Текст книги "Возвращение"

Животноводство

Ферма

Сделав солнце часами-яйцом,

По ранжиру отпето

Строил куриц петух, выверял восхождение сил,

Циферблаты кривил, уводя за бурьян малолеток,

И следил, чтобы кролик не прыгал

И стрелочки не подводил.

Пискнув,

Живность имелась, топталась, как лялечки-ляди,

Вдохновляясь баранами в роли любви и отца,

В парикмахерской неба

В кудельки, как зеркальце, глядя,

Вся – мечта от хвоста до лица – завивалась овца.

Гуся грудью упругой щедротной искала руки,

Утка дождь зазывала, гоняла коза сквозняки,

Ведал кролик морковной прополкой,

Не в меру упитан.

Придушил грызуна у окна вечный сфинкс и в копилку

Опускал продвиженье песка, караванов и вод

В то ушко,

Щёлку,

Прорезь,

Ту челюсть —

Где всякий пройдёт.

…Кур погрызла лиса, а двуногие волки – овечек.

Пьяный трактор сараем задавлен, мир тесен, не вечен.

Крест в зените со смерчами, духом самой истерии?

Купол, дом ли

Венцами вприсядку пошёл ходуном?

За самцом

Сборной тушкою,

Род обрезая стерильно,

Будто в рай им дорогу хвостов и ушей постелили

(Социальный протест философской мечтательной касты!),

Сопоставя соцветия и

Чёрный ход, норный дом —

Осознав превращение радуги в знак педострастов,

Сдохли кролики все грозовым лучезарнейшим днём.

Утка столько дождя накликала, что сено погнило,

В горизонты метут сквозняки с козьемырдною силой.

…Если Игорь-лопух да Татьяна – про всё – лебеда,

Просто к Вася туда, просто Филя, кинза не беда,

Простодырное жало с личиною —

Простодырь-небляда.

Чтобы слаще малина – безделье душистых опилок

Стать должно перегноем.

За тучку зацепленный дом

Вырос, грезит, курлычет,

Ольха поднимается в нём,

С крыши ковшик повислый мерцает, капельный проём?..

Курам ручкой махнув,

И стакану – его не допил ты, —

И с улыбкой баранам дав корму для резвости пылкой,

Ты не роешь, как кролики, и, отбывая в копилку, —

Если желуди снятся, возможно, ты стал кабаном.

К вопросу о цыганах

Ведь есть же чисто сросшиеся смыслы,

С привязками, ну, отблесками миссий.

Спас на крови, кобыла на сносях,

На яйцах клуша, танцы на костях,

На Библии обет… Часть в биомассе

Сородичей – всей тушкою себе

Наш кролик на уме и на атасе.

Клятвопреступники на задерасте[3]3
  (Приличным дамам это не читать. Другим… как карта ляжет – не в обиде! В сомненьи сам… да будет эта стать здесь только для мужчин в нетрезвом виде.) Всем в лица – здесь гражданская позиция. Когда вы толерантны – с криком «Здравствуй!», чем, чем вы повернётесь к задерасту? И греческий тут мальчик ни при чём, «ерао», паче тем долблёный чёлн. (Хотя кому-то ближе задестраты. Подход академический: что в чём. Здесь в комплексе и страт, и зад, и здрасте. В итоге всё ж имеем «задераста». В ритмичном заиканье: за-де-ра-сте.) Позвольте по регламенту приличий, окольных задних мыслей не любя, здесь языком прямым, не только птичьим, всех оградить людей, зверей, себя, особенно ягнят, козлят, крольчат, бленд-одуван-датчат, немчат, шведчат, негрят (в культуре: афро… где накрапан, и афро… географий-аур клапан), в той масти цыганят, турчат, галчат, в цвет чая китайчато-япончат и разноцветных американчат (всех не учту, простите, ради Бога, идите вы по перечню и строго). Чуть не забыл: чукчат, чухнят-чудят – вы щёлки снега, леса, слова, дверцы – а также тех, кто даже не зачат, и вряд ли будет после изуверства над тьмой иному приданных отверстий. Так вот – представшим личиками вверх – в глазок, роток, одёжку, тельце детям стекают с неба и картинки эти: там «задераст летучий» – смех и грех – в дождинке каждой, утоляя жажду, да что же это?! Хоть не пей со свету! Всему атас – «летучий задераст!». Сей экскурс я слегка пообтесал напильником, зато как есть драчёвым, и всё ж недобрый чувствую оскал дам, фракций думских-критикесс. «Да чё вы?» (Пускайте члены, как челны, по водам – и вскоре обретёте всенародно.) Чтоб по округе голубые ели: то ль ёлки… трапеза ли задерастов? – Вот вам поливы голубых капелей. Приехали, сиречь, и снова здрасте! Лик радуги на синеве прекрасен, вы чем тут?! Прочь! Не смейте задекрасить! Чтоб ныне, присно… Требованье это эстета, гражданина и поэта.


