Текст книги "Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)"

Игорь Бойков
Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)

© И. А. Бойков, 2016

© Книжный мир, 2016

* * *

Игорь Андреевич Бойков (1982), преподаватель, член Союза писателей и Союза журналистов России. Статьи и литературные произведения публиковались в журналах «Аврора», «День и ночь», «Молодая гвардия», газете «Завтра», в АПН.ру и других интернет-изданиях. В 2011 г. в издательстве «Алетейя» вышла его книга – сборник повестей и рассказов о современном Кавказе «Жизнь, прожитая не зря».

От автора

Я закончил писать этот роман три года назад. Путь, который произведение проделало, дабы попасть в руки читателя, был долог и извилист. Пока книга искала своего издателя, изменилось и наше общество и наша страна. Но тогда, в 2012-м, до начала майданного мятежа в Киеве оставался ещё целый год. Естественно, и о триумфальном возвращении Крыма никто у нас не мечтал. Не восстал ещё Донбасс. Не горели мученики в одесском Доме профсоюзов. Не сражалось с бандеровцами ополчение Новороссии. Не произносили первые лица страны речей о защите русского мира… В общем, много важного, я бы даже сказал, судьбоносного, произошло с того дня, как была завершена работа над книгой.

Сейчас, просматривая текст перед сдачей в печать, невольно переосмысливаешь те оценки людей и событий, которые были даны в повествовании и особенно в эпилоге. Не без гордости замечу, что ход политических процессов в России подтвердила мою правоту в главном. Либералы-западники, все эти Каспаровы, Касьяновы, Навальные и прочие деятели аналогичного толка – откровенные недруги нашей страны. Они сполна доказали это в донбасской войне словом и делом. Следовательно, любая смычка с подобными силами, любая уступка в пользу тех, кто призывает ради свержения действующей власти пойти на «союз с дьяволом» (сразу оговорюсь, мне наша действующая власть, мягко говоря, не импонирует) – это прямое предательство идей русского патриотизма. А ещё шаг к новому, ещё более тяжкому, чем в 1991 году, разгрому нашей Родины. Ведь вышеупомянутые деятели к нему обязательно поведут, окажись они на вершинах власти. Такова реальность, и любой ответственный гражданин должен её принимать.

Замечу, что трагические события последних полутора лет изрядно отрезвили многих из тех, кто в середине «нулевых» был одурманен оранжевым мороком и грезил майданом в Москве. Вот и Эдуард Лимонов с его «Другой Россией» оказался теперь в стане защитников Новороссии, искренне радуется победам ополчения и пишет гневные отповеди вчерашним либеральным союзникам. Десятки его соратников – как бывших, так и действующих – отправились на фронт добровольцами. Некоторые даже сложили головы, защищая от вражеского нашествия русские города. Печалит, конечно, что для подобного прозрения потребовались бандеровские зверства на Украине, усиленные беспрецедентной психологической атакой на наше общество в либеральных СМИ, но лучше всё-таки поздно осознать истину, чем вообще никогда. Важно, что большинство из тех, кто был и остаётся сродни героям моего повествования, поняли, наконец, что на протяжении ряда лет заблуждались. Национал-большевистское движение в России в прежнем своём виде, разумеется, не возродится, но остаться в истории в роли искренних и самоотверженных защитников русских земель у него шансы есть. И это, согласитесь, немало.

Глава I

В Москве стояла зима: морозная, тусклая, с обледенелыми, потемневшими от грязи сугробами вдоль тротуаров. Улицы регулярно посыпали солью, отчего снег с них быстро стаивал, и ровный, иссушённый холодом, в белёсых разводах асфальт выглядел неприятно обнажённым.

В это раннее февральское утро Глеб бодро выскочил из уютного, продуваемого тёплыми сквозняками, вестибюля станции метро «Фрунзенская», зябко вздрогнул и, оглядевшись по сторонам, сбежал в подземный переход, чтобы вынырнуть из него уже на другой стороне широкого и ещё не запруженного машинами Комсомольского проспекта.

Желая сократить путь, он почти сразу же свернул во дворы, ещё тихие и пустынные в такой час.

