Текст книги "Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)"

Глава VI

В утренние часы московский «бункер» обыкновенно бывал пустынен и тих. Те, кто жил в нём постоянно и при этом работал, разъезжались рано, ещё до девяти, до прихода «дежурного по полку». Те же, кто не работал, вставать не торопились, отсыпаясь в его дальних закоулках до тех пор, пока их не разбудят голоса явившихся в штаб по делам товарищей.

С давних пор в «бункере» был заведён такой порядок: в будние дни кто-нибудь из партийцев выполнял обязанности дежурного. То есть, неотлучно находился в помещении до самого вечера, встречал визитёров и отвечал на телефонные звонки (зачастую междугородние, из регионов), подробно записывая при этом в журнал информацию, если её адресат в данный момент отсутствовал. График дежурств составляли заранее, на неделю вперёд, и оглашали на собрании, проходившем каждый понедельник.

Сейчас, когда многие московские ребята отправились в Дзержинск, свободных, незанятых работой или учёбой партийцев в отделении почти не осталось, поэтому одним и тем же людям приходилось вести дежурства и по два, и даже по три раза в неделю.

Впрочем, Варвару, ту самую девушку, что несколько дней назад открывала Глебу дверь в «бункер», это нисколько не тяготило. Наоборот, в дни скучных институтских каникул она была рада приезжать сюда почаще. Дежурства сделались интересными – ведь столько всякого народу заглядывало теперь в партийный штаб по пути в Дзержинск, столько разных партийцев стекалось со всех краёв, в том числе и очень известных, про подвиги которых не раз писала «Лимонка».

Вот и сегодня, не успела она привычно расположиться за столом в приёмной, как заявился Алексей Концевич – крепенького вида молодой человек, руководитель недавно созданного магнитогорского отделения, прикативший в столицу на своей машине прямиком с Урала.

– Я на выборы, – сказал он, усиленно моргая красноватыми, непроспавшимися глазами. – Только Сергеича мне здесь дождаться надо.

Варвара гостеприимно проводила Алексея на кухню и предложила чай.

– А завтрака нет никакого. Не готовил никто с утра, – сообщила она извиняющимся тоном.

Запасливого Концевича это, впрочем, нисколько не смутило. Налив себе полную чашку, он вытащил из рюкзака полиэтиленовый пакет, полный бутербродов.

– Угощайся, – обратился он к Варваре.

Она поблагодарила, взяла один, самый тонкий из всех, и поспешила назад, в приёмную.

Прочитав все записи в журнале дежурств за предыдущие сутки, она подчеркнула и обвела красными чернилами некоторые из них, наиболее важные, для того чтобы в течение дня проконтролировать – доведена ли информация до тех, кому она предназначена и исполняются ли поручения теми, кто их получил. Покончив со всем этим, Варвара взяла в руки несколько газет, оставленных кем-то с вечера, и принялась перелистывать их, ища статьи, которые были бы для неё интересны.

– Привет, Варюха! Как бодрость духа? – входя в приёмную, весело произнёс Бубнов, проскандировав приветствие в манере митингового лозунга.

По его виду было заметно, что проснулся он совсем недавно и, умывшись, даже как следует не обсох, продолжая на ходу тереть ладонью влажное, небрежно протёртое полотенцем лицо.

– Зигхайлюшки! – в тон ему воскликнула она, шутливо вскидывая правую руку.

Партийцы, дурачась, иногда любили здороваться друг с другом не «по уставу», специально изыскивая самые эпатажные и витиеватые приветствия. Услышать от них можно было, что угодно: и мрачно-гротескное «Хайль!», и пафосно-героическое «Но пассаран!», и иронично-ёрническое «Шалом». Сторонних людей, иногда становившихся случайными свидетелями таких забав, увиденное, как правило, здорово смущало или даже отталкивало. Но партийцы лишь потешались от души, довольные тем, что им столь изящно удалось «шугануть обывателя».

Лениво позёвывая, Бубнов приблизился к столу, бросил рассеянный взгляд на газеты.

– Чего читаешь-то? – полюбопытствовал он.