[Закрыть],

На взводе, марше, первый на селе,

На стрёме, начеку, навеселе,

На правде, на торгу, часах, на склянке,

На флоте, на плаву, игле, гражданке,

На шару, на халяву (всё теплей),

На горе (ближе к истине, ей-ей!).

Похоже, рыл ходы излишне крот

Глубинные, чтоб выйти на поверхность,

Однако лишь всеобщею поверкой

Здесь признак вида выделяем тот.

Банальное: «Цыгане на обмане».

Тут истина везде – куда ни сунь —

Увы, тавтологично, а не суть.

«На горе», – шибко сказано для них.

Напраслиной не червоточа стих,

Без пафоса, лишь во вселенской раме

Здесь установим ныне, да и присно

Ниспосланностью миссий бреда, смысла:

«На кабыиздыхании цыгане».

День кролика

Философское

А кролик наш как истинный философ

Не думал много и берёг мозги —

Сну доверяя больше, где – ни зги

Ума, зато с картинками вопросы.

Мозг отдыхает от еды и света,

Зато в картинках будут и ответы.

Ты в зиму спишь, а всё ответа нету —

Спи, не спеша… Ответ созреет летом.

Пловчиха

Как говорила мягенькая Клава —

Крольчиха, – если не умеешь плавать,

Что торопиться истины напиться:

Не ровен час – всей тушкой утопиться.

Страдания

Не вмещает чувства упитанное тельце,

Прикусив ушко кочана Луны?.. Липы?.. Ёлки?.. Тани?..

Как гармошку, то сжимая, то растягивая полотенце,

Кролик играет страданья.

Снегопад

Всё завалить и – в одночасье чтобы…

Уже не хлопья – целые сугробы

На города, деревни, разум, взгляд —

Гиганты-кролики с небес летят.

Как говорил учитель рисованья,

Задумчивее кисти Пиросмани,

Став у окна, присняв пенсне: «Без лап-с…»

Белопушнинный кроличий коллапс.

Пупсконтроль

Упитанного кролика охотнее съедают,

Упитанному кролику труднее убежать.

Спасает пупсконтроль: попрыгай, сделай приседанья,

Когда захочется поесть, попить и на лежак!

Знает ёж и крот, и кроль:

Первым делом – пупсконтроль!

Детская комната

* * *

Я в жизни такою не знал тебя,

Ты совсем объявилась крошкой

(Как твоя придумала кукла).

Колокольчиком смеха всё теребя,

Смыкала ты лодочкою ладошки —

На помощь тому, что утло.

* * *

– Вы что, охумели?! —

Воскликнула девочка годиков трёх.

Все замерли, и только девочка годиков капельку больше,

Во взгляде и слове, и теле —

Училка воздушно-бантовая кукол,

А прочим – игрушечный бог,

Указкою пальчика в небо

Поправила:

– Не «охумели» сказать надо, а очумели.

У всех, как розанчик с шипами в обёртке улыбочной,

Вырвался вздох —

Все истину вспять отодвинуть сумели.

Все тучки – предлужицы… Вряд ли обижу.

Чем возраст нежнее, тем истина ближе.

Где голос не может ещё говорить,

Поправят глаза в этой вышивке нить.

