Текст книги "Возвращение"

Молитва русского

* * *

Полно, полно, пророки с раздвоенными языками,

Кропящими державу суслом судеб.

Пусть один клянётся, что держит хлеб,

А другой лепечет: это донный камень.

Что шумит надо мною – век или дуб?

В какую сторону летят караваны?

Слово разным выходит из разных губ,

Ну а музыка, музыка сфер и нирваны?

Кто вложил в губы неба эту свирель?

Вот какого венка удостоился мир нежданно.

Вот он и принимает

Лишь тусклых лепестков капель,

Неразгаданных, словно предтеча Иоанна.

Новобранец

Лагеря, горизонты ангарные,

Расстоянья вселенские – вспять!

Мир на то и создал эту армию —

Чтоб свою бесконечность понять.

Здесь ты слепок закланной бездарности.

Полигон – это глиняный клич.

Мир на то и создал эту армию —

Чтоб своё равнодушье постичь.

Растворился людскою казармою,

Но душой безнадёжно продрог.

Мир на то и создал эту армию —

Чтоб ты понял, как в нём одинок.

Армейский атлант

Кость – поводырша танкодрома…

Надулся мускулами скат.

Над жижей и траншей изломом

Костры вселенские чадят.

Эй, брат зенит, закатчик солнца,

Что там: фонарь, зрачок, звезда?

Сворачивается в болотцах

Земная красная вода.

Поля, поля необозримы!

Здесь канул ты, здесь канул строй.

Здесь километры чёрной глины

Сомкнулись гулко за спиной.

Литая, пулевая мера —

Векам попрать её невмочь,

Как песнь, команды офицера,

Подругу аспидную ночь….

Вот родили простор свеченья —

Стальную пересмешку слёз —

Космическое оцепленье

Колючей проволоки звёзд.

Погоны – плит могильных сгоны,

Пласты… Сам Космос – на погоны.

Поющей глиной пролегли

Обнявшиеся полигоны

Сквозь грудь мою? Сквозь грудь земли?

Летящий в солдата

Осколок в ёлку влетел,

Оставил бойца невредимым,

Вот так из чужих тел

Делаются побратимы.

И каждый солдатский глоток

Вина, любви или солнца

Калил железа кусок,

Поил прираставшие кольца.

Корёжит, не менее плит,

Пустая отбитость от стаи,

Осколок всё ищет, летит.

Да кольца, как сеть, не пускают.

Солдат отгулял до ста,

Убрался. Но памятью долог

Ключ жизни, гвоздь от креста,

Как в ладанке тлеет осколок,

Баюканный в кольцах – волнах,

Теряющих разум и страх.

* * *

Мук наших погреба

Свинья не съест.

Так вскормлен день.

Свершения пророчеств?

Оцепенейте, племена окрест, —

Улиткою земля ползёт на крест,

Встаёт оградой благоденству прочих.

Рост бытия, как рост глазниц прозренья,

В кометах, ураганах вознесенья…

Русская дума

Сюда входящий со слезой и воплем!

Сей звонкой плате – посох на холме:

О счастье размышляй, мечтай о воле —

Но прежде воли думай о тюрьме.

У света стороны кирпичны сущи,

Малёван голод завистью сурьме.

Да будет хлеб и горний, и насущный,

Но прежде хлеба думай о тюрьме.

Утри заката розовые губы.

О смерти помни. В поцелуе, тьме…

Плач крови? Сушь её? —

Спасёт? Погубит?..

Но прежде, прежде помни о тюрьме!

Молитва русского

Мне бы только омут переплыть.

Мне бы только омут переплыть.

Ну а там… Да лишь бы переплыть!..

* * *

Она лежала, белая река,

На травах изнурительного луга.

И тело было гладко и упруго,

И плавно обтекали облака.

Была прохлада, но текла она

Туда, куда все реки, – то есть к морю,

Не зная – что оно? Что устье вскоре,

Что не наполнить, не достать до дна.

Старовер

В сатанинской прорве вскачь несло!..

Сатанинской славы не приемля,

Тридцать фрицев уложил он в землю.

И мерцает, и звенит число.

Дозвенелось! И у двери рая —

Погремушкою немой, легка, —

Прежде остального умирая,

Трусом ходит правая рука.