Варя развернула к нему первой полосой ту, что держала в руках. Увидав шапку «Комсомольской правды», Бубнов скривился, не скрывая брезгливости.

– Это оставил кто-то, – пояснила она, невольно испытав неловкость. – И вообще-то, Димочка, всё время про революцию читать вредно. Чем наш «пипл» дышит, знать не помешает.

В очередной раз призывно запиликал стоящий в углу стола телефон. С началом предвыборной кампании звонки в «бункер» шли один за другим. По характерному, длинному сигналу Варвара поняла, что этот звонок – междугородний, быстро отложила газету в сторону и взяла трубку. Голос Елагина был, как всегда, деловит:

– Здорово, «бункер»! Евгсерг на месте?

Так иногда, для краткости, давнишние, бывалые партийцы называли Евгения Сергеевича, который на это совсем не обижался.

– Здорово! Ещё не приходил.

– Жаль. Мне-то он как раз нужен.

– А кому ж он теперь не нужен? – рассмеялась Варвара. – Он теперь всем нужен. Как эти выборы начались, так буквально нарасхват стал.

– Вот о выборах я с ним поговорить как раз и собираюсь. Ты, кстати, не в курсе, наше партийное руководство в Дзержинск выдвигаться скоро думает?

– Руководство? – повторила Варвара, подняв глаза на Бубнова. – Да со дня на день. Дима вот, например, сегодня вечером выезжает.

– Поскорее бы, а то дел тут по горло.

– Завидую, – протянула она мечтательно. – А у нас в Москве сейчас тоска зелёная. Вся движуха у вас, на выборах.

И что-то вдруг вспомнив, торопливо добавила:

– Слушай, а Глеб Лыгин там не рядом? Тема у меня для него одна есть.

– Глеб? – Елагин запнулся, вероятно, пытаясь в этот момент отыскать его глазами среди отправляющихся на очередную расклейку партийцев. – Да, здесь. Пока ещё не ушёл. Дать?

Когда Глеб взял трубку, Варвара сразу, без долгих предисловий, сообщила:

– Слушай, тут мама твоя в «бункер» звонит без конца – тебя разыскивает. Настаивает, просит, умоляет сказать, где ты находишься. Как я поняла, она вообще не в курсе, куда ты уехал и зачем, потому что не про выборы, а всё про какой-то концерт меня пытала. Пришлось придумать, что ты, мол, после него решил ещё в Питер сгонять, к другу в гости. Но, по-моему, она не поверила, потому что продолжает звонить и номер этого самого друга настойчиво требует.

Глеб, которого Елагин успел окликнуть буквально в дверях, сейчас на другом конце провода теребил подбородок и лихорадочно соображал, что же теперь ему делать. В эти дни он вспоминал о матери неоднократно и даже несколько раз порывался ей позвонить, однако никак не мог улучить подходящий момент. Днём его на «вписке» не бывало, а утром и вечером повсюду толпился народ, говорить в присутствии которого ему не хотелось.

– И что ты ей сказала? – с тревогой спросил он.

– Я же говорю – отмазывалась по-всякому. Сочинила, что ты в Питер поехал. Что мне было ещё сказать?

«Чёрт, а что я ей скажу?» – подумал в свою очередь Глеб.

За время своего пребывания в Дзержинске он так и не сумел придумать ничего путного, однако говорить правду по-прежнему не хотелось. Любое упоминание о партии мать воспринимала крайне болезненно.

– В общем, Глеб, – подытожила Варвара, – уж будь так любезен: свяжись с родными и закрой как-нибудь этот вопрос. А-то я уж и так маме твоей наврала с три короба. Что ещё плести дальше – ума не приложу. А врать, между прочим – грех, и немалый. Так что ты давай там всё урегулируй и продолжай ковать на выборах победу вождя.

Голос Варвары звучал звонко, с лёгкими, почти шутливыми интонациями, но Глеб отчётливо почувствовал, что говорит она без насмешки, всерьёз.

– Ладно, позвоню сегодня, – пообещал он и вдруг неожиданно спросил. – Сама-то к нам сюда не собираешься?