Колыбельная

Тише, дети. Кто с клюкою бродит

И в клюку дудит – в заклятье плит?

Не наелся в заревые годы,

Вы во сне растёте, он следит.

Серп – оскал пустот в руке голодной.

Свет – зерно, кишащее умом.

Спите. Сторож братьев не уходит.

Ждёт, чтоб отворили двери в дом.

Эхо прошлого века

* * *

Затерянные в излуках,

Приученные сметь,

Прикормленные разлукой,

Не помнят, где та, где смерть.

Повенчанные излукой,

Не знающие сметь,

Прирученные разлукой,

Путают с ней смерть.

…Всё вместе, ни позже, ни ране —

Видится сквозь кристалл,

Где каждый струением грани

То ближе, то дальше стал.

Темнеет, как вечер, кристалл —

Возможно, ты долго не спал.

Невестою книга приснится —

Открой на любимой странице.

* * *

Что купели, что прорвы, что колокол-голова…

Гулы страждущие бесконечного диска,

Не знающего слова,

Не вынуть из сердца ядром, не почистить

С извилины стружкой,

Не снять ни рукою заветной,

Ни легкой подружкой,

И кружит, и кружит Вселенная, ровно

Потёмками детства сова,

И нимбы звучат, то немея

Древесными кольцами,

То кругами разбежки наружной,

И в сон проникают, ложась простынёй

И подушкой.

* * *

Воплотись во мне от чистых моих кровей,

Ни слова, ни умысла гнилостного не пролей.

Чтобы ангелы захотели украсить

Радости человечьего тела,

Чтобы Дух улыбнулся душе,

А та, будто диким шиповником, не отлетела.

И живут города заносимые,

И со своими песками

Все беседу ведут, мучимые рассудками,

Ровно безумьями камни.

И песочных часов пересчитывая,

Зажимая крупицы,

Всё не могут забыться.

И змея поползёт хвостом наперёд,

Пятясь путём, где тебя уже нет,

Ужалить того, чей простыл и след.

Из Экклезиаста

Заклинатели змей, огня, времени

В зеркалах гор, воды, веток

Темень прожитого у сосуда тянут из темени,

Темень будущего бросают —

Вроде зёрна весенние,

Тормозя лет ток…

То ли тиканье клеток.

Но уже всё ужалено,

В том числе заклинатели и зеркала.

В болтунах пользы нет?

Сроки действия яда различны,

Давая надежду, просвет,

Дабы стать вечной рыбой,

Урождённой с губой на крюке,

Не прибыток заранее и не убыток объёму в реке.

Ловля ветра настолько печальная, ибо

Есть ловля рыбы.

И, пойманная, ловит ветер как лучшее,

Как последнюю истину,

Как возвращенье истока,

Последние им наполняя изгибы.

Антиэкклезиаст

Бог превратил в хищников близких его,

И те пожрали его.

И вот та его часть, возможно, лучшая,

Что не была исторгнута их трактом,

Усвоенная плотью их и кровью,

Особенно извилинами, сердцем,

Зажатая, будто в когтях и клюве,

Но полагая, что сидит на ветке,

Такою же прихваченная сверху,

Да призадумалась:

«Как нерачительно живём, как мало добра оставлено,

Ведь всё, им не созданное, могло достаться им,

А стало быть, частично и ему —

“Где богатство наше, там и сердце”.

Как милы их детёныши, вечно просящие корму, игры.

Следовало не ловить ветер, а заготавливать благо.

И раскаянья слово выпало из… о Боже!

Неужто в новом обличии даден?..»

И слово уже поплыло по алой протоке

К губам, или что там дарует ему звучанье,

И дале, скорее в объятья к родимым ушам.

Но что это, что и откуда звучит снаружи?

Так вот оно, «как наше слово отзовётся».

Ишь, начитался.

Неужто и это возможно, сохрани достоинство

И красоту трагедии, Боже.

На то и другая жизнь.

Вотще, помещённое в басню из плоти и крови,

Живи в этом сердце, будто в глухом лесу.