На сей раз, он свернул там, где надо, и не запутался, как это случалось ранее, а вышел ими точно напротив светлокирпичной многоэтажки, чьи «Г-образные» корпуса высились прямо на пересечении двух улиц.

В одном из их просторных, разделённых многочисленными перегородками подвалов размещалась штаб-квартира известной на всю страну радикальной партии, члены которой звали ее меж собой кратко и строго, почти по-военному – «бункер». Парни и девушки, и совсем юные – шестнадцати– и семнадцатилетние, и постарше – которым перевалило уже за двадцать, съезжались в него со всех концов России.

Кто только ни встречался в этом «бункере»: и выходцы из русской глубинки – светлолицые, задумчивые ребята с потаённой грустинкой в глазах, и плечистые, немногословные сибиряки, и обстоятельные, неспешные уральцы, и приблатнённые смоляне в неизменных спортивных шароварах, и грубоватые «качки» из шахтёрских посёлков, и неопрятные панки с цветастыми «ирокезами» на головах, и даже выбритые по-скинхедски юнцы с нарочито суровыми, арийскими лицами…

Эта несхожесть бросалась в глаза всякому, переступавшему порог «бункера» впервые. Истинных её причин, за исключением самих партийцев, не понимал тогда практически никто: ни зачастившие сюда в последнее время журналисты, ни даже видавшее виды политики, также начавшие присматриваться к обитателям штаба на Фрунзенской всё пристальнее, на свой, правда, сухой, прагматичный лад. Потому людям в партии оставалось лишь снисходительно посмеиваться, слыша в очередной раз всё те же наивные, по-дилетантски неуклюжие вопросы. Они не стремились лезть в споры, казавшиеся им совершенно бесплодными, кого-то в чём-то разубеждать. Но их непреклонная вера в собственную правоту поражала окружающих не меньше, чем странный, вызывающий вид.

Глеб, тогда молодой, неистовый партиец, читающий взахлёб Устрялова, Никиша и Дугина, оказался в «бункере» пару лет назад. К тому моменту он уже был известен в кругах соратников, в том числе и московских. Его сияющее, оскаленное в яростном крике лицо («Сегодня с плакатом – завтра с автоматом!»), ловко выхваченное фотографами из колонны одетых в чёрное молодчиков, нарочито громыхающих тяжёлой обувью по ровному асфальту провинциального проспекта, попало аж в центральную прессу. «Штурмовик» – стояла под фотографией лаконичная подпись.

В тот раз он увязался в Москву вслед за «гауляйтером» (так на партийном жаргоне именовали вожаков региональных отделений), едва лишь узнал, что того зовут в столицу для какого-то важного разговора. Глебу со страшной силой хотелось, наконец, лично побывать в том самом «бункере», о котором партийцы и даже просто неформальная, нонконформистская молодёжь слагала целые легенды.

В первый раз он спускался по каменным ступенькам короткой, но крутой лестницы в сильном волнении, предвкушая, что увидит за бронированной дверью подвала нечто особенное, небывалое.

Предчувствие не обмануло, ибо первое, что ему бросилось в глаза, едва только он переступил порог «бункера» – это большой, во всю стену, необыкновенно выразительный плакат с Фантомасом, висящий прямо напротив входа. С него легендарный киногерой направлял зловеще темнеющее дуло револьвера на всякого вошедшего, и глаза его, чётко выведенные на бесстрастной, бледно-зелёной маске, глядели неумолимо.

Пока «гауляйтер» переговаривался с молодым парнем, сидевшим за массивным столом с прикрученной к нему ироничной табличкой «дежурный по полку», Глеб с нескрываемым восхищением разглядывал Фантомаса, озарённого кроваво-красными, точно на японском военно-морском флаге времён Второй мировой, лучами восходящего солнца. «Вставай, проклятьем заклеймённый!» – алела под изображением грозная надпись.

– Лебедева-Фронтова работа. Это художник наш партийный, из Питера, – перехватив его взгляд, не без гордости пояснил парень.