– Не знаю, – ответила Варвара, совсем не ожидавшая подобного вопроса. – Как партия прикажет.

Она перевела взгляд на иронично ухмыльнувшегося Бубнова и быстро свернула разговор:

– Ну ладно, давай. Тут другим телефон нужен. Да, смерть!

Бубнов пригладил свои короткие, торчащие ёжиком волосы, и дурашливо подмигнул:

– Чего это ты, Варюха, о грехах заговорила? Никак веруешь, в церковь ходишь?

– Может, и верую, может, и ходить бы начать хотела. Да только кто ж объяснит, как там всё на самом деле, что к чему… – вздохнула она и затем вдруг с неожиданной жёсткостью отрезала. – И вообще, я о своих грехах говорила. Чужих, заметь, не касалась.

Бубнов несколько опешил от такого отпора, но ответить ничего не успел, потому как в этот момент во входную дверь раздался громкий уверенный стук.

– Кто бы это? – буркнул он под нос.

Варвара молча пошла открывать.

Через пару мгновений в приёмную быстрой твёрдой походкой вошёл стройный, лет сорока, человек. Вытянутое узкое лицо его было на редкость живо и подвижно, а взгляд чёрных, глубоко посаженных глаз, казалось, пытливо ощупывал всё, что попадалось на его пути.

– Всем привет! – бойко произнёс он и сразу же с деятельным видом осведомился. – Евгсерг на месте?

– Нет ещё, должен подойти скоро, – Бубнов крепко пожал ему руку и даже похлопал по плечу, но, как показалось наблюдательной Варваре, без особого радушия. – Я его тоже дожидаюсь.

Илья Зильберман, предводитель прогремевшего своими дерзкими акциями рижского отделения, не любил тратить время впустую. Вероятно поэтому, подчёркивая важность своего визита, он, снимая с плеча небольшой рюкзак, заметил:

– Я с поезда, сюда ненадолго. Было бы желательно сегодня же стартануть в Дзержинск.

– Уедем, никуда не денемся, – заверил появившийся в приёмной Концевич. – Я сам в Москву прямиком из Магнитогорска приехал, за полчаса до тебя. Тысячу шестьсот восемьдесят девять километров намотал за тридцать шесть часов.

Зильберман уважительно цокнул языком:

– О как! Однако…

Но Концевич и Зильберман собирались в дорогу не только ради выборов. В расположенном неподалёку от Дзержинска посёлке Навашино, где для проведения предвыборной агитации партийцы несколько дней назад также сняли квартиру, должно было состояться совещание руководства организации (или исполкома, как его именовали сами партийцы), посвященное не столько самой избирательной кампании, сколько иным, более общим, стратегическим вопросам. За год, прошедший с момента ареста Лимонова, партия, вопреки прогнозам многочисленных злопыхателей, стремительно крепла и расширялась по регионам, прирастая иной раз двумя-тремя отделениями в месяц. Поэтому серьёзный разговор о том, как им всем жить и действовать дальше, назрел.

Идея провести совещание именно на выезде возникла сразу по нескольким причинам. Во-первых, большая часть партийного руководства сейчас была плотно занята на агитации. Во-вторых, устраивать такую встречу в Москве было бы легкомысленно и опасно. Не было никаких сомнений в том, что во время многочисленных обысков «конторские» не только выгребли из «бункера» почти все мало-мальски значимые партийные документы, но и тщательно нашпиговали его скрытой подслушивающей аппаратурой. Почти все московские партийцы уже свыклись с тем, что прослушивается теперь не только каждый квадратный метр их штаба, но и телефоны, и, даже наверняка, квартиры наиболее известных, примелькавшихся активистов. Постепенно они научились быть скрытными. Правда, оставались ещё отдельные скептики, утверждавшие, что любая конспирация бессмысленна, и спецслужбисты всё равно всегда всё узнают, потому как они «профессионалы». Но таким Евгений Сергеевич отвечал неизменно одно и то же: «Ну, так пусть и добывают нужную им информацию профессионально. Не зачем облегчать профессионалам жизнь. Они, в отличие от нас с вами, имеют весьма приличные зарплаты. Поэтому пусть честно их отрабатывают».