Но вот и сам лес, потемнев, обнимаясь в ветвях,

Превращается в сердце.

На то и другая жизнь.

А из прежней залётная фраза: «Да призадумалась»,

Та, что некогда, в нежном возрасте, в синей форме,

Подсказкой зазубрена,

Вроде на косяке, парте, дереве, теле… ещё где зазубрина.

И теряются, словно падающие из клюва,

Зрение, слух, голос… А вот уже память, и с нею разом

В судорожной обнимке, боясь отстать и остаться один,

Разум.

Заповедь

Над нами Бог, ну и, конечно, в нас…

Гудит прибой.

О радость! Если выклевали глаз,

Подставь другой.

Над нами – правда, и конечно, в нас

Свой счетовод.

Веселье всем, что выклевали глаз, —

Другой растёт.

Над нами звёзды, и наколот в нас

Был их закон.

Течёт прозрачною вселенной глаз —

Всевидящ он.

* * *

Зверя в лесу тянет к траве редкой —

Истекание жизни восполнить.

Тело во сне поворачивается стрелкой,

Днями пытается вспомнить.

Утрата

Отрицая своё воплощение, но уже в камне,

Разбирая негативы – на сон, как на свет, —

Кольца дерева гонятся за кругами,

Расходящимися, тому столько лет,

За мишенью, которой не сжать руками,

За смерчем, которого простыл и след.

Ветвь

Звезда поёт ночами напролёт…

И пробудясь, не вспомнит недотрога,

То звук – растенье… свет, вода – тревога?

Чьи губы ищут слово ли, мотив —

И не найдут, на ощупь не слепив.

Ветвь на кусте, ещё не став свирелью,

Поёт ночами, днём чадит сиренью,

Чтоб голос тот полуденно истёк

И в ночь вернулся выдувать цветок.

Кому, вотще сей страждущий, сей вечный

Путь – эхо, иероглиф человечий?

Крот знает норы, рыбу ждёт исток,

Лишь эху всё не пол, не потолок.

В людях

Пей хоть из алмаза, хрусталям на позоры,

Тяготеет к гранёному, под гайку заточена,

Рука… да и дети зовут: «Дядя Жора»,

Принимая за слесаря водопроводчика.

Поделом, стало быть, на свои круги,

Утекай сквозь развалины – акведуки,

А простыл их след – память есть воды —

Пролитое благословенье земной звезды.

Николай Колебошин

Деду

Оставлен ты своей страной,

Нелюбый пасынок хмельной,

Как это?.. закланный, закланный,

С нагрудной наградною раной,

Ещё живой, уже пропавший

Без вести – ты солдат вчерашний,

У валуна, под ёлкой чёрной,

Чужой пехотой не зачёркнут.

…Ну пьяный, на телеге стоя,

В тарелке молоко парное

К роддому вёз, ну расплескал,

Тебя и дочку сильно ждал.

И если где бывал беспутный,

И девок с лошадями путал,

Прости сегодня штрафника,

Сочится орден мой пока.

Во рву или могиле братской

С чужим, своим ли обниматься,

В земле и небе всё одна

Теперь навек моя страна.

Меня забудет бурый камень

И ёлка с чёрными руками.

Сквозь век причудится жене,

Что загулял в чужой стране.

Твой голос и взгляд

Маме

Вот и поиссякли небесные ниши,

И в глазах всё больше чёрные стаи.

Имя своё произнесу – и слышу:

Это же твой голос меня окликает.

Голоса и взгляды живут по-особенному,

Иногда, помечтав, отдалятся от тела.

Снится мальчик плачущий…

Или это куст смородиновый…

Ты глазами зелёными так глядела.

Горстка слов облетит кустом у дороги,

Из печали сложить радости подножье?

За тебя одну просил я у Бога.

Не дал. Будь себе судьёю, Боже.

Припадала жизнь, слабея, истекая,

Просить можно, пока любовь не истлела…

Да это же твой голос меня окликает,

Ты глазами зелёными так глядела.

* * *

Истлевающему духу и вдали от храма

Хвататься за единые радости и плети.