И когда, среди стояний зрея,

Впущенное валит старика, —

Голова чуть студится, белея,

Но не спит, не спит его рука!

И лишь только оттекут колени

И глаголы…

Отирая пот,

Вытащит она из сновидений

И поставит под резной киот.

И псалтырь заполнит быт ледащий

Русью, вызнанной близ алтаря, —

Шёпотом и воплем всех молящих

От времен Тишайшего царя.

Вновь под взром чернью покрываться

Воину, металлу в орденах.

Лубенеют снайперские пальцы

В старших братьях любящих, перстах.

Зной… суглинки тверденеют… губы.

И в перстах, растепленных едва,

Гнутся инвалиды-душегубы,

Помогая вылеплять слова.

Сквозь окно глядит исход заветный,

Встав крестом. Всё тракт не пересёк.

Может статься, плод иссохлой ветви

От руки протянутой далёк?

«Лепленным тобой устам – усердье.

И врагам, что ты привёл в покой,

Даже пули отливал из сердца,

Вложенного всей твоей рукой.

Муку сам в горстях пересыпаю.

Или слух седой пересыхает?..»

Над волной японской, в звёздном иле,

И бесслёзно падшим в донной силе

Колосится горевая снедь.

И споткнувшись, где беда чертила,

Из утробы западной могилы

Дудочки не извлекает смерть.

С огорода штык ушком облезлым

Свистнет по-карательски:

«Сс-сло-ви-и!»

Нищее, бродячее железо,

В дедовой крещённое крови.

Сопки Забайкалья, дуги сабель,

Хороводы кладов и надежд.

Что воздвигнуть из камней и капель —

Ветром подпоясанных одежд?

Есть мольба. За справных и голимых,

С харей волчьей, клином между крыл,

И за тех, кто по печному дыму

Вспомнит: жив покудова Кирилл.

Эхо

Пулемёт поперхнулся, метель замела

Труп в обугленной хате…

Не узнает народ, не узнает земля —

Был герой он или предатель.

Как он лихо сдвигал поезда набекрень

И, стреляя в прыжке, словно кошка,

Перемахивал через плетень —

Боевик из заморских киношек.

Но леса его брали в тень,

Вдруг запрятав листвою сторожко.

На собранье в глазах его карих,

Неподвижных от горя глазах,

Свет коптилки пылал, как пожары

На заснеженных русских полях.

Сполох злее тьмы ослепляет!

Деревенелой рукою моей

Кто водил, донесенье слепляя

В слепоте щенячьих очей,

Темноте Гефсиманских ночей?..

Но прозрели и очи, и ночи.

Гон матёрый, клыкастые корчи.

О юродивое первородство!

Как петля возвышает грехи!

Тяжки тропы земные – и рвётся

Ближе к небу тошный архив,

Лихоманя слезой над овражиной —

Чтоб кружила и каркала вражина.

Под крестом череп, кости скрещённые —

Суть эмблем от «СС» до гестапо.

Тем слиянием годы крещённый я,

У души открывается клапан.

Вылей бочку вина на могилу —

Мертвеца не споить.

Жив покуда,

Хмельному под силу —

Надо пить.

Я в твою облачился легенду,

И на мне ордена твои, ленты.

Вещи, слушая мысли мои,

Говорят языком змеи…

Крест в плечах. Вновь железо вскипело.

Справа боль в оголённом ребре —

Шрам сочится на душной заре…

Только свастикой скорчится тело.

Ночью рядом с моей головой

Вскрикнет женщина имя его.

Ищут губы заветную ладанку

В разветвившейся чаще неладного.

Надо мною склоняется око —

Но закрыт колодец глубокий.

Взор, как речка. Камушки-дни…

У детей же глаза свиньи.

Копошится скребучими лапами

В истлевающих мыслях с накрапами,

Шепчет серая ночь победы,

Что не я, а меня он предал.

Нужен ливню засухи рот.

Век исходит – а ливень льёт!

Я на праздники выйду из дома —

Серебро в глазах у знакомых.

Белый свет, тебе славой сливаться,

На груди моей вечно клацать.

К роднику подведу я сына —

Напряжётся тело осины.