Первоначально встречу хотели устроить в самом Дзержинске, на «вписке». Однако Евгений Сергеевич, узнав, что в Навашино есть ещё не заселённое партийными агитаторами помещение, настоял на переносе совещания именно туда. Квартира в задрипанном посёлке городского типа, которую кураторы из ФСБ физически просто не могли успеть взять под контроль, была идеальным местом для открытого, без недомолвок, разговора…

– Кстати, Дима, – обратился Зильберман к Бубнову. – Ты не в курсе, как обстоит дело с газетой? Мне Евгсерг говорил, что с Прохановым удалось договориться. Тот пару спецвыпусков «Завтра» специально под эти выборы вроде как обещает сделать.

– Будет, будет газета, – утвердительно закивал головой Бубнов. – Сегодня должны её первый выпуск отпечатать. Сейчас главная головная боль – это как вовремя весь тираж в Дзержинск доставить.

И он полувопросительно посмотрел на Концевича.

– Да без проблем, – моментально заверил тот. – Сколько надо будет, столько раз из Дзержинска до типографии и сгоняю.

Алексей был человеком неторопливым, флегматичным, и выражение его лица почти всегда оставалось задумчивым и отчасти отрешённым, даже если он говорил о несерьёзных вещах.

Бубнова он хорошо знал ещё с Алтая, оба они были с Лимоновым в момент ареста. Конторские похватали тогда на пасеке партийцев без разбора и вместе, скопом привезли в Горно-Алтайск, «душевно» обещая в дороге каждому не менее пятнадцати лет тюрьмы за терроризм. Однако затем, продержав сутки в изоляторе и не сумев ничего толком добиться на допросах, всех, за исключением самого Лимонова и его самого ближайшего соратника, с неохотою отпустили на свободу. На прощание, правда, пригрозив пристрелить, если те снова вздумают сунуться к казахской границе.

Впрочем, обратно в алтайские леса Алексей не собирался больше и сам. Дорога к дому из Горно-Алтайска стала для него тем невидимым рубежом, перешагнув который уже никак невозможно окончательно вернуться к прежним занятиям, образу мыслей. Во всю эту историю он попал не то чтобы случайно, вовсе нет. Он был подробно осведомлён о деятельности партии, он никогда не позволял себе иллюзий и необоснованных надежд. Но, получилось так, что в Магнитогорске, он – начинающий частный предприниматель – долгое время был единственным членом организации. И там, в Алтайских горах, партию как таковую увидел впервые.

За несколько дней обратного пути, вновь и вновь переживая арест вождя, Алексей взбунтовался окончательно. Домой вернулся уже совершенно иной человек, в котором от былого бизнесмена осталась разве что только деловая хватка. Чем заниматься в обозримом будущем, он знал теперь определённо. Конечно же тем, что в «бункере» любили именовать термином «партстроительство» – то есть, создавать в родном городе региональное отделение.

Для начала он, обойдя все киоски и ларьки с прессой, отыскал газетных торговцев, готовых взяться за продажу «Лимонки», после чего заказал из Москвы на пробу полсотни экземпляров очередного номера. Половину отдал распространителям, другую взял на себя. Сам отныне каждое воскресенье приходил ко входу в городской парк, и стоял там со свежей газетой по полдня, одетый во всё чёрное, в солнцезащитных очках, с обёрнутым в красное бицепсом левой руки. Подходили люди – глазели, расспрашивали, советовали, спорили. Концевич отвечал обстоятельно, выверяя каждое слово, не выказывая нетерпения и не злясь.

Первого мая на демонстрацию он вывел двоих новых товарищей, и, пристроившись к хвосту коммунистической колонны, они шли по улице под партийным флагом браво и молодцевато, не щадя глоток:

– Россия – всё, остальное – ничто! Нация! Родина! Социализм! Всё отнять и поделить, посадить и расстрелять!