Из бреда женского вскрик-ангел: «Ма-ма!»,

Не помнящий, что давно её нет на свете.

Тётя Оля

Монахиня чистила рыбу,

И чешуйка попала в глаз,

Сок источая глыбы

Донной, где свет погас.

Молила монахиня милость,

И Бог послал благодать,

Чтоб глазом остатним не тщилась

От истинного бежать.

Напраслину про такое

Лицо говорят: «Кривое», —

Прямей и короче взгляд.

Два глаза – вот те кривят

Самим уже пересеченьем,

Отсутствием взгляда, ничейным…

Все стороны – суть иконы,

Как стены избы рудой,

В углу кадушечка с донной

Крещёной твоей водой,

Сестрицею глыбы той.

Сходилась к ней вся округа,

Всё стадо божьего луга,

Бидончики не громыхали,

То ль влагу неся, то ль дыханье.

Но тёмная за спиной

Бредёт вода за тобой,

Всё тычется рыбой слепой.

Когда чернецом-утром

С рясой сравнялось лицо,

Господь и прибрал утварь

Свою, как до Пасхи яйцо.

Из глиняного горшочка

Омыли её, и вот

Сделались окна проточны

В избе смешением вод.

Изба – монашенка, где бы

Ни тронь, а это всё небо.

…Но снесли и её.

На потребу

Лишь вымоленное небо.

…Монетка, чешуйка рыбы,

С крещёной ли, тёмною глыбой.

Как тебе, тётя Оля,

Вымоленной юдолью?

Церковное пение

Когда спевают на голоса

Клиросы деревенские,

Это поёт земля.

Когда академический хор

Под кафедральными сводами

По литургии ступает,

То голосят чины, протоколы – иначе нельзя.

Как есть разница между намоленное —

Это молитвою политое,

И намоленное – моли скормленное.

То же самое, чуток иначе,

Не то что поделикатней, поконкретней паче,

Не то что помягче, то бишь,

Скорее чуток порыхлее…

Короче, ибо не кому-то на действо данное,

А самолично уже совершённое,

Разрешённое, оглашённое.

Где вымоленное – молитвою данное.

И вымоленное – молью выеденное,

Поповско-чиновской,

Само-разумовской.

Извиняйте дяденьку —

За дон-дон-дидактику.

Маме

Я редко хожу на твою могилу.

Если что-то не так, прости и скажи.

Вроде ты давно ещё об этом спросила,

Ибо следует, что угодно, из лжи.

Не люблю кладбище в любом виде,

Даже когда экспонируется в пирамиде.

Но часто разговаривая с тобой,

Из губ своих слышу голос твой.

Иногда ты вместе с бабушкой,

Вроде вы помирились,

Если часом едва отличаю вас,

Или время пришло, воды заилились,

И стиснутое просочилось из глаз?

Каким бы сомненье ни проникало микробом,

Но если ты ещё где-то есть,

То вряд ли там, где громоздятся надгробья.

Пошли мне весть.

* * *

Соловей – звука звезда.

Ночь развешивает над рекою созвездья.

Иные едва различимы.

Страсти стакан – всклень.

Жажда любви сжимает пространство,

Молчание, тьму —

До вспышки.

Слова и вещи

Что словам и вещам

Друг на друга подолгу глядеться,

Им с другими побыть – мало ль, с кем ещё

По свету деться.

Но бывают – на привязи, на извилине,

В дыхании, в теле одном.

Так строка, притворяясь лишь именем,

Тянет владельца,

И тот появляется – ибо за частью своей,

За своею ногою, за органом,

За бродячею чашей с питьём…

Рыба

Рыба, доколь живая, – не впитывает соль.

Соль океана струится, лишь омывая доколь.

Дабы тщету всей мудрости не затмило

Безумье тщеты,

В мозгу, как в проклятой горсти,

Как ни сжимай тысячелетия ты,

Ничего —

Кроме мудрости той же тщеты —

И гоняет маятник две стаи,

То трепеты слёз изнуряя,

То все утирая черты.