Всюду в праздничных облачках —

Детским хором на плачущих сваях

Головни на ветру запевают —

Тех пожарищ, в его зрачках!

Земляные стихи

Видение Иноку Ингвару

Что это? Реки незнаемые… калеки?

Что это? Всюду – как чёрные плавятся слепки.

Господи правый! Да это не воды, не реки.

Вязко-утробными, бесповоротными руслами

Это сама земля утекает… русская.

* * *

Звезда звезду давно не слышит.

Беда с бедою говорит.

Россия, над тобой, как крыша,

Осина чёрная парит.

Не дни – библейские страницы,

Земли и крови маета

Сырая… Из кладбищ лепиться —

Всё черепкам. Меси, тщета!

Твори щепу, руби иконы.

Не дни – горящие дома.

Лелей ключи от стен исконных,

Чей пепел соберёт сума.

Война, резня, землетрясенье —

Дождались. Час. Что видишь ты

Сквозь чернобыльное ветвленье

Глухой от ярости звезды?

* * *

Если наша земля – это скрыня, то дверца в неё —

Та стена, что росла, веселясь. Голой веткой чернела.

Ключ той дверцы – слеза. И у каждой из них – по пределу.

Тайна каждой – своя. В бытиё и небытиё.

Пашня

Открыты ли глаза мои – кто скажет?

Твои целую губы? Кисть пшеницы?

Закат чернеет под крылом овражьим?

Нет – кровь земли из борозды сочится.

Любимая, твоими ли руками

Мне гладит волосы песочный ветер?

Луна восходит, или белый камень

Накатывают к межевой отмете?

* * *

О русская земля! Уже ты за холмом!

О чём вопят пустыри спьяна —

Осыпая репейник, от ржавчины бурый?

Да полно, есть ли ещё она?

Или истаяла

Пыльною бурей?

По-пёсьи овраги следят со дна,

Шевелятся жирных промоин побеги.

Да полно, есть ли ещё она?

Или истаяли

Чёрные снеги?

Змей притворится рощей, рекой —

Пожрав их…

Красавцы-стволы не ослабли.

Да полно, она ли теперь под ногой?

Или подменена,

Как кровь до капли?

Змей, выпивая мозг головной,

Слизнем ложится и мыслит – вместо.

Да полно, она ли глаголет мной?

Или иное

Глумится в отместку?

Жар

Друзьям – кураж!

Ночь проводин – невесте!

Вину – стакан, отвальную залить:

«Я укажу ещё и час, и место,

В которые меня похоронить!..»

И он ушёл туда, где вило гнёзда

Железо на окале не пустынь.

Вернулся скоро. Странно, не по росту

Запаян в космос – дембельскую синь.

Возможно, изошли подспудным ливнем

Гимн или пули… Мало ль туч-теней,

Сосущих дыр.

В отце рудая слива

Очнулась, кущи делая тучней.

К тому же карабинный гром эскорта

Был выше вдовьей сдавленной воды.

Так нищая несмоченная корка

Застряла в горле гулевой беды.

И вот в поминки, к перепойной рвоте

С посудою пустой стучит карга:

Сынок сгорел в подбитом вертолёте,

Упавшем на позиции врага.

Платочком притворилась похоронка,

Вопль заласкав…

Да был ли он? Как знать.

Чу!

Кругленький смешок пошёл сторонкой,

Округу? Тайну? Губы обметать?

Кради шаги, выведывай у сына,

То бишь…

Да кто ты – вместе лёг с отцом?

Но кладбище молчало, как чужбина,

А вдруг убийца в горле стал комком?

И знак ей был: как печь на пепелище,

Стоит гора. И над её трубой

Летучее железо, пепел рыщет.

Эй, что там, под заслонкою-губой?

Но выжженной усмешкою молчала

Гора, зажав и тайну, и губу.

И в пот бросало мать – так обдавало

Знакомым жаром, присланным в гробу.

И весть клубилась: пузырятся розы

Из тел, которые взрезает сталь…

Чьим запахом в оградке полон воздух?

Цветущий холмик вечным бредом стал.

И земляные руки двух пределов,

Сцепясь, горстями начинали рвать.

Да, это всё, что плакалось и пелось,

Густеет глиной поминальной. Вспять!