Через месяц, на пикет у здания городской администрации, местных партийцев собралось уже пятеро. А в сентябре, когда люди по всему миру не могли оторвать завороженных взоров от теленовостей, на которых уже в тысячный раз авиалайнеры, будто боевые ракеты, врезались в нью-йоркские небоскрёбы, они, возбуждённые, восторженные, уже неслись по родному городу, лепя на каждый дом, на каждую автобусную остановку и на каждый столб наспех составленные, распечатанные на принтере листовки: «За Багдад! За Белград! За нашу любимую Родину!»

А ещё через пару месяцев Алексею с соратниками удалось возглавить и повести за собой людскую массу, стихийно вывалившую на улицы из-за внезапного и резкого, чуть ли не в два раза, вздорожания проезда в транспорте. Впоследствии он и сам иной раз удивлялся: как это, имея ещё совсем мизерный политический опыт, им удалось столь быстро и – главное – точно сориентироваться? Ведь почти все здешние завзятые оппозиционеры, годами проклинавшие режим с митинговых трибун, в тот миг откровенно растерялись, и только они – горстка партийцев, без колебаний рванули в самую гущу событий.

В те мгновенья он сполна ощутил мощь разгневанной, но переменчивой толпы. Эти простецкие с виду, зачастую бедно одетые люди, ещё недавно такие нерешительные и робкие, вдруг с удивительной готовностью откликнулись на его яростные призывы – так, словно только их и ждали. Добрая пара тысяч человек, ринувшись с ним в страстном порыве к площади, легко смела с пути растерянные милицейские патрули и заполонила её почти всю целиком. Вошедшие в раж партийцы во главе с Концевичем, высоко размахивая над толпой чёрно-бело-красными флагами и надрывно крича в фонящий мегафон, призывали людей на штурм мэрии.

– Льготы – народу! Чиновников – на хлеб и воду! – казалось, от их криков дрожат и вот-вот пойдут трещинами стёкла в чиновничьих кабинетах.

Возможно, распалившийся народ и двинулся бы на приступ, если б подоспевший вовремя ОМОН не преградил ему путь, спешно выстроившись плотной стеной возле самих дверей администрации. Так и стояли они друг напротив друга: шлющие проклятия, грозящие кулаками женщины, пенсионеры, старики – и экипированные по-боевому, насуплено сопящие из-под своих шлемов-сфер бойцы с резиновым дубьём.

Следующие два часа прошли нервно: работники горадминистрации и даже сам мэр всё же вышли к людям и бормотали что-то несуразное и несвязное, боязливо топчась на ступеньках крыльца, возле самой омоновской шеренги. Им долгое время не давали говорить, громко освистывая и осыпая ругательствами. Не без злорадства вглядывался Концевич в их потерянные, полные смятения лица. Непомерно заносчивые в иной обстановке, привыкшие бесконечно презирать «быдляк», они смотрелись теперь откровенно жалко, будто ощипанные индюки…

Осада мэрии прошла не зря – плату за проезд действительно снизили, а Концевич со своими ребятами на целый месяц сделались главными героями областной прессы. Изнывающие от скуки провинциальные журналисты набросились на них, будто на заезжих звёзд столичной политики. Статьи, репортажи, интервью…

Если бы Алексей, желая поднять в «бункере» собственное реноме, отослал в Москву по почте все вышедшие про них публикации, то набралось бы, наверное, на объёмистую бандероль. Но он был скромен и чужд тщеславия, потому ограничился одним-единственным телефонным звонком, в котором сухо, но информативно поведал Евгению Сергеевичу об их новостях.

– Ну, вы дали жару! – восхищался тот. – Эти события – первый случай в партийной истории, когда нашим людям удалось по-настоящему возглавить стихийный народный протест. Вы – молодцы! А ты, Алексей, молодец в особенности!

В отличие от многих региональных руководителей, Концевича интересовали не только митинги, акции прямого действия и потасовки с милицией. Будучи человеком образованным, перечитавшим множество всевозможных книг, он, как мог, стремился подковать теоретически и остальных товарищей – в большинстве своём не слишком сведущих по части идеологии, но зато искренних и смелых ребят. Семинары после обычных собраний устраивались им регулярно, и он, случалось, по часу читал лекции, посвящённые работам Устрялова, Юнгера, Никиша.