Если сказать сметь:

Жизни соль – смерть,

Значит, струись около,

Алчущий верный пёс,

Глядя кристаллами в око мне,

Не замутняя плёс.

Гнездо в горсти свить ей позволь,

Не впитывая соль.

Изба

Не тускнее звезда за окошком лампады киота,

И не следует ярче разглядывать,

Любишь кого ты.

Рама – дверь и окно,

Где взысканья усталого вдосталь,

Прокопчённые образы помнят

Затылками доски,

В деревянном пожаре налипла и здешняя гарь.

Всею плотью изба вспоминает дерев отголоски,

От непрожитых жизней

Как сны, так и яви несносны,

Всё темнее ночами в горящем окне киноварь.

* * *

Ледяные ветра задувают деревья, как свечи,

Гнёзда вьют, хороводя,

Выводят в хрустальном яйце

Ледяного змеёныша, дабы, крылами увенчан,

Стал их жизни иглой, прошивая чужую в конце.

Сенокос

Колокольчик утра, ромашка полудня,

Герани вечера, фиалка ночи.

Духи трав, духи скошенного, иссыхание – то́чат,

Точат тело и взгляд… и они, тяжелея подспудно,

Отзываются эхами дождика, пота и слёз.

Обращаются в ложе, укрытье друг друга,

Просто сено, иссыханием, травами венчаны.

Ноздри тоньше листа, и за рёбрами – вечные

То ли омуты, то ли сам космос дырою пророс.

Валит с неба и с ног, со стеблей и крыла сенокос.

И уносит, кружи́т с каруселью наперстника-луга.

…Блестят небеса, слепит коса, течёт роса – да по глаза.

Тёмная роща

Песочный человек

Шёл по песку возле моря,

Вдруг оглянулся… и обмер!

Вдруг оглянулся и видит:

Не остаётся следов!..

Только ракушечник мидий —

Между пучин и песков.

Светит по-прежнему солнце,

Кожу ласкает песок,

Только вот гладь остаётся,

Словно не чувствуя ног.

Словно не заперло тело

Душу на крепкий засов,

Ну и душа полетела,

Не оставляя следов.

Возле лучистого моря

Шёл по пескам человек.

Вдруг оглянулся, и вскоре

День лучезарный померк.

Стало мучительно нужно —

Высечь,

Оставить,

Вписать,

В ярости, страсти недужной

Камни тупые таскать.

И в ослепительных каплях,

Солью затмивших зенит,

Возликовал на закате

Возле своих пирамид!

Калита

Не жжётся пламя давних бедствий,

Удачлив будь – и минет срок!

Плевать на цель,

Плевать на средства —

Успехом затмевай подлог!

Будь виноватый или правый,

Пройди людской и Божий суд —

Но основателя державы

Изменником не назовут.

И всё же,

Прибери их, Боже…

Препоны делу. Корчат рожи.

Слова прекрасны, как цветки.

Возвышенные сорняки.

Чем больше будет очевидцев —

Тем больше слухов и возни;

Не слёзы —

Очи станут литься.

Какая слава без резни?

А этот…

Раздавлю, как гниду!

Он распрю мог навлечь на Русь.

Заказывайте панихиду —

Со всею Тверью разочтусь.

Все судьи лягут бездыханны —

И пусть века сверяют счёт…

Кто там опять, гонец от хана?

Скликать дружину,

Все – в поход!

Хозяйство

Плывёт над тихою долиной

Чернуха-тучка. Щиплет свод.

Мужик за нею с хворостиной

Бредёт, вполголоса поёт.

Полна трава июньским соком,

Блестит река среди ракит.

А туча, вздрагивая боком,

Не то гремит, не то мычит.

Неспешно времечко струится…

И ни кола, и ни двора.

И баба черпает водицу

Погнутой дыркой от ведра.

Свадьба шутов

Поздравляли, обряд совершали,

Кто-то руку тебе целовал.

Обещали, дарили, желали —

Ты не верь, это всё – карнавал.

Сколько музыки, пляски, движенья,

В нашу честь этот пир наповал!

На столах, на снегу угощенье —

Не забудь, это всё – карнавал.