В этот момент из длинного мрачноватого коридора, ведущего из приёмной комнаты вглубь подвала, показался невысокий сухощаво-подтянутый человек, который, быстро подойдя к ним, с радушной, но немного усталой улыбкой, приобнял «гауляйтера» за плечо:

– Ну, здравствуй, Витя, здравствуй!

– Вот, Евгений Сергеевич, познакомьтесь, – и Витя легонько подтолкнул Глеба вперёд. – Это наш партиец, год уже в организации. На этом Первомае, когда наша колонна ломилась сквозь ментовское оцепление, одним из первых на «космонавтов» бросился. Помните, я вам ещё статью про это месилово для «Лимонки» с проводником передавал?

– Помню-помню, – живо закивал бородатый. – Отличная статья получилась, отличная.

Его овальное лицо, с тонкими, будто прорисованными кистью чертами, внимательный взгляд светлосерых глаз, густая тёмно-русая борода по грудь, мягкий умиротворённый голос произвели на Глеба неизгладимое впечатление.

«Прям на попа похож», – подумал он.

Польщённый, что ту свалку с ОМОНом, горделиво именуемую в их отделении «первомайским прорывом», помнят в Москве до сих пор, Глеб протянул Евгению Сергеевичу тонкую, ещё неокрепшую руку и назвал своё имя.

Так два года назад завязалось их знакомство.

С тех пор Глеб бывал в Москве неоднократно: и по делам, и просто, повидаться с товарищами. Приезжал однажды осенью на «Антикап» (так партийцы для краткости именовали традиционное антибуржуазное шествие, проводимое совместно с разного рода леваками), во время которого при натиске демонстрантов на милицейский кордон сорвавшийся с поводка ротвейлер до полусмерти изгрыз неудачно подвернувшегося ППСника. Но более всего его манили рок-концерты, проводившиеся прямо в «бункере», в зале для собраний, зачастую сразу же после уличных акций.

– Ре-во-лю-ция! Ре-во-лю-ция!! – рявкали десятки молодых лужёных глоток.

Сначала на митингах, посреди плотно оцепленных милицией площадей это слово выкрикивали остервенело и отрывисто, словно боевой клич перед сражением. Затем, вечером, в душном, забитом под завязку подвале – уже веселее, мечтательнее, почти с любовью. Музыканты, расположившись буквально в метре от переднего ряда зрителей, играли на фоне развёрнутого во всю стену, прямо за их спинами, алого полотнища с чёрным серпом и молотом в белом круге посередине.

– Ре-во-лю-ция!!! – вопил уже порядком захмелевший Глеб, отчаянно прыгая в этой кутерьме потных, разгорячённых тел и тряся над головой полураздавленной пластиковой бутылью, с горлышка которой разлетались в стороны хлопья пивной пены.

В тот миг он ни секунды не сомневался в том, что нет на свете лучшей доли, чем навеки, до конца жизни оставаться с этими ребятами, которые были прямодушны, горды, по большей части бедны и искренне мечтали о том, чтобы в России, наконец, произошла революция.

Минуло два года.

Их вождя, писателя-бунтаря Эдуарда Лимонова, весной 2001 года арестовали на Алтае, на одинокой пасеке посреди горной тайги. По телевидению сказали, что он опасный террорист, вместе с группой сподвижников готовивший вооружённое вторжение в соседний Казахстан.

– Они там русских защищать собирались, – пояснил Глебу «гауляйтер». – Сам знаешь, у этого Назарбаева они почти как рабы.

Оставшийся в Москве Евгений Сергеевич сделался теперь в партии вторым человеком, руководя вместе с ближайшими соратниками всей организацией, ячейки которой продолжали множиться, раскидываясь по всей шири страны: от Калининграда и Петербурга до самого Дальнего Востока. Во многих и многих городах тогда стихийно собирались, стекались сами собой, возникая порой неожиданно и внезапно, ватаги отчаянных ребят, надевавших на руки красные повязки и поднимавшие партийный флаг. Тот самый – алый, с белым кругом и чёрным серпом и молотом в центре.