«Настоящий партиец должен не только громко орать «Долой!», он должен много читать и думать, чтобы уметь убеждать окружающих в своей правоте, а не просто брать на горло», – любил подчёркивать Концевич.

Впрочем, не все в партийном руководстве приветствовали подобное. Зильберман, например, раздосадовано морщился всякий раз, когда слышал про организованные в Магнитогорске «партийные курсы».

«Заумные книжки можно читать до конца жизни, достигая при этом не политических, а метафизических успехов, – повторял он при всяком удобном случае. – Акции, акции и ещё раз акции! Всюду, по любому поводу, везде, где можно! Это нам сейчас необходимо, а вовсе не зубрёж многотомной писанины каких-то клиников[6]6
  Клиник – презрительная кличка, которой активисты НБП награждали своих оппонентов из числа догматичных приверженцев той или иной идеологии. (Прим. автора).


[Закрыть]».

К любой идеологии Зильберман относился с плохо скрываемым пренебрежением, считая её не базисом, а инструментом политической борьбы, всегда подчёркивая, что он – не теоретик, а практик. Вот и сейчас, в завязывающемся общем разговоре, он обратился к Концевичу с вопросом, имевшим сугубо практическое значение:

– Не боишься надолго оставлять отделение? Деятельность без тебя не затухнет?

– Не затухнет, – без тени сомнения ответил Концевич. – Вместо себя парня одного толкового оставил, Ильёй зовут. 23 февраля на КПРФный митинг он наших выведет.

– А с прессой местной у вас как? Контакт не утрачен? – поинтересовался Бубнов.

– Куда ж он денется, контакт этот? Они про нас любят писать. Во-первых, реально больше не про кого, а, во-вторых, мы поводы им подбрасываем регулярно.

– Регулярность здесь главное, – подхватил Зильберман. – Вы с самого начала громко о себе заявили в регионе: листовки на городских улицах уже вечером 11 сентября – это отличный пиар-ход! А стихийный митинг под нашими знамёнами у стен мэрии – вообще супер! Поэтому нельзя опускать информационную планку, интерес прессы надо обязательно поддерживать и далее. Освещение журналистами наших акций – это шанс по-настоящему прорваться в медийное пространство. К нам есть интерес? Так отлично! Нужно ловить момент и налаживать как можно более тесные связи с журналистами. Не надо шарахаться от респектабельных, даже либеральных изданий. Причём, с ними-то как раз и следует законтачить в первую очередь. Не подмятые властью масс-медиа в России ещё есть. Такие, как, например, «Новая газета», «Коммерсант», радиостанция «Эхо Москвы» или даже, отчасти, НТВ. Все они имеют именно либеральную направленность. Наверняка, есть какие-то аналоги и в регионах. Люди либеральных взглядов, как правило, острее остальных реагируют на цензуру. Поэтому они – наши естественные союзники на данном этапе. Мы должны создать себе такой имидж, который бы их привлекал. Причём, постоянно, а не разово.

Зильберман умел говорить красноречиво, любил подавлять своих противников в споре многочисленными аргументами, многим казавшимися неоспоримыми. И чем длиннее бывали его монологи, тем больше он заводился, начиная сопровождать свою речь активной мимикой, жестами рук. Вот и теперь он вещал с напором, постепенно взвинчивая себя, и его круглые, похожие на маслины глаза, зажглись страстным огнём. Ещё до ареста он сделался у Лимонова любимцем, одним из ближайших приближённых. И теперь, как казалось многим, вера Лимонова в рижского «гау» только крепла с каждым месяцем. Передавая с немалыми ухищрениями из Лефортовского каземата обращения к членам организации, он повелевал в них прямо и однозначно: слушайте умного товарища Зильбермана, идите за ним.