Земля сама себе копать велела,

Следит улиткой,

Ждёт – у кромки встать.

Кто беды сторожит? Проведай венами,

Чей сын? и чья земля? чья это жизнь?

Густей, ветшай, полночная Вселенная.

Мутится посох. За него держись.

Хазарский Каганат

Был потоп…

Но остаток и в красном бурлении спасся.

Хоть валы и отняли твердыню у избранных пят.

Над разливами царств —

Сколько б агнец закланный ни пасся —

Но ковчегом двупалубным зорко следит каганат.

Вопль о хлебе?

И лекарь в подножном отсеке проснулся.

Солнце нижнее в оспе.

Кому-то – знаменье бед.

Возжигающий небо дозволит изъянам

Просунуться.

Ибо тень от солнца – свет.

Их пророкам довольно от нашего стока напиться.

Чьею мышцею двигать лежалые брёвна мозгов?

Безнаказанно можно ли долго глядеть в эти лица?

Безнаказанно слушать подолгу стенанья ослов?

Вот они обращаются к двери моей.

Она шевельнётся?

Тень от солнца – свет,

Если нет ярчайшего солнца!

Между пальцами тускло текут караваны народов.

Пыль монет. Обрезание мзды. Лучшей воли калым.

И не зря нам Иегова руки помазывал мёдом,

Как пшеницу —

Их боги мозоли просыпали им.

Чу! Бельмо кабалистики…

Страха седого сожженье?

Между солнцами корчатся меченых молний концы.

Шестикрылая бабочка вспыхнет на их столкновенье.

Эхо чёрного вопля – багровый хохот.

Эй, молний ловцы!..

Но быть может, звезда из песка, что пустыня Аравии, рока

Вслед скитальцам швырнула пригоршню взамен опресноков?..

Наконец-то оно! Мне знаменье:

Вползает жилище в прообраз владыки.

Улыбнись, мой Итиль, улыбнись,

Золотой паучок

Двоебрюхий,

Две сети плети под смоковницей дикой —

Да вращается вечно

С раздвоенным донышком жёлтый зрачок!

…Только вспучится яблоко глаза,

В кошмаре заплавав.

И ягнёнком заблеет паук —

Филосо́ф кровяной.

Усмехнутся стальными губами полки Святослава —

Захлебнётся ковчег воронёной бегучей волной…

У кургана спрямляется горб. Сонный выпас овечек.

Встанет кобра, качаясь, ведёт раздвоённо зрачком,

Подавившись звездою Давидовой —

В зобовой течке —

Звёздный зонт проверяя на звон

Камертонно двойным язычком.

Света с той стороны,

Там, где дух в золотом, как пески, или солнце, бреду —

Волны вечной пустыни выносят на берег звезду.

Старуха

Грешна! Грешна!

Осудим же старуху

За все её прорехи и прорухи!

Ха-ха…

Мертва, мертва —

В гробу её качает

Вселенная, не ведая печали.

И лишь у некогда прекрасных ног —

Крыла окрест —

Раскрылся чёрный крест —

Полночный и забывчивый цветок.

Паук

На ночном пустыре ощетинилось, воет серое пламя,

Дотянуться пытаясь до кровли, к небесной родне,

Полоумя, дряхлея…

Свет или пепел? с пола? с полы шинели?

Неприкаянный мальчик по осыпи меркнущей бродит.

Освяти её тихо слезами,

Лоскутом, что алеет на царственной шейке,

Струйка мартовская, падучая,

Не застывающая в поколениях шей и сердец.

Поколения притч.

И вдыхавших терновые звёзды – прорезали крылья.

Под цветком-недотрогой

Плод счастья, железных познаний срывает мужчина.

Обнажённая женщина корчится

Под ледяным облетающим древом,

Проклиная приплоды всех кущ.

Незачатые вихри когда срежут с этого древа свирель,

И она пропоёт о любви?..

Поседели деды-холмы, бабки-долины.

Смотрятся в небеса нерастраченных жизней…

Чем свинцевее воздух – тем глина всё легче…

Становится пухом.

У слепого под пальцами вещи сочатся, слова…

Или при свете сребреников творились?

Смерти дыхание облаком прорастает из почвы,

Из вселенского умного семени.