Молодых ожидает светлица

Из белейших январских снегов,

Ледяная постель, а укрыться —

Две метели земных полюсов.

И когда наша тонкая свечка

Догорит, и настанет беда,

Подойдёшь ты к растопленной печке —

А она из чистейшего льда.

Сквозь пушистый, реснитчатый иней

Опохмельные рожи заржут:

«Как там князь с молодою княгиней

Почивали, тепло ли им тут?»

* * *

Я засыпаю под метель-свирель

И слышу, как за тридевять земель

Волна запела тёплая, цветная.

Вот ласточка летит и той волне

Рассказывает тихо обо мне —

Я этот голос дальний с детства знаю.

Забудет ли её рассказ волна,

И ласточка, в печали не вольна,

В прибрежный куст иль тучку обратится.

Пройдут года. Студёна и седа,

Волна увидит сон на ложе льда.

Куст напоит небесная вода —

И он взлетит, и снова станет птицей.

Мои глаза откроются тогда,

И с этой мыслью мне так сладко спится!

* * *

Ветер тихо обнимает гору,

Но гора не облако – не сдвинуть.

Облако склоняется над морем,

Только море не роса – не выпить.

Я в твоё лицо смотрю так долго,

Чтоб не пролила ни капли память.

Бабушке

Как холодно мне без тебя на свете,

Среди его ветров, его ветрил.

Случилось так, не сразу я заметил

Исчезновенье охранявших сил.

Я и босой приду к тебе по снегу,

Впечатывая жгучие следы,

Где в ночь ушла ты, словно в море с брега, —

Лишь возвратись… Но не вернёшься ты.

Крест всё черней, всё ближе к тьме душою,

И постепенно забывает он,

Как шелестел весёлою листвою

В лесу, где солнца плеск да птичий звон.

Бычок

Хозяин, ты сегодня хмур от спячки;

Из красной пасти – перегарный смрад,

И не глаза – две дикие болячки,

Накусанные оводом, глядят.

Прости, что самовольно бросил стойло:

Я не забыл ни ласку, ни уют,

Ни сладкие корма твои, ни пойло —

Да ноги, чувствуя беду, несут.

Простор!.. Но ветры – злющие скребницы.

В слепней гудящих обратились птицы.

И кверху брюхом поплыла река.

И режут губы листья тростника.

И тысячью хвостов стегает туча.

И ветки разъярённые бодучи.

Мешком рогожным сжались небеса,

Закрыли мозг и слабые глаза.

Но слышен запах молока парного…

Пропитанные хлебом и теплом

Объятия родительского крова.

Любые беды половинны в нём.

Здесь под стрехою ласточковый гомон.

О, свет берёз любимого загона!

Рябит в глазах от смертного кола.

Петля взметнулась, шею оплела.

Не может быть! Но взрезано дыханье,

И столбенеет крик, и рвётся вновь…

Ольховый дух струится от лохани,

В которую, дымя, струится кровь.

След

Небесный лес покров отряхивал.

Тропинка уводила в чащу.

Прядётся нить студёной пряхою.

И сердце застучало чаще.

След виден долго: толщей вьюжною

Его прозрачно занесло.

Снег помнит белизну жемчужины,

Лишь выстудил её тепло.

Клубов дыханья утихание.

Оглохший столб скрипит нутром,

Сжимают кольца бездыханные

И мёртвых птиц, и мёртвый гром.

Тени

Странные стали пропажи

Жителей родственных сёл —

Сам ли нечистый на страже,

Грех ли народный тяжёл?

В рощу пошёл – не вернулся.

В город уехал – пропал.

В горнице страшно замкнуться,

Страшен впотьмах сеновал.

Только и площадь густая

Не сохранит от беды:

Шёл, ничего… вдруг растаял —

Лишь на дороге следы!

Тихо: ни плача, ни пений,

Медный не слышится звон.

Тают, как вечером – тени,

А не видать похорон.

Если б чума или войны…

Словно прополка гряды!

Эй, ты живой иль покойный?

Глянь, оставляешь следы?