Зачастивший в последние месяцы в Москву этот даровитый, но эксцентричный журналист, основавший на закате советской поры первую в стране порногазету, осваивался в московском «бункере» на удивление быстро. Его идеи и предложения, как правило, бывали неожиданны, зачастую парадоксальны, часто идя вразрез с тем, что партийцы культивировали годами. Как, например, сейчас: завлекать к себе либеральных журналистов, тогда как «Лимонка» уже восемь лет воспитывала партийцев в духе преклонения перед железными вождями, военными походами и битвами, «людьми длинной воли». Однако те, кто общался с ним близко, отлично знали, что этот человек – расчётливый прагматик, презирающий в душе любой эпатаж, а его слова и поступки, какими бы странными на первый взгляд они не казались, всегда бывают подчинены достижению вполне осязаемой, прозаичной цели. Он, в отличие от Евгения Сергеевича, вообще считал, что цель оправдывает средства. И никогда этого в близком кругу особенно не скрывал.

– Привлекать тоже надо с умом, а не абы кого, – произнёс в ответ Концевич. – Какая польза от того, что либеральные журналюги пургу про нас гнать станут? Все эти «Коммерсанты» одна только полоумная интеллигенция и читает, простому народу они до балды.

– Да какое нам дело до обывателей? – отпарировал Зильберман, имевший привычку раздражаться от любых возражений. – Они всегда послушно будут верить в то, что им спустят через СМИ. Общественное мнение в этой стране, – он именно так и выразился – «в этой стране», чем невольно резанул уши всем присутствующим, – формируют не рабочие и крестьяне, а интеллигенция, представители интеллектуальной элиты. А они, в отличие от обывателей, имеют широкий кругозор и способны отринуть стереотипы.

– Уже отринули, – усмехнулся Концевич с сарказмом. – Раньше просто фашистами называли, а теперь, после Алтая, ещё и террористами клеймят.

– Ну и что? Главное – нас показывают, про нас постоянно говорят. Лучше уж сюжеты про терроризм, чем гробовое молчание. Да и пресловутый терроризм, кстати, пугает не всех, кое-кого даже привлекает: мол, надо же, ребята не языком чешут, а дело делают. Ко мне сейчас в Риге кто только не пристаёт, чтобы узнать – что ж это за история произошла на Алтае. И, уж поверьте мне на слово, явного или скрытого уважения в этих расспросах видел я предостаточно.

– Может, конечно, уважение в расспросах после подобных сюжетов и сквозит, но вот чтоб начать массово вступать в партию, постоянно обвиняемую в терроризме… – протянул Концевич скептически.

– Уже вступают! Уже! – загорелся Зильберман, так и радуясь предоставившейся возможности резануть очередным «убойным» аргументом. – Вот есть у нас в Риге партиец такой – Валентин Милютин, он недавно ещё к ограде российского посольства наручниками приковывался. Так вот, пришёл он к нам ровно через неделю после захвата собора в 2000-м. Глаза горят, самого трясёт аж всего: «Блин, ваши парни собор этот грёбаный захватили! Это ж так круто! Это ж вообще охренеть!»

Войдя в азарт, Илья вещал всё громче, часто подёргивая головой, и на его матовой, туго обтягивающей острые скулы коже заиграл румянец:

– Вообще, нам нужны конфликты. С кем, где, по какому поводу – это вопросы, на самом деле, второстепенные. Наша организация живёт конфликтами. Поэтому она должна везде и всюду их отыскивать. В этом плане не должно быть никакого чистоплюйства, какое некоторые не очень сознательные товарищи пытаются стыдливо прятать, напяливая на себя маску некой принципиальности. Нас должно интересовать всё: работник и работодатель, пресса и цензура, выборы и фальсификации, чиновники и гражданские активисты, передел собственности и борьба элит – в общем, всё, где происходит столкновение каких-либо интересов. Необходимо вмешиваться всюду, где только можно, и везде участвовать, раскачивать, раздувать.

Произнося свою тираду, он расхаживал взад-вперёд по приёмной и энергично взмахивал правой рукой, собирая в кулак тонкие, длинные пальцы. Чёрная узенькая эспаньолка, острым клинышком торчавшая на его подбородке, придавала худощавому лицу Зильбермана несколько хищный вид. Что и говорить – убеждать он был мастер. Мало находилось в организации людей, рисковавших ему перечить или, хотя бы, вступить в серьёзную полемику.