Или – осень, и вот – урожай?

Чью посмертную маску пытается вылепить

Зимней рукою рассвет?

Век мой, век. Брат мой. Оборотень.

Гримаса обложки. Застёжка тысячелетья.

Но я не успел ещё разлепить запёкшиеся страницы.

Погоди, дай глоток журчащего времени,

Лучший в мире ты переплётчик, паук!..

Мир уже не вмещает написанных о нём книг.

Притча о жестокосердии

Похоже, и правда, клеймом,

Проклятьем их род был отмечен.

Добро их друг к другу – увечно

Со временем делалось злом.

Любовь, не найдя у детей

Взлелеянного идеала,

Изгонною местью сжигала

Исчадия плоти своей.

Исчадьям пришлись по нутру

Монеты сей кровной расплаты,

Где горсточке, брошенной брату, —

Горстями вернуться в сестру.

Хоть сын подарить был так рад

Гранатовое ожерелье —

Но кровью его тяжелея,

Повиснет на шее гранат.

Любви неизбытый запас —

Зарытый, томлёный источник —

Лился благодатью побочной,

Ища благодарных украс.

Но тем отрешённей – дотла

В изъяны сородичей чтобы

Войти хоть звездой, хоть микробом, —

Та страсть обоюдно влекла.

И смерть не смиряла вражды —

Иль было и этого мало…

Как глину, в живых обжигала

И дно, и края правоты.

Лишь виделось, годы спустя:

Чернеют кресты, прорастая,

И горькая чаша – до края,

А радости чаша – пуста.

И снилось – на этом?.. на том?.. —

На оборотне, то бишь, свете,

Что кто-то давно их отметил

Продуманной ночи крестом.

Харон

Я вижу, как едва на воду

Моё опустится весло,

Едва появятся разводы —

Уж подхватило, унесло.

И катится, и бьётся блюдо,

И осыпается миндаль,

И близкие стареют люди,

Съедает ржавчина металл,

Руинами ложатся зданья,

Хладея, кружится земля —

И временность существованья,

Как яд, вливается в меня!

Я постигаю вкус запретных

Ночей и утренних глотков,

И зло, посеянное смертью,

Среди неистовых садов.

В них алчность краткости земного,

В них упоенье плотью той,

Что никогда не будет снова

И ускользает под рукой!

Неопалимое значенье

Костра, спалённого дотла,

И это жгучее влеченье

К тебе, покуда не ушла,

Пока не развели дороги

(О, этот милосердный свет!),

Пока не преступил порога,

С которого возврата нет…

Небо

Станет небо монетой на дне,

То капканом, петлёй, то горою огня,

То зрачком натекающим жёрнова ластится около…

Поливая звезду ли, дыру, забываешь,

Плывёт под рукою упругая радость и сласть домотканая.

И удары слышны —

Только лишь оглушает железный,

Да хоть золотой, хоть бриллиантовый колокол,

Подгоняя под ноги сполна

Место лобное —

Перевёрнутое небо каменное.

Кривая звезда

Идёт по кривой ритуала

Звезда мускулистой беды,

Где жизнь отраженьем восстала

С поверхности мёртвой воды.

Христу так из римского детства,

По памяти мёртвой войны,

Копьё – в обожании сердца —

Всё с правой войдёт стороны.

Должник

Тут как ни заслоняйся – пальцы веером, —

Хоть стань из одногорбого двугорбым,

Ты вечно должен, как весь мир, евреям,

Что дали в рост таланта, денег, скорби.

Хоть по скатёрке гладью вышей розы, —

Стакан не чует собственного днища,

Тут не за пазухой – за голенищем…

И всем ты должен, как земля колхозу,

Она и оправдания не ищет.

На берегу

1

От исчадий любви под поезд

Он бросался по самый пояс.

Грянул Бог – и отрезало ногу,

А в замену сдалась недотрога.

Так любя всем безумьем остатка,

Разводил в чистоводии раков,

Где они поедали останки,

По протоке, по суженой страхов.

Но любви не хватило на сына,

Что в своём недостроенном доме —

В «распашонке на вырост», в проёме,

По соседству с гнездовьем осиным,

По наследству под кровлей осиновой

Отступные спустил окоёмы.