– В Магнитогорске у нас возникло новое отделение!.. В Ижевске!.. В Махачкале! – то и дело воодушевлённо сообщал он в «бункере» в конце очередного собрания, срывая торжествующие аплодисменты партийцев.

Повзрослевший, возмужавший Глеб сделался по-настоящему уважаем старшими товарищами. Мало кто из них мог сказать, что пашет на организацию столько же, сколько он. Глеб поспевал всюду, не воротя нос даже от самых скучных, рутинных дел: будь-то изготовление к акции растяжки,[1]1
  Растяжкой называют длинный прямоугольный транспарант, края которого закрепляют на палках. (Прим. автора)


[Закрыть] продажа газеты на воскресном пикете возле входа в центральный парк или подача уведомления о проведении митинга в городскую администрацию.

В то время Интернет ещё был доступен очень немногим, и материалы для газеты, документы и фотографии в случае крайней срочности партийцы передавали в столицу с пассажирскими поездами. И это в их городе чаще других делал Глеб, поскольку как-то быстро и легко сумел договориться с одним из проводников, согласившимся отвозить такие посылки регулярно и за небольшую плату. Последнее обстоятельство было особенно важным, поскольку организация, существуя почти исключительно на членские взносы и редкие разовые вспомоществования различных сочувствующих, практически всегда испытывала острую нужду в деньгах.

Глеб, уже на протяжении полугода входя в так называемый «исполком» – группу старших, наиболее авторитетных партийцев при руководителе отделения, вполне мог бы и не заниматься всем этим лично, перепоручая подобные дела ребятам помоложе. Однако предпочитал делать всё сам, с нехарактерной для его возраста серьёзностью повторяя время от времени:

– В деле революции мелочей не бывает.

Надо сказать, представление Глеба о революции было, в общем-то, весьма туманным. Определяли его содержимое нескольких запоем прочтённых книг и прослушанных музыкальных альбомов: Лимонов, Летов, дневники Че Гевары, Николай Островский…

Впрочем, это обстоятельство не мешало ему страстно её желать – немедленно, сейчас! Она представлялась одновременно и чем-то неотвратимо грозным, словно быстро приближающийся тёмный, смертоносный смерч, и в то же время – светлым, радостным, точно улыбка близкой, желанной женщины. С первых своих дней в партии он твёрдо верил, что революция в России обязательно произойдёт, что она не может не произойти, ибо настоящее совершенно искренне виделось ему неправедным и отвратным.

Однако сейчас вместо революции на партию накатывала избирательная кампания.

Это ради участия в ней Глеб сорвался теперь в Москву, чтобы оттуда выехать уже в родной для Лимонова город Дзержинск, где через пару месяцев должны пройти выборы в Государственную Думу среди кандидатов-одномандатников.

Выборы были внеплановые, внеочередные, так как парламенту, избранному немногим более двух лет назад, предстояло отработать ещё почти столько же. Лишили ли вдруг кого-то из действующих депутатов своего места, умер ли кто из них внезапно – подобными подробностями Глеб не поинтересовался. Он думал о другом: вся организация добровольно впрягается в масштабную кампанию, конечной исход которой зависит теперь едва ли не от каждого партийного активиста.

– Если нам удастся выиграть выборы, то это будет автоматически означать, что Эдуард Вениаминович выйдет на свободу, – объявил на собрании их «гауляйтер». – Вступит в силу закон о депутатской неприкосновенности. К тому же, – присовокупил он, сделав важное лицо и явно желая подбодрить собравшихся, – мне в Москве сказали, что есть договорённость с КПРФ: если Лимонов идёт на эти выборы, то они снимут своего кандидата в его пользу.

По лицам партийцев, однако, пробежали скептические улыбки: мол, как же, знаем мы эту КПРФ… Кто-то даже, презрительно покривившись, выразил это общее настроение вслух:

– Ага, снимут они своего человека, обкомычи эти! Держи карман шире…

Тогда «гауляйтер» нахмурился и, как можно внушительнее выговаривая каждое слово, произнёс в ответ:

– Слушайте, снимут – не снимут, а работать на выборах надо. И не просто работать, а пахать. Поняли? Пахать. Вы что, не видите: у нас же появился реальный шанс вытащить вождя из тюрьмы!