Тусклы глаза у соседей,

Взоры сокрыты, как грех.

Вольные смолкли беседы,

Вымер за окнами смех.

Льдисто протаяли зданья,

Призрачны двери и свод.

Души полны ожиданья:

Чей растворяться черёд?

Распятие проповедников

Почему этим алчущим взором

Не смотрел ты в начале пути —

Неужели ты ведаешь, ворон,

Что с креста мне уже не сойти?

Что в груди излучившейся видишь,

Уходящее с кровью моей?

Ты глаза мои вещие выпьешь,

Но покуда живые – не пей!

Легионы идут по дорогам —

Километры великих колонн.

Как сегодня пред ними убого

То, что станет знаменьем времён!

Вот и стал я вселенскою вехой,

И размахом чернеющих крыл

Легионы с вороньим их веком

Безнадёжною тенью закрыл.

Обречённо взираю, бессонно,

Как уже из грядущей поры

Выступают мои легионы,

Колизеи, застенки, костры.

* * *

По свече видна мне краткость века.

Только слышу, в тишине ночной

О стекло царапается ветка,

Коченея в морози седой.

Память, память, тёмная водица.

Засыпаю, но тревожно мне.

И всё глуше, всё слабей стучится

Кто-то, мне невидимый в окне.

Травля крыс

Крысу поджечь, отпуская

В норы подземные – вниз.

Но не спалить бы сарая.

Вытравить, вытравить крыс!

Пусть задыхаются твари,

Тлея с детьми и роднёй.

Господи, как же угарен

Этот пирог под землёй!

Пусть истекают жирами

Заживо выводки. Брысь!

Что это? Пламя над нами…

Вытравить, вытравить крыс!

Что это, пламя всё выше.

Выхода нет, берегись.

К чёрту – и крысы, и крыша!

Вытравить, вытравить крыс!

* * *

Чёрен лес, он обуглен, над ним на полнеба

Дымным пламенем вдоль окоёма в обхват,

Все пожары вобрав, все кровавые требы,

Ввысь клубится, вздымается вещий закат.

И стекает огонь с кровель тихой деревни,

И багровые капли на травы струит.

И старуха, чей лик, как земля эта, древний,

У околицы замершей дальней стоит.

Крестит тёмной рукой то безумное пламя —

Или тайную силу земля ей дала,

И смиряется хищный огонь за холмами,

И тускнеет быстрей, чем сгущается мгла.

На монастырском лугу

Озеро желтоватого света.

Его наполнило светило небесное,

Распустившееся.

Отблеск жёлтого креста над куполом…

Купы древних деревьев, зелёные берега.

Дальше – цветущие холмы.

Озеро. Чуть желтоватое.

Ни единая струя не тронет лист…

Порхает бабочка,

Похожа на жёлтый фантик —

Его дергают сверху за невидимую нить.

Толстощёкий карапуз в гетрах

Блаженно гоняется за ней.

Блажной.

Мелькают голые коленки —

Как розовый штрифель.

Но там, на небе,

Каждый раз дёргают за нить —

И добыча ускользает.

Всевышний играет

С человечьим детёнышем!

Но вот удачный взмах сачка —

Насекомое поймано.

Взволнованными пальцами

Он гладит бархатные усики,

Тончайший хоботок-пружинку,

Глаза, как маковые зерна…

Диковина!

И где-то там, внутри —

То, то, что заставляет трепетать.

Тайна!

Развернуть!

Медленно, заворожённо, что-то нашёптывая,

Разрывает крылышки.

В глазах восторг.

Этот живой фантик!

Вот сейчас!..

Но как они поблекли и обтрепались —

Безжизненно падают в траву.

Фокус не удался.

Скукота…

Есть жёлтые капустницы —

Едят капусту,

Есть коричневые шоколадницы —

Лакомятся шоколадом.

В тени деревьев женщина с раскрытой книгой.

Лёгкий загар лица.

Она прекрасна,

Как все спокойные, одухотворённые матери.

Эти глубокие женщины,

Выполнившие назначение,

Одарившие мир,

Напоминающие мадонн.