(«Раком свистнул – да с балочки свиснул! —

Мол, обрезок, – шептали соседи, —

Батькин, раками к сроку доеден».)

Если тянут в проёмы небесны,

То руками, наверно, не бесы.

Отсекается плотская ветка —

Это, падая, ангелы телом

Расплатились – кто частью, кто целым, —

Чтоб мечтанью змеиться от веку…

Гильотина грохочущей стали,

«Распашонка» – все крыльями стали.

2

Ты – как озеро…

Тянет с кровати

За луною-подружкою внучку.

Оглянуться – аж дух перехватит,

Бечевою за шею – и в кручу.

Как на чуждые смотрит на ножки,

Ой, на мраморные свои,

Да не любятся ножки и тошны —

Хоть всё тело, как платье, крои,

Чтоб по шею, по грудь, по колена

Пробудиться из кружева пены,

Будто лезвие в тёплой крови.

3

…Взять щепоть отражённого,

Вздрогнув, —

Свет как пепел, ты с ним заодно.

Будто ночь – это твой иероглиф,

Предначертанный кем-то давно.

Груди твёрже, а кровь чтоб – седая,

Чтоб начинка – веселье и жуть,

Смерти вкус – как в могиле вздремнуть —

Тело легче и легче…

Взлетая.

С тьмой ласкаться охоча нагая,

Тьма польстит, и помедлит рука,

От себя её отгоняя,

Но прилипчивей мотылька

Всё, как есть, в тебе раздвигая,

Кукла тьмы —

Для игры велика?..

4

И маячит видение где-то,

Хрестоматии в рамочку вдето,

Где больной испаряется в тигле

Из себя сотворённых религий,

Начинённые клетки сама

Заберёт эманация – тьма.

Следом громче, в просевший овраг,

Глубину отворённого тела

Погружается рылом дебелым,

Как в корыте дохлёбает мрак.

В крышку чью упирается локоть?

То победы насмешливый рокот?

Гриб —

В излюбленной тьмы потолок?

Новизны и упрёка росток? —

То в сапог прорастающий ноготь

Сделал почвой и тело, и срок…

Чтоб оплошности разума сжечь,

Гений органами своими,

Что событий восприняли имя,

Или рукописью

Топит печь?

5

Или сам ты себе запреты,

Тьму

Снопами рассудка обдав, —

А иного запрета и нету,

Ибо сам себе полиграф.

А иные детекторы лжи

Лишь для прописей хороши.

То подобят, чтоб жить было страшно,

Травоядные души святош,

Будто тело и предков, и ваше

В народившемся чаде, как нож.

Вроде чадо – исчадие склада?

Страх,

Пушинкой лети, не шурши,

Не поранят тупые ножи.

…Только тело, не слушая, всё же

Утирает капели и дрожи,

И по кругу – по чёртову лугу

Тайной пилит,

Её и прибрав,

Гномом – в землю, картишкой – в рукав.

6

Где напились, как небо, лёгкие

Да уста, будто рыбки ловкие,

Плоть, пропущенная, как ситами,

Всей утробою ненасытною,

И звучание мирозданья

Здесь иглою, кощеевой сталью,

Тьмой зрачка, кожей впитан свет

В чернозём для светил, планет —

Ты звериною статью понят,

Ибо

Клетка всё помнит.

Клетки тела, вы аргус памяти

И пражизненной, и предтеч,

Что успели илами в заводи

Отдалённого сердца лечь.

И, мерцанье своё посылая,

Вроде скарб, увозимый ослами,

Вдруг змеёныша кинешь под камень

Тела нового, жалом вникая…

7

И предвиденье клетки здесь

Не только ведение наперёд: того,

Чего ещё нет,

Не только на «пред-идущее» взгляд,

Как всё выше показывает, назад —

Стало быть, в обе стороны из того, что есть.

Но полнее того: «пред» ещё здесь и – «пра»,

Ибо веденье даже не зреньем, не ощупью,

Не обоняньем, не слухом…

(Ты вчерашний и завтрашний прах!)

