраво

И впрок, что в дом вернулся целиком,

Пожалуй, и не странно стать двуглавым

И двуязыким человек-котом.

Того полней (подсказкою в угаре) —

Спасая шкуры, раздвигая век,

В тебе изрядно снаряжён ковчег,

По паре и без пары всякой твари.

На случай – часть отвальную сканючу,

Покуда речи, вроде, человечьи:

«Сограждане!..»

Нет, лучше: «Братья, сёстры!

Да будут лапы быстры, когти остры!..»

Брысь, брысь!.. Ещё я помню: «Россияне…»

Похмельно-красномырдное сиянье.

А – «Соотечественники,

Однопартийцы!» —

Как тут не прослезиться, не напиться…

8

На ёлку детства, неба, в Новый год!

Там рыщут волки, утекают зайцы,

Всё – облако, небесный драный кот

На всё, как есть в кармане, расползается.

9

А всё же славно, взявши за хребет

Борзеющую безнаказно шкуру,

Когда есть сволочь, потерпевших нет,

Чтоб сдуло вдоль по коридору сдуру

Кометою-рыжухою, летягой,

Часть ночи, ну-ка в целое – с оттягом!

Иль мне любое зло не в прок? Ну вот,

Темнеет разум вновь… О, чёрт! О, кот!

10

Как человек – ты пафосный корабль,

Воздетый к тверди в ледяном ухвате,

Ну, неуютно, а зато не дрябл.

Коту и ледяной удавки хватит.

По Космосу – удавка всё одно:

Что высь во льду, что ледяное дно

(Им памятников не заведено).

Он говорит из меркнущих простраций:

Ушедшему здесь не за что цепляться.

P. S.

Как неохота, невозможно, братцы,

Со всем, к чему примёрзло, расставаться.

Когда просвет последний – это тьма —

В свои затягивает закрома.

Вокруг, похоже, никого и нету,

Лишь я да эта крыша постаментом,

Да вот метель – смятенный мозг зимы —

Под черепом, и жжёт оледененье

Того, что красным зажигали тьмы —

В дырявой плоти ими чиркал гений.

Мозг

Воплотил ожившею лепниной

Переплетение поющих тел,

Подхваченных итоговой стремниной,

Куда бы кто ни рвался, ни летел.

Пыл грудей – в парусах, а груди, словно

Взлетающая парусина, полны,

Без крыл – так раной подняты – все скопом

Метелью вылепленные в некрополь,

Где даты наполнений, истеканий,

Чертой соединённые в одно,

Как ни стели – а всё снега да камень,

Как ни укрой – а всё обнажено.

Тела закланные, где обнаженья

Лишь ритуалы жертвоприношенья,

Где скорбь есть превращённая любовь —

Цветок из камня, снега, нот и слов…

Так всё, в чём ныне улетаешь ты,

Тела любви – голимые цветы.

Дыхание

Ледяная звезда в саду, ёлочная игрушка

Из песочной формочки

На запаянной нитке суровой,

Отдышанная синеющими губами, —

В белом кружеве

Небесного льда слово.

Любовь,

О себе ничего ещё телом не зная,

Выдыхает себя

В то, что отныне – есть тоже она, но иная.

Память

Воды, глаз, губ, дыханья…

День тает,

Ночь покачнётся в глазах фигуркой на нитке,

Лучами дыханья мерцая,

Стихая.

Завещание

И рисунок, и запах морщин

Этой лестницы к счастью в конверте.

Соискателей возраст един —

Мера кладбища, лакомой смерти.

От свершенья отмерите вспять

Возраст истинный свой, время оно,

Возраст вскармливанья эмбриона —

Уходящее дабы сосать,

Как в часах водяных,

В месте сгона.

Вашей траурной верной звезды

Вы неспешной крылатости верьте.

Подпишите, сложите персты

В сей молитве: «О благостна ты», —

И подарок от смерти примерьте.