– Да и вообще, вся человеческая жизнь с самого момента рождения – один сплошной глобальный конфликт, – назидательно заключил Зильберман, ущипнув кончик бородки. – Ни в коем случае не надо стесняться этого факта. Надо его всячески обращать к собственной пользе.

Присутствующие отнеслись к такому заявлению по-разному. Концевич выслушал молча, не меняя выражения лица, только чуть заметно хмыкнул в ладонь, Бубнов призадумался и, наморщив лоб, почесал за ухом, а Варвара тихо, но достаточно уверенно возразила:

– А я вот ни с кем конфликтовать не стремлюсь. Я только считаю, что всякие паскудники, которых, на самом деле, не так уж много, не должны мешать жить всем остальным людям. И для того, чтобы их приструнить, совершенно необязательно выискать повсюду склоки и дрязги.

Зильберман окинул её своим цепким, внимательным взглядом, оценивая по достоинству: «Симпатичная и наивная… И поэтому особенно привлекательная… В том, кто что кому и зачем в жизни должен, конечно же, ничего не понимает. Приструнить? Ну-ну…»

С его изогнувшихся в снисходительной улыбке губ уже было готово сорваться что-нибудь высокомерное и ироничное, но тут во входную дверь вновь постучали – призывно и долго.

– Евгсерг, наверное, – предположил Бубнов, идя открывать.

И точно – это был он.

– А, вы уже здесь, – сказал он, приветливо пожимая Зильберману и Концевичу руки. – Очень вовремя, – и, пристально посмотрев на Алексея, спросил. – Ты за рулём?

Тот утвердительно кивнул.

– В Дзержинск на машине собираешься или здесь её оставишь?

– Сергеич, ну сам посуди, для какой такой надобности я её здесь оставлю? Я же сюда и на поезде мог добраться…

– Всё понятно, извини – стормозил. Там автомобиль нужен позарез. Сейчас ребята уже не только в городе, но и по округу агитацию начали. На автобусах, маршрутках и даже на попутных машинах баулы с листовками перевозят. А теперь ещё и газета…

– Считай вопрос решённым, – снова подтвердил Концевич. – И по поводу бензина партийную кассу не тревожь: топливо я сам оплачивать буду. Всё всем везде развезу. – И, посмотрев на Варвару, неожиданно закончил, – а до отъезда из Москвы могу и девушку покатать. Как полагается, с ветерком.

– С ветерком, герр гауляйтер, не надо, ибо не сезон, – нашлась она. – Или ты хочешь дежурного по «бункеру», ответственного партийца заморозить? Евгений Сергеевич, обратите внимание: это, по-моему, какая-то диверсия.

– Нет, Алексей, не судьба. Разве только на обратном пути в Магнитогорск. Тогда точно потеплее будет, – поддержал её Евгений Сергеевич, отметив для себя как технично, и вместе с тем не грубо, Варя противопоставила словосочетание «партийный товарищ» произнесённому Концевичем слову «девушка».

С шутками и смешками они переместились на кухню, где ещё стоял на столе остывший, недопитый Концевичем чай. Впрочем, долго отдыхать с дороги никто не собирался – дел у всех было невпроворот.

О самих выборах говорили недолго. Зильберман только поинтересовался, проводятся ли партийцами какие-либо замеры общественного мнения в округе, на что Евгений Сергеевич с несколько виноватой улыбкой отрицательно мотнул головой:

– Нет, Илья, руки пока не дошли.

– А надо бы, – не преминул заметить тот. – Нельзя действовать вслепую, наобум. Умонастроения избирателей надо знать как можно точнее.

Здесь же, на бункерской кухне решили, что Бубнов с Зильберманом отправятся в дорогу к вечеру, чтобы завтра транзитом через Дзержинск выдвинуться к месту заседания исполкома, а Концевич и Евгений Сергеевич уедут на следующий день, захватив с собой первую часть тиража отпечатанного спецвыпуска «Завтра».