Глеб не мог не откликнуться на этот призыв. Он боготворил Лимонова, восторгался им, хотя до сих пор так ни разу и не увидел его воочию, живьём. Всякий раз, при каждом приезде в Москву, всё как-то не складывалось: председатель партии бывал либо в отъезде, либо в те дни просто не заходил в «бункер». Однако худощавое, смуглое, с остроконечной бородкой лицо, виденное по телевизору и на газетных фотографиях множество раз, впечаталось в память Глеба накрепко, словно штамп в бумажный лист. Он полагал, что писатель-революционер так и должен выглядеть: моложаво, экстравагантно и элегантно.

Партийцы во всех отделениях зачитывались его хлёсткими, забористыми статьями в «Лимонке», знали наизусть целые куски из его вызывающих, безапелляционных книг. В их юных душах росло чувство восхищения, даже преклонения перед этим страстным, неуспокоенным человеком. Который, в отличие от подавляющего большинства остальных современных писателей и, уж тем более, политиков, был прост и понятен именно им – ребятам из пустеющих, дичающих городов России.

Родители Глеба, однако, совсем не одобряли такого увлечения. Известие о том, что их сын сделался членом политической партии, да ещё с такой неоднозначной репутацией, повергло их поначалу в шок, который затем сменился тяжким гневом.

– Да урод он, Лимонов твой! – не раз кричал ему со злостью отец, измождённый, до времени сдавший и изрядно пьющий инженер-путеец. – Использует только вас, дураков молодых, чтоб самому пролезть повыше. А вы и развесили уши, смотрите ему в рот как овцы!

Глеб чаще угрюмо отмалчивался, иногда огрызался с досадой, но в споры почти никогда не вступал, осознавая их бесполезность. Да и не глупо ли было спорить о революции с этим понурым, разочарованным человеком, который, присаживаясь иной раз возле телевизора, уже через пару минут безостановочно начинал костерить абсолютно всех: президента, министров, депутатов, губернатора, звёзд шоу-бизнеса, телеведущих и даже футбольных комментаторов, раздражавших его «своим тупизмом»? Поэтому, как только взгляд отца, пришедшего поздним вечером навеселе, падал случайно на раскрытый номер «Лимонки» или какую-нибудь забытую на столе листовку, Глеб тут же поднимался и, плотно поджав губы, торопился в другую комнату, дабы не слышать его занудно ворчливого гудения:

– А, опять свою дрянь притащил? Опять…

Он скрыл от родителей, что собирается в Дзержинск и что его поездка, вероятно, затянется надолго. Тихонько собрав накануне вещи и уходя, вернее, почти убегая от всполошившейся не на шутку матери (отца, по счастью, не было дома), буркнул только в дверях, мол, успокойся, в Москву я еду на пару дней, «на концерт». И затопал поскорее по лестнице вниз, на улицу.

«А дальше сочиню ещё чего», – решил он тогда, не слишком отягчая себя стремлением придумать что-нибудь по-настоящему убедительное.

Да, он любил мать – нервную, порой, крикливую женщину, измученную многолетним пьянством мужа. Но она редко понимала его теперь, относясь к партии почти так же, как отец: подозрительно, с упрямой враждебностью. Порой Глебу казалось, что если бы он сам с младых лет вместо занятий политикой начал безудержно пить, как некоторые парни-ровесники со двора, то мать отнеслась бы к этому терпимее, чем к партии. И, быть может, со временем даже приняла с кроткой обречённостью. Мало ли вокруг молодых алкоголиков! Зато митинги, демонстрации, газета «Лимонка», приходящие из судов постановления о штрафах, звонки из милиции, визиты участкового – всё это было для неё странно и дико, будило недоверие, страх. И Глеб, сколько над этим ни думал, решительно не мог понять, как, чем он может его развеять…

Однако сейчас, подходя к «бункеру», он уже не вспоминал о вчерашнем разговоре с матерью, о её взволнованных, пытливых расспросах. Он предвкушал радость от встречи с московскими ребятами, многих из которых давно уже почитал за своих приятелей, почти друзей, не раз деля с ними не только кров, но и жёсткие нары столичных «обезьянников».[2]2
  «Обезьянник» – жаргонное обозначение камеры предварительного заключения в отделе милиции. (Прим. автора)