Нет, все чувства покудова не разветвились кустом,

Но, зажатые, свёрнуты, спрятаны в семени том —

Единой всемерною торбой

Прачувства единоутробой…

Потому, каковы бы там ни были ключ, код,

Кривизна глубины

(Кем дозволенная в преломлении том?),

Может, спутанная с кривизною улыбки,

Той самой, что в землю уносит гном.

(То бишь всем, чем ответит нам таинства рот.)

Потому упомянутая прошибает испарина, дождик —

И фарфоровый профиль, и набожника – тучку дрожи,

Хряка с кормом пожравшего сам внутриклеточный страх, —

Ибо, как ни доказывай, как ни рыдай, ни валяйся в ногах,

Ни вымаливай, ну хоть подправить составы и скорость

Ползучей стремнины

В плоти собственной, что, будто раб, обернувшийся гадиной,

Жрёт господина, —

Но вот там,

В плоти-духе

Случающегося,

Будто животного,

Прошлого-будущего и настоящего —

Не отделить

Зримое от озвученного, от болящего…

Не разветвить примирения кроною,

Не отбить по кускам иным,

По живому и то не отрезать —

Ни указкой перста малокровного,

Ни сердца кайлом пьяно-каменным,

Ни разума скальпелем трезвым.

Так по жилам в крови течёт

Сделанный лёгкими вдох —

Это всеведение и есть…

Или, всё понимая, как строй,

Кто-то главный следит за тобой?

Империя

Трактат

Семёну Кирьянову

Он завещал части Вселенной, среди которых были земли завоеванные и те, что предстояло завоевать. Впрочем, границы империй не совпадают полностью, ибо мысль – птица, имеющая координату во времени, но не в пространстве.

Здесь она не вьёт гнёзд, здесь она всюду, как Бог.

1

Если идти в сторону, откуда раскрываются лучи,

Нежные, словно прозрачные лепестки на весенней кроне,

То по левую руку ляжет страна,

Набитая белыми перьями перина.

Народ её спит. И во сне говорит: я сплю. Огромны глаза.

Видят чудесное. Слепляются перья в пророческие крылья.

Высок полёт. В нём растут. И будить из него опасно.

А по правую руку взгромоздится страна – каменная рубаха.

Носит её потёмный народ.

То закроет лицо осыпающимся выжженным рукавом,

То откроет каменно… А солнце слепит, злее тьмы.

И когда за спиной пожелтевшая крона, темнея, тяжелея,

Облетит на небесном деревце – придёшь в страну,

Где прежде народ,

Изогнувшись в грядущий покуда ему полумесяц,

Ходил по степи изгонною ловлей.

2

Вот там и свергся неба жёрнов в полову судеб, гончий кров,

Семь ледниковых землежорок прогрызли погребальный ров

На дне падучего распадка – чтоб падаль семь веков гнила.

Оттуда – в небо – мёртвой хваткой саранка волчья расцвела,

Она взошла звездой железной и полумесяц повела,

Закаруселив жизни лезвий вокруг железного кола.

И отпрыски отцам повинным грудь раздвигали, словно тину,

Сталь закаляла остриё, песком часов просыпав жалость,

Нашарив сердце, словно жабу, и звёздным делала своё.

И раздавался возглас волчий, кропящий оспины копыт

По рубежу, где гон закончен – откуда новый надлежит!..

3

Младенческие бреды почвы. Стучат дожди. Стучится срок.

Пергаментов нагие клочья. Живых чернил осклизлый сток.

Звезда, звезда, где твой восток?

В мутациях вселенской флоры, где май, песочный сад, в котором

Шестым желтела лепестком? Сон-осень. Лепестков четыре

Чернеют на закате мира солнцеворотным пауком.

Душа земли, ты снежный ком.

4

…Взошли железные терновники. И звёздно, слёзно расцвели —

Всосали нового садовника и поселенья оплели.

Кол в небесах! Дыра делила – докуда щупалец хватило —

Вселенную: здесь край? Дрожит? Поход отсюда надлежит!

А философу-маловеру, который ловит шапкой свет,

Укажут за надгробный серый державы становой хребет.

А там, под налитой саранкой, зарёй фаворской и ночной

Свет фосфорических останков встаёт, как ангел над землёй.

Так семь веков она искала свой лучший слепок,

Высший лоск?

Извилинами перевалов застыл ненасыщённый мозг!..