[Закрыть]

Внимательно оглядевшись по сторонам – не примостился ли где-нибудь поблизости милицейский УАЗик или же просто малоприметная с виду легковая машина с затемнёнными стёклами (на подобных обычно любили разъезжать «пасущие» партийцев «опера»), он перешёл улицу, обогнул угол дома, быстро спустился по отполированным тысячами ног крутым лестничным ступенькам и забарабанил кулаком в крепкую железную дверь. Он предполагал, что стучать придётся долго, поскольку обитатели «бункера» в такое время ещё, как правило, спали, однако, к своему удивлению, почти сразу услыхал быстро приближающиеся шаги.

– Кто там? – спросил звонкий голос.

Глеб назвал себя и город, из которого приехал.

Лязгнул засов, и из-за открывшейся двери высунулась миловидная, но показавшаяся совершенно незнакомой девичья мордашка.

– Привет! – сказал Глеб.

– Привет! – отозвалась девушка, но внутрь, однако, впускать не спешила.

– Евгений Сергеевич здесь? – спросил он по-деловому, но затем, спохватившись, объяснил. – Я на выборы приехал.

Тогда она понимающе улыбнулась, растворила дверь пошире и, отодвигаясь в сторону, дала ему войти:

– Да, здесь. Как раз говорил, что регионалов ждёт.

Глеб вошёл внутрь, незаметно окинув девушку коротким, заинтересованным взглядом. Она была ещё совсем молодая, лет двадцати, не лишённая изящества, но очень уж тонкая, узкая в кости, отчего выглядела худой, даже костлявой. Её острые, обтянутые белой кожей ключицы заметно выпирали сквозь широко распахнутый ворот рокерского балахона, а на бледный, слегка выпуклый лоб падала прядь густых, выкрашенных в ядовито-красный цвет волос. Этот неестественный цвет, который Глеб обозвал про себя «вырви глаз», вдруг неясно вспомнился. Наверное, он всё же видел здесь эту девушку, скорее всего, на одном из концертов, но спросить прямо почему-то постеснялся.

– На кухне он сейчас, чай пьёт, – продолжила она тем временем. – Встал только недавно.

В приёмной стол «дежурного по полку» пустовал, поэтому Глеб, недолго думая, направился мимо него по коридору, туда, где с левой стороны невысокой деревянной перегородкой было отгорожено небольшое помещение, с электроплиткой в углу и длинными деревянными лавками, придвинутыми к низкому столу.

– Да, смерть! – приветствовал Глеб сидящих за ним людей.

Возглас «Да, смерть!» являлся официальным партийным приветствием, наводившим ужас на многих обывателей, но, вместе с тем, живо привлекавшим в ряды партийцев людей решительных, дерзновенных.

Поначалу Глеб плохо понимал его истинный смысл, заворожено реагируя лишь на ту форму, в которой оно обыкновенно употреблялось (зычный выкрик, сопровождавшийся вскидыванием вверх правой руки со сжатым кулаком). Самозабвенно его выкрикивал, вскидывая кулак, и сам, особенно во время уличных шествий. Та ещё картина получалась: несколько десятков парней дружно впечатывают берцы в асфальт, синхронно потрясая при этом кулаками: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!», а остальные участники протестной демонстрации, не говоря уже о толпящихся на тротуаре зеваках, только молча взирают на них – кто с изумлением, а кто и с испугом. Это заводило партийцев ещё больше – и они громыхали ногами упоённее, кричали громче, надрываясь до хрипоты: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!».

Евгений Сергеевич неоднократно и терпеливо разъяснял партийцам, что их приветствие заключало в себе огромную философскую глубину, и при всём внешнем сходстве его нельзя было и близко сравнивать ни со знаменитым кличем испанских фалангистов «Viva la muerte» («Да здравствует смерть!»), ни с известным латинским изречением «momento mori» («Помни, что умрёшь»). Их партийное «Да, смерть!» органично включало в себя и то, и другое: и нарочито лёгкое, даже дразнящее отношение к тому, чего в душе боится всякий, даже самый храбрый человек, и спокойное, фаталистичное осознание неизбежности жизненного финала. Подобное приветствие с самого начала настраивало партийцев на очень серьёзный лад, невольно заставляя каждого из них помнить о том, что повседневные партийные дела направлены в будущее, устремлены в вечность, и что когда придётся сражаться за Родину, то пощады не будет ни врагам, ни себе. И чем дольше Глеб находился в партии, тем отчётливее начинал это понимать.

Первым навстречу поднялся Евгений Сергеевич, невольно заслоняя размашистую надпись, выведенную чёрной краской во всю кухонную стену: «Все заслуги перед Партией аннулируются в полночь!». В последнее время этот лозунг превратился в подлинное кредо партийцев, ценивших в людях не только преданность организации, но и скромность.

– Ну, здравствуй, дорогой, здравствуй! Спасибо, что приехал, – энергично потряс он протянутую Глебом руку и указал на лавку напротив себя. – Давай, располагайся, чайку для начала выпей с дороги.

Глеб сбросил с плеча свою лёгкую спортивную сумку и сел рядом. Ему пододвинули чашку, сахарницу и раскрытую пачку чая.

– Ну, как? В Дзержинск-то скоро? – спросил Глеб, по старой бункерской традиции засыпая ложечкой заварку прямо в чашку.

– Скоро-скоро, – кивнул Евгений Сергеевич, прихлёбывая. – Часть наших ребят уже там, квартиру двухкомнатную на днях сняли. Те, кто поедет на выборы, будут жить в ней. Условия, конечно, спартанские, но ничего не поделаешь – почти все деньги ушли на залог в избирком.

– Мы же на этот раз подписи собирать не стали, а сразу денежный залог внесли, – пояснил сидящий прямо напротив Глеба малорослый, слегка сутуловатый парень. На его черепе с левой стороны, сквозь коротко остриженные волосы отчётливо проступал белесый, в форме лошадиной подковы шрам. – К чёрту эти подписи! А-то будешь так неделями по домам ходить да собирать, а избирком возьмёт и зарубит их на самом флажке.

Он тоже поднёс кружку к губам и, прежде чем сделать глоток, ворчливо фыркнул:

– Знаем, проходили.

Глеб вспомнил, что год назад партийцы пытались выдвинуть только что арестованного Лимонова кандидатом на выборах губернатора Нижегородской области, и тогда избирательная комиссия действительно забраковала ровно столько кропотливо заполненных подписных листов, сколько требовалось для вынесения отказа в регистрации.

– Ага, – подтвердил он. – Из нашего отделения в Нижний тогда Чемодан с Ефрейтором ездили.

– Помню я этого Ефрейтора, олдовый партиец. Мы с ним с гопарями местными однажды не на шутку сцепились, – охотно подхватил парень со шрамом, явно обрадованный внезапно всплывшим воспоминанием. – Подписи по домам собирали вдвоём, а они докопались в каком-то дворе – мол, кто такие, чего в нашем районе делаете, ну и так далее.

Глеб слушал стриженого уважительно, не перебивая, ибо знал, что это сам Дима Бубнов – стародавний, почитаемый всеми партиец. Пять лет назад, когда Глеб ещё ходил в школу и совсем не интересовался политикой, тот уже был известным активистом, ездил в Среднюю Азию с горсткой партийных смельчаков, где они собирались участвовать в русском восстании. Затем, сумев чудом вернуться назад живым, своими руками обустраивал этот самый подвал, мешал раствор, таскал кирпичи и песок, пилил доски, красил. Лимонов вывел его в нескольких книгах, создав запоминающийся образ стойкого непреклонного бойца, живую легенду организации, рассказы о которой не первый год гуляли по всем отделениям. Сейчас, сидя за чаем на тесной бункерской кухоньке, Глеба наполняло чувство неизъяснимой гордости – ведь он знаком, запросто общается с людьми, о которых уже сейчас пишут в книгах, и кто – он был абсолютно в этом уверен – впоследствии обязательно войдёт в учебники истории.

– Да, – продолжал свой рассказ Бубнов, будто не замечая того впечатления, которое производит на собеседника. – Конкретный махач вышел. Мы вначале хотели на словах отбазариться – и так с ними говорим, и этак. Но конкретные нам гопники попались, упёртые, поэтому видим, что никак, не разойтись по-хорошему. Ну, Ефрейтор тогда с ходу втащил одному прямо в пятак – тот сразу и отъехал. Зато другой цепь достал – и на меня. Машет ею, орёт, мол, урою на хрен! А я ещё в руках папку с подписными листами держу, всё уронить боюсь – мы ведь тогда с самого утра ходили по квартирам, уже штук пятьдесят этих подписей на двоих насобирали. Но всё равно бросать пришлось – иначе б хана. Схватил я тогда с земли палку – и гопарю по ногам. А тому хоть бы что – пьяный, боли не чувствует, прёт вперёд и всё. Хорошо, Ефрейтор ему тогда сзади хорошенько по чайнику звезданул, в самую репу. Пока он чухался, я папку с бумагами подхватил, и мы втопили.

– Если в Нижнем так, – усмехнулся один из сидевших рядом, – то в Дзержинске вообще, наверное, труба будет полная. Там-то, небось, вообще одни гопники.

– Ну, гопники – не гопники, а работать надо, – протянул Евгений Сергеевич, затягиваясь сигаретой. – Ситуация у нас непростая: КПРФ выдвигает в этом округе своего кандидата – некоего Владимира Басова. У них там много чего прикормлено: «красный губернатор» в области, Ходырев этот, главы администраций кое-где свои. Но всё равно очень многое зависит от нас самих. Эдуард Вениаминович написал из тюрьмы письмо Зюганову. Если тот действительно сделает красивый жест и снимет кандидата в нашу пользу, то шансы будут очень даже приличные, поверьте.

– Думаете, правда снимут? – спросил Глеб, окрылённый надеждой.

– Посмотрим. Но для нас обратной дороги нет – Лимонов уже зарегистрирован. К сожалению, в политике только так: сперва регистрируешь своего кандидата и только после этого пытаешься договориться с конкурентами. Но это, ребята, моя головная боль. У вас сейчас другая задача: методично и упорно трудиться на избирательной кампании. Арест вождя в прошлом году был серьёзным ударом, но мы его выдержали, выстояли. Теперь нам необходимо научиться решать серьёзные политические задачи в его отсутствие, самим. Выборы в Государственную Думу – задача более чем серьёзная. Настоящее испытание – как для всей организации, так и для каждого из нас.

И, медленно выпустив из ноздрей две густые дымные струйки, Евгений Сергеевич спросил:

– Ты насколько приехал? Недели две сможешь в Дзержинске отработать?

– Смогу, – заверил тот. – Надо будет, смогу и больше. А потом, думаю, ещё кто-нибудь из нашего отделения подтянется.

– Это было бы просто замечательно. Я так чувствую, что на этих выборах каждый человек будет на вес золота. Клич по регионам кликнули, и люди уже едут. Но есть такой момент: сейчас начало февраля, а выборы пройдут только 31 марта, то есть, через полтора месяца. Поэтому вытянуть всю кампанию тем составом, который набирается сейчас – просто нереально. Потребуется ещё минимум две смены.

Глеб допил чай и отставил чашку в сторону.

– Я понимаю. Ехать-то мне когда? – коротко спросил он.

– Лучше сегодня в ночь. Сейчас я как раз собираюсь из типографии партию листовок забирать. Поэтому будет здорово, если ты их с собой увезёшь. На пересылку тратиться неохота, и так каждая копейка на счету. Тут ещё Серёга с Ирокезом в Дзержинск на поезде собираются, – Евгений Сергеевич перевёл взгляд на двоих ребят, молчаливо примостившихся у дальнего угла стола. – Так что скооперируйтесь, возьмите вместе билеты. Втроём-то, думаю, не надорвётесь. А на месте вас встретят.